Чужой праздник - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Часть 4. Люди и обстоятельства (Настя)

Глава 38.

2005

У Насти Таракановой нет недостатков.

Она с детства понимает, что полагается быть скромной, поэтому никогда не станет хвалиться своими достижениями и достоинствами, но она твёрдо знает: у неё нет недостатков, это очевидно. Она умна, это говорят ей все с детского сада. Она хорошо учится и прекрасно работает.

Она красива, это видно ей в зеркало и подтверждается тем, как относятся к ней люди, как они смотрят на неё — со сладким умилением, пока она была маленькой, с симпатией и теплом, когда она чуть подросла и с опасливым восхищением, когда она стала совсем взрослой.

Она аккуратна и внимательна. У неё самые чистые тетради в классе, и в обычной школе, и в музыкальной. И конспекты у неё самые лучшие во всей параллели, от первого курса и до последнего.

(Настя не врёт себе, не преувеличивает и не прячет правду, она просто умеет видеть всю картину в целом, не замечая мелких незначительных моментов)

Настя умеет готовить. Она знает, как делать песочное и слоёное тесто, тесто для пирожков и коржи для торта. Она знает рецепты десятков салатов, умеет выбирать мясо и рыбу, духовка слушается её по щелчку пальцев. Новогодний стол — это всегда «Настюш, ну просто слов нет!».

Настя умеет шить. И вязать, ну, разумеется, она же девочка! У её родителей никогда не было особенных проблем с деньгами, но традиция — прабабушка оставила после себя изумительное вышитое гладью бельё; бабушка обвязывала всю семью, в том числе — вычёсывая своих колли, которых она заводила, одну за другой, много лет после смерти дедушки. Мать коллекционировала журналы с выкройками, так что даже в самые скудные на деньги и магазины годы Настя и её сестра ходили «с иголочки». Брату тоже перепадало, хотя он, по словам матери, пошёл «не в их породу»: среди ладных, крепких, круглолицых и темноглазых Таракановых он был точно приёмный со своей долговязостью и зелёными глазами. Как ни одень — пугало. Отец говорил матери — «В твоего отца пацан», вроде бы, не обвиняя, но намекая. Дед по материнской линии был беспутный. И жил странно, и помер рано, и сходство с ним было не похвалой.

Настя прекрасно играет на гитаре и великолепно поёт. Романс, бардовская песня, даже пара песен собственного сочинения, про которые она обычно скромно говорит «а вот ещё такую знаю» — имеют одинаковый успех сперва на тусовках с подружками, потом на студенческих вечеринках и на праздниках в НИИ. Настя могла бы стать и профессиональной исполнительницей, но у неё был план получше. Она шла на физфак, точно зная, чего хочет от жизни: умного мужа и надёжную преподавательскую должность.

Настя не дура и понимала всегда, что это объемная задача, большая цель, на достижение которой у неё может уйти несколько лет. «Несколько» она предпочитала считать однозначной цифрой, но не обольщалась очень-то уж.

В октябре две тысячи пятого года Настя могла бы уже уверенно заявить, что добилась почти всего, что планировала. У неё был умный муж (и какое-то время даже красивый, хотя, подобно многим академическим собратьям, округляться и лысеть он начал уже к тридцати). У неё была диссертация, которую Настя в спокойном темпе начала писать, должность ассистента на кафедре и приятный, размеренный образ жизни в целом.

Настя могла бы считать себя успешной и счастливой, если бы не одно событие в прошлом.

Вероятно, ей следовало всё-таки ограничиться посещением психотерапевта. Остаться на светлой стороне, на стороне разума и рационального мышления, среди ясных и имеющих смысл терминов и понятий. Психологическая травма, связанная с утратой близкого человека, говорила её терапевт, может проявляться самыми разными симптомами. Работа горевания, объясняла психотерапевт, во многом обесценена и утрачена в современном обществе, поэтому психика, не имея подпорки в виде ритуала или процедуры, диссоциируется с непрожитой болью, которая уходит в глубину подсознания и оттуда создаёт напряжения.

Настя на этих душеспасительных текстах собаку съела. Они не помогали.

Возможно, вся эта умная и тонкая работа с внутренним миром могла бы её вытащить, если бы она имела возможность рассказать не только о боли, но и о вине. Но в первый же сеанс, стоило ей заикнуться об этом, терапевт довольно решительно остановила её словами «вот чего вы точно не должны — так это искать свою вину в прошлых событиях».

Ирония заключалась в том, что её вина была, и была несомненной, только эту вину никак нельзя было вписать в ясный рациональный мир, в котором жила психотерапевтка, а также муж Насти, её коллеги, её родители и вообще большинство людей её круга. То, что терапевт назвала иррациональным стремлением создать иллюзию контроля через вину, её мать обозначила бы словами «не дури, при чём тут ты».

Несколько лет она старалась забыть обстоятельства исчезновения брата, но потом появилась эта коза, недоразумение, бледная моль с обгрызенными ногтями, и вдруг попала пальцем прямо в больное. Настя тогда сумела справиться с собой только при помощи гнева. Она убежала в гнев, как в убежище, а потом и от разговора убежала — физически, ножками, оставив позади недоумевающую девушку, которую очень удобно было возненавидеть по сумме причин.

Уже через пару месяцев она с этой жабкой поквиталась: умный и красивый всё-таки на Насте женился. В общем, понятно, что его метания в любом случае были бы недолгими. Ну не конкурентка была Насте эта жалкая Света. Но скорость, с которой Сашка на этот раз принял решение, всё-таки грела Насте душу.

И пять лет она прожила, задвинув брата, странное, вину и серую моль куда подальше, посещая психотерапевта и уговаривая себя, что ничего страшного с ней больше никогда не случится. В конце концов, надо просто ограничивать себя в спиртном и… быть сдержанной.

В две тысячи пятом случилось сразу несколько неприятных вещей: болели родственники у неё и у мужа, развелась сестра (и осела гирей на родителях, которым было тяжело, но которым и в голову бы не пришло не помогать дочери), потом случилась нехорошая история на кафедре — её это не касалось, но общая атмосфера… Настя неудачно попыталась заговорить с мужем о детях, но тот воспринял идею даже не в штыки — насмешками. Он готовился к защите своей диссертации, весь год просиживая в институте почти что днями и ночами, и после защиты не собирался сбавлять обороты. В конце концов, он по факту был уже завлабом, планы громоздились до неба, и возраст был самый продуктивный для подвигов. В итоге они поругались прямо на кафедре, да крепко — у Насти впервые за несколько лет капитально сдали нервы.

В досаде, едва не плача, она пошла в круглосуточный ларёк, один из последних могикан ушедшей эпохи, купила бутылку белого вина, а дома засела за комп с бокалом читать ЖЖ. Guilty pleasure, говорила она подругам с как бы неловким смешком. Люблю читать блоги неудачников и распиздяев, помогает не забывать, что у меня всё отлично. В данный момент это была самая что ни на есть истинная правда.

Сашка явился после десяти, увидел на две трети пустую бутылку, но неожиданно не стал ни язвить, ни возмущаться — просто забрал остаток себе, буркнув: «Тут некоторым хватит уже». Плюхнулся на диван, отпил глоток и посмотрел на экран через Настино плечо:

— Чего читаешь?

Настя вдруг почувствовала, как бросился жар в лицо, запылали щёки, уши. Медленно она закрыла вкладку браузера и сказала легким голосом:

— Жежешку. Нашла одну девицу забавную, она себя мнит продвинутым, как это называется… арт-блогером, что ли? — Настя хихикнула. — Типа ездит туда-сюда, рисует картинки, пишет текстики такие девочковые. Про магию пути, одиночество и самовыражение в искусстве. Девочки такие девочки. Нормально учиться не получилось, так она вот пытается творческую личность изображать. Подписчиков тыщи!

Сашка отпил ещё вина, глядя в бокал. Они помолчали, и Настя почувствовала, что это молчание как-то изменяется минута за минутой — они молчали уже не друг от друга, а как бы вместе.

— Насчёт того разговора… — начал Сашка, но Настя даже руками замахала:

— Ладно, ладно! Ты сто раз прав. Времени ещё вагон, сейчас и в тридцать рожают, и позже. Нам вполне можно пожить для себя, позаниматься карьерой. На меня прямо затмение какое-то нашло, ей-богу! А потом я подумала и осознала, что ты был прав.

Сашка самодовольно усмехнулся:

— Конечно! — допил вино, опустил бокал на пол возле дивана и поманил жену к себе. Настя отправила комп в ждущий режим и переместилась на диван.

А на рассвете она проснулась в постели одна.

Глава 39.

Для песочного теста берут полтора стакана муки на сто граммов сливочного масла. Муку надо просеять, чтобы насытить кислородом и разрушить комки, а маслу дать размягчиться при комнатной температуре. При помощи ножа нужно порубить масло с мукой до образования крошки, а оставшиеся комки растереть быстро пальцами…

Настя, хлюпая носом, рубила масляно-мучную смесь в большой миске. Мука так и летела во все стороны, но Настя не обращала на это внимания. Она изо всех сил крошила оставшиеся кусочки мягкого масла, замешивая их в муку. Из глаз женщины то и дело вытекали крупные капли, катились по щекам и срывались вниз, иногда прямо в миску с будущим тестом. В носу булькало, в горле тоже, и иногда против воли у неё вырывались не просто всхлипы, а настоящие рыдания.

Наконец масляно-мучная крошка в миске стала практически идеальной. Настя швырнула нож в раковину, открыла холодильник и подвывая вытащила с верхней полки стакан с водой. Бухнула на стол, чуть плеснув на клеёнку. Рваными движениями вздёрнула рукава свитера повыше и принялась с откровенными рыданиями собирать мучную крошку в ком, плеская ледяную воду из стакана. Через пару минут лоснящийся «колобок» уже отлипал от рук и миски, и Настя, сунув его в пакет и завернув, положила свёрток в холодильник. Захлопнула холодильник (на нём закачалась ваза с сухоцветами), медленно отошла к столу и осела на табуретку.

Полчаса. Замешанное песочное тесто должно полежать в холодильнике полчаса, прежде чем его можно будет раскатать и сформовать печенье.

Настя посидела, прикрыв глаза. Шмыгнула носом, едва не утёрла лицо масляно-мучными руками, но вовремя одумалась. Вдруг ей послышался странный тихий звук — точно в окно билась муха или гудел где-то шмель. Настя замерла — но звук уже пропал. Она заставила себя встать и принялась методично наводить порядок: убрать муку, выкинуть в мусорку фольгу от масла, вымыть руки, протереть все поверхности, сполоснуть и убрать на сушилку стакан. Рутинные действия успокаивали, отвлекали от жутких мыслей.

Настя вытерла руки, взяла с холодильника мобильный телефон и ткнула в кнопку быстрого набора. Гудки, гудки, тишина, затем — «абонент не отвечает или вне зоны доступа, попробуйте позвонить позднее». Прослушав эту фразу на русском и английском несколько раз, Настя нажала отбой (и снова, вроде, где-то жужжал шмель, но перестал), положила телефон обратно на холодильник и посмотрела на часы. Любимые её изумительные старинные «ходики» с круглым циферблатом, вокруг которого заворачивались металлические еловые лапы с шишками. Круглый маятник ходил туда-сюда с тихим щёлканьем, на концах свисающих цепочек завода висели тоже еловые шишки. Ходики, казалось, усмехались: прошло пять минут. Настя, почувствовав новый приступ рыданий, зажмурилась, потрясла головой, тихонько повыла в нос. Открыла глаза и снова уставилась на часы. Половина восьмого в субботу означала, что звони-не звони — на кафедре ещё никого нет. Она и звонила уже, конечно, не добившись толку от мобильного. Если Сашка зачем-то вскочил в выходной с ранней рани и ушёл в институт — он должен был бы взять свой телефон. Но тот не отвечал, абонент не абонент, что хочешь, то и думай. Телефон лабы она не помнила, конечно, но лаба в половине коридора от преподавательской, если бы там в тишине субботнего утра надрывался телефон, Сашка бы услышал.

(Если бы он был там)

Настя снова взяла в руки телефон, подержала, поняла, что не сможет ещё раз услышать механический голос, твердящий про абонента, и бессильно сунула аппаратик куда-то на стол, за солонку с перечницей. Положила руки на столешницу, а голову на руки, и спросила сама себя — неужели правда. Неужели то, что когда-то случилось (если случилось), повторилось снова. Неужели она была так глупа, что забыла, что потеряла бдительность, что позволила этому случиться.

(Но ведь это невозможно, так не бывает, не в реальной жизни)

Она, сама не замечая того, снова начала тихо подвывать и всхлипывать.

(Должно быть рациональное объяснение)

И в этот момент загремел стационарный телефон. Настю подбросило на табуретке — звонок у телефона был мерзкий, допотопный аппарат трещал, как разъяренный трамвай на перекрёстке. Настя вскочила и бросилась в коридор.

— Алло! — заорала она в трубку. На том конце выдержали оскорблённую паузу, а затем недовольный голос свекрови осведомился:

— Это, Настенька, ты, что ли?

— Я, — Настя прислонилась к дверному косяку и неосознанно принялась накручивать на палец витой телефонный провод, — Здравствуйте, Виктория Михайловна!

— А Сашенька что трубку не берёт? — спросила свекровь всё тем же недовольным тоном, — Что за манера, я ему на сотовый уже десять минут звоню!

«В полвосьмого в субботу?!» — Настя выронила из пальцев провод, мысленно заметалась:

— А… он… Видимо, телефон разряжен! Саша, дело в том, что… он вышел… тут… Сосед зашёл…

— Утром в субботу? — язвительно спросила Виктория Михайловна.

— Там что-то с электричеством! — в отчаянии выпалила Настя, — Я ему скажу, чтобы перезвонил!

— Да уж, скажи, будь любезна, — свекровин голос буквально сочился ядом, и это было изумительно, потому что она ещё никогда не позволяла себе такого откровенного беспричинного наезда, — А лучше сразу передай этому засранцу, что он сам с отцом договаривался на раннее утро, я не знаю, за каким чёртом, потому что я из-за их этой поездки не выспалась…

— Подождите, — Настя неожиданно немного успокоилась, — А что за поездка? Он не говорил ничего…

— На радиорынок они собирались… Подожди… — свекровь, кажется, прикрыла трубку рукой, и Настя провела несколько минут в тревожном оцепенении, буквально не дыша.

— Ну, отбой тревоги, — всплыла свекровь, — Явился, голубчик! Телефон забыл дома, говорит. Могла бы и не выгораживать его, кстати, — и Виктория Михайловна, не прощаясь, положила трубку.

Настя почувствовала, что комната слегка плывёт перед глазами. Машинально она положила телефонную трубку, промахнулась, и трубка прыгнула со столика на пол, жутко треснув о половицы. Настя посмотрела вниз, на эту кремовую пластмассовую загогулину, на тянущийся из неё наверх растянутой спиралью шнур. Её словно приморозило, она стояла и смотрела, смотрела, как в дурацком фильме. Телефонная трубка гипнотизировала её ровным узором из чёрных круглых дырочек, как будто смотрела на неё целым выводком маленьких злобных глазок.

Наконец, она заставила себя отвести взгляд. Почти наощупь подняла трубку и положила, на этот раз аккуратно, на рычаги аппарата. Потом развернулась и пошла на кухню.

Ходики подмигнули ей: прошло пятнадцать минут, и её тесту осталось лежать в холодильнике ещё столько же.

Настя постояла в центре небольшой кухни, приходя в себя от своей недавней истерики и от неожиданного звонка. Потом её вдруг словно толкнуло: телефон. Он забыл его дома, значит… Она вернулась в комнату, прошла вокруг, заглядывая на полки, подоконники и другие очевидные места, потом, ничего не найдя, подошла к дивану и сунула руку под подушку.

Так и есть. Его «моторола» лежала с краю, между подушкой и валиком дивана. И, как тут же убедилась Настя, была переведена в виброрежим.

Её вдруг окатило таким приступом гнева, что жар полыхнул в лицо, разлился по телу. «Ах ты, поганец, — подумала она о ненаглядном муже, — Псина ты сутулая, козёл, устроил мне нервячку…» — она сжала Сашкин телефон так, что не будь это старая добрая прочная модель, ему бы тут и пришёл конец. Настя от греха сунула телефон обратно под подушку и пошла включать духовку.

Пока духовка грелась, она поставила на табурет противень, вынула формочки для нарезания печенья, пакетики и баночки со специями, приготовила кисточку и взбила яйцо в стакане — смазывать печенюшки перед выпечкой. Лицо у неё всё ещё пылало от гнева и стыда (хотя в последнем она бы ни за что не призналась), но руки действовали так же спокойно и умело. Как и всегда.

Настя поглядывала на часы, и в нужный момент вытащила тесто их холодильника. Вытерла начисто стол, припорошила столешницу мукой и принялась быстро раскатывать тесто. На противне уже ждала пергаментная бумага. Быстро и уверенно Настины руки водили скалкой, потом вдавливали формочки в тесто, потом перекладывали печенье на пергамент, смазывали яйцом и присыпали сверху где смесью куркумы и перца, где корицей и гвоздикой с мускатным орехом, где молотыми орехами с сахарной пудрой.

Она справилась с тестом за десять минут и задвинула противень в духовку, не забыв засечь время. Двенадцать-пятнадцать минут на среднем огне, чтобы небольшие печенья успели приготовиться, но не были пересушены.

