А я, признаться, вдруг неожиданно затосковал после ее внезапного отъезда и, проводив ее до разукрашенной флагами многих стран фелюки, долго бродил по берегу залива, бросал в воду камешки, много и напряженно размышляя о том, что концентрические круги, расходящиеся по поверхности, существуют лишь в прямом направлении, необратимом и необратном. Как странно все здесь устроено, думал я, выпив однажды полторы бутылки вина "Абхазия абукет" и лежа в сарае на ссохшемся сене, покрытом дерюжкой и белоснежной простыней. Как странно! Она уехала, и где-то она сейчас? Я никого не люблю, и меня, наверное, будут мучить поллюции...
Я уже засыпал, так и не придя ни к какому определенному решению, как вдруг дверь сарая тихо, со скрипом отворилась и передо мной оказалась ужасно старая старуха лет 60-80, но только совершенно почти голая. Очевидно, она работала на ближайшей свиноферме, кормила в ночную смену свиней, ей стало скучно, вот она и заглянула ко мне на огонек.
- А потри-ка мне титьки, я совсем замерзла,- сказала она, выпрастывая и выставляя вперед свои совершенно синего, как слива, цвета титьки. От нее пахло ровно и хорошо - молоком, поросятами, навозом, алкоголем, в голосе ее было столько убежденности, что я потянулся к ней рукою, и она доверчиво распахнулась мне навстречу уже практически вся, отчего и казалась мне смутной точкой в розовом телесном тумане, а отнюдь не тривиальной черной щелью... Когда все кончилось, и я засыпал, убаюканный ее неторопливыми объятиями, то, проснувшись утром, обнаружил, что вновь сплю со своей прежней подружкой: на фелюке случился бунт, кого-то повесили на рее, и она была вынуждена возвратиться обратно. Я любил ее, и она всегда ждала меня все эти и все другие долгие годы, когда я честным трудом добывал себе свободу. Но когда мы вышли после обеда прогуляться до ближайшей кофейни, то навстречу нам шла процессия и несли деревянный гроб. Сердце мое все сжалось от нехорошего предчувствия. И действительно, процессия вскарабкалась на высокий утес, мелькнул в воздухе раскрывшийся гроб, и я узнал ее, свою ночную гостью. "Ши дайед эт зе уокер поуст!" - рыдали в толпе...
Пров Пиотрович смахнул рукавом внезапно набежавшую слезу и стал дрожащими пальцами сворачивать козью ножку, достав махорку и аккуратно нарезанные газетные бумажки из круглой жестяной коробочки с полустершейся надписью "Ландрин".
- ...Вот. И она отставила тряпку, ведро, вытерла потный лобик тыльной стороной ладошки и, сдувая прилипшие к этому лобику одинокие волосики ее прямой прически, сказала: "Дедушко, можно я тебя поцелую?.." - Хунцихун Теодорович осторожно коснулся рукой плеча курящего Прова Пиотровича, как бы тем самым утешая его после нелегкого рассказа о пережитом, и продолжал говорить почти безо всякого на этот раз акцента, который был ли иль не был у него - непонятно: - "Да за что ж етта, шалунья, ты будешь меня целовать?" - задрожал я, искоса поглядывая в узкое подслеповатое окошко бунгало, опасаясь, не подстроено ли это могущественной каморрой, пославшей меня в ссылку, с одной стороны, а с другой - не придут ли меня бить по лицу туземцы во главе с папашей девочки, высоким улыбчивым хлеборобом, имеющим медное кольцо в носу и мелкие синенькие бантики из оберточной рафинадной бумаги в жестких курчавых волосах. "Ты такой добрый, дедушко! Ты рассказал мне про древнего волшебника дядю маркиза де Сада и его потустороннего ученика, прилежного колдуна Ерофея, который родился в русском Смоленске и провел детство, отрочество и юность, припав к банным окошкам и тем самым сотрудничая с Гестапо, за что получил 45 лет без права переписки, ты не шутя говорил мне, что роман В. Набокова "Лолита" был удостоен Орловой премии за укрепление любви между всеми народами, ты читал мне "Алису в Стране Чудес". Ты - добрый дедушко, и я хочу отплатить тебе за твое добро своим. Не отказывайтесь, дедушко! - топнула она ножкой.- А то я велю папе собрать гребцов-канаков, они заколотют вас в деревянный гроб, подымут на тот же самый утес, что и возлюбленную Прова Пиотровича, и так же сбросют в море, если он, конечно, не врет, как сивый мерин.
- Я сивый мерин? - побледнел Пров Пиотрович.- А впрочем, суть в другом. Неужели вы все же воспользовались малолетностью неопытного ребенка? Неужели вам не стало стыдно?
