— А ты кто такой?.. — оттолкнув Сашку-Зуба, вперёд шагнул основательный, крепкий мужичок — под стать самому Диме — в желтоватой штормовке, в сапогах.— А не пошёл ты на хер?!
— На хер? Вязать мохер? — подхватил весело Саврасов. — Мон шер, не хотите ли вместе со мной чесать мохер?..— Он притворился пьяноватым, но, боюсь, поздно.
Человек в штормовке вскинул седоватую голову — заметил нашу «Ниву» и, как я понял по выражению его лица, увидел в сумерках машины и отсверкивающее стекло объектива.
— А это ещё кто там?! А ну отсюда!..
— Да? — Дима сделал значительный жест рукой, полез в правый карман рубашки и вынул «корочки» тележурналиста. Открыл, показал, сложил, аккуратно спрятал. И, обернувшись, махнул мне рукой: вылезай, да с камерой, с камерой.
Я старый человек, бояться мне уже поздно чего-либо, но всё же вышел я из машины с неприятным ощущением на языке — словно предстояло лягушку глотать. Очень мне не нравились милицейские штаны сторожа, да и трое молчаливых строителей — у одного в руке топорик, у другого длинная выдерга, у третьего палка. В эти минуты моя неприязнь к Туеву как-то потускнела, ушла в прошлое, чёрт с ним с Туевым, подумал я. Уехать бы нам отсюда подобру-поздорову.
— Так это Николай Петрович!.. — вдруг радостно заорал беззубый Сашка и запрыгал перед дружками.— Он знаете какой весёлый! Петрович, спой частушку! Это учёный, учёный … — Зуб был как всегда пьян, ватная фуфайка нараспашку, на босых ногах тапки, он мычал от нехватки слов, заливисто смеялся чёрным ртом, стараясь втолковать строителям, что я не опасен.
Но его трезвые товарищи отчуждённо молчали, стоя полукругом. И сторож наконец меня, кажется, узнал.
— Стой там,— сказал жёстко Дима.— И снимай. Я, господа, представляю здесь студию «Глаза в глаза». Наверное, слышали… Вопрос: вы знаете, кому строите дачу, точнее — коттедж?
Строители молчали. Водители грузовика и автокрана вылезли было из кабин, но снова вернулись на место.
— Не знаете. И это правильно. Вот у меня справка из мэрии, получена сегодня… — Он развернул её и подержал несколько секунд перед седым мужичком в штормовке.— Вы тут главный, самый умный? Смотрите. Двадцатый участок… а это — двадцатый участок!.. — не принадлежит никому. На кого же вы горбатитесь?
— Ты бы, парень, не дурачился, а то худо тебе будет,— процедил сторож.
— Помолчи, дурак!.. — оборвал его бригадир. И, улыбнувшись, спросил у Димы: — Ну и какое тебе дело? Мы пролетариат, нам платят — мы строим. Зовут его, кажется, Егор Егорыч. Или Сергей Сергеич?
— Но земля-то ничья. Стало быть, строительство незаконно?
— Стало быть, так, — смиренно согласился строитель. — Но мы-то при чём?! Пошли, парни, перекусим, пока они тут что-то ещё снимают…
Грузовик взвыл и уехал, хлопая неподнятыми бортами. Наверно, левачит здесь парень, испугался. Водитель автокрана выключил движок. Стало тихо.
Дима мне кивнул — я погасил камеру. Дима сел на зыбкую гору досок и закурил.
— Ну, что ж, подождём Иваныча. А пока я вам стихи народные почитаю… Хотите послушать? — И зычным баритоном, напоминающим государственный голос Левитана, начал: — Молитва сибиряка.
Рабочие остановились поодаль и, позёвывая, тоже примостились — кто на валяющемся брусе, кто на пластмассовом ящичке из-под бутылок. Бригадир закурил, невзрачноликий юноша, нёсший палку, достал из кармана конфету, а третий, с выдергой, так и сидел с ней, с тяжёлой, изогнутой на концах, ковыряя землю возле ног.