Настя снова вымыла стол, все использованные предметы, сполоснула и вытерла руки. Постояла, держа в руках полотенце и чувствуя себя немного опустошённой. «Кофе», — подумала она, заглянула в шкафчик и поняла, что банка пуста. Настя повесила полотенце на место, глянула на часы — у неё ещё было несколько минут — и полезла на антресоль, в «запасную» коробку. Там она всегда держала пачку-другую чая, зернового кофе и спичек, макароны, пакет риса, одним словом — стратегический запас. Она имела обыкновение планировать покупки и всегда закупала следующую упаковку, когда брала из запаса предпоследнюю.

На удивление, в этот раз она, видимо, забыла про кофе, потому что в «запасной» коробке его тоже не было. Снова попытался вспыхнуть гнев, но Настя сказала себе, что это ерунда. Сейчас она вынет из духовки печенье, накроет его салфеткой и сходит тогда в ближайший супермаркет, купит кофе. Полчаса туда-сюда, не о чем говорить.

Печенье удалось, как и всегда. Настя поставила на стол большую алюминиевую подставку, водрузила на неё противень и накрыла большой квадратной льняной салфеткой. Салфетка была с монограммой её прабабушки и досталась ей в числе прочего «приданого» на свадьбу. Настя вспомнила, как ей было неловко по этому поводу перед Сашкиной роднёй, потому что выглядело ужасно провинциально и по-мещански это вручение коробок с бельём и сервизом, но сейчас — сейчас она была рада всем этим салфеткам, пододеяльникам и полотенцам. Они пришли с ней в ужасный холостяцкий дом её мужа и, как маленькая тихая армия, завоевали для неё кухню, и комнату, и ванную.

Дождь кончился, но поднялся довольно сильный ветер. Небо было точно беспокойная речная вода, слои облаков всех оттенков серого бежали над головой, расточаясь на лоскуты и снова сливаясь в большие неровные полотнища. Мокрый асфальт покрывали опавшие листья всех цветов осени. Настя шла, сунув руки в карманы пальто и слушая, как глухо ударяют в дорожку её каблуки-шпильки. В такие дни она всегда приходила в пункт назначения с небольшим «гербарием», наколотым на каждый каблук. Раньше это её всегда раздражало, но сейчас она вдруг нашла это забавным и даже милым.

Утреннее потрясение слегка сдвинуло её взгляд на жизнь. Нельзя сказать, что она вдруг исполнилась благодарности за каждый прожитый миг (её всегда смешили тексты, в которых герой переживал такое), но как будто вдруг немного поменялись масштабы. Эта осенняя улица, эти листья, смешно наколотые на каблук, это тревожное небо с вуалями облаков — всё было успокаивающе настоящим. Асфальт был твёрдым и мокрым, и он держал собой её вес. Ветер был холодным и напитанным водой, и он весьма реально толкал её равнодушным плечом, как торопливый прохожий на переходе. Серые фасады были настоящими, и вывеска супермаркета «Экономь-ка», красная с зелёным, была дурацкой и настоящей, и люди в сырой одежде с капающими зонтами были настоящими. От них исходило тепло, они занимали место. Среди всего этого не могло произойти ничего необычного.

(Никто не пропал бесследно)

Настя зашла в магазин почти улыбаясь. Она взяла корзинку и прошла мимо полок, складывая в неё лимон, упаковку яиц, пару пакетов зернового кофе, коробку макарон-пружинок и пару пучков зелени. Ей пришло в голову, что надо докупить молотого чили, который тоже иногда шёл в печенье, и она направилась к стойке со специями.

Там стоял спиной к проходу какой-то невысокий парень, медленно проводя ладонью по коротко стриженному затылку и явно в чём-то сомневаясь. Застиранные джинсы, зелёная хэбэшная куртка с вышитым тигром и клёпками и «говнодавы» на толстенной подошве позволяли подозревать в нём старшеклассника, отправленного родителями в магазин и сейчас решающего очень сложную задачу наподобие «перец молотый или горошком, если не уточнили».

— Молодой человек, позвольте… — начала Настя, и тут парень обернулся.

Настя невольно шумно вдохнула и отшатнулась на шаг.

Глава 40.

— Т-ты, — сказала она с запинкой.

— Тео — на неё смотрела худая коротко стриженная женщина с неприятно-прозрачными серо-зелёными глазами. В ушах у женщины были серьги-гвоздики, имитирующие шурупы. А слева — надо же, прежде Настя этого не видела — обегала край глазницы черная хитро закрученная линия, заворачивалась в спираль на виске и спускалась немного вниз простым завитком.

— Нравится? — худая подняла руку, коснулась указательным пальцем своей скулы, обозначая направление на висок.

— Нет, — сказала Настя холодно.

— Это хорошо, — худая улыбнулась, и Насте вдруг показалось, что у неё во рту примерно три тысячи зубов. Это было чудовищно глупо, потому что её собеседница была последней, кого Настя в своей жизни могла бы бояться. Но эта внезапная встреча (почему она в городе? В блоге было написано — Лиссабон?) и эта татуировка (фу, надо ж такое придумать), и эта улыбка — как будто её собеседница что-то знает…

Настя расправила плечи, вспомнила про твёрдый надёжный пол под ногами и несомненную реальную корзинку с продуктами в руке. И сказала, подпуская в голос ещё холода, так, чтобы слова казались буквально заиндевевшими по краям:

— Не буду врать, что рада встрече. Кроме того, мне пора идти. Меня муж дома ждёт.

Худая стёрла улыбку с лица. Сказала:

— Всё врёшь ведь.

Жар бросился Насте в лицо, пальцы сжались. Она сказала, больше не изображая холод голосом:

— А ты кто такая, сучка наглая, чтобы меня…

— Да ну, хорош, — собеседница тряхнула головой, перебив её тираду в самом начале, — Дура ты, Настя. Я всего-то хотела тебе помощь предложить, что ж ты сразу кидаешься.

Настя не выдержала. Она так редко позволяла себе настоящий гнев, настоящую злость, она всегда была такой выдержанной, такой хорошо воспитанной, такой лёгкой в общении. Она всегда так старалась быть… так старалась…

Их разделяла всего пара шагов. Настя уронила корзинку на пол и шагнула вперёд. Что она собиралась сделать? Ударить её? Схватить за шею и придушить? Выдрать ей волосы?

Она успела только протянуть руки вперёд. На мгновение всё вокруг словно подёрнулось дымкой, или качнулось, как воздух над раскалённым асфальтом. Настя заморгала. Перед ней появилась озадаченная женщина в безрукавке работника магазина:

— Девушка! С вами всё в порядке? Девушка!

Настя посмотрела на неё. Потом на свою корзинку, которая удачно приземлилась на плоское дно тут же, возле её ноги.

— Вы хорошо себя чувствуете? — допытывалась работница.

Настя постояла, схватившись за щёки обеими руками. Лицо горело. Женщина подошла поближе и хотела было коснуться её плеча, но Настя быстро отшатнулась и резко сказала:

— Ничего! Ничего страшного. Голова… закружилась. Спасибо, я в порядке. — она подхватила корзинку и почти бегом устремилась к кассам.

«Это не алкоголь, и я вовсе ничего не забыла», — думала она, сидя на мокрой качели, прислонившись головой к ледяному поручню. «Это и в первый раз был не алкоголь». Она закрыла глаза. Металл леденил висок, и сейчас это было хорошо и приятно. Такой твёрдый, холодный реальный металл, по-настоящему обжигающий холодом её охваченную жаром голову.

Она впервые за много лет не просто вспоминала ту ночь на даче, но вспоминала её иначе. Вспоминала совсем другие вещи.

Прежде она всегда вспоминала, как много они выпили и как поздно ушли спать. Теперь она вспоминала то, какие вещи говорил ей брат. Как они обсуждали то, что не должны были обсуждать. Как она злилась и как ушла в дом. Как она проснулась от его рук на своём теле, как орала на него, и как он пытался закрыть ей рот, и бормотал — тихо, тихо, ну не ори, я больше не буду, ну чего ты, я ничего не сделал, ну!

И как она была уверена, что после того удара (отличного, в который она вложила весь свой пьяный гнев и лежащее под ним разочарование) он убежал. Убежал, конечно, ведь его точно видели утром знакомые — он ехал на электричке в город.

Ехал-ехал, да не доехал. «В чём дело? Что случилось? — Я не знаю. — Но вечером вы вместе были? — Вместе, да… — И?.. — Ну, мы… поругались… — И?! — Я не знаю!»

Она не знала.

Теперь, выходит, знала?

И видели ли его на самом деле?

Настя посидела ещё немного и теперь начинала зябнуть. Что бы ни воспламеняло её ещё четверть часа назад, все эти эмоции схлынули, лицо уже не горело, а сырость доски постепенно пробиралась сквозь пальто. «Изгваздала, наверное, в хлам», — подумала Настя с тоской, медленно вставая с качелей. Сделать хотя бы шаг она не успела: ей навстречу через детскую площадку шла незнакомая пожилая женщина. Настя поёжилась и c нехорошим предчувствием опустилась обратно на холодную сырую доску. Женщина подошла, остановилась в паре шагов.

— Привет.

— Вы кто? — спросила Настя. Незнакомка оглянулась по сторонам, скептически оглядела мокрые качели и сказала:

— На данный момент я твоя большая удача. Будет хорошо, если ты меня пригласишь в гости.

Настя нахохлилась, сунула замерзшие руки в карманы (а где же мои перчатки, промелькнуло у неё в голове) и легонько пнула пакет с продуктами, стоящий тут же, на мокрой увядшей траве. Сказала, не отказывая себе в удовольствии быть откровенно нелюбезной:

— С чего это? Я вас не знаю.

— Зато я тебя знаю. — Незнакомка снова огляделась, сказала уверенно:

— Через пару минут дождь начнётся. Сильный. Давай, кончай кобениться, девочка. Поднимай жопу с качельки и веди меня в тепло. — И, видя, как Настя оскорблённо выпрямляется на качели, добавила:

— Если я сейчас уйду — к тебе другие придут. Они с тобой разговаривать не будут. Они тебя сразу ликвидируют.

— За… что? — пискнула Настя.

— А ты сама не знаешь, — улыбнулась тётка. На вид она была просто до оскомины обычная, таких в любом городском трамвае половина. Невысокая, за пятьдесят, в невзрачной джинсовой куртке и джинсах, из ворота куртки торчит воротник серого свитера «с рынка», отголоска девяностых. На ногах раскисшие грязные сине-серые кроссы. Пушистая голубая резиночка держит редкие волнистые тёмные волосы в худосочном хвостике. И завершающим характерным аккордом — невзрачные серьги из «турецкого» золота с жемчужинами.

— Всё разглядела? — беззлобно спросила тётка, — Вставай, пошли. Меня Соня зовут, можешь на «ты».

Настя встала, подняла с земли пакет с покупками и пошла к своему подъезду.

Квартира встретила теплом и тишиной. Настя, сама того не осознавая, принялась тут же включать везде свет, как будто эти желтоватого света лампочки могли защитить её от непонятного и опасного, которое ввалилось в её жизнь и норовило угнездиться всерьёз.

— Тапки дай, — бесцеремонно заявила Соня, стащив с ног свои грязные кроссы, — Пол у вас холодный.

Настя безропотно вытащила из обувницы под вешалкой «гостевые» тапки, кинула на пол и ушла разбирать покупки, предоставив гостье осматриваться. Она не особо тревожилась насчёт кражи: дверь в квартире открывалась только ключом, сейчас замок был закрыт, а ключи, вся связка, лежали у Насти в кармане брюк. Без её разрешения гостья просто так из квартиры не выйдет. А уж Настя позаботится о том, чтобы она дождалась прихода её мужа. «Сашка с ней разберётся», — думала она, почти успокоившись в привычных стенах. Раскидала покупки по местам, отсыпала из пакета кофе, смолола на раз электрической кофемолкой.

Соня тем временем зашла в ванную, вымыла руки, потом прошлась по квартире и, наконец, явилась на кухню. Настя ждала её, уже поставив турку на огонь.

— Кофе варишь, — одобрительно сказала Соня, — Ну, славно. Я присяду, — она протиснулась за стол на кухонный уголок, стоящий у стены. — Побеседовать придётся, разговор небыстрый, так что кофе — это хорошо.

— Слушайте, что вам надо, а? — Настя скрестила руки на груди, сжав пальцами собственные плечи. — Вы же понимаете, что сейчас мой муж домой вернётся и вас отсюда выкинет? Или полицию вызовет.

Соня откинулась на спинку диванчика и ответила:

— Да не появится твой муж ещё добрых пару часов. Девица, которую ты, скорее всего, убила, давно за тобой следит, я думаю. И время выбрала такое, чтобы никто не помешал.

Мирный ритм её речи опутывал, дурил Настю. Она вдруг осознала сказанное тёткой вполне.

— Кого это я убила? — спросила она и удивилась, как слабо и жалобно это прозвучало, — Что вы такое… несёте!

— Да брось, Настя, — Соня смотрела в её глаза. Её веки были тёмными и чуть нависшими, от уголков глаз расходились морщины. Она выглядела безобидной и обыденной, и при этом спокойно произносила совершенно невозможные, дикие вещи.

— Ты ведь не впервые кого-то толкнула, да? — Соня держала её взглядом, как поводком.

— Нне… знаю… — Настя с усилием отвернулась от пугающей её тётки, уставилась на сосуд с кофе — а там уже поднималась светлая пена с тёмными вкраплениями, уже вырывался из-под пены пар, так что Настя обрадованно переключила внимание: повернуть регулятор конфорки, подхватить турку за деревянную ручку с колечком, постучать донышком по бамбуковой подставке.

Соня терпеливо ждала.

Настя постояла немного, мечась взглядом и мыслями между туркой, блюдом с печеньем, сахарницей и приготовленными заранее чашками. «…Которую ты, скорее всего, убила…» Настя встряхнулась и начала разливать кофе. Очень медленно и аккуратно. Ни капли на голубую столешницу «под камень». Разлила, расставила на столе всё, что нужно, положила чайные ложечки. Села.

— Молодец, — сказала Соня, — Успокоилась? Теперь давай я тебе объясню кое-что.

— Что? — Настя подняла на гостью взгляд. Та смотрела всё так же мирно, но, по всей видимости, собиралась продолжить говорить бредовые жуткие вещи.

— Начнём с того, что ты ни в чём не виновата, — сказала Соня, — Не повезло тебе. Тут отчасти моя вина. Последние годы было совсем мало новых девочек, зато подружка твоя после каждого прыжка фонила так, что вообще никого не видно и не слышно. Из прежних все разъехались, а я уже не девочка, чтобы по городу шарахаться и специально искать.

— Фонила? Подружка? — Настя из всей этой тирады уловила только тот момент, что Соня в чём-то считает виноватой не её, а себя.

— Я тебе всё попозже объясню, — Соня взялась за свою чашку и отпила кофе, — Хороший кофе покупаешь, — заметила она, — А для начала давай так. Я тебе не враг, хорошо?

— А чем докажешь? — спросила Настя почти шёпотом.

— Я знаю, что с твоим братом случилось, — Соня снова отпила кофе, помолчала, глядя в чашку. — Могла бы ещё тогда присмотреться, вот ведь, не сложилось. Списала на то, что Димка ваш раздолбай был негодный. Поверила, что сбежал.

— А на самом деле? — Настя держалась за свою чашку, не осознавая, что уже почти обжигается.

— А вот об этом мы сейчас и побеседуем, — ответила Соня.

Глава 41.

Давненько мне не было так хреново. Тут, конечно, сразу всё сложилось не в мою пользу. И то, что Настя, коза злобная, толкачкой была неопытной, но сильной. И то, что она в последний момент испугалась и потеряла настрой. И то, что меня несколько лет никто не толкал, и я отвыкла. И то, что мне пришлось сразу же снова прыгать. В общем, если бы это была не я, а почти кто угодно другой, тут бы ему и пришёл конец.

Я успела почувствовать падение, увидеть, как вокруг меня крутится тёмное и светлое, и тут же ушла в прыжок. Там, над серым морем под чёрными небесами я позволила себе задержаться, повисеть неподвижно (солнце светило снизу под странным углом, ветер дул сбоку), а потом рвануть в сторону солнца. Серая гладь приблизилась, надвинулась, я почувствовала притяжение и привычно упала в неё «солдатиком», как в обычную воду.

День. Жарко. Песок.

Я с трудом открыла глаза, веки словно слиплись. Пляж. Море. Я лежала на границе воды, ноги уже заливало мелкими волночками. Голова раскалывалась, тошнило, глаза болели. Я неуклюже перевернулась на бок, потом встала на четвереньки. Осторожно, помогая себе руками, поднялась на корточки.

Зря. Желудок закрутился, как юла, я мотнулась в сторону, упала, и меня начало выворачивать прямо на мелководье. Мелькнула мысль, что сейчас набегут местные и начнут орать, но нет. Ни разу ещё я не оказывалась после прыжка там, где меня могли бы увидеть. Вот и сейчас: я могла бы поклясться, что населённый пункт, к которому меня притянуло, совсем рядом, но никаких случайных свидетелей моему появлению — и моему позору — не было.

Проблевавшись, я на четвереньках отползла по линии прибоя в сторону, умылась, прополоскала рот. Надо было как можно быстрее найти пресную воду и попить, иначе это грёбаное толкаческое похмелье меня добьёт.

Кое-как я встала, повернулась спиной к солнцу и побрела прямо по краю воды, одновременно пытаясь оглядеться. Джинсы, «мартенсы» и даже куртка были мокрыми (мельком я подумала, как там мобильник), так что стоит мне выйти повыше, к сухому месту — и я буду вся облеплена сухим песком, так что пусть уж лучше водичка.

