Глава 1.
1997
Осенью, в середине октября тысяча девятьсот девяносто седьмого года в семь часов вечера шумная группа ребят и девушек шла по неприветливой и грязноватой набережной большой реки, разделяющей надвое крупный мрачный город в дне езды от столицы. Судя по всему, это были студенты-первокурсники из одной университетской группы. Все семнадцати-восемнадцати лет, мальчики в коротких, бесполезных куртейках, девочки — почти все на каблуках и с длинными распущенными волосами. И те и другие светят россыпями прыщей на щеках, разве что у девочек прыщей меньше (или они старательно замазаны косметикой).
Со стороны могло показаться, что они двигаются без цели. Просто бредут вдоль бетонного парапета высотой по колено, перекидываясь глуповатыми шутками, курят, смеются и вступают в короткие полусерьезные стычки, кончающиеся шуточными замахами и безобидной полудетской руганью. На самом деле один из парней шёл впереди, чувствуя себя чуть ли не настоящим лидером, потому что при помощи громкого голоса и уверенных интонаций убедил остальных «идти пить на лестницу», и теперь вёл туда остальных. Получасом раньше эта компания ввалилась, толкаясь и смеясь, в минимаркет на автобусной остановке (там сразу стало тесно, и запотели стекла), и один из них, хотя это был и не наш новоиспеченный лидер, собрал у остальных мятые купюры для покупки трех бутылок сомнительного спиртного. Бутылки были пластиковые, «полторашки», спиртное было — местное дешевое пиво. Того, что собрали, хватило также на пачку не самых мерзких сигарет.
Из-за окраин, с раскинувшихся на том берегу мрачных лесистых равнин тянуло ветром, не слишком сильным, но настойчивым и холодным. Ветер грубо взъерошивал стриженые макушки, лез ледяными наглыми пальцами за воротники парней, задувал под мини-юбки девушек, заставляя тех и других ёжиться и сжиматься, то и дело издавая полупритворные вопли досады, жаловаться и восклицать «Да пошли уже быстрее!». Конечно, никто быстрее не шёл.
Две фигуры выделялись на этом фоне. Одна из девушек была постарше и получше одета, высокая, привлекательная и без прыщей. Она единственная была не в курточке, а в хорошем теплом осеннем пальто, шапочке из фетра и кожаных перчатках. Юбку она предусмотрительно надела твидовую и длиной ниже колена, а голени защищали от холода сапожки с пряжками.
Кроме того, была ещё одна девушка — на вид младше других, почти подросток. Она тоже определённо не мёрзла, потому что была в плотных неказистых джинсах и мешковатой спортивной куртке, над застёжкой которой виднелся высокий воротник шерстяного свитера. Хотя она шла со всеми, смеялась со всеми и так же, как другие, иногда произносила грубоватые словечки, внимательный наблюдатель заметил бы два обстоятельства: остальная компания не очень обращает на неё внимание, а сама она старается держаться подальше от хорошо одетой красотки.
Внимательный наблюдатель, конечно, сразу сделал бы очевидные выводы: человеком, который неформально руководил группой (и который покупал спиртное, если уж на то пошло), была девушка постарше. А девочка в джинсах если ещё не заняла низшую ступеньку иерархии, то была на прямом пути к этому.
Лестница — местный памятник архитектуры и достопримечательность — уже показалась из-за ближайших зданий, стоящих фасадом на реку. Пафосная восьмерка из ступенек и площадок с фонарями поднималась от идущей по набережной дороги наверх, на почти двухсотметровую высоту откоса к вытянутой центральной площади города и башням не очень старой и не слишком красивой крепости. Летом в хорошую погоду вид на лестницу и крепость кажется довольно привлекательным, открыточно-привлекательным (определенный угол зрения, определенное время суток, и вот он — заветный кадр, имеющий мало отношения к реальности остальные триста шестьдесят четыре дня в году). Сейчас всё было серо. Солнце и днём было скрыто за тучами, а теперь быстро темнело, крепость наверху уже казалась невнятной мрачной массой. Лестница выглядела грязной и разрушающейся, хотя на самом деле это не так, но осенние дожди и плохое освещение сделали своё дело.
Несколькими годами позже на откосе и башнях поставят подсветку, лестницу отреставрируют и вычистят дорожки, так что всё это место станет приятной прогулочной зоной. Но осенью тысяча девятьсот девяносто седьмого года тут, откровенно говоря, было мерзко. Однако студенты народ простой (за исключением, возможно, девицы в пальто), поэтому наша компания без сомнений устремилась к грязноватым метровым стенкам и тумбам. Некоторые из парней тут же запрыгнули на парапет и уселись тощими задами в хлипких джинсах прямо на крашеный бетон.
Одна из девушек, одетая особенно легко, жалобно заныла:
— Ну блииин, тут тоже вееетер!
— Да вроде бы тут уже не так холодно, — бодро ответила девочка в джинсах.
— Да, ты-то у нас практично одета, прямо как моя бабушка, — заметила красотка в пальто, доставая пачку сигарет. Она не претендовала на «общак» из мини-маркета, у неё была пачка «Парламента», который очень явно не вписывался в бюджет всех остальных.
Остальные с готовностью заржали, но девочка не готова была сдаваться без боя, раз уж до неё докопались. Она сказала вызывающе:
— Одежда должна быть удобной и по погоде, остальное неважно!
— Да, по тебе заметно, — ответила, щелкая зажигалкой, красотка. — Издалека и не сообразишь, девочка ты или мальчик.
— Зато задница в тепле, — сказала девочка и, упреждая пошлые шутки, с явным удовольствием выдала сама:
— А то, знаешь, цистит мешает нормальной половой жизни!
Кто-то из девиц в мини-юбках оскорблено фыркает, но эта дуэль не требует вмешательств со стороны. Красотка не обманывает ожиданий:
— Ты сначала найди чокнутого, который захочет от тебя половой жизни!
Все засмеялись ещё громче, девочка в джинсах пробормотала «да пошла ты…» — но её час ушёл, всем уже плевать. Они столпились вокруг паренька в джинсовой куртке, который откручивает крышечки с бутылок. Ребята и девушки тянутся за пластиковыми стаканчиками, толкаются, топают ногами, чтобы не мерзнуть. Кто-то открывает купленные в мини-маркете сигареты, пачка идёт по рукам («Эй, а мне!» — кричит девочка в джинсах, — «Да на, не ори» — сует ей пачку сутулый парень в трикотажной шапочке, какие непочтительно именуют гондонами).
Через несколько минут всё устаканилось, в том числе в буквальном смысле. Все получили по пластиковому стаканчику с пивом, были открыты большие упаковки чипсов с резким сырным запахом и сухариков, гордо сообщающих, что они «со вкусом копченых ребрышек», но на самом деле это обобщенный вкус чего-то жареного и соленого. И следующие полчаса эта компания мирно пила под холодным ветром холодное пиво, закусывая скудной закуской, обсуждая нормальные студенческие темы — лекции, конспекты, лабы и коллоквиум, который вот-вот грядет на днях, а также кто с кем, где, когда и почему. Девушка в пальто пьёт мало, зато слушает внимательно. Она уже стала старостой группы, как до этого в школе несколько лет была старостой класса, и у неё есть дальнейшие планы. Девочка в джинсах её несколько беспокоит, потому что вопреки ожиданиям и прежнему опыту она не оказалась туповатой троечницей, чудом пролезшей в группу из-за низкого конкурса. Нет, эта девочка, самая младшая в группе и явно выросшая в бедной семье, неожиданно очень хорошо учится — и дружит… нет, не дружит, конечно. Спит с одним из аспирантов кафедры, на которой им всем предстоит специализироваться через пару лет. Девочка в джинсах явно считает, что остальные не в курсе. Она попросила своего любовника не приходить к ней в учебное время и вообще не афишировать их знакомство. Она явно хочет побыстрее освоиться среди сверстников (почти сверстников — она младше всех минимум на год и остро чует эту разницу, хотя остальным плевать). Наша красотка немного досадует, что девочка не попалась на недавнюю подначку. Что ж, и она пока придержит эту информацию, но кто знает — может, пригодится. Аспирант кажется её перспективным, а девочка довольно слабой конкуренткой.
Когда пиво было допито, снеки доедены, а девочки в мини окончательно замёрзли, компания засобиралась идти.
— А мы щас куда? — спросил сутулый парень в «гондоне».
— Ну, наверх же, — ответил другой, спортивного вида блондин.
Тут же заголосили наперебой девочки — ооой, нееет, ну вы чооо, мы на каблуках же!
— И чо теперь? — с вызовом сказал спортивный.
— Тихо, Ваня, не бузи, — произнесла красотка, в очередной раз закуривая свой «Парламент». — Сейчас мы вернемся на набережную, пройдём чуть назад и окажемся возле конечной первого трамвая. На котором поднимемся без страданий и сломанных каблуков, да, девочки?
Девочки радостно согласились, парни поворчали для вида, но вот уже закончены препирательства и вся компания зашагала по растрескавшемуся мокрому бетону набережной.
А девочка в джинсах осталась стоять на ступеньках, держа в руках пакет с мусором и опустевшими бутылками.
Не то чтобы ей хотелось идти с ними. Она понимала, что для налаживания контактов это было бы правильно — пойти со всеми, по пути закинуть мусор в ближайшую урну (и не особо париться, если не поместится), продолжая болтать, пикироваться, жаловаться на холод уже вполне искренне, потому что после долгого стояния на месте даже её теплая одежда перестала спасать. Но нет, не очень хотелось ей идти с ними. Причин было больше одной (очевидной, в красивом пальто и с дорогой сигаретой в руке). Во-первых, она выпила чуть больше, чем стоило, плохо соображала и боялась повести себя глупо. Во-вторых, ей зверски хотелось писать.
Она дождалась, когда компания скрылась за ближайшими зданиями, и медленно пошла в противоположную сторону. Здесь набережная как улица заканчивалась, и дальше справа был только откос: крутые косогоры, покрытые травой, кое-где пересеченные наклонными дорожками и утыканные редкими деревьями. Её цель лежала чуть дальше, где стояли в небольшой рощице бесплатные общественные туалеты и несколько мусорных контейнеров.
Последние сто метров до туалетов она пробежала чуть шаткой рысцой, закинула с разбегу пакет в контейнер (промахнулась, но не заметила этого) и забежала в общественный туалет. Ей здорово повезло, что там было не слишком нагажено, потому что в темноте и спьяну она совершенно не смотрела, куда встаёт. Всё, что её волновало — это переполненный мочевой пузырь. Когда тугая струя ударила в дырку в полу (а это был очень старый и примитивный туалет), у неё от облегчения едва не подогнулись колени.
(На следующий день, вспоминая произошедшее, она сказала самой себе, что неблагоразумным её поведение стало уже в этот момент, или даже чуть раньше — когда она летела в темный сортир, не глядя под ноги.)
Что ж, мало кому удалось прожить юность и ни разу не сотворить какую-нибудь ерунду. Особенно после обильной выпивки, особенно если до этого ты пила алкоголь только небольшими дозами.
Её ерунда как раз сейчас начиналась. Девочка вышла из общественного туалета поёживаясь, увидела пакет, который не долетел до мусорного ящика, и закинула его туда наконец. Потом сунула руки в карманы, посмотрела налево — туда, откуда пришла, и где несколько тусклых фонарей едва светили на фоне темной громады лестницы и силуэта башни над ней. Потом посмотрела направо — там было ещё темнее, зато там неподалёку начиналась одна из пологих асфальтовых дорожек, по которым можно было неторопливо и без значительной физической нагрузки подняться на площадь, к нормальному городскому освещению, автобусам и киоскам со всякой съедобной ерундой. Благоразумие советовало вернуться к лестнице и подняться по ней, под фонарями. Лень отвечала, что в знакомых с детства местах с ней никогда ничего не случится. И какой маньяк пойдёт обижать маленьких студенток в мешковатой одежде в такую погоду, в десятом часу вечера?
Ветер, гулявший вдоль реки, нашёл полоску кожи на затылке, между воротом свитера и аккуратной вязаной шапочкой с помпоном и бахромой (из-за этой шапочки девочка получила от одного из преподов прозвище «Балаган Лимитед», но оно, по счастью, не прижилось). Девочка дернулась, подняла плечи и снова посмотрела налево. Лестница была чертовски высокой, к ней надо было ещё возвращаться, к тому же там, на открытом месте, ветер дул сильнее, чем среди деревьев.
Решено. Девочка повернула направо и, не вынимая рук из карманов, зашагала вдоль откоса в поисках ближайшей дорожки наверх.
Дорожка нашлась быстро. На поверку она оказалась не такой уж пологой, но до следующей, как помнила девочка, идти было далековато. Тяжелый вздох, и она медленно пошла вверх, чуть клонясь вперед и стараясь не шататься. «Не так уж я много и выпила», — сказала она сама себе. Не так уж много, но достаточно. Навалилась усталость, стало жарко, в голове застучало. Еще пара десятков шагов, и она почувствовала, как волосы на висках стали влажными, а дыхание сбилось.
Девочка встала, выпрямившись, и посмотрела вверх. В нескольких шагах впереди дорожка делала поворот на сто восемьдесят градусов и раздваивалась: одни ветвь продолжала подъем в гору, другая возвращалась назад параллельно склону. Эту возвратную часть от склона отделяла укрепляющая стенка из камня. Девочка подошла к ней и с некоторым трудом взгромоздилась на край, сказав себе, что отдохнет самую малость и пойдет дальше. Перед ней была небольшая прогалина, стволы и ветви расступались, открывая вид на тёмную реку, на которой не видно было ни огонька, и только очень далеко на противоположном берегу едва виднелись слабые моргающие искорки.
Наверное, она на мгновение закрыла глаза. Едва заметные искорки вдалеке дрогнули, расплываясь, и сильно зашумел ветер в облетающих кронах.
Собачник, любитель поздних прогулок, который спускался по этой дорожке через пару минут, не увидел никого, кто бы сидел на укрепляющей противооползневой стене на повороте.
Глава 2.
Ощущение падения было как во сне. И как во время обычного пробуждения, стоило открыть глаза, как оказалось, что она очень неудобно лежит на спине и никуда не падает.
Есть старая студенческая шутка, что если моргнуть на первой паре, то потом можно сразу идти домой. Может быть, что-то подобное произошло и с ней?
Было сыро, жестко и очень холодно, вокруг едва светало, горло болело, а нос был заложен. «Вот я тупая, заснула на улице!» — подумала девочка, садясь. Тут же голова пошла кругом, а внутренности скрутило. Она была не на откосе, она не сидела на каменной стенке, вокруг не было ни дорожек, ни деревьев.
Под ней была сырая скамейка. Прямо впереди — незнакомая небольшая площадь, на которой под слабыми фонарями тускло блестели трамвайные рельсы. Ноги в промокших кроссовках стояли посреди большой лужи, и — о чудо! — рюкзак всё ещё был на спине, хотя тоже промок, кажется, насквозь.
— Япона мать, — прохрипела девочка, и тут же об этом пожалела. Горло заболело с удвоенной силой. Она подняла онемевшие от холода руки и принялась дуть на них, тереть и разминать, и через пару секунд зашипела от болезненных мурашек. В голове стоял туман. Она не очень понимала, где находится и ещё меньше — как могла туда попасть, и куда делись ночные часы. Могла она в беспамятстве подняться наверх и куда-то добрести? «Я вовсе не столько выпила, — подумала она, чувствуя нарастающую панику. — Я не могла забыть, если бы дошла до автобусной остановки!». Посмотрела на часы, увидела ошеломляющую половину восьмого и, побежденная паникой, вскочила со скамейки. Недоумение и страх требовали срочно куда-то бежать и что-то выяснять — ну, для начала, где она находится, например.
С этим оказалось просто. Остановка трамвая была в десятке метров. На столбе висела табличка с номерами трамваев и названием остановки — Парк Первого мая. Ей чуть полегчало. Она знала как минимум один из написанных на табличке номеров, двадцать седьмой, он проходил в том числе недалеко от её дома. Кажется, ситуация прояснялась: она поднялась на площадь, села на троллейбус, потом пересела на трамвай, но спутала направление и уехала в другую сторону. Вышла здесь, но было уже слишком поздно и транспорт не ходил… Ей уже казалось, что она вспоминает, как стояла на пустой остановке, время от времени прыгая с ноги на ногу и потирая руки, потом ходила вокруг в тщетной надежде, что что-то приедет, а потом отчаялась и устала, и села на скамейку чуть-чуть отдохнуть.
— Вот же я дура, — сказала она шепотом, — Могла коньки отбросить от переохлаждения, — она вдруг услышала вдалеке характерный гулкий грохот идущего трамвая и несказанно обрадовалась. — Ну ладно, сейчас поеду домой. Ох.
Тут она представила, что ей скажет мать, и в лицо бросился невыносимый жар.
Трамвай подъезжал, громыхая и качаясь, а она стояла, даже не пытаясь смирить ужас и только моргала, чувствуя, как из глаз вытекают слёзы и бегут по щекам.
В трамвае оказалось тепло. Кондуктора не было, поэтому девочка помахала для вида проездным и плюхнулась на сиденье возле окна, прямо над работающей печкой. Минута — и её продрало крупной резкой дрожью от струящегося снизу теплого воздуха. Следующие полчаса она рисковала снова утратить из памяти: её мягко качало, от печки шло восхитительное тепло, колёса убаюкивающее стучали, поэтому она то и дело почти проваливалась в сон и с трудом выползала обратно, медленно моргая, жмурясь и поводя головой из стороны в сторону. Едва не проехала нужную остановку, но успела выскочить в последний момент, и пошла по своей улице, чувствуя себя очень странно. Как будто возвращалась откуда-то, откуда-то издалека, где была… долго. Между вчерашней студенческой пьянкой (или скорее жалким подобием пьянки) и сегодняшним тихим мрачным утром как будто пролегли дни.
«У меня болит горло и сопли, так что я простудилась, конечно. Может, температура. Я так себя чувствую из-за температуры.»
Она зашла в свой подъезд и ощутила секундное замешательство — какой этаж? Какая квартира? — тут же вспомнила всё необходимое и потащилась наверх.
Её, конечно, с порога встретили неласково. Орать мать не стала (уже спасибо), просто смерила её с головы до ног ледяным презрительным взглядом и сказала:
— На учёбу сегодня не идёшь, я так понимаю.
— Я не могу, — покаянно сказала девочка, — Я, понимаешь, заблудилась. Не могла доехать домой. И простудилась, кажется.
Мать подняла брови в театральном, преувеличенном удивлении:
— Заблудилась ГДЕ?
— Ну, мам, — девочка кое-как вылезла из лямок рюкзака и принялась выпутываться из куртки, — Мы гуляли с группой на откосе. Ну, на Лестнице, ну знаешь.
— Вы пили на Лестнице, — тем же ледяным тоном уточнила мать.
— Ну немного совсем! — девочка справилась с курткой и теперь кое-как стаскивала с ног промокшие и грязные кроссовки. — Можно подумать, ты в семнадцать лет не пила вообще!
— Обо мне сейчас речь не идет! — мать повышает голос. Понятное дело, думает девочка неожиданно злобно, ты в семнадцать уже мной беременная ходила.
— Господи, да пива выпили немного, — говорит она, выпрямляясь. Горло болит уже совсем зверски.
— И ты так налакалась, что заблудилась в самом центре города.
— Ну нет же, — она вздыхает. — Я шла-шла до трамвая, устала, как собака. Потом ждала долго. Ну и я просто забыла, что двадцать седьмой идёт не по кольцу, а дальше за реку. Ну перепутала, блин. И заснула в трамвае, ну просто от усталости. А вышла черт знает где, какое-то первое мая… уффф.
Она прислонилась к стене, чувствуя себя совсем больной и обессиленной. И жалобно сказала:
— Я там торчала на скамейке всю ночь, потому что ничего не ходит, а я боялась идти пешком, потому что я там ничего не знаю и не знаю, куда идти. И вот задремала. А потом проснулась, и сразу поехала назад. И теперь у меня температура и горло болит…
Взгляд матери как будто меняется. Она подходит и трогает лоб — и да, это сильный жар, следует команда «рот открой» — и да, горло всё красное, кошмар, быстро в постель.
Далее последовал обычный ритуал: большая чашка горячего чая с лимоном, и порошки антигриппина, и аскорутин, и шерстяные носки с насыпанной внутрь горчицей, и перцовый пластырь на нос, и горчичники на грудь и спину, и…
К полудню девочка уже крепко спала, и спала до вечера, потом встала на полчаса, чтобы съесть куриную лапшу и выслушать пару ласковых на этот раз уже от отчима, и снова залечь под процедуры, и снова спать.
Только на другой день, когда вызванный врач посмотрел-послушал-выписал больничный и ушёл, у неё нашлось время вспомнить всё, что она могла вспомнить, и обдумать — что же именно она вспомнить не могла. Она лежала на своей тахте, накрытая одеялом и покрывалом (клетчатым, любимым, подаренным бабушкой) и сквозь слабую головную боль пыталась думать.
Как минимум, её саму ужасно занимал тот факт, что версия, которую она сама себе проговорила, сидя на скамейке, и версия, которую она, не задумываясь, выдала матери, отличались в одной существенной детали.
Ехала она на троллейбусе, прежде чем сесть на трамвай, или шла пешком?
Она не помнила. Трамвай — да, она была почти уверена, что помнит трамвай, как и долгое безнадёжное стояние на остановке, но вот до этого…
Она лежала и раз за разом прокручивала события вечера: кончилась четвертая пара, они компанией вышли из корпуса, решали почти полчаса, куда идти и что пить. Потом покупали пиво и сигареты, снова спорили, начало смеркаться, они спустились на трамвае на набережную и пошли к Лестнице. Вот эта дура Настя до неё докопалась. Вот они с жаром ругают препода по прозвищу Лысый, изощряясь в нелестных эпитетах в адрес его внешности. Вот всё допито и они уходят, даже не заметив, что девочка осталась стоять одна.
Было не позже десяти, нет, честно говоря — было едва девять с четвертью, когда она протрусила, набирая скорость, в сторону грязного темного уличного сортира, промахнулась пакетом мимо мусорки и спасла свой мочевой пузырь от повреждений.
Не позже половины десятого она присела на противооползневую стенку и на секундочку — на мгновение! — прикрыла глаза.