— Вам, наверно, интересней байки народные, меткие выражения?..— Дима кивнул в мою сторону.— Мы с нашим профессором много собрали интересного, только нынче это никому не надо. «Золото веско, а кверху тянет». «В Сибири сто рублей — не деньги, сто вёрст — не расстояние, человека убить — дальше Сибири не быть!» Ничего?
— А вот у нас в деревне,— с переменившимся вдруг, ожившим лицом отозвался тот, что сидел с выдергой,—говорили: нам что человека убить, что чеснок посадить.
— Очень интересно!— кивнул Дима.— Это у нас записано. А вот такой текст: «У него правды, как у змей ног, не найдёшь». А хотите загадку? Два убегают, два догоняют, а отдыхают вместе. Что?
Бригадир пожал плечом, парень с выдергой наморщил грязный лоб, а третий, с невзрачным лицом, весь будто из похмельного тумана, нерешительно пробормотал:
— Что ли, зэки с ментами?
— Ну ты даёшь! — расхохотался Дима. Я с удивлением наблюдал, как он завладел вниманием совершенно случайных людей и уже не торопится далее, спокойно затягивается сигаретой. Сашка — Зуб, оказавшийся между рабочими и Димой, крутился туда—сюда, радостно сверкал глазами, как бы гордясь нами, как бы демонстрируя нас своим корешам. Только сторож скрылся в вагончике, но дверь оставил открытой — наверняка слушал странных, явившихся непонятно зачем гостей. — Не угадали? Да четыре колеса у телеги!
— Верно, — осклабился парень с выдергой.
— Петрович!.. — не выдержал от волнения Зуб, открыв чёрную пасть. — А частушки он знает?
— И частушки мы знаем! — продолжал Дима.— И сказки. И приметы. «Кто на кошку наступил — жениться захотел». Интересно, ага?.. Или как прежде в Сибири говорили? Человек чихнёт — ему: «Салфет вашей милости!» А тот, кто чихал, в ответ: «Красота вашей милости!» А сейчас один другому готов голову оторвать просто так, а другой — ноги ему отвернуть. А вот на Ангаре есть мудрая сказочка...
Сам посветлев лицом, Дима рассказывал про старика и старуху (ведь помнит наши записи!), а я сидел и слушал птиц. Даже перезимовавшие синицы весною диковинно свистят:
— Ти-иу-у...— В конце завиток мелодии — как у лопнувшей серебряной струны... А эти «свирри-свирри» чьи? Чей этот еле слышный поднебесный свист? Точно же, свиристели с хохолками на старой черёмухе, против света и не увидишь сразу... похожи на комки живого пепла... всё сгорело, только музыка осталась.
— Тук-тук!.. — работает метроном. А это высоковысоко, на ободранной уже берёзе стучит желна, дятел в красной шапочке — этакий кардинал Ришелье леса... Господи, сколько уже птиц прилетело!
В небе кружит покрикивая, посвистывая — так тонко ржёт жеребёнок—чёрный коршун. А кто же это носатенький в кустах, вокруг клюва огненное пятно? Щегол, и ты здесь?! А в стороне — слышу — где раменье, дерутся дрозды... А подалее, в глубине тайги, небось уже и глухарь токует, ходит меж деревьев, чертит раскинувшимися крыльями круги на жёстком синем снегу... Весна, весна! Пробуждение страсти в этих тельцах крохотных...
Скворцов и горихвосток ещё не видно. В мае. Но что-то яркоцветное вспыхнуло... трясогузка? Брюшко жёлтое... какая же ты маленькая! Самоуверенный серый дрозд напугал тебя — пролетел рядом, крутя крыльями, как вертолёт лопастями...
На буграх кое-где уже травка зелёная, длинная обнажилась, снега почти не остаётся в чаще... скоро на яру, над водой, мохнатые прострелы выскочат... Боже, чем мы тут с Димой занимаемся? Истинная, замечательная жизнь проходит мимо нас.