Глаза защипало, и я на ходу их потёрла, потом посмотрела вперёд, надеясь увидеть один из тех дощатых настилов, что частенько идут от набережной или приморского променада к пляжу. Интуитивно я чувствовала, что нахожусь в Европе, но это могло означать, учитывая время года, любую точку средиземноморского побережья. Я остановилась — дышалось тяжело, голову моментально стало печь. Справа от меня тянулся высокий откос, густо заросший деревьями и кустами. Вдоль него бежала асфальтовая дорога в две узких полосы, между ней и морем лежал чистый и безлюдный пляж шириной метров в десять. Хороший такой пляж. Это и безлюдность значили, что до обитаемых мест довольно далеко. Это было странно, меня ещё никогда не выкидывало в откровенно нежилых местах.

Впереди не было видно никаких признаков цивилизации. Ну что же, придётся перебираться на асфальт. Я свернула направо и потащилась по пляжу, чувствуя, как на ногах налипает песок, оступаясь и с трудом удерживая прыгающий желудок от новых актов неповиновения. Казалось, что до твёрдой дороги тысячи километров. Когда я наконец поднялась с обочины на асфальт, у меня от слабости подогнулись колени. Пришлось сесть мокрой задницей на горячее полотно дороги.

Не прошло и минуты, как мимо пролетела какая-то машина. Что же, значит, места не совсем дикие. Я кое-как поднялась на ноги и перешла на другую сторону, в тень. Ближайшее дерево, под которым я оказалась, было явно акацией. Я постояла, прислонившись к стволу и пытаясь успокоить дыхание. Подумала, не стоит ли мне снова прыгнуть. Куда-нибудь, где не жарко и есть вода. Закрыла глаза, готовясь привычно войти в нужное состояние, и в этот момент меня снова стошнило.

«Вот это называется блевать дальше, чем видеть», — подумала я, когда приступ закончился. Я стояла, согнувшись, схватившись за шершавый тёплый ствол дерева, упершись в него головой. Перед глазами плавали фиолетовые и малиновые пятна, ноги дрожали. Мне срочно нужно было попить и охладить голову. Срочно, я сказала, — рявкнула я на себя, оттолкнулась от дерева и пошла, держась тени и стараясь не шататься, по дороге.

Далеко я не ушла. Метров через сто меня опять согнул спазм, я потеряла равновесие и со всей дури врезалась коленями в дорогу. Изо рта едва потекло, всё содержимое желудка я выблевала раньше, и теперь на горячий асфальт тянулась тонкая струйка желчи.

Вот так, стоя на четвереньках и дёргаясь, я ушла в новый прыжок.

Ни за что, никогда, будучи в нормальном состоянии, я бы не выбрала снова этот пункт назначения. Но меня несло почти бессознательно, волокло мощным стремлением тела спастись и сохранить себя в целости, влекло туда, где я когда-то получила помощь. Серая ртуть под ногами проносилась с невозможной, чудовищной скоростью, а я смотрела полуприкрытыми глазами и не пыталась как-то этому противиться. Наконец, серая поверхность начала надвигаться, и я закрыла глаза.

Я впервые вышла из прыжка лицом в землю. Повезло не разбить нос и не ободраться, а всего лишь плюхнуться плашмя и приложиться подбородком. Я полежала немного, дыша короткими слабыми вздохами, ощущая запах земли и сухих листьев, потом осторожно повернулась на бок. В рёбра уперлось жёсткое и я снова вспомнила про телефон. Ладно, это позже. Кое-как я смогла сесть и осмотреться. Я оказалась на ровной, засыпанной хвойными иглами грунтовой парковой дорожке. Местность шла чуть на уклон, и за дальними деревьями маячили здания и шли люди. Над моей головой шумели кроны, ветер, тёплый и сильный, толкнул меня в бок, едва не свалив навзничь.

Я осторожно повернулась (меня временно перестало тошнить) и, ошарашенная, уставилась на знакомые парковые ворота, над которыми реял под ветром красный флаг с полумесяцем.

Нелёгкая снова принесла меня в Стамбул.

Первые пару минут я просто сидела и паниковала. Это довольно глупо, если так подумать: сидишь на месте, выпучив глаза и сжав кулаки, и крутишь в голове все возможные неприятности, которые тебе грозят. От напряжения у меня снова сильно заболела голова и задёргался желудок. Я заставила себя разжать руки, выпрямиться и медленно, спокойно подышать «через живот». Вроде, отпустило.

Я полезла во внутренний карман куртки, вынула мобильник. Маленький старый аппаратик на мою большую удачу оказался сухим, экранчик загорелся после разблокировки. Я уселась поудобнее, согнув ноги по-турецки и полезла в телефонную книжку.

По этому номеру телефона я звонила всего несколько раз. И пару раз принимала с него вызовы. После моего первого эпического путешествия я почти полгода не решалась даже подумать о новой попытке. Но потом я случайно столкнулась в городе с Еленой, и…

Так, ладно. Я осознала, что смотрю на нужный мне номер, не решаясь нажать на кнопку вызова. Это было глупо, мне нужна помощь, Елена может помочь, я должна ей позвонить. В каком-то смысле за ней должок, так что…

Я должна ей позвонить раньше, чем меня снова найдут местные.

Ветер опять пихнул меня в бок, облизал щёку, взволновал кроны деревьев высоко надо мной. Я решилась и нажала на «вызов».

Елена ответила после первого гудка. Ни «здрасте» ни «насрать», сразу:

— Что надо?

— У меня проблемы, — честно сказала я.

— Как мы были удивлены, — желчно высказала собеседница, — Где ты?

— В парке, который в Бешикташе. Мы там с тобой сидели два года назад, помнишь?

— Какого чёрта там-то?! — в голосе Елены прорезалось нехарактерное для неё искреннее изумление.

— Случайно, — призналась я, — На меня напали. Настю с форума помнишь?

В трубке стало тихо на несколько секунд. Я занервничала: роуминг сейчас сожрёт весь мой баланс. Наконец Елена сказала:

— Давай выходи к стоянке, я скоро буду. Только по возможности прямо на виду не отсвечивай.

— Знаю, — буркнула я, ощущая возвращение тошноты. Елена уже отключилась.

От ближайших ворот до стоянки было минут пять ходу. Я встала, чувствуя себя странно, одновременно ощущая слабость в ногах и лёгкость во всём теле. Голова болела, подташнивало, но идти я могла. В парке было безлюдно, и я шла по дорожкам неспешно, чувствуя, как толкают в спину порывы ветра, слушая шум древесных крон над головой. Было бы хорошо, если бы не головная боль. Идёшь себе, переставляешь ноги и ни о чём не думаешь.

Стоянка была почти пуста, несмотря на субботний день. Солнце тут жарило вовсю, и я осталась в тени, присев под одним из больших деревьев и прислонившись спиной к коре. Справа меня прикрывал большой серый мусорный контейнер, слева дорожка уходила в парк за деревья. Прямо передо мной расстилалось раскалённое полотно парковки, а за ним стоял небольшой торговый павильон. Кажется, я могла контролировать подходы со всех сторон.

Мне пришлось сидеть там почти десять минут. Я успела от временного облегчения перейти к всё усиливающемуся чувству опасности, затем — к настоящему страху.

Наконец в отдалении из монотонного шума города выделился негромкий, но резкий звук скутера, он приближался со стороны улицы, ведущей к Босфору. Я с некоторым трудом, опираясь на дерево, встала и выглянула из-за контейнера. С улицы на парковку как раз сворачивала женщина на маленьком красном скутере.

Я дождалась, когда она выберется на середину парковочной площадки и снимет шлем — да, это была Елена. Только тогда я вышла из-за мусорного бака и направилась к ней. Она смотрела на моё приближение с потрясающей смесью раздражения и волнения на лице, а когда я подошла поближе, наморщила нос. Сказала недовольно:

— У тебя традиция такая, мерзко вонять при встрече?

— Извини, — я в смущении сунула руки в карманы джинсов, — Мне было очень нехорошо.

— Тебе, по всей видимости, и сейчас не лучше, — сказала Елена, — Ладно, садись давай, — и она коротко кивнула в сторону заднего сиденья.

— Извини, — снова сказала я, кое-как забираясь позади неё.

— Держись, — мрачно предупредила она, и я, преодолевая неловкость, обняла её за талию.

Глава 42.

Для того, чтобы приготовить хороший карри, нужно много специй. Чеснок, куркума, имбирь, лук, мускатный орех и чёрный перец, и конечно, чили и паприка. Существует масса разных рецептов, но Насте больше всего нравилось начинать с обжарки перца и чеснока. Потом добавляется куркума и другие сыпучие специи, а потом в это исходящее ароматами месиво сыплется мелко нарезанный репчатый лук.

Настя стояла у плиты, неспешно водя деревянной лопаточкой по дну не пригорающей сковородки со специальным покрытием, размешивая в специях лук и в очередной раз жалея об отсутствии настоящей большой чугунной сковороды. Или хоть утятницы, какая была у её матери, и какую сама Настя безуспешно пыталась отыскать в хозяйственных магазинах. Всё ей попадалось не то, алюминий или сталь, никакого добротного чугуна. Настя уже была готова даже купить стальную, эмалированную — ну, почти готова. Но на этот раз ей придётся обойтись тем, что есть. Впрочем, у неё сейчас было хорошее настроение. Готовка всегда настраивала её на весело-благодушный лад, к тому же недавний разговор — странный, словно из подростковой фэнтезюшной книжки прочитанный — неожиданным образом убедил её, что неприятности позади, и всё теперь будет отлично.

«Теперь я всё знаю». Определённость и точная информация (какая бы необычная она ни была на первый взгляд) стали поистине волшебной таблеткой, которой ей не хватало последние несколько лет.

Лук уже обрёл приятный золотистый цвет благодаря специям, а теперь он постепенно размягчался и становился полупрозрачным. Настя покосилась в сторону миски с курицей, нарезанной небольшими кусками. Ещё пару минут, и можно добавлять курицу в сковороду.

В тот самый момент, когда она взялась за миску, запел мобильник. Настя чертыхнулась, неловко вывалила содержимое миски на сковороду (полетели брызги жира и мелкие кусочки лука) и схватила телефон, продолжая правой рукой шуровать в сковороде.

Номер оказался незнакомый. Настя несколько секунд смотрела на экран мобильника, замерев и позабыв мешать курицу. Потом вздохнула, отодвинула сковороду на соседнюю конфорку и нажала на приём.

На том конце времени терять не стали:

— Вопрос дня: мне тебя сразу сдать, или сначала позволить объясниться?

Настя сделала шаг в сторону, не глядя опустилась на табуретку и ответила:

— Очень страшно! Прямо рыдаю.

— Сколько я тебя знаю, Анастасия, столько удивляюсь твоей непробиваемой самонадеянности, — собеседница, казалось, была искренне восхищена. — Понятно, значит, ты уже успела с Соней пообщаться, и она тебе пообещала защиту и всяческую помощь. В обмен на что-то.

— Тебе-то что? — Настя бы ни за что не призналась, но от звуков этого голоса она испытала настоящее облегчение. Это звонок означал, что засранка, которую она нечаянно «толкнула», всё ещё жива. Настя встала, прижала трубку плечом и вернула сковородку на огонь.

— Понимаешь, какое дело, — трубка звучала на удивление добродушно, — Мы-то вот не знали, а оказывается, что Соня у нас очень неприятная персона. Такой, если можно выразиться, кариозный монстр, — трубка захихикала, — Почти биг босс, только вместо того, чтобы мафию организовывать, она напуганных неофиток по одной отлавливает и нейтрализует.

— Я вообще не понимаю, о чём ты говоришь, — Настя автоматически мешала содержимое сковородки, — Я никакую Соню не знаю, ни какую мафию тоже, и вообще, ты что — бредишь?

— Вполне могла бы после твоих выкрутасов. Но повезло, отделалась небольшим похмельем.

Настя положила лопаточку на подставку, накрыла сковороду крышкой и выключила под ней конфорку. Взяла телефон в руку (ухо уже нагрелось и чесалось) и сказала, стараясь ничем не выдать страх и гнев:

— Не знаю, зачем ты меня запугиваешь. Я в курсе, что есть какие-то ненормальные, которые что-то там себе нафантазировали про волшебные полёты по воздуху, и даже друг друга в этом убедили. Но я тут ни при чём. Я нормальная. Со мной никаких психопатологий не происходит. И тебе я советую завязывать, уж не знаю, что ты там глотаешь или нюхаешь.

Пауза. Она длилась так долго, что Настя успела осознать, как сжимает в руке телефон — до боли в суставах, до онемевших кончиков пальцев. Наконец, трубка ожила. Там раздался вздох, и собеседница сказала:

— Я надеюсь, ты хоть понимаешь, что Соня у тебя просит закон нарушить?

— Я же сказала… — но та перебила:

— Я поняла, человека убить тебе не страшно. Окей, со своей совестью ты сама разбирайся. Но если ты реально на кого-то нападёшь — я тебя, ей-богу, сдам. Сейчас не девяностые, вся Европа за последние годы объединилась и договорилась. То, что в России всё ещё хаос и темные века, тебя долго спасать не будет. Даже турчанки уже присоединились.

— И что они мне сделают? — Настя усмехнулась, — Этот город — Сонина территория. Ни одна из этих куриц сюда не полезет, они же все её знают. Они же про неё страшные сказки друг другу рассказывают, правда? Боятся до поноса все последние тридцать лет. Она же любую из вас чует за версту на подлёте! Она и тебя могла бы убрать в любой момент, если бы хотела! — Настя почувствовала, что задыхается от собственного напора.

Собеседница снова вздохнула. Сказала:

— Ладно. Я предупредила. Кстати, Элен Мистик тебе привет передаёт. Помнишь форум мистиков? Лучше бы ты тогда со мной поговорила, глядишь, сейчас всё было бы проще.

— Да иди ты, — небрежно ответила Настя, — Убогая, — и она нажала на отбой с небольшим, но приятным чувством превосходства. Сунула телефон в карман кардигана и уставилась на сковороду с карри. Позади ощущения торжества и своей правоты что-то едва заметно шевелилось. Какое-то сомнение. Она вспомнила тяжёлый, спокойный взгляд Сони и её медленную, уверенную речь. Ничего, они справятся. Они вдвоём — сила. Они вдвоём круче любой мафии, и лиха беда — начало.

Из комнаты позвал муж, и она крикнула в ответ:

— Да, сейчас будем ужинать!

На столе уже стояли тарелочка с хлебом, заварочный чайник и бутыль с кетчупом. Настя поставила тарелки с карри, незаметно отодвинув кетчуп на край, за салфетницу. Всякий раз, сервируя ужин, она тихо надеялась, что возлюбленный супруг забудет про эту магазинную субстанцию, полную уксуса и крахмала, но до сего дня её чаяния сбывались лишь два или три раза. Сашка заливал кетчупом всё. Из уважения к её готовке он мог даже сначала ложку-другую съесть без него, но затем всё равно тянулся к бутылке и давил красную пасту на край тарелки. Настя только смиренно вздыхала. Мужчины — она понимала это очень хорошо и с детства — могли казаться сколько угодно разумными, образованными и даже интеллигентными. Но у каждого из них в голове жил противный сопливый трёхлетка, который обожал жрать с газеты. Сашкин бзик был безобиден. В конце концов, если кетчупа дома не было, он не скандалил. Просто, осознав, что жена всё время «забывает» его купить, он начал закупаться сам, внеся кетчуп в свой «мужской» список к крему для бритья, лезвиям для бритвы и носкам.

Карри удался. Настя не без самодовольства наблюдала, как, попробовав ложечку и задумчиво потянувшись к кетчупу, Сашка вдруг остановил руку словно в сомнении. Но сказал он совсем не то, чего она ждала.

— Насть, — сказал он, — А что это за форум такой у вас мистический?

Настя едва не подавилась куском курицы. Выпучив глаза, лихорадочно соображая — откуда? Почему? — она кое-как протолкнула еду в нужное горло, откашлялась и ответила, стараясь выдержать небрежный тон:

— Да ну, это так. Я на первом курсе там тусила, стишки писала, всё такое. Тогда же как раз городской сайт возник, помнишь же, — она вонзила вилку в новый кусок, — Там забавно было. Истории всякие. Понятное дело, там по большей части всякие фрики…

— А ты? — Сашка положил вилку и посмотрел на неё как-то очень внимательно.

— А что я? — она пожала плечами. — У меня брат пропал, ты знаешь. Все считали, что он сбежал, чтобы в армию не идти. Ну и там такая сомнительная была история, то ли видели его потом, то ли нет. — Она снова пожала плечами, чувствуя, что совершенно пропал аппетит и улетучилось недавнее прекрасное настроение.

— Так и не нашли ведь? — спросил Сашка.

— Ну ты же сам знаешь, — она отвела взгляд, — Больше пяти лет прошло.

Вдруг с неожиданной силой насело горе и чувство вины. Вопреки своему обыкновению она вдруг поддалась желанию быть понятой и утешаемой и сказала:

— Мне всё казалось, что он где-то там прочитает мои стихи, темы на форуме и вернётся. Была… надежда.

С минуту над ними висела тяжёлая, ватная тишина. Потом Сашка взял вилку и сказал, цепляя на неё карри:

— По статистике, если пропавшего человека не нашли в течение первых двух суток, он, вероятнее всего, погиб.

Настя прикусила изнутри губу и уставилась в свою тарелку. В такие моменты она остро ненавидела своего мужа, совместную жизнь с ним, вообще всю эту чёртову устроенную жизнь с понятными перспективами. Ненавидела так, что забывала дышать.