Чтобы открыть их на скамейке, на незнакомой трамвайной остановке в чужой части города почти десятью часами позже. Потому что, говоря честно, если уж ты взялась честно говорить, не помнила она никакого чёртова трамвая, не говоря уже о том, что могло ему предшествовать после подъема на гору. Это не была долгая прогулка пешком, и это не был поздний троллейбус, этого, черт возьми, ничего не было вообще. Как будто она действительно перенеслась из одной части города в другую неведомой силой.
Голова болела, нос наполнялся мерзкими вязкими соплями, она с отвращением сморкалась, жмурясь от болезненной пульсации в голове — и начинала думать по новой.
В следующие несколько дней у девочки было очень много времени на обдумывание произошедшего. Она так и сяк крутила то, что помнила, но это ничего не меняло. Черная дыра размером в несколько часов и несколько километров не давалась ни с какого края.
Однако по мере выздоровления эта проблема словно бы теряла значимость, стиралась. Черное пятно не стало меньше, но как будто посерело с краёв, поблекло, стало всё больше выцветать, точно выгорать на солнце.
Девочка начала думать о насущном: коллоквиум, лабы, у кого взять списать лекции. Ей ежедневно звонил любовник, которому она не стала ничего рассказывать, ограничившись констатацией фактов: простудилась, лужу, больничный до выходных, нет, приезжать не надо — вдруг оно заразное. Ей звонила старая школьная подруга, которой она рассказала (додумав и присочинив) случившуюся с ней нелепую историю. Рассказанное как будто потеснило воспоминания. Такое с людьми случается сплошь и рядом, потому что история выгодно отличается от просто событий стройностью, логикой и законченностью (тогда как в самом произошедшем никакой логики и законченности не было).
Черное пятно как будто растворилось, оставив разве что легкую неприятную тень воспоминания. А что мы делаем с такими тенями? Мы говорим им — пошла к черту. Мы их вытесняем, старательно делая вид, что ничего такого не было, и со временем действительно забываем.
Через неделю девочку выписали с больничного, и она вернулась к учёбе. С настоящей радостью встретила любовника, с энтузиазмом взялась писать лекции и вперёд всей группы летела делать задания у доски. И на отлично прошла коллоквиум к досаде старосты Насти, которая всю неделю метко и очень смешно шутила по поводу «самой тепло одетой девочки».
В общем, наверное, эту часть истории следовало рассказывать от первого лица, потому что это моя часть. Но дело в том, что тогда за короткий срок произошло слишком много всего, и я даже не поняла, в какой момент перестала быть той, прежней. Свои первые города и первые любови сначала несёшь на вытянутых руках, как нечто хрупкое и волшебное, но потом городов стало пять, десять… много. А любови перестали случаться, остались в прошлом, и вместо них стали «отношения». Между вчера и сегодня ещё одна и та же ты, но в своём первом городе была уже совсем иная «она», чем я сегодня.
Я не помню, какая была. У меня были дневники, которые я вела с девятого класса и до двадцати с лишним лет. Потом появились соцсети и блоги, и бумажные тетрадки отправились в костёр — я забрала из них в свой блог только короткие текстовые зарисовки, которые единственно и казались мне ценными тогда. Я всё ещё помню факты: события, разговоры, отношения. Но уже совершенно утратила эмоции по поводу этого всего и не смогу сейчас ответить, почему говорила так или поступала этак. Спроси меня сейчас, и я честно отвечу, что эта девочка была очень наивной, хотя и интеллектуально развитой; очень асоциальной, хотя любила общение; очень погружённой в себя, хотя себя совсем не понимала. Забавным образом в юности наше Я так велико, и мы так близко держим его перед своим внутренним взглядом, что не можем толком его разглядеть. Некоторые проживают всю жизнь, упершись носом в своё огромное Я, глядя на жизнь сквозь его мутное кривое стекло и даже делая это своей сильной стороной. Мне не очень повезло, моё Я в детстве и юности было слишком уж разбито и покорёжено. Эти кривые обломки как-то держались вместе, но увидеть сквозь них что-то похожее на реальность было сложно. Я жила в мире вражды, выживания, вечного поиска помощи и понимания, и однажды ко всему этому добавилось… Нечто.
И вот так вышло, что мне тогдашней, девочке Свете в мешковатой одежде, умной, но странной девочке, мама которой не знала (а только подозревала), что девочка спит со взрослым парнем, пришлось учиться жить, скрывая секрет посерьезнее. Куда серьезнее.
Кроме того, рядом с моей историей развивались другие. Иногда близко и одновременно, иногда где-то там, появляясь, пересекая или ненадолго пристраиваясь рядом. Одну из историй я услышала целиком, в обмен на мою, другие видела или читала обрывками, как это всегда бывает со знакомыми разной степени близости, с которыми встречаешься пару раз в неделю и следишь в соцсетях. С тех пор, как у нас появились соцсети, конечно. В общем, честно говоря, о себе семнадцатилетней я теперь знаю немногим больше, чем о женщине с дневникового сайта, чьи записи читаю ежедневно на протяжении многих лет — куда бы меня ни занесло. Ведь теперь везде есть интернет.
Сегодняшняя я, та, кем я себя ощущаю, появилась на несколько лет позже и совсем при других обстоятельствах. Поэтому я буду рассказывать о своей прежней жизни как о чужой, ведь меня уже почти ничего с ней не связывает.
Почти ничего.
Глава 3.
Это случилось и во второй раз, и в третий. Светка пила алкоголь, больше или меньше, в какой-то момент закрывала глаза, сморённая усталостью, и открывала их в другом месте. Во второй раз это случилось днём, и, проморгавшись, она обнаружила, что лежит на спине на скамейке в хорошо знакомом парке — только вот этот парк был в соседнем районе от того двора, где Светка вот только что пила джин-тоник с однокурсницами. Выпивали втроём, одна сказала, что хочет писать, вторая решила сходить в кустики с ней, и Светка осталась на скамейке возле дома, сказав себе, что пока их нет, я могу…
Подремать. Отдохнуть. Глаза слипались больше от недосыпа, чем от алкоголя. Девочки праздновали успешно сданный экзамен, которому традиционно предшествовали три или четыре бессонных ночи адской зубрёжки. Светка могла бы так и не надсаживаться, она была вполне готова на тройку и со скрипом на четверку, но ей нужна была стипендия. Желательно — повышенная.
И она получила свою пятерку, но в тот момент (момент, когда она увидела, где находится) ей было с высокой колокольни плевать на результат экзамена и даже на стипендию. «Опять», — подумала она. Села. Протёрла глаза. Помотала головой. Голова была тяжелая, за глазами болело, точно с похмелья. Она подняла руку с часами, с трудом сфокусировалась на стрелках и обнаружила, что на этот раз перемещение заняло не более получаса. Да и то, она не помнила точно, когда смотрела на часы в предыдущий раз.
В надежде на объяснение она огляделась вокруг, и ужаснее всего для неё стал вид чистого, ровного свежего снега вокруг скамейки. Ни следа, ни изъяна.
Очумевшая, потерянная, подавленная и одновременно возбуждённая, она почти бегом понеслась на ближайшую остановку общественного транспорта. Её раздирало желание поговорить с кем-то и страх, что за такие разговоры сдают в психушку.
Первое, что она сделала, добравшись домой — позвонила бойфренду. И сразу спросила:
— Ты когда-нибудь слышал про такое, что человек, скажем, выпил, а потом проснулся в незнакомом месте?
— Это ж сколько надо выпить, — ответил он. — А ты вообще где? Обещала зайти после экзамена.
— А, ну, мы тут… неважно. Я заходила, тебя не было. В общем, я уже дома. Вечером могу приехать…
Удачно сданная сессия давала ей право сказать «я ночую у Саши» и проигнорировать возможные вопли по поводу. Потому что мать не далее как месяц назад заявила — сдашь экзамены и хоть вообще дома не ночуй! Вуаля, подумала Светка, никто тебя за язык не тянул.
(И она опять стала думать о насущном, повседневном и привычном, вытесняя произошедшее. Или не произошедшее, а показавшееся, или там… приснилось. Чистый нетронутый снег вокруг скамейки был визуальным выражением невозможного, и Светка как могла отворачивалась от заснеженных палисадников. Впрочем, в городе очень быстро везде появляются следы)
Через две недели студенты вернулись на лекции. Выпивавшие со Светкой девочки смотрели странно. Она сказала, что ей внезапно стало плохо, и она ушла тошнить в кусты, а когда вернулась, их уже не было. Может быть, они поверили, но явно не до конца, и их едва наладившееся сближение остановилось. Староста Настя как будто что-то узнала (или правда узнала?) и снова начала зажигательно шутить в Светкин адрес. Но если в первый раз Светка реагировала — отвечала на колкость колкостью, а то и прямо посылала старосту на три буквы, то в этот раз она словно оглохла. Настины детсадовские приёмчики просто ничего не значили на фоне произошедшего. Оно было так велико, так необъяснимо, так чудовищно, что требовало что-то с собой сделать немедленно. И она сделала.
А именно — успешно заставила себя забыть. Ни разу не пыталась даже одним глазком глянуть в себя и спросить «а что было-то?». Наоборот, стоило ей вспомнить нетронутый снег вокруг скамейки, как она хваталась за что угодно материальное и несомненное, и изо всех сил вживалась в реальность. Именно тогда она начала таскать с собой всюду копеечный блокнотик и короткий, умещающийся в задний карман джинсов карандаш. Откуда-то ей запомнилась смешная картинка, на которой под лохматым человечком с огромным карандашом было написано «В любом непонятном случае рисуй», и она взяла этот принцип на вооружение. Просто открыть чистую страничку и начать рисовать что угодно. Препода, который поверх очков, задрав брови, разглядывает им самим написанное на доске. Руки соседа по парте — правая, усердно покрывающая тетрадный лист интегралами, и левая, теребящая колпачок от ручки… Она рисовала на автобусной остановке силуэты покрытых снегом деревьев, чувствуя, как немеют пальцы в дрянных перчатках. Рисовала чайник на плите, дожидаясь, пока тот закипит. Каждый рисунок связывал её с жизнью и заслонял то, небывалое.
Поэтому эпизод номер три обрушился на неё как волна цунами.
Если предыдущие случаи можно было сравнить с безобидным падением на попу, когда поскользнешься на первом ледке, то этот… Можно сказать, она поскользнулась на краю крыши.
В общем, её подвело богатое воображение. Светка с раннего детства была начитанная, мечтательная и склонная к фантазиям девочка. Она почти одновременно с беглым чтением освоила нехитрое искусство рассказывать самой себе истории. Когда книга была по тем или иным причинам недоступна — в темноте, в транспорте, на скучном уроке (когда она ещё не наловчилась читать из-под парты или рисовать, положив лист бумаги на тетрадку), Светка говорила сама себе «а потом…» — и потом случалось всякое. Понятное дело, сюжеты своих историй она брала из того, что недавно читала, из любимых фильмов или мультиков. Иногда ей удавалось особенно ловко переиначить сюжет или сплести историю из книги и свою жизнь. Она играла героями, обстоятельствами и идеями, выстраивая вокруг себя — вокруг «неё» — окружение и заворачивая события как можно ярче и запутаннее. Рассказывая себе истории, она никогда не называла главную героиню «я». Это всегда была «она», которая, конечно, была лучшая версия её самой, что вполне логично и понятно. «Она» думала быстро, действовала смело, говорила красиво и справлялась со всем. «Она» попадала в самые невероятные переделки. Иногда ради сюжета «она» огорчалась, плакала и даже по-настоящему страдала, но недолго, потому что страдания — это скучно. Интуитивно Светка чувствовала границу, за которой сладкое чувство покинутости и понарошкового горя приобретало привкус вины и безнадежности, и избегала туда ходить. Этого и в жизни было навалом, а Светка именно от жизни и бегала туда, в своё прекрасное «а потом…».
Так вот, её подвела привычка к этим историям и небольшой, но привязчивый страх однажды попутать берега. Родители не знали о её фантазиях (или делали вид, что не знали. В их семье было принято игнорировать неудобные вещи). Она держала их в секрете и никогда не повторяла сделанной один раз по малолетству ошибки, когда играла историю вслух и её подслушала соседская девочка, ровесница. Это стоило Светке многих часов унижения и горького опыта: соседка три года шантажировала её, угрожая рассказать всем «что ты сумасшедшая», тем самым заставляя делать разные вещи — в основном, делиться всем, что ту заинтересует, и гулять с ней во дворе, чего она бы в жизни не дождалась без такого мощного рычага. От шантажа Светка избавилась только с переездом. Соседка пыталась протянуть цепкую грязную лапку в будущее — шепотом пообещала, что если Светка не напишет ей письмо, она расскажет её бабушке, и тогда… Но тут уж Светка собралась с силами и сказала — да рассказывай, мне всё равно! Я скажу, что ты врёшь! — и удивительно, как моментально сдулась нахалка. А Светка безрадостно размышляла потом, почему не сделала так раньше.
(Потому что в глубине души знала — стоит этой девочке «рассказать правду», и ей поверят. Чужая девочка будет важнее и значительнее своей дочери, потому что в этот момент она станет, конечно же, гласом общества. Станет теми самыми людьми, которые «а что люди подумают», перед которыми стыдно, которые мерило правильности всего. Светкина мать в ситуации выбора всегда выбирала чужих, потому что свои безопасны и бесполезны.)
Одним словом, она решила, что ничего не было. Если что-то непонятно, опасно или стыдно, об этом просто надо не думать, говорил ей коллективный опыт её семьи.
Сначала не думать было нелегко. Она то и дело хваталась за свой блокнот, а когда рисовать было нельзя — изо всех сил рассказывала себе какую-нибудь очень жизненную и драматическую историю. Но после первой сессии её жизнь довольно сильно изменилась: Светка как бы ушла из дома. Формально она всё ещё жила с родителями. Её вещи лежали в том же шкафу, её книги занимали те же полки на гигантском общем стеллаже в коридоре, её стол стоял в маленькой комнате, как и её тахта. Но фактически то, в чём она ходила сейчас, зимой, и её учебные тетради, и её кассеты с музыкой, и всякая канцелярка, и расческа, и зубная щетка — всё тихо и незаметно переехало в неуютную, не очень чистую и довольно захламленную однокомнатную квартиру, в которой проживал её… ну, скажем так, её парень.
Они уже прошли этап самой сильной влюблённости, успели потрахаться в разных странных местах (в том числе, в одной из башен крепости зачем-то), посмотреть вместе какие-то типа важные фильмы и послушать какую-то типа любимую музыку, поговорить о каких-то типа важных вещах и даже — о боже, обсудить какое-то типа совместное будущее.
Светку моментами пугала серьёзность, с которой Сашка относился к этому всему. Та часть её личности, которая была старше её самой и выросла из чужого (по большей части, книжного) опыта уже понимала, что эти отношения не вечны. Говоря честно, даже едва ли продержатся ещё пару лет, и в самом оптимистичном варианте — до конца её учёбы в вузе. Она не проговаривала это даже самой себе, но чувствовала, что эти отношения несимметричны. Потому что Сашка с такой серьёзностью относился вообще ко всему: к своей работе и науке, например. К отношениям с вышестоящими, всеми этими кандидатами и докторами наук, доцентами и профессорами. Он серьёзно относился даже к юмору, и это пугало сильнее всего. Основное «я» Светки, которому было семнадцать лет, и которое нашло в Сашке почти всё, чего ей должны были, но не давали родители, старательно отворачивалось от этого страха. Но та, другая, часть в тринадцать прочитала собрание сочинений Мопассана и несколько вещей Моэма, а в четырнадцать — «Сто лет одиночества» (что повлияло на её взгляды самым странным образом), и эта часть теперь сильно напрягалась. Она знала, что вовсе не хочет прожить с этим человеком всю свою жизнь, вырастить детей и мирно выгуливать шпица в старости.
(В выпускном классе Светка выбрала сдавать обязательный экзамен по литературе не сочинением, а докладом-исследованием. Классуха, мир её праху, предложила исследовать Алексиевич. Светка прочитала «У войны не женское лицо» два раза — просто так и с закладками, сдала доклад на пять, помучилась кошмарами пару недель и сделала для себя еще несколько печальных выводов относительно природы человека. Это не касалось напрямую отношений с мужчинами, но… как-то всё равно касалось.)
Сашка был хороший парень. В общепринятом смысле, поскольку с красным дипломом закончил вуз, поступил в аспирантуру и теперь очень увлечённо ковырял себе личную нору в обширном граните экспериментальной науки. Ему нравилось придумывать механизмы, устройства и приспособления для разнообразных издевательств над материей, и он готов был сидеть у себя в лаборатории с утра до ночи. Он не курил, умеренно выпивал и своей сдержанностью в общении производил впечатление воспитанного.
Знакомство со Светкой несколько сбило его с пути истинного, но только временно. Как только их отношения определились и наладились, он тут же впрягся в привычные постромки. Лаба, ассистентские обязанности и рытьё толстых англоязычных журналов занимали большую часть его дня.
И Светку в целом это устраивало.
Для неё это был шанс получить, что называется, две горошки на ложку. У неё был парень, который, тем не менее, не маячил вокруг постоянно и не мешал её попыткам социализироваться.
Конечно, такими словами она не думала. Она вообще в то время не обдумывала происходящие с ней процессы, зато очень много думала о своём положении в жизни. К сожалению, вместо того, чтобы подумать действительно о себе, то есть, о своих потребностях и перспективах, она думала о себе в глазах других. Если бы её спросили, она бы честно ответила, что не стремится сливаться с толпой, что ей хорошо одной и она, слава зайцам, самодостаточный взрослый человек. Про ровесников она привыкла думать пренебрежительно. В основном её высокомерие базировалось на осознании своей эрудиции и начитанности (и правда, начитанна она была даже чересчур), а также на хорошем, как она считала, воспитании (хотя это было совсем не так). Довольно долго ей было легко ощущать превосходство, потому что родители не слишком заботились о её будущем и пристраивали её, если можно так выразиться, туда, где она им не мешала, но находилась на глазах. Её школы, которых она поменяла несколько, были плохими во всех смыслах. Последняя (с чокнутой классухой) была на общем фоне ничего, но именно там Светку долго и со вкусом травили местные гопницы. Это было скверно, но в качестве вторичной выгоды поселило в ней необоримую уверенность в своём уме и интеллигентности. К тому времени доверия к родителям у неё не было даже на то, чтобы попросить купить прокладки. Она их или воровала у матери (а та, будучи трусливой ханжой, делала вид, что не замечает), или покупала на нерегулярные и скудные «карманные» деньги. Время от времени её искушала мысль о зачистке родительских кошельков (зачем таскать вещи, если можно стащить деньги), но она так ни разу и не украла у них ни рубля. И не из страха, а из брезгливости. По её представлениям воровство было уделом очень, очень жалких людей без капли чести. А она (думала Светка гордо) для себя хорошо понимает, что такое честь.
Собственно, эта самая честь очень сильно мешала ей в отношениях с Сашкой. Потому что он действительно был хороший парень, интеллектуально взрослый и с вполне определившимся характером. При этом эмоционально он был примерно младшеклассником, и даже не делал попыток осмыслить тот факт, что с ним живёт не взрослая и настроенная на семью женщина, а… Светка. Иногда она ловила себя на мысли, что он как будто игнорирует то, чем она реально является. Как будто упорно видит на её месте кого-то совсем другого. И что самое неприятное, она сама иногда начинала видеть на своём месте кого-то совсем другого. От этого делалось даже не страшно, а тошно.
Довольно сложно продолжать видеть в себе кристально чистую натуру, если в один прекрасный момент понимаешь, что, в общем и целом, в отношениях с парнем тебя держит только возможность жить в его жилье.
В середине весеннего семестра Светка уже так устала от Сашки и от себя рядом с ним, что почти готова была вернуться в родительскую квартиру.
Вот как раз тогда-то её и нашёл третий раз.
Глава 4.
С Сашкой вдвоём они выпивали редко и совсем немного. Он относился к алкоголю опасливо, потому что ничего в нём не понимал. Как и многие специалисты в области естественных наук, он был потрясающе образован в своей области и потрясающе же несведущ во всём остальном. В темной бездне его гуманитарного и общежизненного невежества высились острова классической музыки (мама-пианистка) и советского кинематографа (дедушка-телемастер). Вина в их семье не пили. Женщины употребляли «сладенькое», ликеры или наливки, а мужчины — ну, мужчины пили водку или коньяк. В загородных поездках летом считалось нормальным выпить пива. Сашке крепкий алкоголь не нравился. Кроме того, покупать любой заметный объем и пить его в одиночку — рискованная идея, а Светка всю эту горючую гадость не любила тем более. Вино, особенно хорошее, стоило дорого, да и попробуй найди его ещё в те славные годы. Подростки и молодёжь наливались многочисленными сортами дешевого пива, а те, что побогаче, покупали алкогольные коктейли в алюминиевых банках. О, «Джин-тоник», ты навсегда в наших сердцах. После пива хотелось писать, после «джин-тоника» — блевать, зато между открытием банки и прогулкой в кустики тебе какое-то время было тепло и хорошо.
Сашка обычно покупал пару полулитровых бутылок светлого пива и чипсы. Иногда они выпивали прямо на улице, на откосе за университетским городком, но чаще шли домой, готовили какую-то еду и пили пиво за ужином, разлив его в странноватые граненые бокалы с ножками из цветного стекла.
Забавно, но это дарило непривычное ощущение значительности. Не просто еда, а трапеза. Приём пищи становился почти ритуалом. Смущаясь этих чувств, Светка всякий раз шутливо восклицала «Как в лучших домах ЛондОна и Парыжа!», и каждый раз сама на себя злилась. Ей и правда нравилось, что у Сашки старые, с чуть потертой позолотой и ручной росписью тарелки, потемневшие от времени мельхиоровые вилки и ножи, эти вот мутноватые красивые бокалы. Чай они пили из тонких, «костяного» фарфора, чашечек с блюдцами, а варенье было налито в хрустальную вазочку с гравировкой в виде сложных лучистых звёзд. Всё это было старым, каким-то нежным и усталым, каждая вещица как будто смотрела на тебя искоса, бормоча про себя — ой, сколько я вас таких перевидала.
