Они завозят заснувшую в креслице Ирину Бейсинджер в горбольницу, в травматологию, и возвращаются на станцию передохнуть.
Сосед Чупахина по топчану – Толя Стрюцков, Анатолий Иванович, врач, а повадкою отдаленно напоминает покойного Колодея. Что-то такое свойское, органичное и без упрощенья простое, что ли...
– Эх-ма! – посмеивался он над смятеньем Чупахина от первых впечатлений. – То ли еще будет! Хватанешь мурцовки по ноздри.
Толя поступал в мединститут из пригородной деревеньки, по спецнаправлению в ту пору, учился так себе, «с водки на хлеб перебивался», а на «скорую» пришел временно, чтобы обратно не возвращаться, «да так и завяз».
– А что барабанная шкура нужна, согласен, – говорил он Чупахину, – да только где она нынче не нужна-то? Место что ли знаешь? Подскажи!
Как на громадной какой-нибудь подводной лодке или корабле, здесь, на «скорой», все знали про всех всё. Кто сволочь. Кто ничего себе. Кто родить не может. Кто в аварию попадал.
Дошло дело и до интересного Чупахину. Да, сказал Толя, как же... Пенсию за мужа получает, погиб, летчик вроде бы был. В порочащих связях, нет, не замечена... У нее другое. Твоя Пыжмышь (он улыбнулся тут), чайные наши дурой ее кличут. Целые, дескать, лекции на вызовах старухам читает. Ну не дура ли? Тут, понимаешь, анальгин с димедролом засадить да на базар некогда, а она ишь ведь чё!
Толя с надмением поднял белесую бровь, изображая «выраженье превосходящего ума» у, как он говорил, чайных, и Чупахин засмеялся.
Сам Толя с идеей здоровой жизни согласен, разумеется. Ветер отсюда, оно так. Едим не то, зашлаковка. Гиподинамия... Она все правильно учит, несчастная женщина. Почему несчастная? Да потому что не на «скорой», земеля, заниматься этим делом. Где? В санатории каком-нибудь, в профилактории каком.
– А ты что, брателла, глаз на нее положил? – Он вздохнул и, заскрипев топчаном, повернулся к Чупахину спиной. – Ничего, вкус есть мало-мало. Шансов только... Ну, я покемарю чуток. Пардон...
И было ль утро, белый ли день или поздний вечер, по гридне их разливался с прихлюпами богатырский Толин храп. В качестве врача «скорой помощи» он был безусловный профессионал.
Чупахин же лежал с открытыми глазами, припоминая сызнова какой-нибудь пережитый уже вызов, испытанное состоянье.
Вот ночью... едут они ночью с дальнего вызова (с «дальняка»), и, дабы лучше видеть дорогу, Филиппыч выключил внутренний свет. Они устали, уморились душевно, и нету у них сил заводить обычную беседу о том о сем. Толстые пальцы Филиппыча шарят по щитку управления: включается приемник.
«На могиле Шарля Бодлера, – раздается в эфирных шорохах и хрустах, – тысячи французов... почтить...» – фальшивовато-деловой бормоток «вашего корреспондента из Франции».
«Поэт усматривал смысл цивилизации в изживании первородного греха...»
Вот так вот.
– Тьфу! – оскорбляется Филиппыч вполушепот. – Наплетут плетюней.
«Ваш корреспондент» – а они с Шарлем Бодлером, натурально, как бы единомышленники – разъясняет дальше далеким соотечественникам, что «истина мыслилась поэтом откровением, внимаемым лишь метафизическим слухом», а в это время пролетарская десница Филиппыча вновь неумолимо тянется к бобышке приемника...
Но не успевает. Вынырнувшая из полудремы Маша точечным кошачьим движением блокирует его пальцы.
Склонившись к шкале, медленно-медленно, по полумиллиметрику двигает палочку индикатора.
Есть! Близко, странно близко внутри ночи, точно у уха, теплым шепотом гитарный проигрыш-зачин:
– вступает лирический серебряный тенорок.
Он слегка, как полагается, с сипотцой, и его обладатель, по-видимому, белорус. Он поет так: «молтшание...»
Что-то вроде современного романса. Чуть лукавящий укор вполне сознающей себя кротости, побеждающей, как известно, любую лютость.
И Чупахин слушает из салона поющего под гитару христианина, надо полагать, и не умеет определиться до определенности: нравится ему или нет. «Если молтшание лутше слов по-твоему, – думает он, – чего б тебе тогда и не помалкивать об этом?»