Наконец тело, которое старше и мудрее разума, перехватило управление и заставило её набрать воздуха в лёгкие. Она вдохнула, выдохнула, снова вдохнула и, чувствуя, как уходит ненависть, сказала:

— Мы уже тогда это поняли.

Глава 43.

Тогда, в двухтысячном, Елена меня фактически два раза вытащила из полного дерьма. Первый раз по воле случая в Стамбуле, и на этом наше знакомство имело все шансы закончиться, потому что я струсила и сбежала. Оставила её одну со всеми этими вопросами, на которые никто из «турецких ведьм» и не подумала отвечать.

Второй раз случился несколько месяцев спустя, когда я была уже на полметра под водой и успешно приближалась к самому дну. Образно выражаясь, конечно.

Всё дело было в Горгоне.

Всё дело было в том, чем для меня была Горгона, и как я надеялась, вопреки всякой логике, чем я была для неё. Надеялась, что лето ещё не всё, что мы ещё не всё, что главное — увидеться, и я смогу объяснить, восстановить нашу дружбу. Видишь, сказала бы я ей, я ушла от этого зануды. Видишь, я решилась и смогла использовать своё Это, своё Странное сама, по своей воле. Веришь ли, у меня были такие приключения. Я сейчас расскажу — ты просто лопнешь от зависти.

Но всё дело было в том, что Горгоны больше не было.

Дракон отказался рассказывать подробности. Он сказал: случился несчастный случай на игре. И добавил: вы должны были приехать вместе. Какого чёрта ты её бросила?

Тогда я в первый и последний раз в своей жизни поступила смело и честно. Я поехала к Иркиным родителям. Я посмотрела в глаза её маме и сказала: я не знала. Простите. Я была в отъезде, я ничего не знала.

Мама рассказала, что и как произошло. Она не стала, как Дракон, прямо обвинять меня в произошедшем, но когда я уже уходила, она сказала: мы думали, хорошо, что вы ездите вдвоём. Ира, она была такая…безрассудная. Но ты ездила с ней, и нам было поспокойнее.

Подо мной словно расступилась тонкая водяная поверхность, и я начала тонуть.

Мне хватило пары осенних месяцев, чтобы скатиться в полное дерьмо. В училище я приходила раз или два в неделю. Поначалу меня ещё пытались отлавливать и стыдить преподы, но потом — потом я однажды увидела лицо своей кураторши, которая преподавала у нас барельеф. Лицо, на котором была написала ядрёная смесь презрения и досады.

Лицо, после которого я пошла и напилась почти до бесчувствия.

Дело в том, что я теперь могла себе это позволить. Это было чертовски иронично, дьявольски несправедливо и просто невероятно. Мой триггер сломался, моя способность перемещаться пропала, как и не было, и я осталась, как дырявая лодка на мели: ни друзей, ни любимого, ни перспектив, ни-че-го.

Оставалась ещё бабушка. Которая пока что впускала меня в квартиру, даже когда я шла, держась за стену. Которая помогала мне снять мокрую, грязную или заблёванную одежду, вела в душ, наливала чай. Не трогала, когда я трезвая молча сидела перед листом бумаги, не в силах ни начать, ни закончить хотя бы одно учебное задание. Она знала про Горгону, она понимала и помогала, как могла, но и её терпение однажды должно было кончиться.

Это был ноябрь, парой часов раньше я узнала, что буду отчислена из училища. «Скорее всего» не значит «обязательно», но у меня не было ничего, что бы я могла этому противопоставить. Ни сил, ни желания. Я просто снова купила пива, зашла в арку неподалёку от трамвайного кольца и стала пить, сидя на хлипком деревянном ящике из-под овощей.

Елена шла мимо. Шла неспешно, курила, обходила лужи. Я её тогда не узнала, но она выглядела доброжелательно-задумчивой, и я попытала счастья:

— Девушка, сигареткой не поделитесь?

Она остановилась, пригляделась. Я встала, оставив бутылку стоять на асфальте. Меня уже изрядно вело, к тому же последние дни я почти не ела — не было аппетита. Елена сделала пару шагов в арку, уронила сигарету в лужу. Наши взгляды встретились.

— Света?

Я невольно отшатнулась. Ещё даже не узнав её, я мгновенно представила, что эта молодая женщина оказывается кем-то из коллег матери, или кем-то из моего университетского прошлого…

— Что с тобой случилось? — она снова шагнула ближе, — Не узнала? Я Елена. Стамбул? Ведьмы чокнутые? Ну?

До меня дошло. Я подняла руки, провела по лицу, пытаясь собраться и сказать что-то связное. Елена подошла совсем близко и вдруг громко и гневно воскликнула:

— Да что с тобой? Тебя что, мыться не учили? Ты что, в запое? Я тебя для этого черт знает откуда спасала?

Я снова потёрла руками лицо, потом подняла взгляд на Елену и жалобно сказала:

— Горгона умерла. А я виновата. Понимаешь, я сбежала, и она поехала без меня. И теперь её нет. А я больше не могу перемещаться. Пить могу, а перемещаться — нет.

И зарыдала глупыми, пьяными слезами.

Елена вытащила из кармана сигареты, прикурила и стала ждать, когда я прорыдаюсь.

— …А теперь ты не куришь, — сказала я, облокотившись на перила балкона и чуть свесившись наружу. С этого балкона открывался вид на крыши, крыши и только крыши — целое море турецких черепичных крыш где-то в стороне от Истик-ляль.

— Что? — она поставила на столик пару стаканов с безалкогольным мохито и села в шезлонг.

— Вспомнила, как мы встретились во второй раз. — я повернулась, взяла стакан и отпила. Мохито был холодный и очень вкусный. И безалкогольный.

— Я всякий раз вопрошаю небеса, за что мне такое счастье, — Елена закинула ногу на ногу, покачала туфелькой сабо, повисшей на большом пальце. — Что на этот раз ты с собой сотворила?

— Это не я, — я уселась прямо на плиточный пол балкона, благо, было жарко. — Я же сказала тебе по телефону — это Настя. Тео-чёрточка-лог с форума. Лживая и агрессивная коза.

— К которой ты зачем-то сунулась, — хмыкнула Елена. Прислонила стакан к виску, вздохнула. — Октябрь месяц. Аномальная жара. Мне все твердили, что в Стамбуле в октябре уже дожди и мерзко, а тут вот — двадцать пять в тени.

— Она же всё ещё пишет тот блог в Дайри, — ответила я, снова отпила. Божественный напиток. И ни следа алкоголя.

— Ну, пишет, — отозвалась Елена с явным раздражением, — Тебе-то что? Возомнила себя супергероиней из американского мультика? Ах, где-то страдают, надо явиться и всех спасти!

— Ты же явилась и меня спасла, — сказала я. Звучало глупо, но по факту-то так и было.

— Во-первых, это было совпадение. Во-вторых, ты мне была нужна в сугубо утилитарных целях. Я тебя использовала!

— С особым цинизмом, — заржала я, едва не облившись напитком. Поставила стакан на плитку рядом, стряхнула с футболки пару капель.

Елена не засмеялась. Она хмурилась и постукивала трубочкой по стенке своего стакана. Я изобразила на лице серьёзное выражение и спросила:

— Что тебя беспокоит?

— Соня меня беспокоит, — Елена наконец сунула трубочку на место и потянула свой мохито длинным глотком. Откинулась на шезлонг, снова прислонила стакан к виску и продолжила довольно ворчливо:

— Ты с ней не имела дела, поэтому просто не представляешь себе, как она на людей действует. Я же помню, я не неё смотрела, как кролик на удава.

— Она тебя просто поймала, когда ты была растеряна.

— Она всех так ловит. Знаешь, что? — Елена села прямо и со стуком опустила стакан на столик. — Надо идти к местным.

— Да иди ты! — я вскочила, сшибла стакан с остатками жидкости. Он брякнул о плитку и быстро покатился, расплескав содержимое, к краю балкона, в проём между редкими опорами решётки.

— Ай! — я прыгнула за стаканом, в последний момент успела цапнуть его на краю и тут же влетела лбом в опору. Больно было так, что в глазах на мгновение потемнело и стало дурно. Я медленно села, скорее даже плюхнулась на задницу.

— Дура, — Елена быстро встала, — Ляг и лежи, глаза закрой, я сейчас лёд принесу!

Спорить желания не было, я легла, растянувшись по диагонали и всё ещё сжимая в руке чёртов стакан. Вскоре послышался стук сабо, и мне на лицо плюхнулся ледяной пакет с чем-то мелким и твёрдым внутри. Я прижала его ко лбу и зашипела от облегчения.

— Лёд кончился, так что только это. — Елена издала смешок, — Прямо как в американском сериале — герою на разбитое табло кладут замороженный зелёный горошек…

Я не выдержала и тоже захихикала. Господи, вся жизнь — как тупой гэговый сериал. Не хватало ещё…

— Не хватало ещё добить стакан, — Елена вытащила стеклотару из моей руки. — Полежи, я ещё налью.

— Спасибо, — пробормотала я из-под пакета. Лицо уже основательно охладилось, место удара даже онемело слегка, а пакет начал нагреваться. Я перевернула горошек холодной стороной к себе и снова невольно захихикала.

Если кто тут супергероиня — так это она, Елена. Появляется как по волшебству, от очисток очищает помоешную собаку (не в первый уже раз, кстати), отмывает от грязи, даёт колбасы и каким-то образом заставляет шевелиться. Божечки, да у неё даже присказка одно время была — хватит огорчадзе, надо шевелидзе!

Тогда, в ноябре двухтысячного, она спросила:

— Больше не можешь перемещаться?

— Больше не работает алкоголь, — ответила я.

— А как же ты из Стамбула сбежала? — поинтересовалась она.

— Это… не я! — ответила я неуверенно. Я не слишком хорошо помнила, что произошло. Я не слишком хотела вспоминать. Я тонула в горе и чувстве вины, потому что Горгоны больше не было, и Сашки, по сути, тоже больше не было — не было для меня; и не было Таньки, потому что я не могла себя заставить снова ей позвонить. Не после того разговора у рынка. Но Елене было, в общем, плевать на мои терзания. Я была ей нужна — живая, здоровая и способная почти мгновенно оказаться за тысячу километров от дома. Поэтому она твёрдо сказала:

— Это была точно ты. Ведьмы сказали, что Замок сломала твой триггер. Снесла его к херам. Потому что ты, дескать, идеальный ключ, и, если бы не сбежала — вы втроём могли бы открыть город. Ты просто взяла и прыгнула без всякого триггера.

— Не может быть, — я, всё ещё не вполне трезвая, одетая после душа — опять! — в одежду Елены, снова схватилась за лицо и принялась тереть щёки, тщетно пытаясь прийти в себя, проснуться, очнуться, выскочить из этой тёмной и бредовой реальности в какую угодно другую.

— Это была точно ты, — повторила она. — Но прямо сейчас я тебе бы не советовала эксперименты ставить. Сейчас мы лучше такси вызовем, я тебя домой провожу. Выспишься, встретимся завтра — тогда увидим.

— Как лоб? — здесь и сейчас, в октябре, на балконе Елена приподняла подтаявший пакет, посмотрела внимательно.

— Ну, что там? — я подняла было руку к лицу и получила шлепок по пальцам:

— А ну, не трогай. Ссадина небольшая и синяк… тоже не очень большой будет… наверное. — Она ушла, судя по звукам, вернула горошек в морозилку, а взамен принесла пластырь и полотенце. Сама вытерла мне лоб и заклеила наискось, закрывая самое ободранное место.

— Лен, — позвала я.

— М? — она смотрела сверху вниз с озабоченно-недовольным выражением на прекрасном лице.

— Вот бы ты была моей сестрой, — сказала я. И тут же пожалела об этом.

Елена встала, уронила на меня полотенце и с непередаваемой интонацией ответила:

— Да боже упаси.

И ушла в комнату, оставив меня лежать на балконе, чувствовать лопатками твёрдую плитку, нагреваться на октябрьском стамбульском солнце.

Глава 44.

Октябрьские выходные всегда словно не совсем настоящие. Вот летом — летом Настя уже в пятницу придумала планы, взяла разгон и полетела прямо через утреннее сияние, дневную жару и вечернюю томную лень. Она вскакивает в семь утра просто потому, что солнце вломилось в комнату и залило её яркими, чистыми, почти слышно звучащими лучами. Варит кофе, подпевая незамысловатой бодрой попсе, несущейся из радио. Шумит вода, шумит конфорка на плите, орут воробьи на берёзе за окном, орёт малышня на детской площадке. Сашка приходит на кухню с розовым и свежим после бритья лицом, торчит взлохмаченный хохолок над высоким лбом, блестят глаза. Настя жарит гренки на сливочном масле, или блины, или заливает вчерашний рассыпчатый варёный рис подогретым молоком. После завтрака они возьмут полотенца, купальные костюмы, шляпы, крем от солнца и прочие совершенно необходимые вещи, сядут на велосипеды и поедут по ещё прохладным улицам к реке, к паромной переправе. И целый день будет занят предсказуемым, но бесконечно любимым путешествием: паром, улицы небольшого соседнего городка, дорожки огромного лесопарка, пляж на песчаной косе. Купание, бесцельное валяние с книжками, разговоры о том — о сём, виноград и персики, потом, в августе — арбузы, потом, возможно, встречи с институтскими друзьями, шашлыки, коллективные прогулки на речном трамвайчике. Иногда визиты на дружеские или родительские дачи. Потом ранняя осень — это та же компания, выезжающая по грибы, на пикник, на рыбалку.

Зимой будут лыжи и каток, родственные застолья, сессия, которая студентам кажется кошмарным сном, а преподавателям — бесконечным тягостным безвременьем, сжирающим сон и нервные клетки. Весной начинаются прогулки и возобновляются визиты на дачи…

А в октябре как будто всё ломается. Всё те же суббота и воскресенье, которые ты имеешь право потратить по своему вкусу, превращаются в один большой тягостный обман. Ты можешь выключить будильник, но всё равно проснёшься не позже восьми, таков удел стабильного устойчивого жаворонка, встающего рано утром чуть ли не с детского сада. Все твои планы так или иначе сломаются о плохую погоду и об постоянно срывающиеся договорённости. Все вокруг непременно начнут простужаться, отменять походы в кино или встречи для игры в настолку. Начнут болеть чьи-то дети, начнут названивать родители, прося съездить за тем-то или купить то-то. Всё не так, всё не то, и все бесят.

Настя смирилась с тем, что поздняя осень — это время терпения и утраченных возможностей. В последние годы она поймала себя на том, что с уменьшением светового дня и ухудшением погоды всё сильнее начинает залипать в интернете. Городской форум расцвёл и заколосился, из него выделились и обросли аудиторией бесконечные подфорумы и дискуссионные площадки, и Настя обнаружила в себе страстную спорщицу, умело подключающую общую эрудицию, логику, сарказм и даже злобный стёб над собеседником. Так же точно в одном из мерзких октябрей она завела себе учётку на сайте дневников и начала анонимно писать всё то, что не могла сказать никому. Никому, даже мужу, даже, если уж на то пошло, своему психотерапевту. Она изливала туда свои ежедневные горести, свои злобные или тоскливые мысли, свои неправильные, невозможные воспоминания. Она быстро поняла, что может оформлять это всё как нехитрое девочковое фэнтези, какое как раз вошло в моду и полнило дневники и даже книжные полки магазинов. Рассуждения о несбывшемся, фантазии и домыслы, прослоённые лепестками прошлого и кое-где щедро политые её болью, страхом и сомнениями. У неё сформировалась небольшая, но преданная аудитория, выдающая на каждый пост предсказуемые, но всё равно приятные восторги и просьбы продолжать.

Настя написала туда и про Соню — только потому, что на календаре был октябрь, и, запертая очередными расстроенными планами в квартире, она просто не могла себя никуда деть. Настина мама, любительница всякого рода присказок и приговорок, называла такое состояние «ищет пятый угол». Настя искала пятый угол всё чёртово воскресенье, когда позвонил их институтский приятель и сиплым голосом проинформировал, что и он, и жена заболели, а значит, их заранее намеченный коллективный поход в баню отменяется.

Сашка по этому поводу энергично заявил, что Зайцевы — дебилы, потому что надо было, как все нормальные люди пойти и сделать прививку от гриппа вовремя. Настя предложила было пойти в кино, но тут очень кстати позвонил свёкр, и муженёк со скоростью звука свинтил что-то там помогать, чинить, налаживать — Настя не вдавалась. Она на автомате сказала — да, иди, нет, не обижусь, а потом обнаружила себя сидящей на кухне над кружкой остывшего чая.

Она пыталась читать, смотреть сериал, вязать, разбирать ноты новой песни, но всё не шло. То и дело она замирала, потерявшись на середине строки, сериальной сцены или недовязанного ряда, и снова понимала, что думает над тем, что рассказала Соня. В какой-то момент она ощутила себя удавом, который проглотил слона. Если бы день прошёл как запланировано, слон оказался бы отодвинутым куда-то на задний план, можно было бы сделать вид, что его нет, и начать есть его, что называется, по кусочкам. Но вышло так, как вышло, и теперь у Насти не было выбора, кроме как снова и снова возвращаться мыслями к ошеломляющей, огромной, неудобной правде и ещё более ошеломляющим перспективам. Возвращаться, смотреть на невозможное и пытаться вжить его в привычную реальность. Вдумать, встроить, привыкнуть, наконец.