В Светкиной семье почти не было старых вещей. По причинам, тогда ей неизвестным и неинтересным, её старшие родственники всю жизнь носились, как сорванные листья, оставляя позади города, квартиры и вещи. Бабушка её была хорошей женщиной, но, по Светкиному мнению, бессердечной и равнодушной к комфорту. Она запросто тратила деньги на красивые ненужные вещи и так же запросто раздаривала, отдавала, оставляла при переезде, при том, что у неё могло годами не быть вещей совершенно необходимых. Единственное, что она таскала с собой везде, были книги. Быт во всей его сложности был для бабушки скучным источником беспокойства, и даже там, где можно было порадовать себя удобством и добротностью, она предпочитала «так как-нибудь», лишь бы не тратить время и силы.
Мать Светкина по этой причине с самого детства держала себя за пострадавшую сторону. Это ведь ей не додали комфорта, красоты и чистоты. Когда она получила возможность определять семейные траты и бытовые стратегии, она, что называется, оторвалась. Светка получала должное трудовое воспитание едва ли не с детского сада (во всяком случае, именно в детском саду она впервые оказалась перед тазом с мыльной водой и требованием отстирывать заляпанное краской платьице с бабочками: умела напакостить — умей исправить, орала мать, и пока не ототрешь — из ванной не выйдешь). Бабушкина безалаберная жизнь, её принципы и правила были торжествующе задвинуты в маленькую дальнюю комнату, которую она делила теперь со Светкой. Светка, разумеется, имела большую обиду на то, что приходится вот так тесниться на головах друг у друга — родители-то шиковали в большой комнате с балконом. Только много лет спустя она впервые подумала о том, каково было бабушке до их разъезда.
Вот эти красивые бокалы и послужили причиной всему. Как-то вечером в апреле Светка и Сашка шли по вечерней улице. Тепло прошедшего дня ещё не ушло из воздуха, ветра не было, солнце оранжевым светом заливало улицу в просвет между домами. И была пятница. Это означало, что им не нужно было завтра рано вставать и тащиться в универ.
— Саш, а давай чего-нито вкусного купим, а?
— Смотря что, — Сашка усмехнулся своей фирменной хитрой усмешкой. — Мало ли, чего ты там захочешь. Кусочек жареной луны! — и он засмеялся своей шутке. Своей дежурной шутке, заметим.
— Хочу красиво выпить, как благородная дама! — заявила Светка. — А то чего мы всё время пиво да пиво, надоело уже. Давай вина купим, а? Красного. У нас и бокалы красивые есть ведь. Можно ещё сыр взять, я узнала, что надо сыр есть с мёдом, представляешь?
— Да ты что, он же солёный, — Сашка засмеялся, — Ты, милая моя, ерунду-то не неси!
— Иди в жопу, — обиделась Светка, — Я тебе говорю, я разговаривала с одной теткой… родственницей… Она в Европу ездит то и дело. Вот берут сыр, значит, режут кубиками, чтобы удобно было, на зубочистку накалывают и потом в мёд окунают. И так едят. Всё дело в том, что контраст образуется, и в этом весь смысл!
— Только тогда сама будешь выбирать, раз такая умная.
Светка была не против, хотя и не очень представляла, что её ждёт в магазине — в одном из первых крупных продуктовых универсамов, носившем гордое имя «Европа». Она там до этого не бывала, резонно полагая, что цены не на студенческий кошелек. Но Сашка решительно двинулся туда.
В вине она понимала немногим больше Сашки, но из книг знала про существование разных сортов, а также что белое вино пьют с рыбой и морепродуктами, а красное — с мясом, сырами и копченостями. Когда в магазине они остановились перед огромным стеллажом с бутылками, она зацепилась взглядом за знакомое слово — «мерло». Уверено взяла бутылку и прочитала:
— Вино красное сухое географического наименования… Вот. Нам надо такое.
— Это же кислятина, — сказал Сашка, — И я думал, что женщины пьют сладкое.
— Значит, я не женщина, — сказала Светка язвительно. — Ты сказал, что я выбираю. Вот я и выбираю!
Аналогичным способом она «выбрала» сыр. Придя в ужас перед прилавком, на котором были разложены куски, ломти, круги и нарезки невероятного множества сыров, едва не упав в обморок от цен, она сумела взять себя в руки и ткнула пальцем в самую маленькую нарезку пармезана.
— Он уже порезанный, — сказал Сашка, — А ты говорила — кубиками.
Подошла улыбчивая барышня в белом фартучке и чепце-наколке, спросила:
— Вам что-то подсказать?
— Да, пожалуйста, — от отчаяния Светка стала смелой и громкой, — Нам надо пармезан, вот такой, сто пятьдесят граммов, но одним куском, если можно.
Барышня в фартучке кивнула, вытащила из витрины большой кусок сыра и, не целясь, отмахнула узкий треугольничек. Кинула на весы: почти ровно. Завернула, потыкала в кнопки на весах и шлепнула на свёрток свеженький штрих-код. «Ничоси», подумала Светка. До этого она ни разу не видела весов, распечатывающих штрих-коды.
Оставив в магазине сумму, на которую они обычно полноценно питались пару дней, Светка и Сашка пошли домой. Внезапная трата их не огорчила и не встревожила. Балансируя на грани нищеты и бедности, они привыкли к тому, что деньги появляются и исчезают. Сашкина мать то и дело подкидывала ему «материальную помощь» в виде солений, варений и консервов, поэтому, когда наличные кончались, они перебивались кое-как запасами крупы, консервов и чая, а в универ ходили пешком, благо жили близко.
Светкина мать иногда давала денег. Очень неохотно. Доступ к родительскому холодильнику ей пока не перекрыли, и формально она, всё ещё несовершеннолетняя, была на иждивении родителей, но… Рассчитывать на это было глупо.
Ещё глупее, наверное, было продолжать жить как попало, делая вид, что всё хорошо. Светкино совершеннолетие было всё ближе, и она то и дело вспоминала любимую угрозу матери: в восемнадцать лет выставить Светку с чемоданом за дверь. Но с другой стороны — что делать? Она ведь училась на очном отделении. На факультете, который считался хорошим и на специальности, которая считалась перспективной. Поэтому когда лучшая подруга советовала бросать вуз и искать работу, Светка сжималась от ужаса. Для неё, книжкой девочки, не иметь высшего образования было… невозможно. «Дворы будешь мести», — звучало в голове оглушающим, всепроникающим рёвом, — «На хлебзавод пойдёшь, на конвейер!». Позорно, чудовищно и невыносимо.
Вино оказалось странным напитком. Сашка, конечно, развел бурчание — я же говорил, кислятина, и запах кислый, фу, ну ты специалистка.
А ей скорее понравилось. Она долго качала бокал, принюхиваясь, разбирая на оттенки сильный, выразительный запах. Как будто чернослив. И малина. Как вино может пахнуть малиной? И одновременно как будто корица. И запах влажной земли, чуть ли не грибов — удивительно. От ленивой волны, облизывающей бокал, на стекле оставались маслянистые потеки. Светка осторожно наклонила бокал сильнее и вино коснулось губ. Жгучее, свежее, кисловатое, и сразу же как будто горячее. Светка поняла, что крошечный глоток весь разошелся по небу и языку, и потянула в рот чуть больше.
— Ну, как? — насмешливо спросил Сашка.
— А ты знаешь, — она облизнулась, прислушалась к ощущениям, — А мне нравится!
Никто не объяснял ей, что вино крепче пива. Они съели сыр с медом, остатки какой-то колбасы и хлеба, но этого явно было маловато. Когда Сашка вылил в бокалы последние капли, Светка вдруг осознала, что пьяна. Ей было очень хорошо: тепло, легко, весело. На столе ради романтики горели свечи, и в их теплом слабом свете юноша, сидящий напротив, казался очень красивым, очень добрым, почти рыцарем из сказки. Его покинул обычный сарказм, он тоже был доволен и расслаблен, и совершенно логично хотел продолжения вечера.
И она была не против.
После секса он сразу заснул, а ей спать пока не хотелось. Она повалялась, глядя на голую лампочку, призраком маячившую под потолком, прислушиваясь к ощущениям в теле. Тепло, мягко, лениво. Одновременно с этим ум её пребывал в беспокойном состоянии, заполненный какими-то невнятными образами и обрывками мыслей. Было ещё не очень поздно, в квартире было прохладно, поэтому, выбравшись из-под одеяла, Светка надела джинсы и рубашку, погасила свечи и ушла на кухню. На кухне она чаще всего занималась тем, что с натяжкой можно было обозвать хобби: рисовала Историю. Поскольку у неё не было денег на более или менее приличные рисовальные принадлежности, она обходилась тем, что могла достать. Большую стопку писчей бумаги желтоватого цвета ей отдала бабушка. Предполагалось, что она будет использована для конспектов, но для конспектов у Светки всё-таки были дешевые общие тетради. А желтая бумага и мягкий карандаш пошли на рисование Истории. Светка даже про себя мысленно никогда не решалась назвать своё творчество «комиксом». Она читала настоящие комиксы и понимала, что её кривоватые картинки на это название пока что не тянут. Но у неё был сюжет (сказочный, конечно), были персонажи (которых даже можно было отличить друг от друга) и кое-какое минимальное представление о раскадровке.
Она сняла с кухонного шкафа пачку изрисованных листов, разложила последние три, рядом положила чистый кусок бумаги и принялась намечать линии будущих кадров.
Как всегда, рисование затянуло с головой. Её совершенно не смущало, что линии получаются неровными, а пропорции персонажей нарушаются. Это всё равно были листы-наброски, приблизительная идея, которую потом предстояло перерисовать набело. Вино всё ещё горело внутри, удивительным образом придавая уверенности и свободы. Примерно через час Светка поняла, что у неё затекла спина и замерзли голые ноги. Всё ещё в сюжете с головой, она на автопилоте нашла и натянула потрепанные шерстяные носки и растоптанные тапки и снова села рисовать.
Она то замирала, уставившись в темное окно, пытаясь увидеть внутренним взором нужные линии, то бросалась рисовать, то терла ластиком, чтобы потом снова замереть с распахнутыми глазами в попытках поймать что-то неуловимое.
В какой-то момент ей показалось, что если она закроет глаза и сосредоточится, то сможет наконец поймать не дающийся чёртов кадр. И она закрыла глаза.
В темноте за веками плавали красные отсветы, вспухали и опадали серебристые волны. Светка посидела, безуспешно пытаясь собраться и выстроить картинку, потом опустила руки на бумагу, а голову на руки, вздохнула и задремала.
Глава 5.
Она летела во сне. Было очень холодно, под ней далеко внизу проносилась темная поверхность — вода? Земля? А впереди и наверху было ослепительное и одновременно темное небо. Как это бывает только во сне, ощущение тёмного менялось ослепительным сиянием там, куда падал её взгляд. Она летела, постепенно скорость становилась меньше, и наконец стало понятно, что внизу действительно вода, а впереди — рассвет, поэтому так ослепительны лучи, бьющие ей в лицо. Она захотела остановиться и остановилась. Вода простиралась, насколько было видно вокруг, и на мгновение ей стало страшно — она поняла, что потерялась и не знает, куда лететь дальше. Словно ощутив её страх, волшебная сила, державшая её в воздухе, начала истаивать, проседать, как паутина. Светка взмахнула беспомощно руками и провалилась вниз, вниз, вниз…
И с воплем села в сырое и холодное.
Пробуждение, обещавшее избавление от кошмара, мгновенно напугало едва ли не сильнее. Она сидела на мокрой лесной земле, раскинув ноги в домашних тапках, опершись руками в какой-то мелкий мусор. Вокруг из белесого утреннего тумана проступали березовые стволы и голые серые ветки кустарников. Туман оставлял два-три метра видимости, за которыми всё сливалось в неразличимое марево, глухую белизну.
Светка дико оглянулась и завыла от ужаса. Это сон, это должен быть сон, надо проснуться. Она помнила, что если во сне упасть, то проснешься, это верный способ. Она кое-как поднялась, сделала пару шагов на спотыкающихся, затекших ногах и плашмя шлепнулась на землю.
Больно.
От удара из неё как будто вышибло дыхание, и она перестала выть. Несколько черных секунд она безуспешно пыталась вдохнуть или выдохнуть, потом ей кое-как удалось протащить в себя немного воздуха. Слушая хрип, с которым её легкие совершили вдох и выдох, она вдруг начала бояться иначе. Панический, абстрактный ужас ночного кошмара вдруг сменился вполне конкретным понятным страхом за свою жизнь. Следующие секунды она лежала, замерев, на холодной влажной земле, хрипло вдыхала и выдыхала, и думала только о том, чтобы продолжать дышать. Не орать, не дергаться, а просто делать вдохи и выдохи, обеспечивая своему замерзшему, местами ушибленному телу приток кислорода.
Наконец её слегка отпустило. Она подобрала под себя руки и ноги (земля была страшно холодной), встала на четвереньки. Тело тут же продрало крупной дрожью, ознобом, и одновременно заболела голова. Боль была смутно знакомая — за глазами, как от сильного зрительного утомления.
Светка зажмурилась как можно крепче и с усилием открыла глаза. Это должно было сработать, но не сработало: она всё ещё стояла на четвереньках где-то в лесу, среди тумана, в непонятном часу дня.
— Ладно, — сказала она вслух хрипло, — Ладно, ничего, сейчас я встану. — Она осторожно перенесла вес на колени, кое-как оттолкнулась руками и медленно выпрямилась. — Просто бывает такое явление, как потеря памяти. Мне надо к врачу. Я вышла из дома и куда-то пошла, но ничего не помню. — девушка кое-как встала на одну ступню, потом, медленно выпрямляя дрожащие колени, на вторую.
Посмотрела вниз. На ней всё ещё были домашние джинсы, старая фланелевая рубашка, рваные шерстяные носки и стоптанные тапки. Старые добрые клетчатые тапки на резиновой подошве. Её снова пробрала дрожь. Температура вокруг едва ли была выше десяти градусов, и Светка всё сильнее замерзала.
— Надо двигаться, — сообщила она сама себе и пошла… куда-то.
Позже она думала, что ей повезло. Места, где она оказалась, были в целом довольно обитаемыми. Но в частности из всех возможных направлений она выбрала то, которое буквально сразу вывело её к железнодорожной линии.
Она бы не пропала и пойди в любом другом направлении. Крошечный лесок, в котором она пришла в себя, со всех сторон был окружен домами, тропинками и заборами, но выскочив к рельсам и оглянувшись, она моментально поняла, где находится. Взвыв от облегчения, она бросилась направо, где в тумане маячило невзрачное зданьице станции. Когда она уже подбегала к платформе, за спиной у неё длинно и тонко просипела подъезжающая электричка.
Надо себе вообразить, что могли подумать редкие утренние пассажиры, глядя на слишком легко одетую, грязную и запыхавшуюся девушку с дико взъерошенными длинными волосами, которая почти бегом проходила вагоны, пробираясь поближе к голове состава. Почему-то ей помнилось, что туда бегут безбилетники от контролеров.
Если бы она подумала получше, то сообразила бы, что электричка идет от далёкого районного центра уже больше часа, а до города осталось всего три станции, значит контролёры — если они были — как раз добрались до первых вагонов. Но думать она была не в состоянии. Она знала только, что её настигло необъяснимое, чудовищное нечто наподобие проклятия, забросившее её из теплой ночной квартиры на полузнакомую пригородную станцию. Наконец она обессилено плюхнулась на какое-то из сидений, прислонилась к окну вагона и зарыдала.
До города оставалось ехать примерно полчаса. В вагоне было относительно тепло, поэтому, прорыдавшись и отогревшись, Светка поневоле начала думать.
Деваться было некуда, и она призналась себе — да, это опять случилось. Как в первый раз, после пьянки на Лестнице, и как во второй раз, после пьянки в чужом дворе.
«Но я же пила пиво с Сашкой столько раз, — думала она, пытаясь понять систему, выделить принцип, — Пиво и пиво. И ничего не случалось».
Слишком мало? Другое время суток? Но джин-тоник с однокурсницами был выпит среди бела дня. Никакой системы. Голова болела, снова трясло ознобом, и тоскливо сжималось всё тело при мысли о том, что из электрички надо будет вылезти в город, дождаться автобуса и доехать…
Куда? От этой мысли стало совсем худо. Её любовник сейчас, очевидно, уже проснулся и обнаружил её отсутствие. Раскиданные по кухонному столу рисунки — он сначала разозлится, что она оставила бардак, а потом будет недоумевать, как она могла уйти рано утром, не разбудив его…
Был вариант поехать к родителям. Но что, бога ради, она будет врать, явившись субботним утром едва одетая, без ключей и в домашних тапках?
Оставалось только одно. Плохой выбор, но чуть менее плохой, чем все остальные.
Ехать к Таньке.
Выскочив из электрички, она сразу взяла резвый темп. Лавируя между хмурыми мужиками, тетками с сумками на колесах, какими-то угрюмыми малолетками и приезжающее-уезжающими гражданами с чемоданами, она проскакала козой подземный переход, не снижая скорости, вылетела наверх и рысцой понеслась к автобусной остановке. Тут снова повезло: подошёл большой рейсовый автобус, не по субботнему набитый людьми. Светка, отпыхиваясь, с разбегу нагло влезла в толпу и проскользнула на заднюю площадку. В толпе было тепло и почему-то сразу показалось, что всё нормально. Как будто и не было безумного пробуждения в лесу.
Она вдруг поняла, что неосознанно пытается провернуть то же самое, что в прошлый раз: отвернуться от произошедшего и сделать вид, что ничего не было. От ужаса её бросило в пот. Она стояла, прижатая к поручню телами других пассажиров, в икру ей вминался чей-то пакет, полный неизвестных твердых предметов, а из неплотно прикрытого окна поддувало. Утренний туман рассеялся, солнце просвечивало автобус насквозь, уличное движение шумело, слышался тадам-тадам едущего неподалёку трамвая. Всё было так обычно, как только может быть в утреннем рейсовом автобусе, идущем от вокзала куда-то в глубину спальных районов, а она стояла, между тем, в домашних тапках на шерстяной носок, фланелевой рубашке (кое-где мокрой и в пятнах) и драных легких джинсах.
Ничего было не нормально.
Светка закрыла глаза и стала думать, что она скажет Таньке.
Дело в том, что они поругались. Зимой, где-то между экзаменами, Танька позвонила почти ночью и принялась звать Светку «куда-нибудь выйти». Имелось в виду, что они наденут более или менее сексапильные шмотки и поедут в центр города, в один из небольших клубов с танцполом и дорогим бухлом, где тусуются студенты и не совсем нищая молодёжь. Там они пили по одному непомерно дорогому напитку, плясали и много-много болтали. Болтать под орущую музыку было странно, но почему-то сама атмосфера клуба (кто-то пьёт, кто-то танцует, кто-то пристаёт к другому кому-то) успокаивала, а темнота и шум помогали говорить.
Светка наотрез отказалась: до экзамена оставалось два дня, она проводила время, перемещаясь с пачкой конспектов и учебников из-за кухонного стола на диван и с дивана в сортир. Танька шепотом принялась орать (умеют же некоторые), что Светка эгоистка, думает только о себе, и вот когда в школе у неё были терки с матерью, она, Танька, Светку поддерживала изо всех сил.
То есть, шлялась с ней по парку, скидывалась на пиво и делилась сигаретами. И выслушивала, ну да, чего там, выслушивала бесконечное Светкино нытьё насчет матери, отчима, несбыточной мечты стать художницей и прочего, что только может портить жизнь старшекласснице.
— А теперь мне нужна поддержка, и тут резко выясняется, что я тебе не нужна! Прямо у тебя эти экзамены решают вопрос жизни и смерти!
— Тань, ну мне стипуха нужна, ну чё ты не поймёшь! Я и так живу хер знает как, мать на меня орёт по любому поводу, Сашка всё время говорит, чтобы я к нему переезжала, а как? Я же несовершеннолетняя, вообще-то.
— Да, твои проблемы всегда важнее моих! — заорала Танька уже в полный голос, — Ну и нахер иди, без тебя справлюсь! — и трубку жахнула смачно, с дребезгом. О, эра стационарных телефонов, как с ними было весело ругаться.
Хрен его знает, что на неё нашло, думала Светка, покачиваясь вместе с другими пассажирами автобуса. Сто раз они мелко цапались, сто раз отказывали друг другу в помощи или сочувствии — по мелочи, но и тыщу раз помогали, служили одна другой жилеткой для соплей или голосом разума. Светка не могла вообразить, что такого срочного могло у Таньки случиться, что было важнее её сессии. Танька была совсем не такая, как Светка. Рано созревшая, уверенная в себе, полюбившая мужчин, тусовки, секс и алкоголь в том возрасте, когда Светка местами в ужасе прикрывала один глаз, читая «Жизнь» Мопассана, и мрачно спрашивала себя, как такое вообще имеет право на существование. Танька честно пыталась научить Светку тусоваться. Устраивала ей знакомства с парнями (эти встречи оставили у Светки только чувство неловкости и недоумения), водила с собой в эти самые клубы, учила краситься. Всё Светке было не впрок. Парни были тупые, косметика всё одно была недоступна, вот разве что в клубах можно было иногда попрыгать под быструю музыку. Если ещё выбирать те, где девушек пускали бесплатно.
Параллельно Светка ходила на подготовительные курсы, где краснела и бледнела на первой парте, умирая по молоденькому красавчику-ассистенту, который, конечно же, был недостижим, как луна.
В итоге после школы Светка поступила в университет (и заполучила ассистента ещё раньше, приложив удивительно мало усилий), а Танька пошла работать кладовщицей на большой промтоварный склад — по знакомству устроили. У неё моментально появились деньги и бойфренд (охранник того же склада) и она съехала от родных, не дожидаясь официального совершеннолетия. С этого момента их пути стали всё сильнее расходиться, пока не случилась та самая ссора.
Автобус неуклюже вывернул на очередную мрачную улицу, на которой слева тянулись нескончаемые, как китайская стена, восьмиэтажные дома, а справа за линией гаражей был длинный пустырь. Светка кое-как выбралась на нужной остановке и пошла быстрым шагом, ища взглядом знакомую арку. Танька по счастью жила неподалеку от места, где два длиннющих здания сходились под углом, оставляя небольшой проход.
Домофона у них не было. Светка, уже снова дрожа от холода, протиснулась в темноватый подъезд, вызвала лифт и невольно судорожно вздохнула. Она так и не придумала, что сказать подруге, с которой не общалась три месяца.
«Просто поздороваюсь для начала, а там посмотрим».
Поздороваться у неё не получилось. Танька открыла дверь и Светка потеряла дар речи. Подруга была острижена почти под ноль, выкрашена в блонд и набрала, кажется, двадцать килограммов. На ней было красное трикотажное платье, а вокруг босых ног вился здоровенный рыжий кот.
