- Валенки сыми.
- Все одно не долезу.
- Это точно, что не долезешь. Потому что кто долезет, тот коньяк выпьет, а петуха унесет домой.
- Тогда ты лезь.
- Я тоже не долезу.
- Почему?
- Тут ум и грамота нужны. А я грамоте слабо обучен.
- Кто ж долезет?
- Так вон они щас и лезут, но они все равно не долезут.
- Глупые люди! Тут ум и грамота нужны. Эх, кабы кошки монтерские...
- Э-э, нет. Кошки противуречат правилам.
- Тоже верно.
- Так а как же, ребята, они эту хреновину туда прицепили? Кто лазил.
- Никто. Это - недостигаемая вышина.
- Почему?
- Потому что.
- Как же они достигли?
- А никак. Блочок, трос, по канатику подняли.
- Обманывают народ.
- Тебя обманешь! Ты на свою харю в зеркало посмотри.
- Это ты совершенно справедливо, Федор, говоришь. Со-вер-шенно справедливо...
"Кошки? Нет... Кошки противуречат. А как же тогда? Ведь кто-то должен долезть, должен доказать, должен покорить это стальное небо? Я ль не умен, я ль не грамотен, я ль не закален? И если не я, то кто же? Неужели эти выпившие лица? Эти дряблые мускулы? О-о-о, нет! Я докажу! Я вознесусь в наше стальное небо!.."
И не поломанная еще голова Мирзликина заработала. Парень думал, сопоставлял, изучал опыт добровольцев. Добровольцы шлепались. Добровольцы карабкались по обледенелому шесту. Товарищи толкали их снизу в теплые пятки. Доброволец повисит немного, как лапша, и шмякнется вниз.
"Если кошки противуречат, то есть ведь, что не противуречит? Ведь не может быть, чтобы не было ничего?"
И внезапно - озарило. Озарение... Простота, близкая к прекрасности...
Мирзликин подошел к ларьку и купил банку искусственного меда. Он вскрыл банку перочинным ножом и вылил мед на свои неснятые штаны, надетые на ноги. Втер мед, после чего и руки Мирзликина стали липкими.
И - липкорукий, липконогий Мирзликин в липких своих штанах и липком болгарском пальто прямо подошел к символическому шесту и, не дав никому опомниться, взлетел, вознесся туда, в недосягаемую вышину обледенелого шеста, туда, в апофеоз проводов русской зимы, в это стальное небо, в это холодное пространство, где жила, как живая, в холщовом мешке бутылка "Коньяк" и почему-то молчал, как зарезанный, петух в клетке.
А внизу праздник проводов так называемой русской зимы разгорался, горел, не чадил и не угасал.
Прекрасные тройки Горуправления коммунального хозяйства, изукрашенные пестрыми лентами, возили желающих туда и сюда! Торговые точки изрыгали напитки и закуски! Разрывались гармоники и баяны! По-шмелиному, но в тысячу крат сильнее гудели транзисторы, гитары. О, праздник! О, вихрь праздника! Вихрь! Не говорите, что это не был вихрь, я вас совершенно не желаю слушать! Пестрое кружение! Ленты! Русские! Цыгане! Белорусы! Армяне! Евреи! Украинцы! Вихрь! Снег! Снег! Милый русский снег, затоптанный валенками, сапогами, ботинками! Снег! Снег! Вихрь! Вихрь! И не сон ли все, что происходит?
И стоял среди прочих веселящихся прямо в толпе, вместе с народом, лично сам товарищ Агамедов Иван Маркелыч с дочкой. Высокий, представительный мужчина с лицом хорошо потрудившегося шахтера, перешедшего работать наверх, он просто и заразительно смеялся, придерживая за локоток свою семнадцатилетнюю дочь Наточку, одетую в простые замшевые сапоги на платформе и белый дубленый полушубок. Маленькие карие глазки девушки тоже горели, как угольки, радостью праздника. Временами она забывалась и по-детски прыскала в ладошку, как Наташа Ростова, набираясь этих кусочков жизненных впечатлений о социуме, народе, зная, что они, впечатления, неожиданно, по-большому волнительно вдруг всплывут в вашей голове уже в зрелые годы, особенно если вы собираетесь поступать в МГУ, ВГИК, Литинститут, МГИМО или еще куда-нибудь, где изучают социум, исследуют и любят народ.
- Пап, смотри! - восхитилась Наточка.- Какой-то мужчина все-таки залез на столб.
- Да, дочка, да,- искренне сказал Агамедов.- Так всегда бывает, если человек чего-то очень хочет добиться.
- Как ты, например, да? - вроде бы невинно спросила девушка.