— Ты привыкнешь, — сказала ей Соня почти сразу. — Все привыкают. Проще всего, конечно, тем, кто обладает слабым потенциалом и может обойтись простой защитой. Путешественницы — с ними проще всего. Выделить триггер и заблокировать его. С тобой другая история. Ты — особенная.

«Я особенная», — подумала она в сотый или даже тысячный раз, прижав онемевшими пальцами струны и слепо уставившись в листок с песней.

Я — особенная. Я могу во мгновение ока изменить чужую жизнь всего лишь прикосновением. Уничтожить человека или выполнить его мечту. Свести с ума или спасти. Всё зависит от обстоятельств… и от владения мастерством.

— Все поначалу лажают, — сказала Соня. — Чаще всего толкачки бывают либо сильными, либо точными. Из сильных получаются идеальные киллеры, из точных… — Соня усмехнулась, — …тут возможны варианты, но умение переместить человека на десяток метров по точным координатам может стоить огромных денег. Если бы ты была одной из них, я бы просто нашла тебе наставницу и отошла в сторону. Но ты — особый случай.

Я — особый случай. Настя разжала сведённую до болезненности руку, отложила гитару. Встала и бессмысленно походила по комнате туда-сюда.

— Ты, судя по тому, что я вижу, универсальная толкачка, — сказала Соня, — каких во всём мире, по моим сведениям, человек пять. Из них четыре уже очень немолоды и практически отошли от дел, а ещё одна ударилась в православие и ушла замаливать грехи.

— В смысле?! — изумилась Настя.

— В прямом, — Соня вздохнула, — В монастырь ушла, дура, и там её в целом держат за умалишённую, потому что можешь вообразить, что думает средний обыватель про разговоры о волшебном перемещении людей и предметов.

— Кто-то, может, верит…

— Кто-то верит, — кивнула Соня, — Наше дело фильтровать тех, кто не просто верит, а ещё и заплатить за это может и хочет. И лучше, чтобы и те, и другие свои соображения держали при себе.

Настя тогда, во время разговора, всё время ощущала себя канатоходцем на непрочном канате, человеком, который отчаянно балансирует между здоровым прагматическим скептицизмом и отчаянной нуждой, невыносимой жаждой получить ответы на свои вопросы. И Соня не обманула её ожиданий. Она ответила даже на те, что не были заданы.

Только одно осталось непрояснённым. «Наше дело», сказала Соня. «Мы можем», сказала она. «С нами ты получишь возможность».

Кто эти «мы»?

Настя снова прошла туда-сюда, а потом подошла к дивану и плюхнулась на него плашмя. Уткнулась носом в покрывало, повозила лицом по мягкой ворсистой шерсти. Перевернулась на спину и, глядя на волнистые плафоны люстры, спросила сама себя: а я точно хочу это узнать?

Что-то её беспокоило подспудно. Что-то она забыла, не сделала или сделала зря. Наконец, влекомая беспокойством и потребностью в утешении, она прыгнула к компу и загрузила дневники. Под её последним постом ждали привычные похвалы, восторги и вопли нетерпения — ещё, ещё! Настя расслабилась и самодовольно усмехалась, листая комментарии. «Если наука мне надоест, — думала она весело, — я, пожалуй, могу податься в писательницы».

Глава 45.

— Если ей наука надоест, она может податься в писательницы, — сказала Елена, неспешно крутя колёсико мыши. — Писанина, конечно, небрежная, но ей хорошего редактора — и будет не хуже, чем добрая половина современных фэнтезийных книжек.

— Она же это всё не сама придумала, — заметила я, не переставая работать карандашом. Елена никак моё поведение не прокомментировала, она смотрит в экран. Но на мои слова отвечает:

— Если бы дело было только в сюжете.

Я предпочитаю промолчать. Проблуждав всё детство и юность в тумане придуманных миров, я однажды осознала, что слова — не моя стезя. Я любила и люблю читать, а вот писать оказалось скучно и сложно. Все мои залихватские истории, кружившие мне голову и баюкавшие меня среди любых жизненных трудностей, оказывались пресным вторичным барахлом, стоило попытаться заключить их в слова и перенести на бумагу. Нет уж, нет. Я лучше буду рисовать.

Мягкая линия скулы, крупный локон, круто изогнутая кисть руки, подпирающей подбородок. Карандаш, ложась почти плашмя, закрывает широкой и лёгкой тенью длинную шею, а потом, встав почти перпендикулярно бумаге, обозначает чёткую линию выреза футболки, выпуклость ключицы и округлость груди.

Я добавляю тонкие изогнутые штрихи ресниц, чуть усиливаю штриховку на основной массе крупно вьющихся волос — всё, можно и нужно остановиться. Отвести взгляд и от рисунка, и от модели. Отложить карандаш, потянуться, перевернуть лист скетчбука.

Внезапно Елена поворачивается ко мне:

— Покажи-ка.

— Да ну, — я обнимаю скетчбук, словно она может его отнять силой. Елена вздыхает:

— Да брось. Я видела уже, как ты рисуешь.

— Не тебя.

Это чистая правда, я раньше ни разу её не рисовала.

— Ну что я, зря полчаса сидела на попе ровно? — Елена хитро усмехается, — Давай сюда, зануда!

Я не знаю, почему, но я протягиваю ей скетчбук, придерживая на нужном развороте.

Она смотрит. Я вижу, как движутся её зрачки, обегая лист, перескакивая вверх и вниз, задерживаясь на деталях. Вздыхает.

— До чего ж ты романтическая натура, — скетчбук лёг на стол, страницы тут же ожили, перелистнулись к первому форзацу.

— В каком смысле?

— В прямом, — Елена отвернулась, снова принялась скроллить блог Насти. — Не быть тебе великой художницей. Любишь ты красивости наводить.

Внутри что-то болезненно дёрнулось. Пришлось сделать паузу, напомнить себе, что ссориться стратегически невыгодно. Я протянула руку, забрала скетчбук и, долистав до чистых страниц, приготовилась было начать новый набросок. Ну, допустим, даже если она и права, чего теперь? Я в великие и не рвусь. На кусок хлеба с маслом зарабатываю, и норм.

Елена нашла, кажется, что-то для себя интересное, и сидела, снова подперев щёку ладонью. Я прикинула, откуда начать, и… до меня дошло.

— А где твоя бабочка? — спросила я, откладывая скетчбук.

— Сняла, — Елена не обернулась. Мне почему-то показалось, что ей неловко это обсуждать.

— Не боишься больше?

— А чего мне в Стамбуле-то бояться? Он же по-прежнему закрыт. — Она всё-таки отвернулась от экрана, облокотилась на спинку стула и посмотрела на меня. — К тому же, у меня есть постоянный бойфренд. Ты его должна помнить, Али.

— А! Миниатюрк! — я захихикала. Елена двинула уголком рта, скрывая улыбку, и с показной сварливостью ответила:

— Назови его так ещё раз, и я тебя с балкона выкину.

— Блин, извини, — я должна была бы чувствовать себя виноватой, но не получалось. Али был чудовищно смешной и утомительный. Маленького роста — с меня, а я была Елены на полголовы, наверное, ниже. Щуплый, с короткими вечно всклокоченными волосами, с желтоватыми от постоянного курения зубами, периодически невыносимо болтливый и хвастливый тип. Он моментально подсадил Елену на чудовищные местные вафли с шоколадом, сливками и какими-то разноцветными посыпками. Протащил её по всем местным ресторанчикам «средней руки», где вкусно готовят для своих. Приучил её пить турецкий кофе, есть дыню с рассольным сыром и ездить на скутере. На первый её турецкий день рождения он подарил ей красный шлем, покрытый белыми ромашками. И чтоб вы понимали — она до сих пор ездила в нём.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала она, когда я в первый раз выразила осторожное удивление её выбором, — Он умный и похож на Фредди Меркьюри.

Насчёт ума я предпочитала не судить, а на Фредди он был похож… слегка. Когда смеялся, откидывая голову назад.

И я сделала очевидный, в общем-то, вывод, что этот парень обеспечивает Елене что-то несомненно для неё важное. Зная её историю — полагаю, хороший секс.

— Я ему написала, он приедет, — сказала она вдруг.

— Что? Зачем? — я тут же почувствовала, как наползает желание отодвинуться, закрыться, защититься. Чужой. Посторонний.

— Нам придётся ехать к ведьмам. Нам нужен кто-то… сторонний. Мужчина. При нём они не будут… — Елена замолчала, не решаясь сформулировать прямо.

При нём они не посмеют нанести нам вред сразу. У нас будет время, чтобы начать разговор. Сколько будет этого времени? С момента, когда меня выкинуло в парке, прошло меньше суток, но пока никто из ведьм меня не обнаружил. Оно и понятно, след сильнее всего держался у места выхода, а оттуда Елена меня очень быстро забрала. За те три года, что она постоянно живёт в Стамбуле, ведьмы её не беспокоили, они вообще вряд ли её отслеживали, если уж на то пошло. Они и меня сейчас искали, скорее всего, не очень старательно, что те, что другие. Я в прошлый раз показала себя вполне однозначно, сбежав в самый, так сказать, драматический момент.

— Ладно, — я вздохнула, — И что же, к кому ты предлагаешь идти? К твоей этой жуткой бабе, как её… Елы… Елды…

— Йилдыз, — Елена отвернулась к ноуту, — На турецком, кстати, значит «Звезда». Нет. Она и правда баба… жуткая. То есть, у меня вроде нет причин её бояться, но что-то в ней такое ощущалось. К тому же, она мне тогда наврала.

— Как и Соня.

— Как и Соня. Они, похоже, все врут, как свидетели, — Елена хмыкнула, не то усмехнулась.

— Насчёт Сони я вот думаю… — рассказать? Всё или только часть?

— Не думай, — Елена уже тыкала в свой новенький телефон с огромным экраном, — Сейчас. Я нашла телефон Ёзге Эшрефдже. Это та тётка с близнецами, которая тебя в прошлый раз похитила. Сейчас я возьму байк, отъеду к Галате и ей позвоню. Надо только дождаться… а!

В домофон зазвонили, Елена пошла открывать, а я на всякий случай выбралась из-за стола и встала в проёме балконной двери. Какой может быть всякий случай, и куда я сигану с третьего этажа, я не подумала, но, как говорится, надо же что-то делать.

На лестнице зазвучали шаги, потом в прихожей — голоса. Елена засмеялась, заговорила на турецком. Я в очередной раз поразилась — как она не то, что говорить, вообще слова отдельные слышит во всём этом странном потоке бурчащих, жужжащих, стучащих звуков. Научилась болтать не хуже местных, обалдеть.

— Света, — позвала Елена. Пришлось вернуться в комнату, выйти в коридор.

— О, привет, детка, — миниатюрк тут же включил поток болтовни и обаяния, спасибо хоть на английском. — Твоя подруга показывает тебе высокую степень доверия, оставляя нас вместе! — Он откинул голову назад и довольно заржал, — Элен, я забыл, как зовут эту уважаемую персону!

— Света её зовут, — Елена побренчала ключами от мотороллера, — Али, прошу тебя, заткни фонтан и послушай внимательно.

— Откуда ты знаешь такие невежливые фразы? — осведомился Али, — Я преподаю на английском уже пять лет, и ни разу не сталкивался с подобным.

— Круто, — я уперла руки в бока, — теперь и ты знаешь. Лен, ты уверена, что мы без него не обойдёмся? — добавила я по-русски.

— Ты тоже заткни фонтан, — любезно ответила она. — На поездку и разговор мне нужно примерно пятнадцать-двадцать минут. Сидеть тихо, вести себя прилично. Можете кофе сварить, в холодильнике есть фруктовое мороженое.

— Отлично, — я развернулась и пошла на кухню. Елена о чём-то ещё быстро переговорила со своим бойфрендом по-турецки. Вынимая из шкафа кофемолку и кофе, я слышала, как за ней закрылась дверь. И тут же неосознанно напряглась.

Али вызывал у меня смешанные чувства. Он был живчик, конечно, и болтал с такой скоростью, что я его английский понимала через раз. В языках я была и осталась совершенной бездарностью. Такие как я троечники отлично налаживают коммуникацию друг с другом, и им не мешает ни адский акцент, ни маленький словарный запас. Но вот с теми, кто владеет языком прилично… В двухтысячном и пару лет после того мне пришлось подтянуть грамматику и набрать словарный запас, пока я занималась делами Елены в этом самом Стамбуле. А также в Европе и совсем немного — в северной Африке. Египет какое-то время был удобнее всего, Марокко сначала не зашло, а потом Елена всё-таки переехала в Стамбул и полностью сосредоточилась на местных ресурсах.

Так или иначе, английский у меня был как то японское хаори, которое досталось тебе от пра-прадедушки, и на которое успели нашить заплатки все остальные члены семьи. От исходной школьной одёжки — заученных правильных выражений — ничего почти и не осталось.

В общем, я уже морально подготовилась к очередному потоку, из которого я буду вылавливать отдельные слова и опознавать на лету отдельные конструкции. Электроконфорка грелась, джезва стояла на плите, Али залез в холодильник и искал сладкое.

Мне на глаза попался графин с остатками вчерашнего мохито. Я вылила мутную слабо пахнущую мятой водичку в стакан, скинула остатки размочаленных лаймов в мусорку и отошла к окну, на широкий подоконник. Там стояли банки со специями и лежали кулинарные книжки, но мне удалось сдвинуть всё в сторону и устроиться спиной к стеклу, за которым день постепенно становился из тёплого жарким. Но отпить из стакана я не успела.

Али наконец вытащил из морозилки пакет с мороженым, огляделся, нашёл взглядом полку с блюдами и салатниками и повернулся ко мне:

— Не могла бы ты…

Пришлось встать и вытащить ему одно.

— Спасибо, — он плюхнул пакет на блюдо, уверенно вытащил из ближайшего ящика большие кухонные ножницы. Явно был тут не впервые.

Действуя аккуратно и быстро, Али вскрыл пакет, нашёл большую ложку и зачерпнул мороженого от души. Замер на мгновение — и снова повернулся ко мне.

— Тарелки! Я забыл про тарелки.

Я не удержалась — завела взгляд к потолку и театрально вздохнула. Он тут же плюхнул ложку с мороженым обратно в пакет и быстро сказал:

— Ладно, ладно! Я сам. Кофе!

Кофе, оказывается, уже поднялся пенной шапкой под самое горлышко джезвы. Я спрыгнула с подоконника, взялась за толстую деревянную ручку и несколько раз стукнула донышком по тут же рядом лежащей деревянной подставке. И вернула на огонь. Али вздёрнул брови, двинул усами, но комментировать не стал — раскладывал мороженное по найденным в шкафу креманкам.

— Если хочешь действительно вкусный кофе — надо дать пене подняться три раза, — объяснила я.

— Пффф, — он засмеялся, кинул ложку в мойку и, сворачивая пакет с остатками мороженого, заявил:

— Глупости. Вкусный кофе — это хороший кофе. Дорогой. Его можно кипятком залить — будет вкусный кофе. Это всё, — он ткнул пальцем в сторону плиты, — Магия… как это… ритуальные танцы. Враньё. К тому же ты положила мало сахара.

Я молча убрала джезву с конфорки, выключила плиту. Али выставил рядом пару простых белых чашек, и я сразу подумала — интересно, в Стамбуле есть «Икея»?

— Извини, но я скажу тебе честно. — Али уже наливал кофе, — Вы, русские, не умеете пить кофе. Не понимаете, как его выбирать, что к нему покупать.

— Али, — я забрала одну из чашек и вернулась на свой подоконник, — Знаешь, Али. Извини, но я отвечу честно. Вы, турки, все какие-то чудовищно невоспитанные. Это у вас генетическая черта или национальный обычай?

Али было замер на месте, интересно — разбирался в моём акценте или думал, как отбрить остроумно? — потом со своей чашкой и мороженым сел к столу. Посидел, шевеля усами, как Чапай из анекдота, и наконец принял решение:

— Национальный обычай. — Отпил из чашки, посмотрел внутрь зачем-то, перевёл взгляд на меня. — Мы все люди открытые, честные, понимаешь? Культура такая.

— А-а-а, — моя порция мороженого так и осталась на рабочей поверхности возле холодильника, вставать за ней жутко не хотелось. Потом. — Значит, культура. Хорошо.

Али вдруг вскочил, схватил вторую креманку, принёс и поставил рядом со мной на подоконник. И тут же убрался на своё место к столу.

— Спасибо, — странный он всё-таки.

— Пожалуйста, — он сунулся почти носом в своё мороженое и временно, так сказать, заткнул фонтан.

Оно и к лучшему, разговаривать мне не хотелось. Я пила кофе, без особой охоты ковыряла ложечкой очень сладкое и жирное мороженое, а внутри меня начинало заворачиваться привычным жгутом беспокойство.

Что же будет. Что же уже совсем скоро будет.

Глава 46.

В такси было душно и мерзко пахло ёлочным ароматизатором. Открытые окна не помогали, машина шла по какой-то широченной улице, забитой транспортом. Али сел вперёд и тут же затеял болтовню с водителем, а Елена коротко пересказала мне свой разговор с Ёзге. Выходило так, что нам дали шанс на переговоры. Что-то у них самих тут происходило, так что сначала ведьма не горела желанием нас видеть, но упоминание Сони всё изменило.

— Господи, что ж у этого засранца кондея нет в машине, — Елена, вся взмокшая, с шумом выдыхала горячий воздух, проводила кончиками пальцев по влажному лбу. Я ей от души сочувствовала. Духота раздражала, но в целом неожиданная октябрьская жара не доставляла мне неудобств.