Светка проморгалась. Танька подбоченилась и сказала:
— Ну, здорОво.
Светка сглотнула и ответила:
— Это… привет…
До неё дошло, что подруга вовсе не потолстела. Просто она была явно беременна.
— Заходи уж, — сказала Танька, ногой убирая кота в квартиру.
В квартире был бардак. На полу в прихожей валялась полуразметанная стопка газет и рекламных листовок. В дверь комнаты видно было разложенный диван, на котором смешались в кучу спальные принадлежности, одежда и книги. На кухне, куда Светка прошла вслед за подругой (не сняв своих тапок), стол был загромождён посудой и какими-то бумажками, на табуретке высилась стопка сложенных полотенец, а кот запрыгнул на подоконник и устроился среди цветов разной степени разрастания, засыхания и мумификации.
Танька взяла полотенца, переложила их на холодильник и кивнула — садись, мол.
Светка села. Потерла обеими руками лицо и сказала:
— Понимаешь, я, конечно, перед тобой виновата, наверное. То есть, я не знала…
— Угу, — Танька села на другую табуретку и к изумлению подруги взялась за пачку сигарет. — Я как раз тебе хотела рассказать, когда мы полаялись. Да забей. Я не в себе была вообще.
— Как же ты решилась… — Светке не хватило пороху закончить фразу. В её картине мира забеременеть в семнадцать лет означало крах всех надежд и конец света.
Танька закурила и спокойно сказала:
— А я всегда детей хотела, я тебе сто раз говорила.
— Нет, ну потом когда-нибудь, — слабо запротестовала Светка.
— А чего «потом»? — Танька толкнула пачку по столу к подруге. Светка, как зачарованная, взяла пачку. Она слушала подругу, а её руки как будто сами по себе вынимали сигарету, совали в рот, брали зажигалку и крутили колесико.
— Мужик есть. Нормальный пацан, ну ты видела его, работает, не бухает почти. Квартира тоже. Это вообще его мамаши квартира, но она теперь в деревне живет и возвращаться не планирует. А мне сейчас самое то в декрет идти, я как раз буду готовиться поступать, пока дома сижу.
— А куда? — Светка всё смотрела на свою едва тлеющую сигарету. После первой затяжки курить расхотелось, но и тыкать в пепельницу почти целую казалось расточительством.
— В высшую школу милиции. У них есть юридическое направление, я всё узнала.
Светка переварила информацию, но спросила невпопад:
— А ничего, что ты куришь? Не вредно для ребенка?
— Фигня, — сказала Танька, — Я прочитала, что плацента защищает. А чего ты приехала-то?
Светка снова посмотрела на сигарету. Подняла руку, затянулась, выпустила дым. Почувствовала знакомое легкое головокружение.
— Такое дело. — Она затянулась ещё раз. — Я, Тань, кажется, с ума сошла.
Как найти слова, чтобы рассказать о произошедшем? Она говорила, замолкала, повторялась и противоречила сама себе. Танька забыла про свою сигарету. С каждой минутой её взгляд менялся — насмешливый, раздраженный, настороженный, озадаченный. Испуганный.
— Свет, а вы чем закидывались? — спросила она наконец.
— В смысле? — Светка посмотрела подруге в глаза и увидела нехорошее. Взгляд этот был понимающим и недобрым.
— Кроме вина, — Танька наконец вспомнила про сигареты, потянулась за пачкой, — Курили что-то? — она подняла пачку, помахала для наглядности.
— Да нет же, блин!
Как найти слова? Подруга обдумала услышанное и сделала по-своему логичный вывод: что Светка с парнем что-то приняли и её нехорошо заглючило.
— Да не курили мы ничего такого. И не нюхали. И вообще. Я же тебе объясняю! Никаких там наркотиков. Да блин! — Светка почувствовала, как сжимается горло. Слёзы были близко, дай себе волю, и прольются потоки. Она сердито сжала кулак, треснула по столу и зло сказала:
— Не хочешь — не верь! Ты же меня сто лет знаешь. Я сама всегда была против… всякой гадости.
Танька неожиданно вздохнула, уронила пачку сигарет на стол и сказала примирительно:
— Ну ладно, допустим, чего делать-то будешь?
Светка тоже вздохнула. Если бы знать, что тут надо делать.
— Позвони своему, — Танька махнула рукой в сторону коридора, где стоял на полке телефон. — Наври, что у меня случилось… что-нибудь. Скажи, что приедешь через пару часов. Шмотки я тебе дам. И на такси.
Светка хотела сказать «спасибо», но вместо этого зажмурилась и стала пережидать мучительный спазм в горле.
Глава 6.
2000
Ранним майским утром по набережной большой реки, делящей город пополам, со стуком и шорохом ехал старый прогулочный велосипед. Тощенькая девушка с усилием давила на педали, чуть пригибаясь к рулю. На ней были очень вытертые черные спортивные леггинсы, растянутая майка с абстрактным принтом из клякс и линий и кепка с рекламой местной телекомпании. Кеды на босу ногу и самодельный джинсовый рюкзак вполне вписывались в общую картину. Не вписывались только часы на руке девушки — если бы гипотетический наблюдатель успел заметить их за те мгновения, когда велосипедистка пролетала мимо. Часы были здоровенные, мужские, и по виду дорогие. Определенно слишком дорогие для того, кто едет на рассыпающемся реликте ушедшей советской эпохи и одевается в стиле «первое, что вывалилось из шкафа».
Часы Светка украла. Каждый раз, глядя на них, она мысленно говорила «я украла», и не испытывала по этому поводу ничего особенного. За прошедшие три года она сделала много разных вещей — глупых, опасных и аморальных, или смелых и правильных, призванных примирить её с тем, как повернулась жизнь. И ей удалось выйти из этой полосы в относительной целости и сохранности. Всё, что она творила, то, как она себя вела и как поступала с людьми, было ей необходимо, чтобы удержаться в реальности. После того случая, когда она рыдала на кухне у подруги, а потом ехала в её одежде и в вызванном ею такси, после нервного и неприятного разговора с Сашкой, она приняла решение — одно из многих, которых ей не удалось долго придерживаться. Пусть она не смогла понять, что произошло и как, она точно знала, что всё дело в алкоголе, значит, с этого дня она не будет брать в рот ни капли. Она понимала, что это не может пройти незамеченным. Ей придётся избегать тусовок или выбирать те, где можно имитировать питиё. Ей придётся как-то объяснить своё решение Сашке. Слишком опасно даже пытаться пить чуть-чуть, потому что нет гарантии, что однажды этого чуть-чуть не окажется достаточно для очередного… «приступа».
Конечно, у неё ничего не вышло. Первые полгода она держалась несгибаемо, как рельса. Она сказала Сашке, что у неё нашли аллергию. Она демонстративно покупала газировку для редких студенческих тусовок и не велась на подъебки. Собственный день рождения она отпраздновала гранатовым соком, с очень серьёзным видом объясняя несколько удивленным родственникам, что её мозг слишком ценен для человечества, чтобы травить его спиртом.
Если бы проблема была только в этом, это была бы и не проблема вовсе. Отчасти Светку даже развлекала эта показуха, она радовалась возможности выделиться из массы и встать в позицию весёлого открытого противостояния.
Главный враг нашелся внутри неё.
Через пару месяцев после того случая, готовясь к очередному экзамену уже летней сессии, Светка вдруг поймала себя на том, что вспоминает. Она словно кино смотрела внутренним взглядом, проматывая вечер накануне, поздний час, рисунки, момент, когда её сморило от усталости за столом, и — то, что дальше.
Как она летела во сне. Как она проснулась в лесу, и паниковала, и бежала, и ехала в пустом вагоне электрички.
Она думала — я ведь оказалась не так далеко.
Она думала — если бы я была в нормальной одежде, было бы не так ужасно.
Она думала — если бы я была готова к тому, что произойдёт.
Она долго сидела в прострации, крутя в голове все эти мысли, когда в двери громко заворочался ключ, она подскочила от испуга и одновременно осознала, о чём всё это время думала, и главное — как. Она думала об этом с любопытством и без страха.
И она испугалась этого отсутствия страха.
С этого момента её жизнь, точно у запойного пьяницы, превратилась в мучительную борьбу с собой. Она то и дело ловила себя на обдумывании — как половчее подготовиться и проверить. А вдруг ничего не случится? А вдруг… случится? И ЧТО именно случится? Она продолжала отвлекаться рисованием, но с течением времени болезненное любопытство усиливалось, и никакие рисунки не могли его унять. Однажды подвернулось почти непреодолимое искушение. Сашка придумал ехать за город с палатками, договорился со своим приятелем, тот взял свою девушку — и вот они сидят ночью у костра, с одной стороны лес, с другой — гладь реки, все пьют глинтвейн, и она, махнув рукой на всё, тоже пьёт.
Она решила, что ляжет спать одетой, разложив по карманам паспорт, деньги и проездной. Но в результате просто не смогла уйти в палатку — и сидела у остывающих углей одна, а потом ходила туда-сюда, а потом пришел ранний летний рассвет и похмелье. Светка сложила костер заново и сидела возле него, глотая минералку и дожидаясь, когда проснутся остальные. Вернувшись домой, она проспала почти сутки, и с ней ровным счётом ничего не произошло.
Позже она пыталась решиться ещё несколько раз. Готовилась, надевала удобную одежду, раскладывала самое необходимое по карманам, и снова проводила бессонную ночь, чтобы под утро, трезвая, сонная и злая, тащиться на лекции или пытаться делать какие-то дела. После каждой такой попытки она творила какую-нибудь глупость.
Пошла с Танькой в клуб (Танька была на седьмом месяце, но ей это не помешало), а там совершенно трезвая и словно отстранившаяся сама от себя танцевала с мальчиком-стриптизёром. Мальчик деловито её лапал, сажал себе на бедро и изображал поцелуи. Её это ужасно развеселило, и в процессе очередного квази-засоса она взяла мальчика за уши и поцеловала по-настоящему. Публика радостно взвыла, а стриптизёр быстренько закруглил выступление, отвел её на место и скрылся за дверью в углу сцены к разочарованию пьяненьких студентов.
В другой раз она полезла на башню высоковольтной линии, поднялась почти на половину высоты и долго сидела там, коченея под ветром и провожая закат. В тот вечер она потеряла очередной блокнот, но заметила только через пару дней, прошедших в опустошении и внутренней тишине.
Очередной нарыв, привёдший её в состояние безмерной злости на себя и весь мир, дозрел, когда она пришла в гости к однокурснице. В перерыве между выпивкой, курением на балконе и тупым смехом над плоскими шутками Светка зашла в соседнюю комнату и открыла первый попавшийся ящик стола. Там лежали часы, вот эти самые, которые пару лет спустя тикали у неё на запястье. Она сунула часы в карман и вернулась к остальным — никто ничего не заметил. Она ждала каких-то последствий, скандала, выяснений, но ничего не произошло.
Мысли о том, что могло бы случиться, что уже случалось, словно ели её изнутри. Светка училась, как никогда в жизни, чтобы отвлечься. Весь второй курс у неё были самые полные и аккуратные конспекты в группе. Она сдала очередную сессию на одни пятерки. Сашка сиял от гордости за её успехи. Новый год они праздновали на главной площади, глотая розовое шампанское из горлышка бутылки, валялись в сугробах и катались с горок снежного городка, и всё время Светка чувствовала себя обманщицей, потому что могла думать только об одном — что случится, если сейчас она закроет глаза и позволит себе уснуть? Они вернулись домой под утро уже трезвые и легли спать, и опять ничего не произошло.
Можно сказать, что она как-то справлялась. Как-то держалась за постоянные рутины своей жизни, заполняя ими всё время и стараясь не думать вообще. Когда рутины кончались или кончались силы на них, она просто брала очередной лист бумаги и рисовала, что могла. Гору немытой посуды в раковине. Воображаемого персонажа. Вид из окна. Себя в зеркале. Узор из треугольников. На худой конец она просто заполняла весь лист спиралями, кружочками или волнистыми линиями, штриховками или точками. Пачки бумаги таяли, пачки изрисованных листов росли: на подоконнике, прижатая большим хрустальным салатником, на полке, втиснутая между конспектов, у ножки дивана в углу… Блокноты, заполненные уличными набросками, копились рядом. Светка почти закончила свою историю, свой графический роман, если можно было так сказать, но единственный читатель, Сашка, отреагировал скукой и советом не тратить время зря. Светка почти смирилась с тем, что рисование как бы шло по обочине её жизни, оттесняемое естественными науками и попытками приноровиться к совместному быту с мужчиной. Как курение, оно заставляло её чувствовать себя виноватой, и как курение, его невозможно было бросить.
Но в конце второго курса она случайно познакомилась с Горгоной. Горгона была из ролевой тусовки, училась в «худилище» и считала себя готкой. На концерте Башакова Горгона пыталась культурно поблевать в туалете, но потеряла контроль и упала на Светку, немного не дойдя до кабинки. Светка успела перенаправить Горгону в нужное место и подхватить мощный узел спутанных волос, норовивший упасть вперёд.
Это была, в сущности, любовь с первого взгляда. Горгона ещё никогда не встречала никого, кто был бы готов подержать ей волосы, пока она блюёт. Кроме того, Горогона как раз открыла для себя концепцию сестринства и идейной гомосоциальности. На ловца и зверь бежит: Светка, бледная от недосыпа и вконец озлобившаяся на себя, тощая и несчастная в целом и в частности, ей понравилась сразу и без сомнений. Отблевавшись, кое-как дойдя по стеночке до раковины и приведя себя в относительный порядок, она сказала:
— Я Горгона. Давай дружить?
— Я… Света, — сказала Светка, — Ты нормально? Ты как вообще?
— Я нормально, спасибо, — сказала Горгона. — Погоняло-то есть у тебя? Или ты из цивилов?
— Я, наверное, да, — сказала Светка, — А ты?
Горгона поводила головой из стороны в сторону и ответила:
— А я в говно. Но это пофиг. Знаешь, что?
Светка не знала.
— Щас пойдём кофе выпьем. Тут варят в баре норм вообще. А потом пошли ко мне.
Светка кивнула.
Горгона попала в её реальность как камень в окно, мгновенно нарушив всякое подобие равновесия и вывернув наизнанку её представления о жизни. За пару недель она смогла сделать то, чего старая подруга Танька не добилась за несколько лет: убедила Светку, что высшее образование нужно вовсе не Светке, а копии её мамы, которая сидит у неё в голове и мешает прямо посмотреть на свои желания и потребности.
— Кой черт ты вообще мать слушаешь? — спрашивала она. — Эта тетя хорошо устроилась, скинула тебя на шею твоему парню, да? И при этом ест тебе мозг, что ты ей по гроб обязана? А не охуела ли она, между нами говоря?
Горгона была страшная матершинница, и Светка первое время заливалась краской стыда и не знала, куда девать глаза. Но признавалась себе, что даже это ей нравится в новой подруге. Горгона невероятно быстро заслужила её доверие тем, что была честна и открыта. Даже слишком, на Светкин вкус, но тут уж так: нельзя быть наполовину честным.
— Это всё равно, что быть слегка беременной, — со смехом сказала Горгона.
Поэтому Светка осмелилась показать ей свои рисунки и призналась в том, что мечтает быть художницей. И услышала, что нехуй время тратить на этот твой физический вуз, подруга. Я натурально отвечаю, говорила она, смоля Captain Black с вишневым ароматом, отвечаю, что тебе надо поступать к нам. Тебе надо с Юрьичем поговорить. Щас ещё вообще не поздно, хотя на курсы поздно, но нахера тебе курсы, ты и так поступишь.
К некоторому огорчению сидели они в этот момент на балконе в Сашкиной квартире. Сашка вышел к ним и сказал, что большей дури в жизни не слышал. Что одно дело рисовать какие-то закорючки на бумажках, другое — учиться на настоящего художника. И что она, Горгона — кстати, у тебя что, имени нормального нет? — так вот, она может заниматься любой фигней, но его девушка (он прямо придавил голосом эту «мою девушку») учится на «отлично» на сложной естественнонаучной специальности и вообще слишком умная, чтобы гробить жизнь на размазывание краски по картону.
Горгона смерила его взглядом и сказала, что он просто хочет власти, как все мужики.
Сашка набычился и сказал, что она просто чокнутая и не понимает, как живут нормальные люди.
Светка сказала, чтобы они перестали.
Потом она пошла провожать Горгону на трамвай и ни с того ни с сего рассказала ей про То Самое. Горгона выслушала молча. Потом довольно долго думала, глядя себе под ноги и вытянув нижнюю губу вперёд. Потом, услышав приближающийся трамвай, подняла взгляд и сказала:
— Завтра приходи к нам в училище, и картинки приноси. Натурально, надо тебя Юрьичу показать. А потом ещё всё обсудим.
Светка согласилась, просто потому что думала, что Горгона теперь не захочет общаться с ненормальной.
Она совсем не знала Горгону на тот момент.
Ранним майским утром двухтысячного года девушка на велосипеде подъехала к деревянной лестнице, спускавшейся к пляжу, и слезла с велосипеда. Вытерла запястьем влажный лоб, задевая козырек кепки, потом подхватила под раму свой дряхлый велосипед и медленно пошла по лесенке вниз, стараясь не задевать ступеньки колёсами. Внизу на пустом пляже виднелась одна-единственная человеческая фигурка.
Горгона сидела на расстеленном покрывале. Её велик, новый черный гибрид с амортизатором на передней вилке, валялся прямо в песке рядом. Тут же лежал рюкзак, на нём — альбом для набросков и весёленький пенал с «Хелло, Китти» на крышке.
Она приехала на берег на рассвете, чтобы набрать силы восходящего солнца. Горгона уже довольно давно (как ей казалось) сбросила с себя детскую шелуху увлечения готикой и романтикой смерти. В любом случае это было плохо совместимо с увлечением Толкином и эльфами. Одно время она пыталась затусить с Тёмными, но не зашло. К тому же в её жизни появилась… Да вот она, и правда появилась. Горгона помахала рукой. Девушка с велосипедом как раз спустилась на песок, скинула велосипед с плеча и помахала в ответ.
Горгона сидела и смотрела, как Эльявин тянет велосипед по песку. Ей хотелось встать и помочь, но она осталась сидеть.
Светка пыталась привыкнуть к своему новому имени. Имя было красивое и вполне в эльфийском духе, но совершенно чужое. Оно как будто не натягивалось на неё, а может, наоборот сваливалось, словно было на три размера больше. Она втихомолку завидовала другим девушкам из горгониной тусовки — той, что звали Майра, и той, что звали Тиара, и той, которая решила, что она Тринити, и стала Тринити. Правда, её быстро обозначили Тринити Нагорной, потому что в другой части этого обширного пестрого сообщества обнаружилась Тринити Заречная, она же Подгорная. Светка-Эльявин ждала, что будет какая-то война за имя, но нет. Аналогично мирно сосуществовали несколько Воландов, парочка Арагорнов и так далее. Почти всегда у каждого из клонов было какое-то альтернативное (старое или параллельное) имя. Все они активно общались в интернете, на местном сайте-форуме, в аське, в каких-то чатах, о которых Светка имела очень смутное представление.
Её имя придумал Дракон. Этот длинный мрачный парень был лидером «арт-стаи». Арт-стаей себя гордо называли мальчики и девочки из художественного училища, которые тусовались более или менее вместе и держались чуть на отшибе от других группок. Не то чтобы очень. Не то чтобы это даже было сильно заметно невооруженным глазом.
Дракон ей не нравился, но она была ему обязана. Когда она забрала документы из универа и пошла поступать в художку, ей устроили два скандала: родители пообещали не дать больше ни копейки никогда. Сашка пообещал на порог не пустить и «видеть тебя не хочу». Она позвонила Горгоне, Горгона позвала Дракону. Дракон сказал:
— У меня есть пустая комната.
Светка сказала:
— У меня нет денег.
Дракон кивнул и сказал:
— У нас есть работа.
Она собрала вещи (Сашка молча, со скорбной мордой, наблюдал, но не пытался её остановить) и переехала к Дракону в почти пустую комнатушку два на два метра. Из мебели там был матрас, занимавший две трети площади, книжная полка и пианино, отгораживавшее матрас от входной двери. Всего в квартире было пять комнат, и все чудовищно засранные. Дракон проживал там с матерью и сестрой, двумя котами и аквариумом. Аквариум и верстак Дракона были самыми чистыми местами в этом странном доме.
Несколько недель Светка ревела каждый вечер перед сном от горя и отчаяния, уверенная, что своими руками загубила всю свою жизнь, но потом её зачислили в художественное училище. Вечером они с Горгоной валялись на одеяле на остывающем песке городского пляжа, пили из горла вермут и болтали.
В какой-то момент Светка испугалась, что уснёт, но Горгона уже приготовила рецепт от этой беды. Она подтянула подругу поближе к себе, пристроила её лохматую голову себе на плечо и поцеловала.
В этот момент Светка, слегка обалдевшая от такого поворота событий, невпопад вспомнила, что забыла у Сашки в квартире спизженные часы, и придётся идти их забирать.
Она не очень любила вспоминать ту ночь, но всё равно вспоминала всякий раз, когда они вдвоём оказывались на пляже. Сейчас она волокла велосипед по песку, тяжело дыша, и зачем-то врала сама себе, что её лицо горит исключительно от физической нагрузки.
Глава 7.
— Я тут нашла кое-что.
Солнце палило вовсю. Девушки давно ушли с открытого пляжа в тень под большие пирамидальные тополя. Пляж тем временем постепенно заполнялся горожанами, от утреннего покоя не осталось и следа. Сюда, в рощу, почти никто из взрослых не забредал, но иногда мимо проезжал какой-нибудь подросток на велике или пробегали дети помладше.
Горгона полезла в рюкзак и вынула чуть смятые листы бумаги.
— Распечатала несколько штук, чтобы ты сразу прочитала, — она сунула листки Светке.
Светка присмотрелась: это были стихи.
— На нашем форуме есть раздел «Творчество». Там тусят малолетние поэты, всякие духовидцы, энергеты и прочая шелупонь, ну, ты представляешь, — Светка кивнула, пробегая стихи по диагонали. Стихи были так себе — не совсем плохие, но скучные и заурядные.
— Я иногда хожу там, читаю, ищу странное, — Горгона протянула руку и ткнула пальцем в листки, — Вот такое.