- А хотя бы как я,- не смутился папа.- Если человек чего-то очень хочет добиться, то его мечта обязательно сбудется. Нужно только лучше заниматься спортом, а также горячо любить свою Родину, как писал об этом Аркадий Гайдар. Ты помнишь это место в одной из его прекрасных книг?
- Ну, па-а-па! Я давно уже вышла из того возраста, чтобы читать Гайдара,- сказала Наточка, надув капризные губки.
- А зря,- нахмурился отец, внимательно глядя на нее.- Читать и перечитывать Гайдара никогда не поздно. Я бы на твоем месте почаще это делал, вместо того чтобы крутить дурацкую музыку и вести сомнительные разговорчики. Ведь именно вам, молодежи, доверим мы со временем наше знамя. Но готовы ль вы его нести? Вот в чем вопрос...
Девушка вспыхнула, повернулась к отцу спиной и стала выбираться из толпы.
"Вихрь! Вихрь! - шептал Мирзликин.- Снег! Снег! Пестрое кружение... Белорусы! Армяне! Евреи! Украинцы! Русские! Цыгане! Я достиг! Я вознесся! Что бы мне еще совершить для окончательной победы праздника?"
И он решил с целью окончательной победы праздника раскрыть клетку и выпустить прямо в стальное небо томящегося в ней петуха. Это было просто необходимо! Лишь тогда случился бы действительный триумф, истинный апофеоз, точка над латинской буквой i. Мирзликин протянул руку и...
Тут-то и случилось трагическое. Мирзликин потом мне объяснял, что это, наверное,- искусственный мед. Искусственный он и есть искусственный загустел, повытерся, истончал. Мед ли истончал или еще что, а только Мирзликин на глазах у всех как-то странно расшиперился и с дикой скоростью притяжения земли полетел вниз вместе с петухом и коньяком, сильно поломав себе об эту землю голову. Завыла "скорая", и его увезли в больницу.
На чем мы с вами давайте-ка быстренько кончать этот глупый рассказ с оговорками. Потому что и в самом деле - чушь, ерунда, ничего более. Глупа, как пробка, концовка. Дурацкая, мнозначительная, претенциозная. Вернее, даже и не многозначительная, а обыкновенная дурацкая и бессмысленная концовка. Про начало я уже говорил. С такими концами, с такими началами действительно может черт знает до чего и куда дойти. Тем более что вначале я честно предупредил, что ничего в "рассказе" особенного не будет, кроме описания проводов русской зимы в городе К. и поломанной головы Мирзликина. Я предупредил, а слову своему я полный хозяин. Это в случае надобности кто угодно может подтвердить - и Эдик Прусонов, и Фурдадыкин, и Б. Е. Трош, и барон Крауф, и поэт Клещев, и множество других свидетелей. Эразм Роттердамский только не сможет, потому что он жил в другой стране и давно умер. А я живу в своей стране вот уже 31 год, практически с самой минуты своего рождения, и на данный момент сочинения "рассказа" все еще - тьфу, тьфу, тьфу - жив. Это тоже все могут подтвердить.
Так что лучше давайте-ка в самом деле - быстренько закончим этот неряшливый рассказ и займемся чем-либо другим, более полезным. Наточим ножи по хозяйству, снесем в прачечную грязные простыни, выпьем вина с поэтом Клещевым или напишем письмо в город К. Эдику Прусонову. Как он интересно там? Что читает? Что нового сочинил? Обидится или нет, коли посвятить ему этот рассказ?
Р. S. Не знаю точно, когда это случится, но однажды перед Мирзликиным, лежавшим в палате № 8 на 12 человек терапевтического отделения К-ской городской больницы, вдруг появилась явно чем-то взволнованная санитарка Фекла, заметно постаревшая с тех лет, когда она служила нянькой в детсаду.
- Там к тебе пришли,- почему-то шепотом сказала она.
- Пришли, так пусть идут,- отозвался равнодушный, болезненный Мирзликин.
- Я остальных, щас с твоей палаты на хрен выгоню,- сказала Фекла.
Мирзликин не успел удивиться такой ее деятельной активности. Он закрыл усталые глаза, а когда он их открыл, то перед ним стояла девушка прекрасной красоты, совсем почти еще ребенок, с маленькими карими глазками и неразвившейся грудью. Чудо как хороша была дивчина! Лишь небольшая бородавка на левой стороне правой щеки премного огорчала ее, когда она, как это свойственно таким молоденьким и славным существам, немало времени уделяла перед зеркалом своему счастливому отражению. Мирзликин привстал.
- Вы кто? Фея? - шепотом спросил он.
- Лежите, лежите, давайте я вас укутаю одеялом,- уклонилась девушка от вопроса. И наклонилась над ним, обдав его запахом роз, жасмина, австрийских сигарет "Майдл сорт".