Однако, сюрпризом для него, в дело вступает второй голос, женский. Роскошно-могучее оперное меццо-сопрано. Смиряя себя в пользу первого, этот второй, женский, блескуче струится строго в параллель мелодической его тропе, терпит, вытерпливает, елико возможно, плен, а затем, заскучав в неволе, упадает вниз, уходит в сторону, дальше, и наконец, послушный артистическому упоению, взлетает в жаворонковую, непосильную более никому высоту...
Промеж гаражом и станцией есть, как упоминалось, небольшой деревянный тамбурок.
Вечерами Чупахин любил покурить здесь в одиночку, размышляя под сурдинку, куда, скажем, полетят зимовать ласточки, насвивавшие себе гнезда под крышею гаража, был ли у Коли Колодея метафизический истинный слух и что лучше – восторг любви или свобода непривязанности...
И вот стоял, покуривал, стряхивая пепелок в консервную банку, а боковая, запертая обычно дверь с улицы отворилась, распахнулась, и из синеющих дождевых сумерек вошла, входит... она, незнакомка Красный фонендоскоп, женщина грез, «имеющая соответственное строение».
«Боже мой, она!..»
У Чупахина ёкает, сжимается сердце. Он ошеломлен.
И, не узнавая – откуда бы? – она тем не менее приветливо кивает – белому халату? – складывает, отряхивает небольшой черный зонт и, дабы не задеть мокрым плащом, обминывает его и, овеяв благоуханьем волос, духов и наружной свежести, исчезает за ведущей в здание дверью.
На выпукло-светящемся лбу (запечатлевается в нем) корона прозрачных дождевых бисеринок.
Всего-то – благожелательный кивок, запахи, внезапность. Однако до утра, до самого конца смены, ему достаточно и сей малости, чтобы сомнамбулически кружить по опустелым коридорам и лестницам станции, тыкаться без ясной цели в чайную, к водителям ив диспетчерскую, чтобы самому, без приказов диспетчера (Варвары Силовны) бросаться с ведром и шваброй к прибывающим с вызовов машинам, а на одном собственном – «производственная травма на кондитерской фабрике» – на руках оттащить к машине пятипудовую пострадавшую молодуху.
– Во дает! – восхитился инно Филиппыч от простой души. – Это ж мужчина! Шварцнэгр!
– Меня, – дрогнула в свою очередь голосом пострадавшая на производстве, – еще никто никогда на руках не носил...
– Будут! – заверил, переводя дыхание, ощутимо поглупевший Чупахин. – Лиха беда начало!
Возвысил обманом, иначе говоря.
И доигрался он, докружился до того, что дремавшая калачиком в диспетчерском кресле Варвара Силовна пророкотала из-за оргстеклянной перегородки:
– Вы ба, господин санитар, шли спать-почивать добром, а не мотались тута, как таракан на сковородке!
И чуткий на обиду Чупахин ничуть но оскорбился справедливыми словами. Как вся четвертая смена, он душой уважал Варвару Силовну за отношение к делу, а в эту сомнительную свою минуту так просто-напросто и любил.
Итак, в существовании метафизического слуха Чупахин, возможно, и сомневался еще, зато в осуществлении глубинных желаний он уверился и убедился давно: во втором классе, когда при очередной из пересадок за парту к нему посадили «одну девочку».
И не в том была штука, что девочка проплакала тогда два урока и учительница, сжалившись, отсадила ее обратно, и не в том, что был он те уроки счастлив пронзительно и великолепно, а затем огорчен. Он сделал открытие: когда по-настоящему хочешь – сбывается. На радость ли, на беду, но непременно... Едва ли не всегда.
Потом, в дальнейшем, это лишь подтверждалось от раза к разу.
И вот прошло столько лет, и он был поражен, обескуражен, но вовсе не удивился, когда спустя неделю от той встречи в тамбуре его перевели во врачебную бригаду.
По неизвестной (а ему – более чем!) причине из второй смены в четвертую к ним перешла Любовь Владимировна Иконникова, отныне, как сказала Варвара Силовна, его шефиня, его, Чупахина, врач.
Женщина социальный работник заходит сюда раз в неделю, обычно так, а сегодня стучит, а он не откликается... Сперва она слышала шорохи, ей показалось, а потом «перестало».
Ей, соцработнице, активно сочувствует, вторя, сосед – складной нестарый мужичок в роскошном матросском тельнике.
– Совершенно верно, – подтверждает он то и дело, – совершенно верно! Молчит как рыба об лед.