— По-моему, это просто плохие стихи, — сказала Светка.
— Плохие, факт, — ответила подруга, — Но суть не в этом.
«А ссуть в песок» — подумала Светка, но вслух ограничилась хмыканьем.
— Понимаю скептицизм твой я, о мой юный падаван, — сказала Горгона, вытягивая листок у неё из пальцев, — Но вот послушай-ка внимательно!
Я как обычно прощаюсь, иду прочь.
Трамвай, дребезжа и качаясь, на гору лезет.
Закат переходит тихо в синюю ночь.
Никто не заметит, как именно я исчезну.
Трамвай дрожит и скрежещет на вираже,
Я лбом прислоняюсь к вибрирующему стеклу,
Почти не чувствую тряски и сплю уже,
И в этом сне я падаю в серую мглу.
Никто не заметил, как именно я исчез.
Ни шагу не сделав, ни слова не прошептав.
Когда я встану, вокруг будет сказочный лес,
И белый конь подойдет ко мне среди трав.
Я как обычно прощался и не сказал,
Что в эту ночь я ушел далеко, совсем.
Я сделал выбор и новый свой путь познал,
Теперь всё просто и нет никаких дилемм.
Читала Горгона хорошо. Даже слишком хорошо для такой ерунды.
— Ну и что, — сказала Светка, чувствуя, как в животе что-то скручивается. Точь-в-точь то ощущение, как когда входишь в аудиторию и тянешь руку к разложенным веером билетам на столе экзаменатора, — Обычные фантазии про волшебное перемещение в другой мир.
— В других тоже есть тема внезапного исчезновения, — сказала Горгона, — Но тут самым явным образом. Автора этих гениальных строк на сайте кличут Тео Лог, я так понимаю, это у нас такой типа-интеллектуальный-юмор, — Горгона сунула листок обратно Светке. — Пол мужской, возраст двадцать два, локация НН-ск. Я ничерта не верю, что там реально парень, половина форумских парней на самом деле типа нас, — Горгона весело усмехнулась. Это была чистая правда. Очень многие девочки и девушки регистрировались на форуме под мужскими никнеймами и говорили о себе в мужском роде. Ничего удивительного, если учесть, как относились к тем, кто регистрировался под женскими.
Очень забавно (и жутковато) было читать злобные срачи, где друг на друга агрессивно нападали мачо-мэны, каждый из которых в реале — и Светка это знала точно — был старшеклассницей.
— И ты думаешь, что этот Тео пишет про свой реальный опыт? — спросила Светка.
— Я думаю, что есть такая вероятность.
Светка перебрала листки, прочитала ещё пару стихов. «Волшебство сработает в темноте». «Надо только пригубить бокал вина». «Проснусь в незнакомом месте навстречу дню». Это можно было понять определенным образом, если хотеть так понимать.
Горгона очень хотела ей помочь. Она ни на минуту не заподозрила, что Светка выдумывает, мистифицирует или сходит с ума. Она сразу решила, что пробовать ещё раз может быть слишком опасно, и она же моментально поняла очевидное: алкоголь срабатывает, если Светка засыпает. А раз нечто произошло и может произойти снова, значит, самый простой способ, не рискуя, узнать что-то об этом явлении — найти тех, кто с ним уже сталкивался. «Никто не признается», сказала Светка. «Мы найдём по косвенным признакам и прижмём к стенке», сказала Горгона.
Получалось так, что вот, она нашла по косвенным признакам, и теперь ей, Светке, придётся идти и прижимать к стенке.
— Для начала просто напиши, что стихи заинтересовали, — сказала Горгона. — Они на лесть падкие, эти творцы нетленки, стоит польстить — пиздец, прилепится как банный лист, и не отвадишь. Я просто зуб даю.
— Ладно, — сказала Светка нейтрально.
— Сейчас, — сказала Горгона и встала, — Ко мне поедем и напишешь.
Порой Светке делалось жутко от того, насколько сильную власть над ней имела Горгона. Природа этой власти была непонятна. Ни разу Горгона не сделала ничего, что бы причинило Светке не то, что боль, а даже значительную обиду. Всегда, когда они не сходились во взглядах и спорили чуть не до криков, Горгона умела остановиться и четко определить: вот тут у нас разница во мнениях, а вот тут мы сами, и нечего сраться из-за какой-то фигни. Она никогда не насмехалась, даже если обнаруживала Светкину младенческую невинность в каких-то областях знания или жизненного опыта, просто рассказывала или давала книжку. Книжек в доме у Горгоны было столько, что тот самый внушительный стеллаж Светкиных родителей как-то померк и съежился, потеряв значимость. Светка осознала, что, хотя она очень много уже прочитала, важнее было то, как много она ещё не прочитала. И о скольких авторах и книгах даже не имела представления. Горгона приглашала Светку на чай и просто в гости, и Светка, глядя на тот дом и тех родителей, сокрушающее быстро и отчетливо осознала, что такое настоящие «манеры», «воспитание» и «культура». Если бы речь шла о другом человеке, ей было бы очень стыдно. Но это была Горгона, поэтому Светка просто брала всё, что ей давали, и старалась не быть неблагодарной скотиной.
Короче говоря, будучи всего годом старше Светки, Горгона была неизмеримо круче по всем вычислимым показателям, но совершенно не делала из этого повод для самоутверждения. Она просто была рядом. Но иногда, в некоторые странные моменты, она брала Светку за виртуальную шкирку и бросала в воображаемую воду, и потом с удовольствием наблюдала, как Светка, отплевываясь и суча лапками, плывёт. Каждый раз Светка понимала, что вполне может отказаться и не делать то, что советует Горгона, но каждый раз делала. Так она поступила в худ-училище, ушла жить к Дракону и начала работать в Артели. И не пожалела… почти не пожалела. Почти ни разу. Вот разве что эльфийское имя…
— Ну что ты боишься, — сказала Горгона неожиданно мягко, глядя на неё сверху вниз. За ней сияло безжалостное майское солнце, обливая жесткими лучами её выразительную фигуру. — Переписка на форуме ни к чему тебя не обязывает. Если договоришься о встрече, я пойду с тобой. Даже если это внезапно окажется реальный мужик, в чём я сомневаюсь, я помогу тебе отболтаться.
— Да, — Светка встала, — Я так-то понимаю, но…
Горгона насупилась, подняла плед и принялась вытряхивать из него песок. Вытряхнула, сложила, кое-как упихала в рюкзачок.
— Если ты считаешь, что я слишком на тебя наседаю… — начала она.
— Да нет, нет! — Светка стремительно покраснела, — Ты права, чего тут такого. Просто, ну, наверное это странно, у человека же может быть просто фантазия и художественные образы, а тут я со своей безумной историей…
— Поверь мне, — сказала Горгона, поправляя лямки рюкзака, — Если автор этих стишков не совсем дурак, он будет прыгать от радости, услышав твою безумную историю. Даже если он просто обычный хреновый поэт с художественными образами.
Светка не видела причин верить, конечно же, но перестала спорить.
Горгона оказалась права насчет лести. Вдвоём они написали осторожный, в меру присыпанный сахаром комментарий к стихотворению про трамвай. Светка придумала формулировку «что-то отзывается в глубине неосознанного». Горгона, умирая со смеху, дополнила намёком на родство душ. Немного попрепиравшись на предмет того, стоит ли «признаться» в своей склонности к писательству, они пришли к выводу, что это будет преждевременно.
— И потом, если я скажу, что я тоже поэт, мне придётся писать стихи, а я не умею.
— Стихи такого качества можно писать, не приходя в сознание, километрами, — ответила Горгона, нажимая на «отправить». Страница перезагрузилась и комментарий повис под текстом стиха.
— Ты, может, и можешь — сказала Светка, — а я больше по части закорючек. Для стихов у меня ума маловато.
Горгона издала губами звучный «пфффф», откинулась на спинку кресла и возвела очи горе (Светка подумала, что Горгона перепутала училища, ей определенно нужно было в театральное), а потом повернулась к подруге и сказала:
— Ты иногда бесишь, сил нет.
Светка моментально начала краснеть. И чтобы перестать испытывать эти мерзкие чувства — вину, страх, обиду — бросилась в бой:
— Да, не все такие самоуверенные, как ты! Тебе, может, всю жизнь говорили, что ты лучше всех и всё можешь, а мне всю жизнь говорили, что у меня руки из жопы и пакля в голове!
— Ты же хорошо училась всегда, — удивилась Горгона, — И сейчас нормас.
— Ага! — воскликнула Светка и изобразила голос своей матери:
— «Не думай, что всю жизнь будешь на хорошей памяти выезжать! Надо учить и соображать, а не просто наизусть пересказывать!». — Она вдруг поняла, что вскочила с пуфика, на котором сидела возле Горгониного кресла и стоит, сжав кулаки, как будто драться собралась. «Блин, выгляжу как дура», — подумала она, плюхаясь обратно. Мрачно добавила:
— И вообще, я ленивая жопа и это… как его… халтурщица.
— Да мы все ленивые жопы, ты чо, — Горгона встала, потянулась, подошла к окну. Там всё ещё был жаркий майский день.
— Знаешь что, а поехали обратно, искупаемся?
— Да ну, вода ещё холодная, и народу толпа. Если купаться, так это надо ехать вечером, когда вся эта толпа с детьми рассосётся.
— Бедному Ванюшке всюду камушки, — рассеянно сказала Горгона. Постояла ещё немного, почесывая одним пальцем пробор на слегка взлохмаченной голове.
— Тогда… — Светка поняла, что в этой голове пошел творческий процесс. Горгона обернулась. — Тогда поедем рисовать. Поборем в себе ленивую жопу, сделаем по полсотни листов набросками.
— Ты с дуба рухнула, по полсотни! — засмеялась Светка.
— Я серьёзен как никогда, мой маленький друг, — ответила Горгона, и Светка поняла, что сейчас они и правда сядут на велики, поедут куда-то и будут делать наброски, пока не наберут по пятьдесят листов каждая.
— По двадцать, — быстро сказала она, вставая с пуфика.
— Договорились, по тридцать, — откликнулась Горгона, ковыряясь в нижнем ящике стола.
— Смотрю я вот на твою прекрасную задницу, — начала Светка, — и хочется мне…
— …дать пинка, — подхватила Горгона, не оборачиваясь, — Но ты никогда этого не сделаешь, потому что я твоя милая котенька и любимая булочка.
— Да иди ты! — Светка топнула ногой почти всерьёз, — Любимая булочка у меня майская с обсыпкой!
Горогона выпрямилась и повернулась со стопкой блокнотов в руках. Серьёзно посмотрела на Светку и спросила:
— Тебя смущают разговоры о чувствах?
Светка мгновенно впала в панику:
— О каких ещё чувствах!
Горгона пожала плечами, сбросила в ящик все блокноты, кроме двух, пяткой задвинула ящик на место и сказала медленно, как будто выкладывая слова аккуратной стопочкой перед собой:
— Я понимаю, что тебе сложно обсуждать наши отношения, потому что они местами не вписываются в стандартные рамки привычной дружбы или любви.
Светка открыла рот. Закрыла.
— Ты не особо рассказываешь про своих родителей, но я сделала вывод, что у вас в семье не очень принято говорить о добрых чувствах и хорошем отношении, — продолжила Горгона.
— Не то чтобы, — слабо возразила Светка. Её мать очень часто бурно признавалась в любви и обожании практически всем. Чаще всего это была часть какой-то манипуляции или спектакля, рассчитанного на внешнего наблюдателя. С такой же легкостью она кричала и слова ненависти, когда посторонних не было рядом.
— Не то чтобы, — повторила Горгона, подошла, вручила Светке один из двух блокнотов. Постояла, снова почесывая пробор и подёргивая себя за волнистые пряди.
— Я просто подумала, что это вообще довольно странно. Мы ведь можем считаться довольно близкими людьми, так? — она снова смотрела на Светку серьёзно, и Светка нашла в себе силы не убегать.
— Типа того, — сказала она, — Вроде как… лучшие подруги. Живём рядом, тусим вместе, учимся тоже почти вместе. И всё такое.
— И при этом у меня всё время стойкое ощущение, что ты больше всего на свете мечтаешь уползти в ракушку и не вылезать никогда. А я прихожу и вроде как вытаскиваю тебя раз за разом.
Светка опустила взгляд на блокнот в своих руках. Она опять чувствовала стыд, страх, растерянность. Она обожала Горгону, как никого в своей жизни. Это было сравнимо только с тем, как она относилась к бабушке лет до десяти, пока квартиру не разменяли и не разъехались по разным концам города. Светка тогда испытала огромное разочарование: бабушка не пожелала, чтобы Светка жила с ней, не заинтересовалась её новой школой и не слишком старалась поддерживать с ними со всеми связь. Это было как предательство.
Требовалось что-то сделать. Как-то выбраться из этой невыносимой трясины, когда сказать так, как чувствуешь, невозможно, а всё остальное получается враньём.
— Ты да, — сказала она, не поднимая глаз, — ты приходишь и вытаскиваешь. Кто-то же должен вытаскивать. Дело в том… — она опять завязла. Сколько всего невозможно сказать, даже если очень нужно! Светка поглубже вдохнула, потом от души выдохнула и решительно сказала:
— Моя мать всегда говорила, что я эгоистка и всегда лезу на табуретку. И что «я» последняя буква в алфавите. И что всем наплевать, что я там себе хочу-не хочу, потому что есть «надо» и «как положено». И хотя я от души считаю, что всё это бред и гадость, я всё равно… как бы это сказать…
— Живёшь по этим правилам, — закончила за неё Горгона.
Светка кивнула. Потом сделала усилие и подняла взгляд на подругу.
— У меня никогда не было никого, к кому бы я относилась так, как к тебе, — сказала она.
Горгона выпучила глаза и надула щеки. Потом с неприличным звуком выпустила воздух и сказала:
— Вот это формулировка не для тупых!
Светка поняла, что улыбается.
Глава 8.
Переписка в комментариях под стихами шла несколько дней с перерывами. Неведомый Тео отвечал не сразу и иногда даже не на другой день. Видимо, доступ к интернету у него был непостоянным, или не было денег на покупку карточек доступа.
У Горгоны был диал-ап модем, и родители выдавали ей фиксированную сумму денег на месяц на покупку карточек. Для переписки на форумах этого было более чем достаточно, но, к несчастью, Горгона открыла для себя несколько больших американских сайтов с цифровым артом. Поэтому довольно часто она уже к середине месяца успевала просадить всё, выкачивая здоровенные красивые картинки.
— Сорян, майн херц, — говорила она Светке, разводя руками, — Не могла я не. Зато погоди, я тебе сейчас покажу, я такого художника надыбала, это просто отрыв башки. Он, собака, пишет прям в фотошопе, как бы акрилом на вид, но не вот пластилин, а живописно, шопипец. Иди сюда, это просто янимагуууу, — и Горгона вываливала на Светку очередные мегабайты цифровой живописи, болтая без остановки про то, что автор хитрая жопа, прёт приёмы прямо у мастеров Возрождения, и вот эта картинка прямо цитата с Караваджо, прямо вот взял и срисовал, гандон амерский, и какого чёрта, отличная же идея. Как он вообще такое делает на компе, это уму непостижимо…
Но тут Горгона наступила на горло своей песне, как говорится. Всю неделю она держалась, проверяя только почту и форум. Когда Тео отвечал, она звонила Светке, и они вдвоём сочиняли следующую реплику. Писать приходилось намёками. Светка было совершенно уверена, что Тео намёков не поймёт, но после легкого обмена полузначащими недофразами Тео вдруг написал: «О таком лучше лично. Напиши свою почту» — и Горгона, завопила — агааа! Я тебе что говорила! Он наш!
А Светка ответила, сдерживая волнение, что это ещё только обмен электронками и ничего не значит.
И однако, ещё через неделю она стояла на условленном месте, на углу возле книжного магазина «Цеппелин», и держала в руках книжку яркого красно-оранжевого цвета. Это был один из томов полного собрания Мопассана. «Оранжевая книга в руках», написала она, договариваясь о встрече. Какая разница, подумала она, глядя на полку, лишь бы оранжевая. Горгона сделала сложные брови, потом вздохнула и пообещала: «Проебёшь — закопаю».
Это была неделя, полная внезапных и сложных событий, даже не считая учёбы. Светкина мать, которая весь прошлый год знать не желала о её существовании, внезапно явилась прямо в училище и устроила довольно жалобную сцену «на кого ж ты меня покинула, доченька». Ларчик открылся просто: в их с отчимом семейной жизни накопился некоторый разлад, слово за слово — и вдруг оказалось, что когда под рукой нет мерзкого подростка, на котором можно вымещать злость, на эту роль годится кто угодно. Прекрасные интеллигентные люди наконец устроили мерзкий скандал, в кульминации которого муж зарядил жене в скулу и ушёл страдать к другу в гараж.
— И чего ты от меня хочешь? — спросила Светка, когда ей удалось увести мать на улицу.
— Я не знаю, что делать, просто не знаю, — ноющим, стонущим голосом повторяла та.
— Разведись с ним, и всё, — сказала Светка с жестоким цинизмом юного невротика.
— Да квартира-то всё равно общая, — возразила мать, мигом меняя плаксивый тон на агрессивно-деловой.
— Ну. А. От. Меня… — начала было Светка раздельно, и мать тут же поджала губы и снова заныла:
— Я просто не знаю, не знаю… Я даже боюсь теперь дома остаться… Может, ты вернёшься домой, а? — она быстро взглянула на дочь вороватым, каким-то хитрым взглядом, — Ты взрослая уже, при тебе он постесняется так себя вести… К тому же ты там живешь неизвестно где, с чужими людьми, а мы тебе родные ведь!
— Неа, — легко ответила Светка, чувствуя, как внутри словно что-то отсохло и отвалилось, — Мне и так хорошо. Квартплата маленькая, работа терпимая, стипендию платят.
— Что это за работа у тебя такая, интересно, — сказала мать ядовито.
— Квартиры богатым ублюдкам пидорашу, — сказала Светка обдуманно и с наслаждением, наблюдая, как у матери изумлённо-гневной скобой кривится рот, задираются брови, лезут из орбит глаза.
— Ты что, правда… уборщицей? Чужие унитазы моешь?
Светка улыбнулась до ушей и даже шире:
— Ага. Платят, кстати, больше, чем в твоей газетке.
Несколько секунд мать в ошеломлении молчала — она не понимала, как реагировать, не могла нащупать верную стратегию, не знала, как повернуть разговор к выгоде для себя. Наконец, она сделала выбор и с треском провалилась:
— Бедненькая, — сказала она, конструируя на лице скорбно-сочувственный вид, — Тяжело, конечно, так пахать и учиться ещё. Наверное, не надо было тебе из вуза уходить и Сашу бросать. С ним бы у тебя хоть нормальная семья была бы со временем. Такой парнишка хороший… — и она, додавливая, вздохнула и покачала головой.
Светка не выдержала и заржала.
Квартиру она убирала, это правда. Только всего одну, ту, в которой жила. Дракон предложил ей натуральный обмен — уборка вместо квартплаты, и она согласилась мгновенно. Живые деньги на еду она зарабатывала другими путями, в частности, подмастерничала в драконовой «мастерской» и бесконечно рисовала чёрт знает что кому угодно в ролевой тусовке. За копейки, естественно. Горгона говорила (подкармливая её в очередной неурожайный месяц), что это нормальный путь молодого гения и потом всё будет заебись. Светка временами впадала в отчаяние, устраивала себе лежачий книжный запой, забив на учёбу и набрав в библиотеке максимум, сколько давали взять, но потом вставала и шла дальше. Мыть посуду, простёгивать подшлемник, выжигать очередную кельтятину на очередном типа-эльфийском кожаном ремне или рисовать очередной фанарт по цене бутылки пива.
(Кстати, и бутылки она собирала — пока было куда сдать. Приходилось всё время менять локации, чтобы не заприметили и не побили местные сборщики, но ей везло.)
Позже, вспоминая этот день, она думала — а могло пойти по-другому? Могла она не врать и не ржать жестоким лёгким смехом? Могла вернуться домой, попытаться восстановить отношения, понадеяться на то, что мать тоже даст задний ход, сделает уступку?
И раз за разом, крутя ситуацию так и сяк, приходила к выводу, что нет, не могла. Некоторые люди меняются, а некоторые — нет. Её мать не могла поменяться. Под пинками жизни она принимала самые причудливые позы, сжималась, ныла, жалела себя и обвиняла весь мир, но не сдавала ни сантиметра своей картины мира. В этой картине, в частности, были неизменны неблагодарная дочь и плохая мать, и эти константы невозможно было расшатать никакими фактами и доводами. Светкина бабушка осознала это в процессе размена квартиры и сочла разумным спастись бегством. Теперь настала и Светкина очередь.
Светка смеялась, махала рукой и мотала головой, пока из глаз не потекли слёзы, а потом сказала, вытирая лицо и отпыхиваясь:
— Мам, ну ладно тебе, ты же мне сама, помнишь, что сказала? Что ты мне ничем помочь не можешь, потому что я предала твоё доверие своими выходками. Выходкой больше, выходкой меньше, какая разница теперь. Ты уж занимайся собой теперь, а я как-нибудь справлюсь. With a little help from my friends, — добавила она, красуясь, гордясь недавно обретенным самоучителем английского языка и регулярными (хотя и довольно беспорядочными) совместными уроками с Горгоной.
— Ну-ну, — мать явно не знала, что сказать. Светка быстро попрощалась и ушла на следующее занятие.
А на другой день к училищу пришёл Сашка.
Они не виделись полгода. Последняя их встреча случилась по причине того, что Горгону родители взяли с собой на новогодние праздники в Париж. Светка не то чтобы завидовала… Да ну, завидовала адски. Обижалась, завидовала, стыдилась и того, и другого, от этого впала в сильную меланхолию и продолбала сроки одного заказа. Не то чтобы совсем, конечно, но спешно под дедлайн дорисованная работа была встречена заказчиком не слишком радостно, и заплатили ей не всё. Светка предлагала переделать, но дорога ложка к обеду, а картинки к празднику.
Светка сперва пошла ходить по городу и думать Про Своё, потом купила бутылку пива, выпила, стоя на обрыве над рекой в самой дикой части Нагорного парка. И поняла, что если сейчас останется одна — то сдастся, ляжет на скамейку прямо вот тут (ну, не тут, а метрах в пятистах, у остановки автобуса, где ещё сохранились остатки лавочки) и вырубится. И пусть Это Самое случается опять.