- Конечно, нет,- строго покачал головой Хунцихун Теодорович.- Ведь именно практически в тот самый момент, когда я мог это сделать, в дверь бунгало требовательно застучали, так что я еле оделся и едва успел спрятать под топчан 12-летнего мышонка. Зашел наш местечковый комиссар-исправник, довольно неотесанный, между нами говоря, человек, грубый исполнитель старой формации. Презрительно осмотрев мое жилище, но не обнаружив ничего подозрительного, он зачитал ярлык о моей немедленной реабилитации, после чего меня увели на расстрел, и любовь моя, таким образом, тоже оказалась той смутной точкой в розовом телесном тумане или, если выражаться точнее, той самой разноцветной фелюкой, на которой столь неудачно бежала ваша ветреная сучка, но фелюкой, уже пересекшей воображаемую линию горизонта, отчего в моем случае побег, стало быть, удался, тем самым лишний раз подтвердив тезис Евгения Попова о прекрасности жизни...
И тут вдруг зашуршало, заухало в кустах! Увлеченные воспоминаниями охотники так-таки не замечают, что прямо на них несется истинная цель их многовременного ожидания - громадное черное чудище с огнедышащей пастью и расширенными, как от атропина, зрачками, тоже полыхающими огнем. Они все бубнят, шаманят, выкрикивая время от времени: "Любовь! Нравственность! Гуманизм! Мораль! Самоочищение! Как жить, если потеряны истинные критерии прекрасности жизни?!"
Дрожит земля от топота лап черного чудища, и слепящие языки холодного пламени жадно лижут все окрест, но друзья по-прежнему лишь бубнят да шаманят, да ноют да хнычут, совершенно не желая считаться с имеющейся реальностью.
Ну и что же? Что? Неужели зазевавшиеся дундуки будут съедены этим практически баскервильским чудовищем?
Нет, отнюдь нет! Литература вновь торжествует свою победу над жизнью. Чудище громадным прыжком перемахивает через них и, грохоча, удаляется.
- Гребаный Конан Дойл! - в отчаянии восклицают друзья, наконец-то вернувшиеся из своих эмпирей на землю и видящие, что счастливый случай безнадежно упущен. Кряхтя и осыпая друг друга площадной бранью, они разворачиваются в скрадке на 180° и снова выставляют наружу ружья в ожидании развязки.
ГЛАВА 1980
Золотой обруч
- Миленький ты мой, маленький... Это кто у нас холесенький такой, сердитенький?.. Ты знаешь что? Мы, наверное, сейчас, знаешь, мы, наверное, сейчас, ты пока лежи, а я сейчас поджарю яишенку, и там нам мама, знаешь, дала рыбку какую-то, вкусненькую-вкусненькую, знаешь, как вкусно будет? А ты лежи, лежи, ты пока не вставай... Пока еще рано...
- Я сам знаю, что рано, что поздно...
- Но ты любишь меня?
- Не знаю.
- Нет, ну ты любишь меня?
- Люблю.
- Это - правда?
- Это - правда.
БЫТОВОЙ РАЗГОВОР
Однажды, ближе к сумеркам, некая красивая, молодая, здоровая девушка была ведома по Центральной улице нашего города К. высоким, сильным, молодым мужчиной нужной осанки и в малодоступных вальяжных одеждах. Это была известная всему городу парочка: молодой, но крайне опытный зубной врач Нелли Попсуй-Шапко и тридцатишестилетний начальник крупного строительного треста товарищ Кокоулин. Пар вырывался изо рта. Шли под ручку. Счастливые, красивые, живые... Смеялись... Ну просто так, смеялись да и смеялись. Просто - от обилия жизни, от молодости, здоровья, счастья, красоты.
Их роман определился в прозаическом кабинете стоматологии, где Кокоулину был с блеском удален единственный на всю его сверкающую челюсть сгнивший зуб. А потом нашлись и другие общие интересы. Нелли и Кокоулин даже сильно удивлялись вначале, что как это они до сих пор не только не встретились, но и совсем не подозревали о существовании друг друга в городе, где все, кому нужно, друг друга знают. Все и вся.
Ну, Кокоулин-то, положим, тут немного лукавил. Да и как бы это он смог не слышать о взбалмошной, красивой и эксцентричной дочери философского профессора Попсуй-Шапко, когда на протяжении всех лет вхождения ее в зрелость самые различные о ее персоне слагались в городе слухи, очень соблазнительные для мужских ушей.
Первая и самая звонкая история была, это когда она, в то время 17-летняя невинная девочка, вдруг бурно сошлась с тоже известным всему городу графоманом, сорокалетним, велеречивым Александром Николаевичем Клещевым, бывшим журналистом. И поселилась у него, в маленькой комнате обширного барака на улице Достоевского, в блатном районе на берегу грязной и вонючей речонки Качи.