Я стоял, держа в руках, вернее на одной левой, но придавливая и гипсовой дланью, тяжёлую японскую камеру, великолепное устройство из стекла, пластика и металла. И вдруг посмотрел на окружающее как бы и её светящимся фиолетовым, запоминающим навсегда оком. И обыденный мир вокруг мне показался на мгновение ярким, как в детстве, необыкновенным. Это как если новую рубашку наденешь или отец часы подарил — всё меняется кругом... Что нам ложь некоего Туева, его каменные хоромы? «Циви-циви, милые мои... тиу-ти-иу...»
Интересно, а как сейчас у меня на огороде? — Я на минуту,— буркнул я бывшему своему студенту и, приложив отводной объектив к глазу, медленно, наугад, страшно шатаясь (или это лес вокруг шатается в линзе?) побрёл в сторону деревянных дач. Вот и штакетник мой, выломанный мальчишками на углу огорода. Вот и снег, ещё оставшийся в тени, но уже съёжившийся, серо-чёрный. Отстранившись от камеры, я глянул вниз подслеповатыми от сияния глазами: рыжие семена берёз на снегу... сажа...
Но сугроб, съедаемый мощным жаром весны и ветром, хотел жить! Он простирал к небу белые отростки, хрустальные ладони, ледяные губы... Господи, чем я занимаюсь в последние дни? На что трачу остаток жизни? Мы все: и президенты, и воры в законе, и фарисеи от политики — уйдём, а земля всё так же будет возрождаться год от года, век от века, если, конечно, мы не уничтожим её своей химией, ревностью к новым поколениям, ненавистью... Но пока мы живы, надо бы радоваться и творить только добро...
И вдруг этот узкий сугроб в тени деревянного заборчика, этот сугроб потаённый, шуршащий и уменьшающийся на глазах, обрёл великий смысл под огненным небом. Мне показалось: некая пугающая связь установилась между ним и моей жизнью... Мне показалось: он растает — и я исчезну. Не схожу ли с ума? Не накрыть ли мешками снег, чтобы он дольше здесь пролежал?
Выключив камеру, я запрокинул голову. Зажмурившись то ли от слёз, то ли от солнца, я медленно вернулся в Красный лес, на поляну, где Дима Саврасов, восседая на пахнущих мёдом досках, рассказывал рабочим мужичкам одну из жутковатых историй, записанных нами лет пять назад у старух в Мотыгино. Вернее сказать, это песня:
Потягиваясь, Дима встал на досках и сверху сказал слушателям:
— Во как раньше любили, какие страсти были! — Глянул на часы. — Так, нету Иваныча. Сами к нему проедем в штаб.— И небрежно объявил, увидев выглянувшего из вагончика сторожа: — Мы тут проверяли вас на вшивость. Он будет доволен.
Лицо охранника радостно расцвело, все веснушки мгновенно проступили, как загораются люстры театра по окончании спектакля. Но тут же недоверие затмило его лицо, и он пробормотал:
— Я ничего не знаю.— И хотел было снова уйти.
— Стоп! — Дима властным окриком остановил сторожа. — По той причине, что участок отныне отдан Николаю Петровичу, вот этому, дом принадлежит ему. Передашь, если мы случайно с Туевым сегодня не увидимся? Запомнил?
— А платить он же будет? — ухмыльнулся Зуб, который всё стоял неподалёку, бомж несчастный. — Петрович, а мне зажилили червонец, а я доски эти складывал. Знаешь, какие тяжёлые.
Дима не отвлекался, смотрел на сторожа в милицейских штанах.
— Платить за всё будет Туев. А дом и земля подарены Николаю Петровичу. Потому что он, Николай Петрович, одним своим словом обеспечит победу Туеву на выборах. Как — это его проблемы.
Рабочие хмуро издалека слушали разговор. Они уже пообедали, бросили комки недоеденного хлеба птицам на тропинку, возле золотых, как бы дымящихся верб.
— Ну их в манду,— сказал старший в жёлтой штормовке. — То ли правда на выдержку пытают, то ли из милиции. Но мы люди маленькие, пошли вкалывать.