— Почти приехали, — бросил через плечо Али. Я глянула в окно и узнала ту круто забирающую вверх улочку, по которой пять лет назад шла с Ёзги и её дочерями на трамвайную остановку.

Девчонки, наверное, уже взрослые совсем. Я прикинула: пять лет назад им было лет по тринадцать… кажется. Так и есть, взрослые. Интересно, как они теперь выглядят.

Машина остановилась, пришлось выбираться наружу. Выйдя, я привычно проверила блокнот в заднем кармане джинсов и мобильник в куртке. Почти пустой рюкзак болтался на спине, где-то в глубине, во внутреннем кармане на молнии, лежал мой паспорт и немного денег. Бесполезных, кстати, совершенно российских рублей. Случись что — придётся уходить в прыжок, а я… всякий раз, оказываясь в Стамбуле, я иррационально боялась, что на этот раз не смогу выбраться. Ну да ладно. Елена уже заходила в подъезд, и я поспешила за ней. Али расплачивался с таксистом.

Белая гладкая дверь квартиры с громким щелчком открылась, и на пороге появилась Ёзге. За пять лет она совершенно не изменилась. Даже спортивные штаны, кажется, были те же. Она мазнула взглядом по нашим лицам и уставилась на Али, который стоял несколькими ступеньками ниже на узенькой лестнице.

— Это ещё что? — Ёзге шагнула из квартиры, прикрыла за собой дверь. — Мужчине тут нечего делать. Это их не касается. — она перевела взгляд на Елену:

— О таком уговора не было!

— Ещё бы, — Елена наклонила голову в сторону, — Считай, это наша страховка. От несчастного случая. Слушать наши разговоры ему необязательно, посидит на кухне, или на балконе — у тебя есть балкон? — ну вот, там и посидит. Дождётся, чтобы мы вышли целые и невредимые.

Ёзге постояла, сложив руки на груди и выдвинув вперёд челюсть. Посверлила взглядом Елену, потом меня, потом кинула ещё один неласковый взгляд на Али и, наконец, сдалась.

— Глупые девицы. Ладно, заходите.

Знакомый сумрачный коридор, выложенный плиткой, привёл нас на кухню. За столом с чашкой чая сидела высокая тощая девушка с короткой стрижкой, вся в чёрном. Когда мы вошли, она резко вскинула голову и издала невнятный возглас.

— Привет, Кара, — сказала я, вошла и села напротив. Елена тоже зашла, с интересом оглядываясь. В коридоре о чём-то весело трындел на турецком Али, Ёзге пыталась, кажется, его заткнуть, но не преуспевала.

— А где Акса?

— Где-где, плавает в пруде, — раздалось из коридора. Я обернулась. Ещё одна длинная девица стояла, подпирая косяк и сунув руки в карманы джинсов, но у этой волосы были ниже плеч, а одежда пёстрая. Наши взгляды встретились и Акса на хорошем русском языке почти без акцента сказала:

— Моя сестра всё ещё заикается. И ты ей по-прежнему не нравишься.

Стыдно признаваться, но меня это задело. И я сказала на своём бодром лоскутно-штопанном английском:

— Зато ты, как я вижу, болтаешь за двоих. Как и раньше. Милая майка, кстати!

Акса оттолкнулась плечом от косяка, прошла мимо нас в дальнюю часть кухни, к плите мойке. Щёлкнула электрическим чайником, вытащила из шкафа над мойкой разноцветные керамические чашки.

— Девочка, ты с ума сошла? — спросила Елена злобно, — Или ты смерти моей хочешь? Какой чай, нахер, в такую жару?

Акса повернулась к холодильнику, вытащила большую бутылку колы и, подцепив с сушилки пару стаканов, принесла все на стол. Бухнула бутылку перед Еленой и с издёвкой сказала:

— Жирным всегда жарко! Не представляю, как ты тут летом-то, бедная.

— Ах ты мелкая… — начала Елена, но тут на пороге показалась Ёзге. Я вскочила, свернула бутылке с колой крышечку и триумфально облилась с головы до ног.

Все четверо уставились на меня с одинаковым выражением брезгливого недоумения.

— Прошу прощения, — сказала я, налила себе полстакана колы и выпила залпом. Пузырьки тут же шибанули в нос, так что я зажмурилась и несколько секунд пережидала. Мокрые пятна на футболке тут же начали испаряться, и это было даже приятно.

Я открыла глаза и сказала:

— Надо поговорить.

Ёзге покачала головой, повернулась и что-то быстро сказала Аксе по-турецки. Я вопросительно взглянула на Елену.

— Да ничего такого, — Елена пожала плечами, — велела ей стаканы на всех достать. Реально же невозможно сейчас чай пить!

Наконец, стаканы выстроились на столе, а мы все уселись вокруг. Надо было начать разговор, но на всех четверых нашла какая-то дурацкая нерешительность. Мы смотрели друг на друга, косясь вправо и влево, хватаясь каждая за свой стакан, облизывая губы и нервно сглатывая. Кто-то должен был начать, и, боже мой, можно это буду не я. Наконец, Ёзге решилась:

— Ну, что же. Я так понимаю, произошло нечто особенное, раз вы решили прийти ко мне. — Она посмотрела мне в глаза, и мне захотелось спрятаться. — Из того, что Елена рассказала, я ничего не поняла. Какая-то новая толкачка у вас в городе? При чём тут Соня? При чём тут мы?

Охохо. Вот тут мне придётся-таки рассказывать. Ну ладно.

— Я случайно узнала кое-что про Соню, — говорю я осторожно. Что-то, наверное, известно им самим, вопрос — что. — Так получилось, что она меня… не чует? Не знаю, как сказать. Когда я прыгаю, она об этом знает. А вот когда я рядом нахожусь — нет. Я немного за ней понаблюдала. Поковырялась в сети, поискала людей, которые с ней связаны. Нашла кое-кого…

— Кого? — быстро спросила Ёзге. Елена пока что молча слушала.

— Женщина одна… была, — мне очень не хотелось вдаваться. Но придётся. — Так получилось, что у моей бабушки была старая подруга, Нора Витальевна. И в прямом и в переносном смысле старая. Она была толкачка, но слабая, и никогда не использовала… ну, только в демонстрационных целях. Она Соне приходится вроде бы наставницей. Или у них была одна общая наставница… Это… мне бы и в голову не пришло. Наших же довольно мало, на самом деле. В миллионном городе сейчас всего пятеро, ещё столько же разъехались в последние годы. Но получается, что мы как бы всегда где-то поблизости.

— Так везде. И всегда было. — Ёзге потянулась снова к бутылке с колой, начала было наливать в стакан — и замерла, не долив. Спросила:

— Что с ней стало?

— Я думаю, Соня её убила. За то, что она отдала мне свои записи. — Ну вот, самая неприятная часть сказана, но объясняться придётся ещё долго.

— Погоди, — тут Елена словно проснулась, повернулась ко мне, хмурясь, — Ты мне этого не рассказывала.

— Да я собиралась, — вру я, — Это было недавно, пару месяцев назад всего. Ты сидишь в Стамбуле минимум до декабря, а я собиралась заглянуть к бабушке и свалить в Испанию до Нового Года. Раз уж с визой повезло… А в январе встретились бы как обычно.

— Как будто нельзя письмо написать, — Елена снова включила сварливый тон, и в сочетании с английскими словами это звучало странно и смешно.

— Не надо об этом писать, — медленно произнесла Ёзге, — Всё правильно сделала, девочка. Где записи?

— В надёжном месте, — это как раз правда. И чёрта с два я скажу, где это место находится.

— Ладно, — Ёзге интересует не это. — Что там с Соней?

— Соня — «муравьиный лев», — говорю я, — И закрывалка охрененной силы. Ей нужна эта новая толкачка, Настя, и ей нужна путешественница такой же силы. Потому что она задумала закрыть… Ну, всю страну ей не под силу, наверное. Но город — точно сможет. И самое поганое, я так поняла, что путешественница совершенно не обязательно должна в этом добровольно участвовать.

— «Муравьиный лев», — повторила Ёзге, — И закрывалка. — Лицо её ненадолго стало задумчивым, она как будто что-то подсчитывала. Потом её взгляд вернулся к моему лицу:

— У вас проблема, я понимаю. Мы отчасти знали…но это не наше дело. Мы договорились с Европой, подписали новое соглашение и соблюдаем его. Китай тоже планирует присоединиться. Штаты… ну, у них там своя специфика, и нам они, в целом, не опасны. А Россия промолчала, никого ваших не было. Вы… сами по себе. Вот сами и разбирайтесь.

Вот же чёрт. Истинная правда, никто из «наших» не поехал на ту встречу. Потому что нету у нас никаких «наших». Никто не захотел договариваться, насколько я понимаю. Я вспомнила рыжую толстую девочку в спортивном костюме, которая поймала меня у подъезда, когда я навещала бабушку.

Я её выслушала, конечно. И честно сказала: мне всё равно. Я тут не живу, а когда появляюсь — веду себя тихо и незаметно. А Соня… что ты сделаешь с Соней? Она сидит тут, в городе, как паук в углу, на другие города не претендует. Отчасти даже доброе дело делает, отлавливая неофиток, ошалевших от ужаса после своего первого раза.

(Тогда у меня ещё не было тетрадки Норы Витальевны)

Кажется, она пыталась устроить какое-то там собрание. Может, на него даже кто-то добрался, в конце концов, в крупных городах человек по пять-шесть есть, а в столице десятка три, учитывая понаехов с соседних республик. Но тем, кто носит защиту или как-то компенсируется, тем более пофиг, толкачки организовались в собственную сеть и на остальных плевали, Соня им не враг, а часть агентуры, а активных путешественниц, таких как я… нет, таких, как я — вообще больше нет. Одним словом, нет у нас никакой такой организации.

— Но мы можем поторговаться за помощь, — говорит вдруг Елена. И пока я не успела возразить или задать вопросы, она продолжает:

— Вы же хотели открыть Стамбул. И вы теперь точно не можете сделать это сами.

Кажется, Ёзге именно этого и ждала. Она откидывается на спинку стула, укладывает руки на стол и в упор смотрит на меня. И отвечает — как бы Елене, но на самом деле мне:

— Мы можем поторговаться.

Глава 47.

Морской окунь Насте попался отличный. Размороженный, конечно, но правильно: рыбки были хорошего ярко-красного цвета, чешуя с них не облазила, шипастые плавники не обломаны и не обтрёпаны пятнистые хвосты. Пока в кастрюльке закипала вода для риса, Настя, облачившись в резиновые перчатки и вооружившись кухонными ножницами, аккуратно состригала длинные плавниковые шипы.

У Насти было отличное настроение. В понедельник она вела всего одну пару у первокурсников, и ничего не мешало ей потом тихо улизнуть из универа и сесть на трамвай, который неспешно довёз её до тихого, незаметного переулка. Переулок в свою очередь привёл Настю к старому деревянному дому с колоритной резьбой по фасаду и парой огромных старых яблонь в палисаднике. Сейчас, в конце октября, деверья стояли уже совсем голые, а толстый слой листьев, покрывающий палисадник, потемнел и подраскис от дождей.

О том, что происходило в этом доме, Настя поклялась никому не сообщать. Это было одновременно необычно, как-то театрально-глуповато, но и завлекательно. Там происходило… странное. Соня заставила её стоять, закрыв глаза, посреди большой пустой комнаты и чуять. Она ходила вокруг, двигала как-то руками, Настя ощущала время от времени лёгкие потоки воздуха перед лицом и вокруг тела, а больше — ничего. Но, когда Соня скомандовала открыть глаза, то сама выглядела до смешного довольной.

— Я ничего не поняла, — призналась Настя.

— Тебе и не надо, — посмеиваясь ответила «наставница». — Сейчас проверим кое-что, — и, даже не договорив, Соня быстро шагнула к Насте.

Что произошло — Настя не уловила. Кажется, она выставила руки перед собой, чтобы не дать Соне приблизиться, коснуться… Между ними сильно и коротко дунуло ветром, и вдруг оказалось, что Соня стоит в дальнем углу, опершись о стену, и тяжело дышит. И улыбается во весь рот.

— Что? — Настя шагнула к ней, — Я… что?

— Молодец, девочка, — Соня отпустила наконец стену и посмотрела зачем-то на свои ладони, — Хорошо дело пошло. Давай чаю выпьем, я тебе ещё кое-что расскажу.

Настя улыбалась. Её руки сами привычно совершали необходимые действия: вынимали пакет с мукой, сыпали в миску, обваливали куски рыбы и укладывали на разогретую сковородку с шипящим маслом. А Настя вспоминала объяснения Сони — и ах, какие перспективы ей открывались.

Как минимум, она наконец сможет уничтожить эту соплю поганую. Эту серую моль, которую — как жаль! — не получилось спровадить на тот свет с первого раза. Надо же, в первый раз, когда она подумала об этом, её саму ужаснула эта мысль. А теперь она словно стала… привычной. Почти нормальной. Тем более, что не будет никакого насилия. Никто не найдёт ни капли крови, ни даже голой косточки. Никто даже не узнает, что с этой… с этой девицей что-то произошло.

Настя вооружилась лопаточкой и принялась аккуратно переворачивать обжаренные с одной стороны кусочки рыбы. Сковорода шипела, плюясь маслом, но Настя, как обычно, ловко избежала ожогов. Теперь надо было засыпать в кипящую воду рис. Двадцать минут — и ужин будет готов.

Она уже собирала на стол, а Сашка как раз пришёл и мыл руки, когда зазвонил мобильник. С неприятным предчувствием Настя пошла доставать телефон из кармана пальто. Не ошиблась: звонила «поганая сопля». Настя сбросила звонок, но телефон тут же заорал снова. Можно было снова сбросить, внести телефон в чёрный список, но… «С неё станется ногами прийти», — подумала женщина, чувствуя, как тает хорошее настроение, а вместо него разрастается злость. Телефон орал.

— Насть, да возьми уже! — завопил из ванной муж.

— Иду, иду, — ответила она громко, открывая дверь квартиры и выскальзывая на лестничную площадку. Нажала «приём». Из трубки — ни привета, ни ответа! — донеслось:

— Настя, не будь дурой. Соня опасна, а для тебя — прям особенно опасна, она тебя сожрёт и кости выплюнет, а по пути наделает проблем остальным!

— Да ладно, — Настя сунула носок тапки в щель у косяка, чтобы дверь не захлопнулась, и взялась за телефон обеими руками. — Можешь не трудиться. Она мне всё объяснила. Давно пора всю эту херь прекратить. Ты в курсе вообще, что такие, как я, людей убивают?

— Ну да, ты чуть было меня не прикончила, — ответила трубка, хмыкая.

— Я не нарочно! И тебе повезло, а вот обычным людям — не везёт. А мы можем сделать так, чтобы всё это прекратилось… хотя бы у нас тут. Сначала закроем наш город. Потом поедем в соседний… У Сони везде знакомые. Казань, Уфа… Пермь. Потом на юг. Закроем всю европейскую часть. Хоть какая-то польза будет от этой… этого…

— Так вы, значит, благодетельницы, — сказала трубка почти весело, — Это Соня так тебе сказала, да? Закроете, значит, да?

— Если бы у тебя была хоть капля совести, ты бы вернулась и нам помогла, — сказала Настя, стараясь придать голосу простодушной искренности, — Я, в конце концов, на тебя зла не держу. Мы как бы… квиты.

— Ой, да правда что-ли?! — из трубки чуть ли не ультразвуком взвизгнуло, — То есть, это ты меня чуть не убила, но мы квиты?

— Ты пыталась моего парня увести, — напомнила Настя, — Это не лучше!

— Бля, Настя, ну ты и дура, — и, прежде чем она успела что-то сказать, зазвучали короткие гудки отбоя.

«Дура не дура — а мы ещё посмотрим», усмехнулась она, убирая трубку в карман брюк и возвращаясь в квартиру.

— Ну, что там? — Сашка уже сидел за столом. Рыба исходила душистым паром, сливочное масло блестело на рисе, а в стаканах золотилось хорошее чешское пиво, которое Сашка повадился покупать в разлив в «Пражском погребке» в центре. Настя вдохнула, выдохнула и, натянув спокойное выражение лица, села за стол.

— С кафедры звонили. Я, оказывается, учебный план по первачкам забыла сдать.

Сашка округлил глаза:

— Да ладно! Полсеместра прошло!

— Ну, вот так, — она изобразила стыдливую ухмылку, — Прикинь, впервые такая проруха у меня. И Воронов тоже в ээээ некотором удивлении. Он должен был заметить, но промухал.

Сашка что-то сказал по поводу умственных способностей замзавуча, Настя ответила, разговор покатился дальше по привычной колее. Про работу, про родителей, про планы на неделю и выходные.

Позже, убирая в раковину грязные тарелки, она вдруг замерла. В ушах зазвучал торопливый, резкий голос:

«Соня опасна, а для тебя — прям особенно».

Настя отмахнулась от прорвавшейся тревоги, схватилась наливать чайник, зажигать газ, вытряхивать из заварника старую заварку. Не было причин верить ей. Не было причин сомневаться в наставнице, которая просто и внятно излагала суть дела, показывала задачи и обещала дать ключи к их решению.

Самое главное — то, что Соня сказала ей в самом конце, то, в чём, наверное, только она и могла ей помочь.

«Мы найдём твоего брата».

Хотелось верить — и не верилось. Столько лет прошло, и они ведь даже не знали точно, как именно она его толкнула.

«Я пока не могу понять, но зацепки есть», сказала Соня. «Вероятность невелика, но… надежда есть».