Клещев этот, будучи провинциальным гением, был, по рассказам, к ней снисходителен, а сам все писал какой-то совершенно непечатабельный и стыдно выслушиваемый нецензурный роман в стихах о всемирной канализации и всеобщем разложении. Он ее даже, наверное, и мучил, потому что вскоре их отношения были совершенно прерваны. Рассказывали, что лично сам профессор вмешался и поставил перед любовниками условие: либо Клещев с его помощью будет иметь очень плохую жизнь, поскольку криминально нигде не служит, являясь фактическим тунеядцем, либо дочка найдет в себе ум, чтобы прекратить эту позорную для философии, города и лично профессора связь. Ну и правда ли это, неправда, но вскоре Нелли уже вновь жила в обширной родительской квартире на Свободном проспекте, где и осуществляла периодически различные неприятные чудеса.
Фигурировали в слухах - и пьяный квартирный дебош во время отсутствия дорогих родителей, круизирующих вокруг Европы, и гулянки с длинноволосыми сопляками из вокально-инструментального ансамбля "Аскеты": омерзительная музыка в два часа ночи, битье хрустальной посуды, а то вдруг какой-то адресат слал из Гурзуфа телеграмму: "Нелька! Я тебя безбожно люблю. Вышли сто. Нету выехать", о чем откровенный профессор с возмущением рассказывал своим коллегам, а те с ужасом делились полученным в кругу семьи и т. д.
И т. д. Вот какие ползли по городу слухи, то затухая, то разгораясь. Вот так обстояли дела с Нелли Попсуй-Шапко, но Кокоулин таких дел не боялся, потому что был он человек тридцатишестилетний, холостой, тертый и очень на это надеялся.
Да что там надеялся! Он и не надеялся даже, а просто-напросто был совершенно уверен в своих силах. Его, как бы это поточнее сказать, его даже как-то бодрил, подзадоривал этот рой слухов, вьющихся над прелестной головкой избранницы. Он знал себя. Он знал, какое изумление в городе вызовет их предстоящий брак и дальнейшая счастливая семейная жизнь. "Кто бы мог подумать,- будут говорить в городе,- что из этой особы смогла выйти такая хорошая жена".- "Да уж, сошлись два сапога пара,- будут говорить в городе.- Этот скакал-скакал, менял-менял, а ведь тоже - смотрите-ка вот, остепенился-таки. Работник-то он блестящий, можно сказать, и как организатор, и как специалист, с людьми умеет работать, а ведь тоже доходило, что чуть из партии не вытурили, на волоске удержался, да и то сверху помогли..."
Так что роман их рос, креп, мужал и явно клонился в сторону законного брака. Кокоулин сам про себя решил, что этим дело и кончится. А как он когда решал, так всегда и получалось.. Он решил, он смирился с предстоящим браком, и это его ничуть не огорчало: все-таки тридцать шесть уже, и она конечно же хороша, холостяцкая жизнь в благоустроенной квартире, но все-таки - и тридцать шесть уже, и в печень постукивает, и черт его знает может, оно и лучше как-то звучит: "Кокоулин с супругой"? А то, что слухи, дела - ну тут, повторяю, совершенно спокоен был Кокоулин. Он знал себя, строитель! Он умел строить, ломать, формировать, направлять. Он знал все!
Вот и шли под ручку ближе к сумеркам. Шли к кому-то в гости, на квартиру, где сладко поет магнитофон и звенят бокалы и где такие же молодые, такие же стройные, такие же высокие, крупные и счастливые победители жизни так же хохочут, так же умны, так же белозубо улыбаются. И от той белозубой улыбки их ломит и режет в глазах у всего света.
- Здравствуйте,- вдруг сухо ответила она, чуть замедлив шаг. Кокоулин невольно глянул и увидел на углу, близ лотка с пирожками, следующую картину.
Там, на углу близ лотка, там пар валил из этого лотка, а рядом на углу, стоял тусклый человечек в затрапезном и, сняв шерстяную варежку, аккуратно кушал ливерный пирожок ценою в пять копеек.
- Привет,- повторил человечек.
И влюбленные пошли дальше.
- Прости, Неля, это кто? - спросил мужчина.
Женщина молчала.
- Эй! - Он шутя и легонько ткнул ее в бочок.
- А? Что? Извини, не расслышала.
- Я спросил, кто это?
- Кто? - Дама помедлила, а потом вдруг вроде бы даже и обозлилась. Во всяком случае, она довольно напряженно ответила: - Это? Это мой бывший муж. Слышал?
- Что-то такое слышал,- сказал Кокоулин.
Но этот вот вызов в ее голосе, эта явная злость сильно и неприятно поразили его. Он засмеялся.
- Слышал, слышал,- сказал Кокоулин.- Значит, это ничтожество и есть тот самый "муж", кто он там - гений-полугений? Он, да?
Дама тоже ухмыльнулась.
- Он. Да,- медленно сказала она.- А ты что, рассердился, миленький?
- Вот еще,- сказал Кокоулин.