Светка не хотела Это Самое. Она быстро-быстро пошла на остановку, вскочила в первый попавшийся автобус, благо, они тут почти все шли в её сторону, а потом рысцой добежала до квартиры. Дракон, открыв ей дверь, в кои-то веки проявил некое подобие эмоций. Поднял и опустил брови и спросил:
— Ты здорова? У тебя лицо красное.
— Пила пиво, бежала, — коротко объяснила она, — Мне надо позвонить.
— Угу, — Дракон махнул рукой в сторону кухни и ушёл к себе.
Светка кое-как стащила верхнюю одежду и прямо в зимних говнодавах прошла на кухню, к телефону. Плевать, сама ж потом и вымою, пронеслось у неё на заднем плане, когда она уже набирала номер.
Сашка ответил сразу и сразу согласился встретиться.
На следующий день оба, кажется, были очень рады попрощаться.
Ну и вот, снова-здорово, Светка вышла на крыльцо училища и увидела своего бывшего стоящим на углу в ожидании. Увидев её, он поднял руку ладонью вперед коротким, как будто смущенным, жестом и тут же опустил, сунул в карман брюк. Хороших, на минуточку, брюк, новых. Не чета тем лысым и тонким от старости штанцам, которые были на нём в прошлую их встречу. Светка постояла, спрашивая себя, что делать, не нашла ответа, но пошла всё-таки к Сашке, а не от него. Подошла, поздоровалась первая.
— Да, привет, привет, — он улыбался странно. Вроде, старался выглядеть уверенно и насмешливо, но сквозь эту привычную маску сквозила какая-то опаска. Или просьба. Или… Светка собрала себя всю в кулак и посмотрела Сашке в лицо. Спросила:
— Ты чего пришёл?
— Захотел тебя увидеть, — сказал он неожиданно просто, без подтекста. Без стандартного своего делового юморка.
Светка помимо воли подумала, что это не просто так, но удержалась от высказывания своих подозрений вслух. А он, пользуясь её замешательством, добавил:
— Просто погуляем, например.
И они пошли просто погулять. Погода стояла самая подходящая. Отменная эталонная майская погода, самая любимая Светкина пора. Солнце, ветер, деревья шумят свеженькими, ещё не запылёнными листьями. Газоны и клумбы прут травой и цветами, птицы орут (или поют, как кому).
Они погуляли, потом ещё погуляли. Сашка без умолку болтал о своих успехах — о статьях, которые вышли или вот-вот выйдут, о лаборатории, которую оснащали чуть ли не специально для его темы, о командировках в столицу. В какой-то момент Светка устала от необходимости слушать и задавать наводящие вопросы, поэтому стала выдавать рандомные «ага», «угу» и «ого», про себя добавляя всякий раз «пыщ-пыщ-ололо!». Она была достаточно великодушной, чтобы порадоваться за хорошего человека, но этот хороший человек слишком уж разительно был успешнее и удачливее её во всём. И слишком уж усиленно это демонстрировал.
Причина оказалась простая. Они сидели на откосе, куда пришли смотреть закат. Закат был прекрасен как всегда, что-что, а закаты в их городе никогда не разочаровывали, в отличие от всего остального. Сашка как-то подувял с саморекламой, а потом, сделав приличную паузу минут в десять, внезапно сказал:
— А может, нам попробовать ещё раз, а?
Светка почувствовала, как начинают гореть щёки. Страх, стыд, вина, досада… Надежда. Растерянность.
— Саша… — начала она, но Сашка поднял руки, словно защищаясь:
— Ладно, ладно, так сразу ты не решишь. Не надо. Я просто хочу, чтобы ты знала… Я встречался тут с одной… девушкой. И это всё не то. Я просто подожду ещё. Тебя. Я же знаю, что ты сама жалеешь, но из гордости не признаешь.
— Из гордости, — повторила она, чувствуя, как нехорошо поджимает горло.
— Естественно, — сказал он и словно булавку воткнул, — После того, как мы расстались, я очень изменился. Добился успеха. А ты как вляпалась, так и сидишь.
— Ну и зачем тебе… — прошептала она через сжатое горло, — Раз я это… сижу…
— Потому что я тебя люблю, — сказал он угрюмым тяжелым голосом.
«Обалдеть как любишь», — подумала Светка, судорожно сглатывая.
— И готов подождать.
Светка встала. Последние лучи солнца едва сочились из-за неровной линии горизонта.
— И на этой оптимистичной ноте давай-ка пока что попрощаемся, — сказала она преувеличенно бодро и громко, — созвонимся, короче. Спасибо за прогулку, пока.
— Погоди, до автобуса уж дойдём! — воскликнул Сашка ей в спину.
До автобуса дошли.
В автобусе Светка рыдала с той же силой, что и два года назад. Горгоне она ничего не рассказала. Кажется, это был первый раз, когда подруга осталась не в курсе её душевных терзаний, так что к самим терзаниям добавилось ещё и чувство вины.
Стоя в субботу напротив книжного магазина, сжимая книжку в потной руке, Светка по кругу думала, точно брела в лабиринте: Сашка… Горгона… А вдруг неизвестный Тео (он будет весь в белом, в шляпе) не придёт…
Словно её окликнули — она вздрогнула и подняла взгляд. Напротив неё стояла Настя. Прошло больше двух лет с их последней встречи, но её невозможно было не узнать. Она стала ещё эффектнее: фигуристая, ухоженная, невозможно красивая в белом брючном костюме, в соломенной шляпе… Светка, не веря своим глазам, подняла руку с книгой. Настя увидела — и у неё на лице проступила гримаса ужаса, отвращения и гнева. Она сделала пару быстрых шагов к Светке, сжала кулаки и сказала тихим, низким голосом:
— Ты какого чёрта тут делаешь?
— Т-тебя… жду, — ответила Светка, чувствуя себя героиней какой-то тупой комедии.
— Ах ты гнида, — сказала Настя, спокойно, делая ещё шаг к ней, — Я из тебя сейчас…
— Погоди! — крикнула Светка чуть ли не на всю улицу, — Погоди, я поговорить! Серьёзно!
— Поговорить, — Настя подошла вплотную, — О чём поговорить, говно ты на палочке? Поиграться со мной захотела? Поглумиться?
— Нет, погоди, — Светка, словно проваливаясь в бред, сделала шажок назад, — Я не глумиться! Настя, ну правда, есть разговор!
— Не выйдет, — сказала Настя, пиля её взглядом, — Я не отступлюсь. Я в курсе, что он с тобой опять встречался. Но это всё фигня. Я тебе клянусь, полезешь под руку — инвалидом сделаю.
— Да ты о чём вообще! — воскликнула Светка, поражённая до глубин души, — Я не про это! Да блядь, ты о чём-то, кроме мужика, можешь говорить вообще?!
Настя скривилась:
— С тобой? Ты пустое место, о чём с тобой говорить вообще? Просто руки убери от моего парня, и все разговоры!
— Про Это, — сказала Светка в отчаянии, — Ну про исчезание. Да блин. Про то, что в стихах. Ну!
— В стихах, — повторила Настя, — Ну ты и дура. Это вообще не мои стихи. Ты что, веришь в такую херню?
— Ты же пришла!
— Мало ли что, — Настя отвернулась и сделала шаг прочь.
— А чьи стихи? — спросила Светка, не рассчитывая на ответ.
— Не твоё дело, — Настя уходила, и Светка бросилась за ней.
— Ну пожалуйста! Настя! Я тебе клянусь, я к Сашке больше не подойду, делай с ним что хочешь, хоть жри его с маслом! — она словно с ума сошла. На этих бездарных стихах, на том, что в них было (или не было) свет клином сошёлся. Она была готова выменять имя автора на что угодно. Может даже на свою жизнь… или хоть полжизни.
Настя остановилась.
— Обещаешь?
— Обещаю, — Светка сложила руки с книжкой перед собой, — Ну честно. Господи, ты не понимаешь… это очень важно. Мне надо поговорить с автором, просто очень надо!
Настя снова скривила лицо, как от гадости, и сказала, явно наслаждаясь:
— Это моего брата стихи. Только ты с ним поговорить не можешь. Он без вести пропал пять лет назад.
Светка обняла несчастный томик Мопассана, опустила голову. Твёрдый край переплёта вдавился в губу. Всё вставало с ног на голову и приобретало новый смысл.
— Так ты… — она хотела сказать — так ты думала, что придёт твой брат? — но Настя уже уходила, терялась за спинами пешеходов, заполонивших улицу.
Подбежала Горгона, схватила Светку за локоть:
— Ну, что? Ты как? Что-то узнала?
— Ага, — Светка снова опустила голову и уперлась в книгу на этот раз подбородком.
— Кто-то кроме меня пропадал и пропал совсем.
Глава 9.
— Честно говоря, я не знаю, как ищут людей, — призналась Горгона.
— А… Ты у родителей можешь спросить? — Светка понимала, что надеяться не на что. Но…
— Теоретически, — Горогона вздохнула. — На самом деле, это крайний вариант. Потому что папа спросит — кого ты хочешь найти и зачем, и что я, врать ему буду? Нет же.
Светка в стотысячный раз поразилась отношениям в этой семье. Она бы, конечно, соврала, потому что сказать правду её матери — это подарить ей хорошее сапожное шило, которое она воткнёт тебе в печень при первом же удобном случае. При этом будучи уверенной, что делает это для твоего же блага.
— Блин. Сраная Настя, — Светка уронила голову на руки и забубнила в упавшие на глаза волосы: — Коза тупая, она меня ещё в универе терпеть не могла, ни за что ни про что возненавидела с первого взгляда. Кто бы мог подумать, что она к Сашке лыжи мажет.
— Это твой бывший? — спросила Горгона, и Светка снова почувствовала, как наливаются горячим уши, щёки, шея. Стыд, горечь, утрата. Она вздохнула и буркнула:
— Он.
Горгона помолчала. Светка слышала тихие лёгкие хлопки — её подруга в задумчивости шлёпала ладонью по покрывалу. Она, зайдя в комнату, сразу упала на кровать и позвала с собой Светку, но та села за стол. Ей ужасно хотелось плюхнуться на шелковистое голубое покрывало и прислониться к плечу подруги, но она не могла. «Поганый я человечишко, — думала она теперь, упираясь лбом в запястье, — Как меня земля носит».
— Свет, — позвала Горгона, скрипнул матрас. Светка подняла голову. Не Эльявин. Она повернулась, встретилась взглядами с Горгоной, которая уже сидела по-турецки, ухватившись обеими руками за скрещенные лодыжки.
— Похуй на неё, а? — Горгона смотрела настойчиво, исподлобья, чуть сведя брови и сжав губы, вся напряженная и красивая как героиня манги.
— В смысле «по…»…
— Да в прямом смысле. Во-первых, если у тебя с этим перцем чего было или будет, то это только твоё дело, а не её или ещё кого-то. Во-вторых, кто сказал, что она такая первая и последняя? Ну или её брат. Зато теперь у нас есть зацепка! Другие точно должны быть.
Светка опустила взгляд в пол. Вот тут и надо было, во-первых, рассказать про встречу с Сашкой, во-вторых, послушаться Горгону и искать дальше.
Но она не сделала ни того, ни другого.
В общем, это могло бы и не иметь особого значения, потому что до сего момента у Светки в любом случае не было доступа в интернет иначе, чем через комп Горгоны. Но она знала, что у Сашки тоже есть комп… И теперь, после последней встречи, знала, что этот комп подключен к совершенно новому доступу в интернет. Она ни черта не поняла из технических объяснений (честнее сказать — пропустила мимо ушей), но услышала слово «безлимит».
Вот тут она и сделала ошибку. Истинная дочь своей матери, она увидела, как использовать человека в своих целях. Получить доступ к сети, отомстить Насте и сбежать из дурдомной семейки Дракона, от которой она довольно сильно устала. Перестать выживать на копейки. И, наконец, перестать спать в одиночестве.
Как и мать, в этот момент она думала только о своих целях — но не о последствиях.
Через пару недель она вернулась к Сашке. Горгоне она рассказала об этом постфактум, ещё через неделю. Извиняясь и объясняясь, призналась, что боялась её реакции и не знала, что делать. Горгона, конечно, обиделась здорово, но обманчиво быстро простила. Светка дала себе честное слово, что будет самой хорошей подругой, какой только возможно, но в глубине души понимала, что что-то сильно испортила.
Тем временем начиналось лето. Прошлые года лето было странным временем. Летом у Светки всегда было очень много времени и совсем не было денег. Она какими-то правдами и неправдами находила деньги для выездов на ролевки, осиливая две или три игры за сезон. Точнее было бы сказать, что осиливала Горгона: они ездили вместе, из её материалов шили прикиды, спали в её палатке, ели её запасы. Светка от души старалась компенсировать подруге затраты, по максимуму вкладываясь рукоделием и хозяйственными работами, но иллюзий особых не питала. Понимала, что, если бы не Горгона, она бы не выехала на добрых две трети игр.
Так и получилось в этом году. Они уже вовсю готовились к июньскому «Ледяному походу», внесли в список июльские «Сказки под холмом» и августовскую «Великую степь», но однажды утром, когда они спускались на набережную с полотенцами на плечах, Горгона сказала:
— Слушай, неприятно об этом сообщать, но ближайшая игра у меня, похоже, накрывается.
— А чего? — огорчилась Светка.
— Да мои собрались в отпуск как раз с пятнадцатого, — Горгона стянула полотенце с плеча и хлестнула склонившиеся к ступенькам одуванчики, — Мать зовёт с ними.
Светка вздохнула.
— Слушай, я понимаю, мы давно хотели съездить нолдорами, — быстро заговорила Горгона, — И заявки нам одобрили, но…
— Да ладно, ты чего, — Светка изобразила улыбку, — Я твоих предков вполне понимаю. Ты уже взрослая, год-два — ты того гляди замуж выйдешь, — она засмеялась, — Ну ладно, ладно! — Светка подняла руки, защищаясь от тяжелого как чугун взгляда, — Просто найдёшь офигенскую работу за стопиццот тыщ и съедешь от них. А они хотят ещё немножко побыть типа семьёй.
Горгона остановилась на предпоследней ступеньке, прислонилась к металлическим перилам. Сказала:
— Вот удобно с тобой — всё ты правильно понимаешь! — и в её голосе Светка вдруг услышала такой ядовитый сарказм, что с неё всё показное веселье как холодной водой смыло.
— Ну… извини, — сказала она, привычно упирая взгляд вниз, в потёртую и засыпанную песком нижнюю площадку. Горгона немного помолчала — видимо, разглядывая Светкину покаянную макушку — и ответила спокойно:
— Нечего тебе извиняться. Я просто злюсь, что нельзя всё хорошее сразу, ты же не виновата, — она наконец шагнула с лестницы, и подруги пошли по кривенькой и разбитой асфальтовой дорожке через чахлую кленовую аллею.
— Я хочу с тобой на игру, — говорила Горгона тихо, снова и снова хлеща полотенцем редкую траву у края дорожки, — Но я не могу отказаться от такой поездки. Ты понимаешь, это ж не Турция какая ол инклюзив. Это Испания, это Мадрид. Ты знаешь, что такое мадридский музей Прадо?
— Ну, знаю, — сказала Светка. Она снова чувствовала зависть, досаду и стыд — за то, что завидует.
— В июле точно поедем зато! — Горгона вдруг повернулась и вместо травы хлестнула Светку по попе, — Нам заявки одобрили потому что!
— Ай, да ладно! — заорала Светка.
— Зуб даю! — в ответ заорала Горгона. Светка взвизгнула, схватила Горгону в охапку и стала трепать, как щенок игрушку. Горгона счастливо ржала конём и в ответ трепала Светке распущенные недавно остриженные до плеч волосы.
Но на «Сказки под холмом» они тоже не поехали. Когда вернулась из своего Мадрида Горгона, когда они наобнимались, вывалили друг на друга свои новости, пересмотрели тонны Горгониных фоток и немного снова привыкли друг к другу, оказалось, что в июле уезжает уже Светка.
Это выяснилось внезапно. В тот вечер они пошли купаться втроём: Сашка поклялся, что будет держать дружелюбный нейтралитет, а Горгоне было в целом всё равно. Они купались, по очереди сторожа вещи (потому что хорошо помнили феерический случай, когда у одного их тусовочного приятеля увели на пляже обувь, и он шёл босиком домой — по асфальту, а потом и в автобусе так ехал). Пили тепловатый квас, грызли фисташки, болтали о неважном. Потом Горгона вспомнила, что не дописала свиток на подхолмы, Сашка спросил — что за подхолмы, Светка объяснила…
— Значит, у тебя планы на июль, — сказал он, мрачнея, — А я хотел тебя позвать со мной в отпуск поехать.
— В отпуск? Конечно, надо ехать, — сказала Горгона, — А куда?
— В Крым, — сказал Сашка, — Очень хочу именно туда, никогда не был.
— Крым — это красиво, — задумчиво протянула Горгона, повернулась к Светке: — Я б и сама не против туда. И тебе надо съездить.
— А как же… — начала Светка, но Горгона перебила:
— Иначе нечестно выйдет: я-то уехала, хотя у нас тоже игра была.
Светка не знала, что сказать. Она очень хотела на эту игру, но Крым… И верно ведь, почему это у неё не может быть поездки? Не всё Горгоне радости и приключения! У этой мысли был нехороший какой-то оттенок, но Светка просто засунула это ощущение глубоко в себя и положила сверху метафорический камень. И сказала:
— Да я и сама ни за что не откажусь.
Они ещё немного поболтали про Крым, обсудили, куда обязательно надо попасть на экскурсию, где остановиться жить и как снять комнату, что пробовать из еды и вина, в общем, обычные такие разговоры. У Светки от этой обычности едва зубы не ныли. Её разрывало на части. Она хотела спровадить Сашку и поговорить с Горгоной наедине, но это было технически неосуществимо. Даже когда она прямым текстом сказала:
— Саш, ты езжай домой, а я провожу подругу и вернусь, — он ответил:
— Вместе проводим.
Горгона неопределенно улыбалась, а Светка просто не знала, что делать. У неё были новости из интернета, она нашла местный форум, где делились мистическим опытом и странными историями. Там была и тема, которую завела Настя. Теперь Светка знала, как звали её брата, как он пропал, и как его искали. Это, как ей казалось, было шагом вперёд.
И она решилась:
— Саш, ну нам же надо между нами, девочками, какие-то вещи обсудить!
Сашка скривился, но ответил на удивление спокойно:
— Если не терпится, можете по аське связаться. Поздно уже, одиннадцатый час, пока то-сё — ты как домой будешь добираться?
— А вдвоём вы как будете? — спросила Горгона.
— Машину поймаем, — небрежно бросил Сашка, — Вдвоём безопасно.
— Логично, — сказала Горгона и побрела прочь с пляжа, увязая в остывающем песке. Светка вздохнула и поспешила за ней, предоставив Сашке заталкивать в свой рюкзак подстилку и полотенца.
— Не бери в голову, — сказала Горгона, когда Светка её догнала. — И правда, ты ж с интернетом теперь. Номер мой знаешь, в аське всё обсудим.
— Это не то же самое, — вздохнула Светка.
— Увы, увы, — Горгона похлопала её по спине чуть ниже рюкзачка, — Ничто не будет уж как прежде, тра-ля-ля.
— Ты на меня всё обижаешься, — тихо сказала Светка.
— Неа, — ответила подруга, — Обижаются когда близкий человек поступает не так, как ты рассчитывала.
У Светки аж горло перехватило. Она сглотнула и спросила, стараясь не выдать чувств:
— А я не близкий?
Горгона снова похлопала её по спине и ответила всё тем же странным, каким-то далёким и рассеянным голосом:
— А я не рассчитывала.
Она не стала писать в аське про форум. Сама не знала толком, почему. Отчасти подозревала, что Сашка может захотеть распотрошить историю их переписки, и сможет сделать это незаметно, потому что технически куда грамотнее неё. Отчасти ещё потому, что лично было бы проще убедить Горгону, что это важно, что это не пустышка и не ложный след, иначе не было бы такого совпадения — стихи и пропавший человек, и Настя бы не скрывала, что и как, даже учитывая её явную неподдельную ненависть. Настя явно что-то знала, что-то большее, чем просто факт исчезновения брата.
К тому же её останавливало всё то же слабое, но неотвязное ощущение, что что-то совсем испорчено и восстановлению не подлежит. В её голове раз за разом рассеянная, усталая подруга произносила: ничто не будет уж как прежде, тра-ля-ля. Ничто не будет…
Светка зажмуривалась, тёрла уставшие глаза, потом снова открывала окошко мессенджера и писала что-нибудь, что угодно, только не важное.
Ничто не будет так, как прежде.
Тра-ля-ля.
Глава 10.
Ночью поезд несколько раз останавливался, Светка чувствовала это сквозь сон, но не просыпалась до конца, проваливалась обратно в глубину.
А рано утром, на рассвете, поезд неожиданно набрал ход. Вагон стало сильно качать, и Светка таки проснулась полностью. Скоростной бросок оказался коротким, поезд замедлился, пошёл совсем тихо, да и окончательно остановился. Светка приподнялась на локтях и выглянула в окно. За окном было странно. В белом стелющемся тумане смутно виднелись какие-то решетчатые конструкции, видимые только на пару метров от земли. Выше они растворялись в молочном сиянии тумана. Дальше по ходу поезда маячили небольшие строения. Гулко чихнул громкоговоритель, из него полились неразборчивые квакающие звуки, обрастающие в тумане реверберацией и обертонами. Потом тонко и резко загудело, а ещё через полминуты издалека застучало, завыло низко и мрачно, словно к ним приближалось чудовище. Светка невольно отодвинулась от окна, и в этот момент мимо полетел скорый поезд. Секунды — и вот стук и завывание удаляются, стихают. Следом за этим завозились, завздыхали пассажиры.
Стукнула дверь купе проводников, сонная женщина пошла по проходу, сквозь зевки говоря:
— Белгород через двадцать минут! Граждане пассажиры, кому в Белгороде сходить, просыпаемся…
Светка сползла обратно на полку и закрыла глаза.
Горгона не пришла их провожать. Накануне они до половины второго трещали в аське, условились, что она подъедет на вокзал в полдень (поезд отходил в четверть второго) и они посидят в полуподвальной кафешке в квартале от вокзала. Но утром она снова написала — так, мол, и так, не могу, извини, чувствую себя херовато — месячные пришли, живот болит.