Настя осознала, что стоит, положив руки на подоконник, и смотрит в темноту за окном. Там снова, кажется, шёл дождь. Настя потянулась к форточке, открыла сперва внутреннюю, потом, повозившись с упрямым шпингалетом — внешнюю створку. В кухню сильно, свежо и мокро дунуло наружей, как будто царящий там ветер сунул в форточку большую шкодливую лапу. Настя подставила лицо прохладному потоку воздуха и ненадолго прикрыла глаза. Как будто летишь…

Что-то спросил из комнаты Сашка. Настя постояла ещё немного, потом со вздохом вернулась к действительности и принялась закупоривать непослушные створки.

Закрыла, подошла к дверному проёму, отделяющему коридор от комнаты, и спросила:

— Что ты хотел? Я не расслышала.

Сашка сидел, вперившись, по обыкновению, в свой ноут.

— Аааа, да ладно, я тебе в аську ссылку кинул… Там, форум Винского, насчёт поездок, помнишь?

— А, — она повернулась и пошла на кухню, заваривать чай.

Глава 48.

Руки у меня были в растительном масле. Чистенькую раковину Ёзге я тоже уляпала будь здоров. Хорошо, что Елена поймала меня в дверях и велела снять футболку, иначе я испачкала бы и её тоже.

Сводилка оттиралась плохо. Честно говоря, я не разделяла опасений Ёзге и остальных, что эта финтифлюшка на виске сделает меня настолько приметной. В конце концов, можно было просто замазать тональным кремом.

Но они насели на меня вдвоём. Вообще, сначала Ёзге назвала меня дурой, заявив, что в моей ситуации набивать на тело такой явный опознавательный знак — самоубийственная тупость.

— Это же временная, — сказала я, — Неделя, две — и она сойдёт.

— Зачем ты вообще на себя лепишь такое… убожество? — поинтересовалась Елена.

За живое задела. Я ответила нарочито грубо:

— Я же тебя не спрашиваю, зачем ты таскаешь в ушах по полкило золота и мажешь целовальник розовой помадой.

Елена явно сдержалась с усилием. Сказала:

— Вот поэтому ты никогда настоящей художницей и не станешь. Будешь всю жизнь рисовать сладкие картинки для банок с чаем и обложки для любовных романов. Чему тебя только в твоей шараге учили, интересно.

— Учили чему надо, — начала я, невольно повышая голос. Мы даже не заметили, что перешли на русский.

— Стоп, — Ёзге подняла руку, точно ставя между нами барьер. — Хватит. Ты, — она повернулась ко мне, — Иди, убирай картинку. А ты, — она опустила руку и повернулась к Елене, — расскажешь мне всё, что знаешь про Соню. Всё, о чём вы говорили, о чём ты слышала от других… если слышала. — Она посмотрела на дочерей, которые безмолвно сидели за столом: Кара сгорбилась над столешницей, положив подбородок на руку, Акса привычно повисла на спинке стула. Ёзге вздохнула и что-то тихо сказала по-турецки.

Акса тут же вскочила и развила бурную деятельность. Вытащила и сунула мне в руки бутыль с растительным маслом, включила снова чайник и полезла в холодильник. Она явно была в курсе, как сводятся такие временные татушки.

Я пожала плечами и отправилась в ванную, надеясь, что там есть какие-нибудь ватные диски или шарики. Не пальцами же отскребать. Тогда-то Елена меня и поймала буквально за футболку, велев раздеться.

И вот я сидела, беря один за другим ватные диски из большой упаковки, наливала на них масло и тёрла кожу вокруг глаза — надбровную дугу, висок, скулу. Сводилка медленно распадалась и сходила на вату мелкими хлопьями. Кожа уже покраснела и чесалась.

Наконец, мне удалось оттереть почти всё. Я включила воду и попыталась смыть с лица остатки картинки и масло. Натёртую кожу защипало от мыла, и я мрачно прикинула, сколько теперь буду ходить с красным пятном на пол-лица. Это, конечно, куда менее заметно, чем картинка, чёрт побери.

Кое-как отмывшись, я выключила воду и прислушалась. На кухне болтали на английском — шустро, в три голоса. Кто-то засмеялся, судя по тембру — Ёзге, к ней присоединились остальные. Досада и раздражение накатили, как всегда, внезапно и очень сильно. Я медленно стянула полотенце с блестящей трубы радиатора, уткнула в пушистую ткань лицо. Сильнее всего хотелось сбежать прямо сейчас. Я осторожно опустилась на пол, села, прислонившись к стене. Сбежать несложно, но потом-то что?

Судя по всему, Соня хочет и может меня достать. Ей ведь даже трудиться особо не придётся, просто подождёт, когда я в очередной раз приду навестить бабушку. Что же теперь, совсем не возвращаться? Или бегать, оглядываясь на каждый угол и дёргаясь от каждой тени? И где гарантии, что у Сони нет каких-нибудь агентов в других городах. Те же толкачки…

На кухне снова рассмеялись. Весело вам там, подумала я мрачно. У вас-то всё в порядке. Вас-то не хочет поймать чокнутая ведьма, чтобы вставить в свой замысел… Я вдруг вспомнила слова, когда-то сказанные вот на той самой кухне. «Вставит тебя, как ключик в замочек».

Да щас!

Я встала, повесила полотенце на место и повернулась к полке с банками и тюбиками. Раз уж они заставили меня протереть свою рожу до дыр, я имею право на любой понравившийся мне крем.

Когда я вернулась на кухню, одёргивая футболку, Ёзге встретила меня утомлённым взглядом, в котором явно читалось «сколько же с тобой проблем». Я прошла мимо стола, благоухая как небольшая парфюмерная лавка — кто же знал, что в этой банке такое пахучее зелье! — и залезла на подоконник у открытого окна. Спросила, стараясь, чтобы голос звучал дружелюбно:

— Ну что, много выяснили?

— Нам нужна твоя тетрадка, — сказала Елена. Вид у неё тоже был утомлённый и недовольный. Вроде только что они тут гоготали, как табун лошадок, а теперь хором наводят пессимизм. Мне в спину толкнулся теплом разогретый воздух с улицы, и я вспомнила, что Елене просто жарко.

— Она довольно далеко, — призналась я, — Мне надо было вынести её за границы возможностей Сони. Она ведь привязана к месту…

— Как любой «муравьиный лев», — кивнула Ёзге, — Ну и куда ты?..

— Далеко, — повторила я, — Но я могу за ней сходить. Сегодня уйду, завтра вернусь.

Они все вчетвером воззрились на меня, как на чудо-юдо.

— А сразу ты не можешь? — спросила Ёзге.

— Могу, — охотно ответила я, — Но мне будет нехорошо. Помнишь, как я блевать умею?

Ёзге скривилась, похлопала ладонью по столу, повернулась к Елене. Та только плечами пожала: я-то, мол, что?

Я спокойно ждала. На данном этапе разговора я ещё могла навязать свои условия. У Ёзге не было обо мне почти никакой информации, она не могла быть уверена в том, что я говорю правду, но и поймать меня на вранье, к счастью, не могла. Последствия прыжков у всех путешественниц были разные, как и степень их проявления. Пусть думает, что я не могу часто прыгать, пусть считает меня слабее, чем я есть на самом деле.

— Ладно, — наконец сказала Ёзге. — Сегодня туда, завтра обратно. Помощь какая-то тебе нужна?

— Нет, — я встала, — Пока нет. — щека саднила, я невольно коснулась воспалённой кожи пальцами и тут же отдёрнула руку. — Хотя… отсюда есть незаметный выход? На случай, если ваши запретительницы следят.

— Не следят, — спокойно сказала Ёзге, — Они знают, что ты у нас. Я им сама позвонила. Можешь прямо отсюда прыгать.

Да щас, подумала я. Прямо у тебя на глазах, ещё скажи.

— От меня след сильный, — я сунула руки в карманы и пошла к выходу. Никто из них, к счастью, не стал меня останавливать.

В действительности, мне было плевать на след. Да и на запретительниц по большому счёту — тоже. Среди них, насколько я знала, не было таких монстров, как Соня, никто из них не мог мне причинить существенного вреда.

Но я хотела пройтись по городу.

Я понимала, почему Елена выбрала Стамбул. Кроме того спокойствия, которое ей давал «закрытый» город, он ещё каким-то образом был источником силы. Никаких специальных данных на этот счёт у меня не было. Ни в тетрадке Норы Витальевны, ни в обрывочных историях, рассказанных Елене когда-то Соней, не было сведений об этом. Но что-то тут всё-таки имелось, определённо. Возможно, так ощущалась сеть замков, охраняющих город, или какая-то необычность была тут и раньше, до закрытия. Какой-то… источник вероятности. Что-то, порождающее возможности. Тут даже дышалось по-особенному, несмотря на жару и городскую пыль.

Время давно перевалило за полдень. Температура поднялась до двадцати пяти градусов (об этом мне сообщил большой градусник-вывеска на кафе-мороженом неподалёку), дул ровный, не слишком сильный ветерок. Я спустилась из тесно застроенного квартала к трамвайной линии, идущей к Султанахмет. Сколько раз я бы ни оказывалась в Стамбуле, его масштабы меня поражают снова и снова. Вот она, европейская часть города, смотришь на неё на карте — вроде бы, всё рядом. А попробуй добраться от Гранд Базара к площади Таксим, и совсем иначе начинаешь видеть эти улицы.

И снова, как при каждой встрече, город помедлил немного, дал мне роздыху чуть больше суток, а теперь я опять начала слышать Замки.

Ближайший сейчас был относительно недалеко, в Цистернах Йеребатан. Я как-то специально сходила туда на экскурсию, прошла галереями, проложенными для туристов, чувствуя, как зов бестелесного голоса то усиливается, то ослабевает, меняет мелодию и тембр, отдаётся где-то под сводом черепа почти до боли или зудит едва заметно в кончиках пальцев. Та часть подземелья, где находился Замок, конечно, была недоступна. Я задержалась тогда возле ограждения, пересекающего каменный помост между двумя колоннами. Постояла, глядя в сумрачную перспективу колоннады, где исчезали светильники и опускалась в десятке метров от меня непроглядная тьма — зов шёл оттуда. Нескончаемая изменчивая песня, кружащаяся, как назойливая муха, возвращающаяся сама к себе снова и снова.

Кто-то из экскурсантов задел меня, проходя мимо, и я, очнувшись, быстрым шагом пошла прочь.

Удивительное дело, ни то, что надо мной утратил власть триггер, ни знание, почему Замки мне поют, не сделало эту песню менее завораживающей. Это было само по себе удивительно.

Сейчас я шла вдоль трамвайных рельсов, вместе с толпой переходя то к сувенирной лавочке с магнитиками-плитками в «дворцовом» стиле, то к кафешке на вынос, от которой разило зирой и пыхало жаром в постоянно открытые двери; обходила лотки торговцев всякой копеечной чепухой, табачные киоски, обменные пункты. Эта часть города казалась не просто беспокойной, она кишела и клубилась, как муравейник. Она была напичкана чем угодно, и именно тут я чувствовала себя свободнее и спокойнее всего.

Как будто плывешь в бурных водах.

Мне бы стоило не гулять, как бестолковая туристка, толкаясь и уворачиваясь от столкновений, глазея по сторонам и вдыхая эти «южные» и «восточные» ароматы. Мне бы стоило сразу шагнуть в ближайшую тихую подворотню и прыгнуть. Я шла и говорила себе: сейчас. Ещё немножко. Ещё чуть-чуть этого солнечного жара на коже, этого гомона в ушах, этой пыльной пестроты перед глазами.

Ещё немного…

Глава 49.

Некоторые вещи было бы идеально узнавать из книг. Из чьих-то внятных, систематических объяснений, да даже из обрывочных слухов и недомолвок, наконец. Обидно узнавать очень важные вещи от того, кто не желает тебе добра. Особенно важные вещи о самой себе.

Меня, в общем, никогда особо не били. Я пару раз дралась в школе, мне случалось не очень удачно падать, но ещё ни разу меня не пытались намеренно и жестоко избить.

Я вышла из прыжка привычно аккуратно, как обычно словно спрыгивая с небольшой высоты на полусогнутые ноги. Успела увидеть «свой» ориентир, расписанную граффити стену какой-то служебной постройки парка, и тут же что-то рвануло меня сзади за плечо, роняя и почти вбивая в землю. От удара я временно перестала соображать, но прийти в себя мне не дали — мне тут же прилетели в лицо быстрые, точные и очень болезненные удары. Я попыталась отмахнуться, но куда там: нападающий очень умело делал мне больно. Едва я подняла руки к лицу, как он коротко и крепко ударил меня чуть ниже рёбер. В глазах окончательно почернело, воздух исчез из окружающего мира, а внутри всё взвыло от боли.

Некто наклонился почти к моему лицу и прошептал, медленно выдавливая мне в ухо английские слова:

— Не возвращайся. Хочешь жить — в Стамбул не возвращайся.

Я пыталась вздохнуть. Я сипела, скрючившись на боку, скребя одной рукой землю, а вторую прижав к животу. Я едва ли о чём-то могла думать в тот момент.

Но когда миновали самые мерзкие минуты, когда я снова могла дышать (короткими, болезненными вздохами, отдававшимися внутри жгучими вспышками боли), первая мысль, пришедшая мне в голову, была: как он тут оказался?

Откуда он знал? Ждал здесь?

Нет, не «он». Это не может быть «он», меня наверняка била женщина. Я кое-как отползла к покрытой граффити стене постройки, прислонилась. Ужаснулась звуку собственного скрипящего и хрипящего дыхания и попыталась вспомнить всё, что произошло за краткие минуты нападения.

Меня рванули за плечо даже раньше, чем я коснулась ногами поверхности, именно поэтому я так крепко приложилась спиной.

Вариантов было, в общем, немного: кто-то знал, что это «моё» место и ждал меня, или…

Или меня отследили ещё в Стамбуле и…

На этом моя мысль забастовала.

Я закрыла глаза, обхватила голову руками и снова сделала попытку.

Маленькие, крепкие кулаки. Справа удар был каким-то особо болезненным… Левша? Или… Я медленно ощупала челюсть, боль дёрнула сильнее, а пальцы влипли в мокрое — ссадина. На левой руке у напавшей было кольцо, или несколько колец.

Когда она наклонилась ко мне и открыла рот — на меня сильно пахнуло табаком и ментолом.

Не могла она знать, что я выйду здесь. Этот город — моё сокровище, моё любимое укрытие, мой секрет. Я перехожу в него прямо крайне редко, я пользовалась этой точкой раз, может быть, пять. Это единственный город, который подпускает меня так близко — не в самое сердце, но уж точно в гигантские лёгкие огромного парка, дышащего посреди пружинящих мышц центральных улиц.

Обычно я приезжаю сюда на поезде, прилетаю на самолёте, прибываю, одним словом, как добропорядочная туристка с приличным паспортом и билетами на своё собственное имя. Снимаю комнату в хостеле и провожу пару недель в блаженном безделье, гуляя по улицам, заходя в музеи, валяясь на травке в парках.

На травке в парке… я хрипло захихикала. Звук вышел тот ещё, простуженная ворона каркает приятнее.

Не могла она знать…

Я кое-как встала, держась за разукрашенную стену. Постояла, проверяя, насколько послушен вестибулярный аппарат. Потом осторожно провела языком под распухшей верхней губой, под нижней. Зубы целы. Это было одновременно так ужасно и так киношно, что я не выдержала и снова закаркала. Боль под рёбрами постепенно уменьшалась, словно внутри успокаивалась огненная змея, медленно сворачивалась, делая клубок всё плотнее. Совсем она не уйдёт, конечно. Не сегодня.

«Хочешь жить — в Стамбул не возвращайся».

Я осторожно отпустила стену и пошла прочь из этого тихого закутка.

Парк был как обычно великолепен. Длинные променады на всей их протяжённости сопровождали высокие деревья с раскидистыми кронами, растущие на покрытых сосновой мульчёй широких полосах земли. За ними начинались ровные, густые газоны, местами разделённые на отдельные полянки группами кустов и цветниками. Оттуда, где я медленно брела по краю пешеходной дорожки, было слышно голоса фонтанов и плеск воды большого рукотворного озера, оно скрывалось за ровной грядой каштанов, идущей чуть поодаль. Мимо меня то и дело пробегали, проезжали на велосипедах, скейтах и роликах люди самого разного возраста. Здесь было почти так же жарко, как в Стамбуле, но поклонникам здорового образа жизни это нисколько не мешало.

Мне повезло, на ближайшем перекрёстке, где встречались пешеходные дорожки, стоял питьевой фонтанчик. На пластине, прикрученной чуть ниже краника, было написано Agua potable. Да хоть бы и не питьевая, подумала я, протягивая руки к холодной струе, как-то пофиг вообще на данный момент.

Я умылась, прополоскала рот, выпила осторожно несколько глотков. Отошла к ближайшей лавочке, села. Физически я, кажется, пострадала не очень сильно, но вот страх…

Я была, честно говоря, в ужасе.

Она не могла ждать меня здесь, значит — ну, давай, сделай усилие, пошевели мозгами и закончи мысль — ты притащила её с собой.

Разве такое возможно?

Я неосторожно потрясла головой и чуть не свалилась со скамейки — заштормило. Замерла, держась за голову, стараясь дышать ровно и спокойно.

И стала вспоминать, что было прямо перед прыжком.

Да, я прошлась ещё немного вдоль трамвайной линии, свернула в переулок, уходящий от Гранд Базара к тихим и очень дорогим гостиницам. Прошла мимо нескольких окружённых зеленью зданий, оставляя позади суету и шум. Мимо кто-то пропыхтел на мотороллере, дунуло горячим воздухом и выхлопом. Я зашла в закуток между столбом, высоким забором очередного отеля и высокой зелёной изгородью и прыгнула.