Светка особо не удивилась. Про эту особенность подруги она знала, Горгона всегда в первый день цикла валялась, закинувшись но-шпой и свернувшись креветочкой вокруг полторашки с горячей водой. Написала Горгоне положенные слова сочувствия и пошла собирать сумку.
Сашке она сказала, что подруга простудилась. Про себя при этом думала, что вот, сейчас она почему-то говорит неправду, хотя и не слишком важную, но тем не менее. Почему нельзя сказать, как есть? А почему вообще что-то надо объяснять, не пришла и не пришла? Светка мрачно хмурилась, сворачивая в аккуратные рулончики футболки и носки и раскладывая их в пакеты, а пакеты, слоями, в сумку. Когда она начала упаковывать альбомы и прочее художественное, Сашка искренне изумился:
— Да ты чего, собираешься всю эту хрень с собой тащить?
— Ну мне же надо рисовать, — ответила она, — Нам вообще полагается летом не вылезать с пленеров. Масло я не потащу, конечно, но всё остальное надо брать. Там же такие виды!
— Да некогда тебе будет, — уверенно сказал Сашка, — Ты сама подумай, там же купаться надо, загорать, фрукты есть, гулять!
— Вот пока ты загораешь — я буду рисовать, — ответила Светка, не очень, впрочем, уверенно. Она подозревала, что выкроить время будет непросто.
— Ну и глупая, — сказал Сашка усмехаясь, — Кто же тратит время отпуска на фигню.
Светка напряглась. Вот сейчас можно промолчать… или ответить. Она уже открыла рот, чтобы сказать, что она не глупая, а её учёба не фигня, но её бойфренд уже отвернулся и копался в своём ящике комода, разбирая залежи непарных носков.
Светка посмотрела ему в спину и не ответила. Она до конца не верила, что они таки куда-то поедут.
И теперь утро в поезде было какое-то слегка сюрреалистичное по ощущениям. Невыспавшиеся пассажиры плыли по проходу как подмороженные минтаи, скапливаясь в тамбуре в очередь перед туалетами. Свисали простыни с верхних полок, кто-то уже заварил кофе из пакетика, а кто-то — лапшу быстрого приготовления, и сочетание этих запахов и простыней тоже было дикое. Навевало мысли о свисающих с веток часах и летающих яичницах.
Светка полежала, укрывшись до носа, заложив руки за голову и особо ни о чём не думая. Поезд снова небыстро шёл, покачиваясь и постукивая. Поскольку Светкина полка была боковая, её эта качка размеренно бултыхала вправо-влево, так что возникал соблазн закрыть глаза и позволить себя усыпить. Но тут на полке сверху завозились, потом с края свесились длинные ноги в трениках — Сашка решил встать.
Светка быстро села, откинув одеяло.
— О! А ты чего так рано? — Сашка спросонья был похож на сову: круглые глаза под приподнятыми бровями, вихор на затылке.
— Ходят все туда-сюда. Дошик кто-то жрёт ещё, чуешь? — Светка сморщилась и невольно передернула плечами.
— Ну, дошик, — Сашка сел на её койку, — У нас тоже есть, кстати.
— Оййй, нет! — Светка замахала руками, — К чёрту. Я бы начала с кофе.
— Ладно, — Сашка снова встал, — давай тогда постель свернём.
После неизбежной суеты с постельными принадлежностями они сидели каждый со своим стаканом растворимого кофе, грызли слегка поломанное шоколадное печенье и глазели, как собираются и готовятся к выходу одни пассажиры, потом — как садятся и располагаются другие.
Солнце встало, туман давно сгинул, и теперь за окнами поезда проносились бескрайние жёлто-зелёные поля. Поезд постепенно нагревался, в столбах солнечного света реяли пылинки, где-то пытались открыть окна и ругались с проводницами. Светка и Сашка съели по бутерброду, поиграли в «жизнь» на клетчатых листочках, потом поиграли в «морской бой» (Сашка выиграл, как всегда), по очереди сходили в тамбур — подышать в окошко и посмотреть вперед, высунув голову вопреки запретам и здравому смыслу. Поезд летел как птица; поля остались позади, теперь с одной стороны вдруг возникла широкая синяя вода, а с другой странные запруды, сложенные как бы из извести, вода в которых была местами покрыта коркой. Сашка заявил, что это солевые ванны. Светка пыталась сделать наброски, но вскоре забыла про карандаш и просто смотрела в лёгком очумении на совершенно инопланетные ландшафты.
Наконец перешеек, по которому они ехали, кончился, вода потерялась из виду, как и странный вид с другой стороны. Потянулись холмы, непривычные на вид разлапистые деревья, маленькие домики в окружении мелко нарезанных участков, на которых росло много всякого — непонятного издалека, но очень зелёного.
— Через полчаса прибываем, — сообщила проводница, проходя мимо, и они бросились немного суетливо в туалет (переодеться из дорожного полупижамного в нормальное), проверять вещи, вытаскивать с багажной полки сумки. Светка липла к окну, чувствуя необыкновенный подъем и волнение — вот он, Крым! Приехали! Даже Сашка выглядел оживлённым.
Симферопольский вокзал мельком показался симпатичным, но они его особенно не разглядывали. Сашка скомандовал не теряться и уверенно пошёл куда-то, поглядывая на карту в руке. Светке, которая честно пыхтела со своей немаленькой сумкой, он на ходу объяснял, что им надо ехать на побережье, а в Алушту и Ялту тут ходит троллейбус. Светка для экономии дыхания не отвечала, только глаза пучила от удивления.
Невероятно, но факт — троллейбус. Им повезло, они успели найти менялку, поменять свои рубли на гривны, купили билет и тут же сели на ближайший рейс. Они были чуть ли не последними, кто грузился в старый, забавно округлый троллейбус с дерматиновыми сиденьями и блестящими металлическими поручнями, поэтому их места оказались почти в самом конце, да ещё «на колесе». Светка едва успела отдышаться — а они уже ехали прочь из города по пыльным улицам, затенённым каштанами и грецкими орехами. Все окна были открыты настежь, троллейбус громыхал на плохом асфальте и покачивался на поворотах, и Светку опять охватило чувство нереальности и почти волшебства. Оно всё усиливалось, пока их транспорт двигался по цветущим пригородам, потом полз вверх по холмам в сухие рыжие предгорья, а потом и вовсе поехал в горы, и с обеих сторон встали настоящие удивительные скалы — бурые, рыжие, серые, прошитые полосами желтого и красно-охристого цветов, расколотые трещинами, невероятные.
Светка словно раздвоилась. Часть её страдала от жары, от липнущего к телу раскалённого сиденья, от безжалостного солнца, которое выедало глаза и ложилось на голову кирпичом. Ей хотелось пить, прилечь, и чтобы стало темно.
Другая её часть отодвинула от себя все эти презренные трепыхания плоти и наслаждалась. Троллейбус преодолел перевал и начал спускаться к морю, то и дело подергиваясь, притормаживая и чуть набирая скорость. Светка забыла дышать, когда дорога сделала очередной поворот, и вдалеке открылся просвет к горизонту, а там… У каждого сухопутного, кто любит море, однажды случилось это мгновение. Первый взгляд, первый сбившийся вздох, первое непроизвольное восклицание. Тут уж одно из двух. Либо ты почувствовал это сразу, либо… не обратил внимания.
Пока Светка сидела, вцепившись в горячий поручень и пытаясь заглотить немного воздуха, Сашка деловито просматривал свои записи и бубнил:
— Сразу у вокзала не надо смотреть, там будет дорого, мне сказали, что нормальные хозяева чуть подальше стоят, на соседней улице… Так, я буду разговаривать, а ты молчи, ясно? — Сашка поднял на неё взгляд, потом посмотрел в окно, снова не неё. — Ты чего?
— Там — море, — сказала Светка.
— Ну да, море, — ответил он, снова листая свой блокнот, — Погоди, сейчас поселимся и хоть сразу купаться.
— Ага, — ответила она шёпотом. Горизонт пропал, его заслонил город, троллейбус спустился в извивы улиц, бегущих по прибрежным холмам. Теперь он останавливался то тут, то там, тормозил на светофорах, крутился в переплетениях тесных улиц как муравей в переходах своего муравейника. Наконец показалась автостанция. На улице было пыльно и шумно, зато Сашка моментально нашёл киоск, купил бутылку газировки из холодильника, которую они и выглотали с рекордной скоростью, плюхнувшись на бордюр большой клумбы с розами. Розы пахли так, что Светку даже чуть повело.
Сашка подвинул к её ногам свою сумку, велел сидеть и ждать, а сам пошёл налегке искать ту самую «соседнюю улицу», где ждут диких туристов местные в надежде сдать комнатку или койку. Вернулся быстро в сопровождении деловитой плотной тётки, которая повела их по ведущей куда-то наверх улице, потом через небольшой сквер, потом по лестнице под огромными деревьями — в тупичок, застроенный частными домами и одной стороной выходящий на немаленький обрыв. Под обрывом тоже был тупичок, и ниже тоже виднелись ступеньки и террасы улочек и переулков.
Тётка привела их в небольшой хаотично спланированный дом с пристройками и террасой, показала комнатушку с отдельным входом, кухню в полуподвальном этаже, душ и туалет. Светка, что называется, не вдавалась. Раз её кавалер изъявил желание всё решать сам — пусть и решает. Когда Сашка удалился с хозяйкой на кухню, чтобы обсудить цену и расплатиться авансом, она вернулась в выделенную им комнатку, легла поверх покрывала на одну из кроватей и закрыла глаза. У неё было ощущение, что всё происходящее это какой-то сон, не на самом деле, не всерьёз. Сейчас вот глаза закрою, потом открою — а мы снова дома. Она уже начинала уплывать, когда шумно явился Сашка, растолкал её и вручил бутылку холодного пива:
— Держи, давай, тут у хозяйки погреб как в ресторане, чего хошь на выбор.
— Дорого же? — сонно спросила Светка, прикладывая запотевшую бутылку ко лбу.
— Да не, как в киоске, — Сашка уже ковырялся в сумке в поисках плавок, — У неё сын на пивзаводе работает, ему это пиво по себестоимости продают… Блин, да где же…
— Твои плавки вместе с моим купальником у меня в боковом кармане сумки, — Светка медленно отпивала пиво, потом снова гладила бутылкой лоб и щёки, чувствуя, как постепенно сходит сонная одурь, — В правом.
Сашка полез в её сумку, достал пакет, потом принялся искать полотенца, и окружающая действительность вроде бы вернулась в норму. Они приехали к морю, они сняли жильё и идут на пляж. Светка отпила ещё пива. Пиво было вкусное, свежее, яркое и шипучее, как сама радость.
Светка пила, в первый раз за несколько лет не вспоминая о Том Самом.
Разумеется, они тут же пошли на пляж. От их тупичка до городского пляжа можно было дойти почти по прямой (не считая того, что эта прямая вела сверху вниз) минут за двадцать. Не ближний свет — зато дорога простая и понятная, а жильё недорогое. Они шли не спеша, примечая по дороге продуктовые магазины, киоски и прочие полезные объекты. Купили по мороженому, и как раз доели, когда в конце улицы замаячил выход к пляжу.
Светка думала, там будет песок. Вместо этого она с изумлением увидела полосу крупной тёмной гальки — и невероятное количество людей на ней. Тут бы ей прыгать от радости, потому что она наконец видела море вблизи, видела плещущую воду, близкую пену слабого прибоя и сияющие блики на волнах, но ей стало не по себе от заполненного человеческими телами прибрежного пространства.
— Ого, — сказал Сашка, — Ну ладно, на первый раз сойдёт, а завтра пораньше утром придём, чтобы народу поменьше.
Они кое-как пробрались между людьми, отыскали небольшой пятачок, чтобы кинуть сумки и полотенца. Сашка сказал:
— Давай ты первая, — и приглашающее махнул рукой в сторону воды, — только кепку снять не забудь.
А она бы и в кепке ушла плавать, и в одежде, к этому моменту её снова охватило ощущение нереальности. Жара, усталость, алкоголь — Светка раздевалась и немного со стороны думала сама о себе, что как-то не очень разумно она пила пиво перед пляжем, но, вроде, немного же? Немного… Она стащила кепку, мельком пожалев, что забыла резинку для волос, и пошла к воде. Непривычные ступни кололо и обжигало горячей галькой, и Светка невольно ойкала на каждом шагу, и хотела, и не могла идти быстрее. Наконец она ступила в воду, ахнула — вода показалась прохладной, зато под ней галька уже не обжигала. Небольшие волны прокатывались мягко и тихо шипели у неё за спиной. Светка сделала шаг, ещё шаг, чувствуя, как мельчают камушки под ногами, как рывками ползёт вверх по ногам прохладная граница воды. Она дошла до середины бёдер, а потом Светка пригнулась и ухнула в набегающую волночку. Дыхание на секунду сбилось, но она поплыла, толкая себя вперед изо всех сил, вдыхая и выдыхая с фырканьем, щурясь от брызг и от солнца, и была в этот момент абсолютно, совершенно счастлива.
Глава 11.
В двадцать лет куча вещей кажется ерундой. Не всем, конечно, не всем — кто-то с колыбели балован, не привычен к бытовым неудобствам, не склонен терпеть или приспосабливаться. Светка была не балованная. Хлипкие кровати в съемной комнате скрипели; на тесной кухне газовая плита была замызганная и газ горел неровно, слабыми синими венчиками. Чайник закипал целую вечность. В окно летели стаями комары. По проходящему невдалеке серпантину всю ночь проезжали с дребезгом машины или с ревом — мотоциклы. Воду выключали то и дело, и как-то раз хозяйка сказала, мрачно хмурясь:
— Ребятки, вы бы уж приняли душ на пляже. Воды не будет сегодня, а в бочке мало осталось.
На пляже душ был, понятное дело, платный.
Сашку всё это возмущало, уязвляло и озадачивало, в зависимости от того, чего касалось неудобство — напрямую тушки, денег или морального, так сказать, ущерба.
А Светка пропускала всё это мимо себя. То и дело с ними происходили какие-то нелепые вещи, но и тут она не напрягалась, а ждала с некоторым даже любопытством — а дальше что? И дальше каждый раз им забавно везло, так что из очередной вселенской жопы они выбирались слегка помятые, но целые и не особо потратившиеся. Впервые за несколько лет она на целые дни забывала про блокнот в заднем кармане шорт, и даже, что удивительно, почти перестала рассказывать сама себе истории. Жизнь и так превратилась в череду происшествий.
Первая засада была невеликого калибра. Они пошли искать, где бы взять напрокат лошадей, нашли какого-то древнего коричневого дядьку с татуировками в виде портретов Сталина и Ленина на груди, который оседлал им двух тощих злобных меринов и несколько часов водил по окрестным предгорьям. Всё бы прекрасно, но по возвращении дядька напоил их свежим кобыльим молоком — и следующую ночь они провели, сменяя друг друга в туалете. Впрочем, к утру их отпустило.
В один из дней они поехали по побережью, чтобы подняться на Ай-Петри. Поехали в обед. К фуникулёру была ожидаемо большая очередь, кабинки шли набитые, но всё равно пришлось ждать почти два часа. Наверх они поднялись уже на закате, было чертовски красиво, но едва они прошлись вокруг и сделали пару снимков, как гид начал торопить всех обратно. Пока тянулась очередь уже вниз, Светка успела сделать кучу набросков, написать страницу походных записок и наслушаться разных странных разговоров. Наконец они забрались в кабинку, оказалось — последняя группа, после них наверху никого не осталось. Кабинка очень медленно шла вниз, в неё через самый край горы светило оранжевое солнце, потом кабинка опустилась ниже и её мгновенно проглотила холодная синяя тень. И тут же кабинка встала. Туристы заохали, бросились к передней стороне смотреть вниз — гид напрасно уговаривал не метаться — и вдобавок кабинка закачалась. Светка невольно вжалась в стенку, и Сашка тут же обнял её, придвинул к себе, сказал нарочито весело:
— Что, страшно?
— Неа, — Светка, впрочем, довольно прислонилась к нему. Они был тёплый, крупный, одним своим спокойным телом внушал уверенность. К тому же она устала и сейчас вообще хотела «на ручки».
В окнах кабинки ничего не было видно, гид увещевал, что всё хорошо, сейчас снова двинемся, кто-то ныл, что темно и какого чёрта нет света — и тут включилась лампочка под потолком, кабинка дернулась и поехала вниз. Светка вздохнула. Она только начала привыкшими глазами видеть в темноте контур горы, деревья, чуть сияющее неярким графитовым отсветом море…
Внизу выяснилось, что они упустили последнюю маршрутку.
— Едрёна вошь, — Сашка явно не готов был к такому развитию событий, — А другие как? — другие, как они моментально выяснили, были из организованных групп. Один за другим разъезжались большие белые автобусы с тонированными стёклами. Светку вдруг осенило.
— Саш, пошли попросим, может, нас подберут.
— Да щас, — буркнул он.
— Ну не тут же ночевать! — она беспомощно развела руки в стороны. «Тут» было негде, потому что кроме станции фуникулёра и какой-то уже закрывающейся кафешки ничего поблизости и не было.
— Ну, сама проси, — сказал он, кривясь в очень неприятной гримасе. То ли отвращения, то ли крайнего скепсиса.
Светка собрала себя всю в кулак и быстрым шагом двинулась к одному из оставшихся двух автобусов. Возле него курил пожилой толстый мужик, отмахиваясь кепкой от комаров.
— Здрасте, — сказала Светка, — Извините… мы на автобус опоздали… вы бы не могли нас подвезти… ну хоть сколько-то? — она умоляюще уставилась мужику в лицо, чувствуя, как внутри всё сворачивается уже даже не узлом, а плотным жгутом, как отжимаемое бельё.
— Где живёте-то? — спросил мужик, отшвыривая окурок.
— В Алуште…
— Садитесь, — мужик махнул в сторону открытой двери, а сам пошел обходить своё здоровенное транспортное средство — к водительской двери с другого борта.
— Саш! — заорала Светка радостно, а он, оказалось, уже подошёл и стоял рядом.
— Да тут я, — он пропустил её в автобус первую, зашел, и дверь за ним сразу закрылась.
Автобус оказался полупустой, внутри не горел свет, и только над водителем светила еле-еле небольшая лампочка. В темноте, хватаясь за кресла, они пробрались мимо усталых экскурсантов и с облегчением упали на свободные места.
— Вот повезло, — сказал Сашка.
— Ага, — ответила Светка. Подумала — ведь это я попросила! Но промолчала, хотя ей хотелось, чтобы он признал её роль в этом везении.
В Алуште их высадили на набережной, и они долго топали наверх, отчаянно зевая и расчёсывая обкусанные комарами плечи.
В другой раз они поехали на электричке в Бахчисарай. Большая часть дня у них ушла на осмотр дворца, обед в кафе и поиск сувениров. Светка нашла себе совершенно обалденный кустарный браслет из меди, ужасный кич, с вырезанными по толстому металлу кривыми примитивными рисунками — солнышко, глаз, ладонь, спиралька, зигзаги разной длины. Сашка долго ходил вдоль рядов с крымскими розовыми духами и чеканными досками и, в конце концов, купил этих самых духов россыпью целую кучу — всей родне — и неожиданно маленькую стальную турку с медным дном и чеканным узором лентой вокруг горла. Светка, услышав цену, аж икнула, но Сашка сказал:
— Ну красивая же! И полезная. Сколько можно растворимое говно пить.
Потом они вдруг вспомнили, что кроме собственно Бахчисарайского дворца есть ещё пещерный город. До него был час ходьбы, и они пошли, конечно. По пути им встретилась толпа туристов, и никого, кто бы шёл туда, наверх. Когда они добрались до подъема в город, их попыталась остановить пожилая тётушка, вокруг которой носился мелкий шебутной внук.
— Ребятки, поздновато идёте, — сказала она, — Через час стемнеет!
— Ничего, мы быстренько, — сказал Сашка, продолжая подниматься по тропе. Светка остановилась, сказала:
— Да, спасибо за предупреждение. Мы и правда постараемся недолго.
— Всё бы ничего, лето, — сказала тётушка, — Да уж больно темно тут. Ни единого фонаря, и тропинка толком не отмечена. Вы уж спускайтесь до темноты, а то там внутри кое-где опасно.
— Спасибо, — снова сказала Светка, кивнула и пошла дальше, на ходу расстёгивая футляр фотоаппарата. Перед поездкой она виделась с бабушкой, и та внезапно вытащила из закромов старенький, но вполне рабочий фотоаппарат «Смена-8». Сашка моментально его осмотрел, признал годным и проверил на паре двенадцатикадровых плёнок — одну отщёлкал в универе, другую на прогулке со Светкой. Подбивал её сняться без одежды, но она сказала — ты упал? Ты как это в проявку будешь отдавать? — и этот аргумент подействовал.
Теперь у них была заряжена плёнка кодак на тридцать шесть кадров, и ещё пара запасных лежала в сумке. На вопрос «Куда нам столько» Сашка сказал, что это на самом деле вообще ерунда, он бы купил штук десять, но лучше оставить деньги на развлечения.
В общем, если бы не фотоаппарат, они бы и правда уложились в полчаса. Пещерные жилища, церковь, сложенная из больших глыб, обломки стен и арок, мощёные дороги, в камне которых телеги пробили глубокие колеи — всего древностей. Между арок бродил табунчик лохматых тощих лошадок, щипля подсыхающую скудную траву. Светка воодушевилась рыжим сиянием лошадкиных шкур в свете заходящего солнца, бросилась снимать, Сашка вытерпел пару кадров, да и отнял аппарат. Загнал её на большой камень и велел делать мечтательный вид на фоне неба. Потом она ему отомстила, сняв, как он из-под руки оглядывает просторы предгорий. Потом они попытались снять сами себя на фоне пещеры. Потом… оказалось, что солнце почти скрылось за соседним горным кряжем, и всё вокруг быстро погружается в темноту.
— Саш, давай-ка выбираться, — Светка застегнула футляр фотика, подёргала Сашку за короткий рукав рубашки. Сашка всё разглядывал какие-то камни с любопытством геолога, коим не являлся.
Когда они спустились на тропу, было ещё не совсем темно. Небо чуть светилось мягким серебристым сиянием, в долинке собирался туман, но дорожку было видно хорошо. Они бодрым шагом добрались до пригорода, небо темнело, на нём проклевывались звёзды.
Сашка уверенно сказал:
— Сейчас немного пройдём — а там город, фонари.
Но фонарей не было. Весь Бахчисарай словно накрыло светомаскировкой. Чем глубже в город они заходили, тем гуще и выше были деревья над головой, глуше заборы, заслоняющие свет из окон. В какой-то момент они оказались на знакомом вроде бы месте — слева был вход во дворец-музей, справа — торговые ряды, но и то, и другое было глухо закрыто и темно, и только вдалеке в просвете улицы едва сочился бледный свет фонаря. Вдобавок поднялся ветер, и кроны огромных ореховых деревьев наверху принялись оглушительно шелестеть и потрескивать.
Вцепившись друг в друга, откровенно трясясь, спотыкаясь и нервно хихикая, они кое-как преодолели этот глухой кусок пути. Слабый свет впереди оказался плафоном на здании вокзала. Они бросились к расписанию и предсказуемо увидели, что в Симферополь ничего не идёт до завтра, до восьми утра.
— Смотри, — Сашка ткнул пальцем в соседний столбец, — На Севастополь электричка через полчаса.
— Блин, и чё мы там делать будем ночью? — Светка проголодалась, хотела спать и едва стояла — так устали ноги.
— А здесь что делать? — Сашка повернулся и пошёл к кассам. Впрочем, тут же вернулся озадаченный: кассы уже закрылись.
— Может, при посадке продадут, — предположила Светка.
Но нет, никто не поинтересовался их билетами ни при посадке, ни в пути, ни в конечном пункте. Они прибыли в Севастополь почти в полночь. Гостиница при вокзале оказалась переполнена, а соседняя, напротив — закрыта. Ближайший гостевой дом, куда их не очень вежливо послали на вокзале, оказался довольно далеко, и там им тоже сказали «мест нет».
— Я больше не могу, — сказала Светка, — Ты как хочешь, а я вот прямо лавку сейчас найду…
Лавки они нашли и даже поспали на них… пару часов. Под утро вдруг стало холодать. С моря пошёл влажный воздух, и скверик, где они устроились, заволокло туманом. Чертыхаясь и трясясь в ознобе, они кое-как добрели до многоэтажного дома, поднялись на второй этаж и устроились там под почтовыми ящиками. В подъезде было тепло.
— Ничего, — бурчал Сашка, обнимая Светку и пристраивая её голову себе на грудь, — Сейчас через пару часов солнце взойдёт, пойдем к морю, искупаемся. Потом найдём, где пожрать, и всё будет отлично.
Светка не спорила. Она всё время проваливалась в сон, но тут же просыпалась из-за жесткого пола под задницей, из-за влажной, пропотевший и пропитанной ночной сыростью одежды, из-за голода и зуда в обкусанных комарами ногах. В полудрёме она в какой-то момент пожалела, что не может сейчас выпить алкоголя и перенестись куда угодно в другое место.
А потом вдруг оказалось, что уже утро, в высокое окно подъезда светит горячее солнце и Сашка осторожно расталкивает её, наконец заснувшую по-настоящему.
Одуревшие, сонные, щурясь и зевая, они добрели обратно к вокзалу, нашли карту города. На вокзале, о чудо, в семь утра открылся буфет, и они выпили отвратительного кофе со вчерашними пирожками, а потом, чуть повеселев, отправились к морю.
Весь этот день прошёл как в тумане: они купались, бродили по развалинам Херсонеса и кидали камешки в колокол, потом снова купались, потом ели арбуз, потом искали и нашли какую-то замшелого вида столовку с пластиковыми подносами и алюминиевыми ложками — и добротной, нажористой казённой едой. Как настоящие туристы, купили открыток и магнитиков. Ближе к вечеру нашли автостанцию и уже без всяких приключений вернулись в Алушту на автобусе. Вроде бы, целый день впечатлений, а Светка бы не смогла описать ничего, кроме оттиснувшегося, как на воске печать, старого колокола, висящего между двух колонн. Стоило ей закрыть глаза, и она видела его: серый, пятнистый кусок металла на фоне ярко-голубого неба.
Это был предпоследний их вечер в Крыму. Светка вдруг осознала, что скоро домой, а ещё — что ей несмотря ни на что удивительно хорошо и совершенно бестревожно.
Вроде бы на такой-то ноте и должно было случиться что-нибудь ещё, но нет. До обратного поезда они успели ещё попытаться сфотографировать ночной город, ковыряясь в настройках фотоаппарата и держа «ручной спуск» две минуты, по секундной стрелке на Сашкиных часах. Они сходили купаться на рассвете, и Сашка вытащил со дна большую, чистенькую и целёхонькую раковину рапана. Они нашли огромную старую шелковицу и обожрались ягодами до треска в животе (Светка обречённо ждала повторения недавнего дрища, но обошлось).
Зато перед поездом они едва не разругались насмерть.
Светка и раньше просила Сашку не делать некоторые вещи. В частности, её очень подбешивала его манера чуть что говорить «ты глупая».
— Нет, я не глупая! — резко отвечала она, а он смеялся и отмахивался, что говорит так «ласково».
— Да не надо мне такой ласки! — Светка начинала повышать голос, а Сашка тут же начинал морщить лицо и бубнить, что она из ерунды делает проблему и скандалит на пустом месте. В итоге он всякий раз говорил:
— Ну ладно, ладно, не буду! — и через час снова говорил. По любому поводу, от её желания съесть мороженое до возражения на предложенный вариант обеда.
В тот день всё, что называется, сошлось. У Светки началась менструация, она едва тащилась по жаре сперва на троллейбус, потом до вокзала в Симферополе. На этот раз времени рассмотреть его было много, потому что они приехали почти на три часа раньше поезда. Сашка заявил, что сядет в зале ожидания и с места не сойдёт, а Светка сунула в карман кошелёк и отправилась искать аптеку, а потом, закинувшись но-шпой и анальгином — рынок. Потому что забыла ещё в Алуште купить сушеной лаванды и рассчитывала сделать это сейчас.
Лаванду она нашла, но задолбалась окончательно, а тут ещё протекла смявшаяся прокладка, и шорты снизу украсились пятном. Светка кое-как отмыла что могла в общественном туалете, но когда вернулась в зал ожидания, Сашка естественно сразу сказал:
— У тебя пятно на заднице.
— Я в курсе, — отмахнулась она, на что он тут же автоматически ответил:
— Ну и глупая!
Светку прорвало. Она орала, наплевав на людей вокруг. Она припомнила ему всё: как пожалел денег на хорошее вино и настоял на пиве. Как потерял на берегу плавки и заставил её тащиться с ним искать, хотя мог бы и сам. Как не дал ей снимать сколько она хотела, и куда теперь девать неиспользованные полплёнки? Как вечно на пляже дёргал, мешая рисовать. Ну и наконец — что сто тысяч раз она просила не унижать её этими тупыми, гребаными, сраными словами, потому что она НЕ ГЛУПАЯ!
Сашка сразу окаменел и сидел неподвижно как идолище поганое, только глаза щурил злобно. Когда Светка выдохлась, он встал и прошипел:
— Посадку на наш поезд объявили.
И пошёл прочь, не оборачиваясь. Светка постояла, размазывая по лицу слёзы, потом допила из бутылки остатки тёплой минералки и очень аккуратно опустила бутылку в урну. Хотя хотелось запустить со всей дури. Впрочем, что толку — пластик даже не кокнешь от души.
Пробираясь по душному проходу плацкартного вагона, она думала, что в общем, почему бы и не поплакать, если уж на то пошло. Уезжать из Крыма было жалко; ещё жальче было то, что с Сашкой, похоже, снова придётся порвать.
Ночью, качаясь на своей полке точно в колыбели, она подумала, что вот сейчас ей бы точно очень пригодился алкоголь. Но его не было, а значит, её ждал привычный город и проблемы, от которых она один раз уже пыталась сбежать.
Глава 11.
За все двадцать лет жизни в родном городе Светка едва ли пару раз сталкивалась со знакомыми случайно. Этому были объективные причины: город был миллионник, при этом не свернувшийся уютной кошкой в долине, не лежащий квадратной заплаткой среди полей и даже не вытянутый кишкой вдоль реки или железной дороги. Город Светкин напоминал невнятного, нескладного паука, распластанного возле слияния двух рек и раскинувшего ломкие, кривые конечности по сторонам. Между конечностями всегда было плохо с транспортом, а хуже всего было между «головой», лежащей на горе и считавшейся историческим центром, и «брюхом», которое свалилось за реку и постоянно пухло, прирастая новыми одинаковыми спальными районами.
Если с кем-то специально не договориться, то ваши маршруты едва ли пересекутся.
Единственное место, где наткнуться на знакомых было чуть более вероятно, был железнодорожный вокзал, точнее, площадь перед ним и большой крытый рынок чуть поодаль. Рынок этот в школьные Светкины годы был олицетворением нищебродства: одевается на Москварике, говорили про малоимущих. Светка «одеваться на Москварике» почитала за удачу, потому что сама все подростковые годы проходила в одежде из американской «гуманитарной помощи» и в обносках более удачливых родственников.
На другой день после возвращения из Крыма у Светки почти пополам порвался спортивный сандаль. Этой паре обуви было уже года четыре, покупалась она ещё на родительские деньги, ношена была в хвост и гриву и вот — сдалась под натиском времени и обстоятельств. Сашка посмотрел на масштаб разрушений и сказал:
— Поехали на рынок, купим новые.
Светка посопротивлялась для вида и согласилась. Залезла печально в такие же старые кеды, благо, они пока держались, и поплелась за Сашкой на остановку.
Отношения у них словно замерли выжидательно. С поезда они сошли молча, молча доехали до дома и, общаясь короткими предельно информативными фразами, провели остаток дня в разборе и стирке отпускной одежды. Никаких выяснений Светке устраивать не хотелось, а Сашка и никогда не был склонен что-то выяснять. И теперь вот — сандалии.
Пока они бродили туда-сюда по тесным рядам, пахнущим резиной и кожзамом, Светка скучнела всё сильнее. То, что предлагалось рынком в качестве женской обуви, выглядело на Светкин вкус отвратно и качество имело гаденькое. В какой-то момент Светка увидела отличные крепкие сандалии из простых кожаных ремешков, синего цвета, с простой же металлической пряжкой и схватилась за них, как утопающий за бревно. Не успела она спросить цену, как на неё с двух сторон набежали продавщица и Сашка.
— Девушка, это на мальчика, подростковые!
— Свет, ты чего, они же страшные!
Светка сжала губы, чувствуя, как привычно кидает в жар лицо, как поднимаются плечи, сжимается спина. Сглотнула, спросила:
— Сколько стоят?
— Шестьсот, — бросила продавщица, всем своим голосом и лицом показывая отношение к Светке.
— Тридцать седьмой размер?
— Да вот у вас в руках.
Сашка тут же подошел ближе, выхватил босоножку, повертел:
— Да ну тебя, ты чего! Какие-то страшные сандалии, подошва толстая, ремни какие-то грубые. Да за эти деньги вон нормальные женские туфли стоят! — он ткнул обувкой в соседний стеллаж, на котором гордо сияли стразиками белые и красные босоножки с бантиками, бабочками, каблучками и вставками из кружева.
— Это нормальный практичный вариант, — сказала Светка, забирая сандаль обратно, — Мне в них ходить, а не сидеть красиво в кафе. На пленер, например. По ебеням и говнам, например.
— Как знаешь, — Сашка сделал шаг назад, — Да у тебя и юбок нет нормальных, одни штаны, так что бери что хочешь, хоть сланцы резиновые.
— Сланцы вредные для ног, — Светка вытащила правую стопу из кеды и теперь прилаживала пряжку на синем сандалике. Обувка села удобно и по размеру, ничего не тёрло и не жало.
— Ну вот, — сказала она, — отлично же!
— Берёте? — торговка смотрела на Сашку.
— Да-да, давайте, — он вытащил кошелёк, отсчитал купюры, пока Светка переобувалась обратно.
Ей вручили пакет с коробкой, в которую довольно небрежно были засунуты босоножки, и она пошла вслед за Сашкой, который уже быстрым шагом двигался к выходу из рынка.
— Свет! — услышала она уже почти у самых ворот. Обернулась и увидела Таньку. И мгновенно напряглась, ища взглядом Танькиного мужа. Но нет, Танька подошла одна.
— Привет, — сказала Светка неловко, быстро взглядывая на бывшую подругу и отводя глаза. Танька, напротив, смотрела на неё в упор, жестко и внимательно. — Вот, за обувью приехали… — она покачала пакетом.
— А я за штанами, — Танька кивнула в сторону вещевых рядов, — Жопа как отросла, так после родов и не уменьшилась, ни в одни джинсы не влезаю.
— Мы тут… это… на проходе стоим, — вокруг них завихрялся людской поток, их то и дело толкали, обходили, отодвигали, — Отойдём, может?
Они сделали несколько шагов вперёд и вбок, за ворота рынка. Там стоял мрачный и недовольный Сашка. От Таньки он демонстративно отвернулся, упёр руки в боки и стал подчёркнуто ждать.
— Ты и не звонишь вообще, — сказала Танька.
— Извини, — Светка смотрела в асфальт, — Я… не могу. Твой муж…
— Он что, тебя лапал что ли? — удивилась Танька, — Я вроде его предупреждала…
— Нет, не из-за этого, — Светка чувствовала, что снова краснеет и сжимается. Что за день, господи, за что ей всё это.
— А чего тогда? — Танька вытащила из сумки пачку сигарет, сунула Светке под нос — та покачала головой — и закурила сама, с третьего раза добившись от потёртой зажигалки слабого синего огонька.
— Твой муж ворует в магазинах, — сказала Светка.
— Да? — Танька затянулась, — Ну, да, таскает по мелочи, и чё?
— Может, тебе ничего, а я… мне…, - Светка потерялась от необходимости объяснять очевидное.
— И ты поэтому меня нахер посылаешь, — Танька снова затянулась, почти злобно вдыхая дым.
— Я не хочу общаться с твоим мужем, — сказала Светка, — Если ты можешь встречаться без него — я буду рада, но ты же от него не отлипаешь вообще.
— Ничо что у нас ребёнок мелкий вообще-то? — Танька последний раз затянулась и швырнула окурок под бетонный забор, где асфальт уже был усыпан окурками и бумажками.
— Тань, ну ты чего, вон урна же…
— Да иди в жопу, — Танька поддёрнула на плече сумку, — Правильная типа вся, да? Бумажку в мусорку, воровать плохо? Детский сад, блядь. Живёшь как на облаке, а у людей семья, дети и работа. Я столько раз тебе звонила, а у тебя то экзамен, то ты где-то хер знает где с такими же ебанутыми по лесам бегаешь. И ни разу не поинтересовалась, как твоя подруга выживает.
— Знаешь что, — начала Светка, но Танька перебила:
— Да пошла ты. Я считаю, Лёха мой молодец, что в магазинах пиздит, потому что этих пидоров с их ценами наказывать надо. И он о семье думает, а не о каких-то там правилах.
Светка, не поднимая глаз, повернулась и пошла прочь. Она в этот момент забыла даже про то, что тут у соседнего дерева стоит Сашка и мрачно взирает на неприятную сцену.
Догнав её, Сашка начал:
— Чего это ты свою подружайку…
Светка резко встала, обернулась и нацелила на него указательный палец. Сказала, чувствуя, как вместо злобной стервы звучит жалко и бессильно:
— Не твоё дело, ясно? И не подружайка она мне. Было и сплыло. И всё. И эту тему мы закрыли, понятно?
У неё сорвался голос. Она вдохнула сквозь зубы, выдохнула, опустила руку и, не оборачиваясь, пошла в сторону автобусной остановки.
Сашка снова её догнал, поймал её руку, позвал неожиданно мягко:
— Ну, Светик!
Светка не стала убирать руку. Сашка сжал её пальцы и сказал:
— Ну, бывает, что люди меняются, сама знаешь. Тем более, у тебя другая лучшая подруга теперь.
Светка шла, сжав губы в линию, глядя под ноги и стараясь не думать.
Другая лучшая подруга вчера не ответила на её сообщение в аське. На телефонный звонок ответил отец Горгоны, доброжелательно рассказавший, что «Ирки дома нет, она опять уехала на свою игру… А ты что же, не поехала? Я отчего-то думал, что вы вместе».
Светка поблагодарила и попрощалась, и пошла дальше разбирать вещи, а на следующий день даже не прыгнула из кровати сразу к компу, как обычно.
Не думать не получалось. На остановке она рассматривала свои старые кеды, невольно прикидывая, сколько они ещё продержатся. Новые босоножки как бы решали эту проблему, но у Светки было смутное предчувствие, что кеды ей ещё пригодятся. «В дороге лучше…» подумала она мимоходом.
Подошёл автобус, Сашка потащил её к задней двери, ворча, что она спит на ходу, а она шла, как коза на верёвочке, и продолжала думать свои нехорошие опасные мысли. Паспорт всегда лежит во внутреннем кармане рюкзака. Деньги — её личные, её гонорары — лежат в тумбочке, в Сашкиной квартире, но забрать их несложно в любой момент. Там немного, но ей, может, много-то и не нужно. Впереди был ещё полный месяц лета, и она вдруг поняла, что не хочет провести его в этом городе, с этим человеком, на этих улицах.
Не дойдя до дома, она смогла собраться и изобразить оживление. Сказала, дернув Сашку за рукав футболки:
— Давай пива возьмём. Полагается обмыть покупку, и вообще.
— Я хотел арбуз, — ответил он, но Светка, исполненная решимости, замахала руками:
— Да ты чего, какие арбузы в июле! Нитраты одни.
— Фосфаты, — хмыкнул Сашка, — Ладно, давай пива. И раз уж так, берём леща, я сто лет вяленую рыбу не ел.
Они свернули на соседнюю улочку, где всегда была небольшая «толкучка». Мужики с железками и электрикой, старички с вещевым хламом и безделушками, бабушки с зеленью, семечками и вяленой рыбой. Неспеша выбрали крупного, хорошо просушенного леща с круглым «икряным» пузом, завернули к киоскам за пивом и тогда уж отправились домой, через заросший тенистый двор, в двухэтажный дом народной стройки, в угловую квартиру на втором этаже. Поднимаясь по лестнице, Светка словно впервые смотрела на царапины и надписи на стенах, на вытертые бетонные ступеньки лестницы и думала — больше никогда. Всё, никогда больше.
Она и ошибалась — и нет.
В младшей школе её как-то пригласила на день рождения одноклассница. Светка тогда не была ни особо популярной, ни изгоем, так — середнячок, тихая девочка, с которой дружили по остаточному принципу, не выделяли и не притесняли. Она ужасно обрадовалась приглашению. Неделю перед «гостями» она придумывала подарок, рисовала открытку, донимала мать нытьём «что надеть, нечего надеть», так что та не выдержала и потащила её внепланово в соседнюю комиссионку, где купила платьице-матроску с красным лаковым пояском и якорем на груди, где сходились полотна широкого воротника с полосками. Накануне намочила волосы и заплела их в два десятка мелких косичек — «завивка».
В день икс она пришла по нужному адресу в новом платье, с облаком мелко завитых волос на голове и с красиво завязанным лентой пакетом подарка. И попала во двор частного дома, где вокруг расставленных столов уже носилась толпа детей — одноклассники, соседи, двоюродные братья и сестры именинницы. Сама она с визгом пускала огромные мыльные пузыри из красивой «заграничной» баночки. Пацаны — её братья — с воплями прыгали, лопая эти пузыри. Всем было не до Светки. Она попыталась вручить подарок, но повелительница пузырей отмахнулась как-то вроде — а, отдай маме, и Светка пошла искать взрослых. Её перехватила какая-то пожилая родственница, потащила к столу, на котором были только сладости и стаканчики с лимонадом.
Через полчаса, выпив под присмотром тётки стакан тархуна и съев какое-то пирожное, Светка слиняла. Подарок она оставила на столе.
На другой день большая часть класса обсуждала праздник, упоминая офигенский торт, фейерверки и конкурсы, какую-то иностранную музыку — после игр и фейерверков была «дискотека». Светка сделала вид, что её там вообще не было. Впрочем, остальным было всё равно, её почти никто и не заметил. Тогда она всё пыталась понять, что это за чувство. Почему ей захотелось уйти, почему потом так жгуче обидно было слышать со стороны эти обсуждения. Она всю жизнь привычно чувствовала отчуждение, отделенность от других людей (от других детей, конечно же, взрослые по определению были где-то там, в другом мире). До определенного момента она просто знала, что она «ненормальная», не то, что другие дети — ей об этом регулярно напоминала мать. Но в тот день она задалась вопросом — ну почему? Что я сделала, за что? Почему я ушла?
Не лезь вперед, говорила мать. Хватит привлекать к себе внимание. Не звезди. Уймись, закрой рот, помолчи, хватит лезть в центр внимания, хватит выпендриваться. Это как-то было связано, всё, что говорила мать, и её уход с праздника.
«Я правда всегда хочу быть в центре?» — думала она, — «Я завидую? Я не умею радоваться за других?»
В один тяжелый, тёмный ком слиплось её ощущение одиночества, страх быть плохой, обида, вина, стыд. Всё это словно превращалось внутри в единое чувство «меня никто не любит». В ужасе она начинала перебирать всех, кого знала — мать, бабушку, учителей, каких-то дружественных взрослых, появлявшихся в её жизни время от времени, и каждая новая фигура подкрепляла это чувство покинутости.
«Но должен же быть кто-то ещё», — думала она. Нет, никого не было.
В три часа пополудни, в последних числах июля последнего года века и тысячелетия Светка сидела на балконе Сашкиной квартиры, неспешно допивая нагревшееся пиво. Её любовник только что ушёл в комнату, чтобы ответить на телефонных звонок, и теперь что-то там бубнил в трубку. Светка сидела, щёлкая ногтем правого указательного пальца по бокалу, и смотрела на крышу сарая, стоящего рядом с домом. По крыше шёл крупный серый кот, останавливался, обнюхивал прелые листья, скопившиеся в ложбинках волнистого шифера, двигал толстым хвостом. Светка смотрела на кота и перебирала всех, кто был вокруг, участвовал в её жизни — Сашку, Горгону, Таньку, Дракона (и его сестёр) и отбрасывала каждого с тем же странным болезненно-приятным чувством, с которым раньше смеялась матери в лицо. Никого не было. Можно было уходить с праздника.
Она допила пиво и пошла вынимать деньги из заначки.