Там всё было как обычно. Невыносимо яркое чёрное солнце, ровный ветер, свинцовая поверхность под ногами. Несколько неизмеримых мгновений на то, чтобы взять направление и потянуться туда, заставить не-море под ногами быстро лететь назад, проматывая не-километры за не-секунды. Наконец нужное место отзывается внутри, точно магнит, который тащит иголку. Я позволяю себе упасть вниз, через неощутимую плёнку не-моря, и…

Меня швыряют об землю, схватив за плечо.

Пустой переулок. Мимо проезжает мотороллер, сворачивает за ближайшее здание. Я захожу в закуток между столбом и живой изгородью, и прямо лицом к бетонному забору…

Мотороллер, кольца, сигареты, ментол.

Блядь. О боже. Блядь.

Несколько минут ушло на то, чтобы осознать догадку. Мне придётся вернуться, тут никуда не денешься, но эти — те, которые проследили за мной, чтобы напугать меня — они должны думать, что я достаточно напугана. Значит, я не вернусь завтра, и послезавтра не вернусь, и ближайшие пару недель мне придётся провести в бегах.

Если они отправили за мной кого-то, если они знали, что я смогу «забрать» с собой человека, значит, они примерно представляли, как далеко я могу отправиться. И ещё это значит, что их человек совершенно не опасался остаться в незнакомом месте один.

Я сунулась во внутренний карман куртки и обнаружила, что телефон разбит: корпус расколот, выпали несколько кнопок, ни признака жизни на экране. Я встала, добрела до ближайшей урны и, вытащив симку, кинула убитый аппарат в мусор.

Потом, продираясь как попало, пролезла через ближайшие кусты на относительно закрытую полянку и снова прыгнула.

Не так уж и много у меня было запасных вариантов.

Солнце садилось у края поля, пробиваясь через щётку облетевшей рощицы. Я шла, обняв себя обеими руками, то и дело вздрагивая под ледяным ветром и оскальзываясь на разбитой грунтовке, которая петляла, точно пьяная. Впереди вставали серые блоки пятиэтажек и торчали кое-где кирпичные частные дома. Там меня, разумеется, особо не ждут, но уж такова в последнее время моя судьба — сваливаться на голову разным хорошим людям и создавать им сложности.

Возле очередного кирпичного домика с новой железной крышей я сошла с раздолбанного асфальта пригородной улицы и нажала на тугую кнопку электрического звонка, белую под черным лепестком резины, прикрученной для защиты от сырости. Тут же загавкала собака, заскребла когтями в деревянную дверь веранды изнутри. Долго-долго я ждала человеческих шагов, и наконец облезло-голубая дверь открылась, на крыльцо выглянула невысокая полноватая девушка в спортивном костюме. Рыжие волосы закручены бубликом на макушке, брови мрачно нахмурены. Из-под ног выскочила маленькая чёрно-белая собачка с кривыми ногами, зашлась в истеричном лае.

Девушка резко прикрикнула:

— Бублик, тихо!

Собачка заворчала, покрутилась ещё под ногами и убежала в дом. Рыжая оглядела меня с ног до головы и спросила без предисловий:

— Чего тебе?

Берём гордость, чувство собственного достоинства и уверенность в себе. Сворачиваем в трубочку и запихиваем… куда подальше. Я изобразила на лице нечто вроде улыбки и сказала:

— Здравствуй, Олеся. Ты была права, а я зря тебя не послушала. Помоги мне, пожалуйста.

Олеся ещё раз оглядела меня с ног до головы и пробурчала:

— Учти, спать будешь на полу.

Глава 50.

Опаснее всего эйфория первых успехов. Утратить контроль над Этим, перестать осознавать, что именно делаешь, выпустить этого опасного джинна из бутылки. Решить, что раз уж ты особенная

(ты особенная)

то жизни других людей ничего не значат по сравнению с твоей. Что ты можешь казнить и миловать, мстить и наказывать, уничтожать и унижать.

Настя медленно шла по улице, глубоко засунув руки в карманы. Руки в перчатках, руки, сжатые в кулаки.

Только что она едва не отправила на тот свет одного из своих студентов.

Настя шла, всем телом ощущая удары каблуков-шпилек по асфальту, чуть прикрытому первым снегом. В этом году в первых числах ноября вдруг резко похолодало и пошёл мелкий, противный снег, совсем не похожий на волшебные «первые» хлопья, которых ждёшь в самом начале зимы. Но ноябрь ведь ещё и не зима.

Она просто устала. Слишком много всего пришлось на эти первые числа ноября. Новые навыки и знания, новые люди, новые планы. И много-много старой, местами надоевшей работы

(ты особенная)

которая последние дни казалась всё менее важной, всё менее нужной.

Даже муж её раздражал так, как никогда прежде.

Настя сжала кулаки ещё крепче. Ничего, она справится. У Насти Таракановой нет недостатков. Она справится и с этим. С гневом, с минутными приступами презрения и ненависти к этим обычным людишкам

(ты особенная)

которые даже не подозревают, насколько близко оказываются к краю рядом с ней.

Осталось немного. Она уже почти освоила обычный бросок, она толкает всё точнее и аккуратнее. Она может толкнуть человека на метр в сторону так, что тот почти ничего не поймёт. Рано или поздно она освоит последний приём, самый важный, тот самый бросок, и тогда настанет время взять за шкирку серую жабку, сраную мышь-путешественницу, взять и швырнуть её как следует. Так, как та даже не может себе представить.

Настя поняла, что не просто идёт, а несётся, вколачивая каблуки в асфальт, так, что того и гляди поскользнётся и шлёпнется в снежно-грязевую смесь.

Вздохнула, замедлила шаги, разжала кулаки, чувствуя, как от дикого напряжения болят суставы. Ничего, вон перекрёсток, и дом Сони уже видно за мрачной путаницей древесных веток и электрических проводов.

Сюда она каждый день шла со смешанными чувствами. Соня её завораживала и немного тревожила. На вид она, как ни посмотри, была обыкновенная. Совершенно такая же, как некоторые Настины родственницы или мамины подруги. Тётка! Невнятных предпенсионных лет, с плотным телом, которое не хотелось назвать «толстым». Не хорошая фигура и не плохая, просто тело, какое-то совершенно перпендикулярное самому понятию «фигура». Вьющиеся тёмные волосы, вечно подобранные в короткую толстую косу или пучок. Невыразительное лицо с чуть отёчными веками, кругловатыми щеками и глубокими носогубными складками. Улыбается — выглядит добродушной, и даже симпатичной, убирает улыбку с лица — и тут же становится одной из тех обобщённых мрачных баб, которые пихают тебя в спину в автобусе, сквозь зубы матерят в очереди перед кассой супермаркета или просто целеустремлённо шагают по улице с сумками в руках, уставившись под ноги и нахмурим брови.

Одно слово, тётка.

Но Настя никогда не была дурой. Она быстро осознала, что этот тётковый антураж ничего общего не имеет с Сониной сущностью. Соня удобно и привычно жила в образе мрачноватой, уставшей от жизни и несколько затюканной бытом женщины средних лет просто потому, что это самый, пожалуй, незаметный «костюм» на подмостках жизни. Такие Сони ведь везде. Они составляют часть привычного фона в общественном транспорте, на улице, в магазине. Кто их считал и различал, этих полноватых, озабоченных, спешащих и обременённых вечной поклажей женщин?

У самой Насти в соседках ещё в родительском доме была такая «тётя Соня». Если ту и эту поставить рядом, то разве что близкие знакомые их различат.

Настя почти дошла до Сониного дома и остановилась на углу, сама не зная, почему.

Мысль о той, давней тёте Соне из детства вдруг показалась одновременно неуместной и очень важной. Настя обернулась в сторону перекрёстка, где была остановка трамвая, и успела увидеть, как мимо прошёл очередной бело-красный вагон, покачиваясь и постукивая колёсами.

Сколько Соне лет, интересно? Пятьдесят? Больше?

В её светлом доме стены были пусты, ни фотографий, ни картин. На окнах уютно разрастались герани и бегонии, по шкафам и диванам бродили и прыгали кошки. Разнообразная, некомплектная мебель словно сползлась из разных времён и домов с разным достатком. Кошки невозбранно драли дряхловатый диван советских времён, обтянутый рыхлой пупырчатой тканью; стол посреди гостиной был велик и неподъемен, и из-под скатерти кокетливо показывал точёные тёмно-лаковые ножки-балясины. У стены выстроились совершенно современные белые «икеевские» стеллажи, заваленные довольно хаотично книгами, журналами, какими-то блюдами и кружками, вязанием, коробками с невнятным хламом. А стулья вокруг стола поражали идеальным состоянием и благородным видом: тёмное дерево, завитки, светлые полосатые подушки сидений, на которые, как ни удивительно, даже не пытались покушаться кошки.

И фарфор! У Сони был очумительный немецкий чайный сервиз, который стоял обычно в приткнутой в углу «горке». Иногда Соня его доставала, хотя обычно предпочитала кофе и практичные низкие фаянсовые чашки, тоже из Икеи.

Всё это было, в общем, и странно, и не очень. Захламлённые и эклектичные жилища Настя видела много раз у своих пожилых родственников, которые сроду ничего не выбрасывали, любовно собирая и храня как настоящие реликвии прошлого, так и откровенный мусор.

Но с Соней было как-то по-особенному. Казалось, она обдуманно и аккуратно отобрала по одному предмету из каждого периода или эпизода своей жизни, отправив все прочие свидетельства времени на помойку.

Она никогда не упоминала родителей, братьев или сестёр, ничего не говорила о своей семье.

Вообще не трепалась о прошлом.

Тот единственный раз, когда она проговорилась о своём знакомстве с семьёй Насти, так и остался единственным. Настя попыталась было аккуратно разведать сама: подкидывала наводящие вопросы матери, отцу, сестре.

— Соня? — мать чуть нахмурилась, повернувшись от подоконника, где опрыскивала свои карликовые розочки, — Какая? Тётя Соня с первого?

— Да ну нет, — Настя отмахнулась, — Тёте Соне сейчас, наверное, за семьдесят. Эта моложе, твоя ровесница… наверное.

— Тётя Соня умерла пять лет назад, — мать опять скрючилась над своей драгоценной розой, разглядывая в лупу пазухи верхних листьев, и забормотала недовольно про какие-то клещи.

Отец тем более никаких знакомых двадцатилетней давности не вспомнил. У него, как у всех пожилых мужчин, памяти хватало ровно на двух приятелей-рыболовов, Костика и Ваню, с которыми он систематически выезжал на озёра за Волгу. Пытался приохотить к этим выездам и зятьёв, но один быстро сбежал, разведясь с Настиной сестрой, а второй — Сашка — съездил только пару раз, а потом честно сказал: извините, Василий Семёнович, мне это неинтересно. С машиной помогу, на дачу поедем, а рыбачить — без меня.

Сестра Вика тоже вспомнила тётю Соню с первого. Удивилась, когда Настя передала ей слова матери.

— Путает она, — Вика махнула рукой, точно копируя материн жест пренебрежения, — Тётя Соня уехала. Её племянница в Питер забрала. Квартиру они продали, и тётку увезли.

— А чего так? — спросила Настя.

— Ну как чего! — Вика снова махнула рукой, — Наивная ты. Соня слепая стала совсем, ты вспомни, она на лавочке сидела и ждала, пока её кто-то до квартиры доведёт. Одна жить уже не могла. А квартира у неё хорошая была, двухкомнатная. Вот они и провернули баш на баш: ты, мол, тётечка, к нам жить поедешь, мы за тобой присмотрим, а квартирку продадим.

— Слепая, значит, — Настя должна была бы потерять к этому персонажу всякий интерес, но неожиданно сама вдруг вспомнила сидящую на скамейке старуху, чьи плечи даже летом накрывала овчинная безрукавка, а тёмные, жилистые кисти рук лежали одна на другой, опираясь на замусоленный набалдашник старой трости. Может быть, она и правда ждала, пока кто-то из соседей подаст ей руку и доведёт до порога квартиры. Вот только слепой и немощной она не выглядела совершенно. Скорее в голову приходили избитые сравнения с небольшим тёмным пауком, который сидит в засаде, положив чувствительную лапку на едва заметную нить паутины.

Порыв ветра налетел сбоку, прошёлся по затылку. Настя поёжилась, втянула голову в плечи. Она не любила шапок, хотя и признавала их несомненную пользу, но в этот раз ей почему-то захотелось надеть маленькую тёмно-вишнёвую шляпку с пепельно-розовой ленточкой по тулье. Неразумный выбор. Настя понимала, что надо перестать маячить тут, на углу, и дойти наконец до облезлого серого дома с подгнившей резьбой на фасаде.

В конце концов, пока что у неё не было ни одного внятного реального повода для беспокойства.

Глава 51.

Понятное дело, никому такое не понравится. Сначала тебе на голову падает проблема, втягивает в какие-то невнятные разборки, а потом сваливает в неизвестном направлении — и ищи-свищи.

Когда я дозвонилась до Елены, она только что матом меня не послала. Не послала: воспитанная. Сказала ледяным голосом:

— Изволь объясниться.

— Охотно! — я к тому моменту выспалась, замазала и заклеила ссадины, поела и придумала план. — Видишь ли, у меня есть две новости, хорошая и плохая. Только сначала скажи, свой турчонок там рядом болтается?

Кажется, она там у себя зашипела сквозь сжатые зубы, как гадюка, но в трубку ответила опять холодно и вежливо:

— Нет, на данный момент я одна.

— Супер, — я покачала тапком на большом пальце ноги. Я сидела на кресле, закинув ноги на подлокотник, и тапки висели у меня на пальцах, забавно покачиваясь от малейшего шевеления. Я начала было говорить, и тут обувка слетела, громко шлёпнув об пол.

— Что это было? — тут же нервно спросила Елена.

— Ничего, — я села, подобрав ноги на сиденье. — В общем, так. Первое: за мной следили.

— Это хорошая новость или плохая? — в чувстве юмора ей не откажешь.

— Это ты мне скажешь. Второе: кажется, я могу переместить человека вместе с собой. Забрать. Захватить. То есть…

— Я поняла, — медленно проговорила Елена. Кажется, она там нащупывала что-то, чтобы сесть. — Значит, кто-то за тобой следил, и ты об этом узнала, притащив его с собой… Куда, кстати?

— Не прокатило, — сообщила я, — Особенно с учётом того, кто за мной следил.

— Кто? Что куда катило? — Елена явно не поняла связи, — Ты головой ударилась что ли?

— Забудь, — я вдруг передумала сообщать ей о своих догадках. Доказательств у меня не было, ошибиться я могла запросто, так что не к чему.

— Ну ладно. Почему не вернулась, как обещала?

— Меня побили, — сказала я, невольно трогая ссадину на челюсти. — И пообещали жизни лишить, если вернусь.

— А… — на том конце явно происходила какая-то работа мысли, — То есть, тетрадку свою ты не забрала?

— Заберу. Дело не в этом.

— А в чём? — ледяное спокойствие из голоса Елены ушло. Она теперь явно тревожилась.

— Ну смотри. Кто-то пошёл за мной, зная, что я прыгну и рассчитывая прицепиться попутчиком. При том он не боялся оказаться чёрт знает где, понимаешь? То есть, он в курсе про меня. Хотя бы частично. Сразу на выходе меня побил и ушёл быстро, ни на минуту не растерялся. Знал, гадина, что не в Буркина-Фасо оказался.

— Почему Буркина-Фасо? — изумилась Елена.

— Просто так, — буркнула я, — От балды взяла самое дурацкое. Не суть! Суть в том, что, если я вернусь в Стамбул, где гарантия, что он меня просто не прирежет?

— Кстати, а почему «он»? — спросила вдруг Елена, — Ты что, видела лицо? Или по голосу?

— Нет, не видела. А в ухо он мне шипел, как змеюка. Но… — я снова потрогала ссадину. Челюсть болела. — Видишь ли, я лично не знаю ни одной тётки, которая могла бы так качественно навтыкать, и при том ничего не сломать. Даже зубов не выбил, хотя по челюсти тоже отоварил. То есть, бил на побольнее, понимаешь?

— Так это как раз скорее баба, — возразила Елена, — Мужик бы тебе и половину зубов вынес, и рёбра переломал.

— Ну… — у меня были свои резоны. Сигареты с ментолом и кольца, например. — Ладно. Может, ты права. Короче. Я пока с недельку потусуюсь у одной тут знакомой. Она точно ни с Соней, ни со стамбульскими не связана. И влезать в наши дела не горит желанием. — «Ещё бы», послышалось в трубке. — В ближайшее время я смотаюсь за тетрадкой, а потом выберусь к тебе буквально на пару часов. Только придётся встретиться где-то подальше от центра… и без третьих лиц. Может, ты права, это была баба, может, какая-нибудь из подружаек твоей Йилдыз.

(Жаль, что это почти точно не так)

— Ладно. И что, где-когда?

— Ага, вот прямо сейчас скажу, по телефону. Нет. Давай так, — я снова развалилась, свесив ноги через мягкий подлокотник. — Сделаем паузу, дадим болоту утихнуть. Недельку… две. Потом я смотаюсь за тетрадкой. Как только она будет у меня, я напишу комментарий в сама знаешь каком блоге. Напишу что-то подходящее по смыслу поста, типа «спасибо за ваши тексты» или ещё какую муть, неважно. Для такой цели зарегаю новый аккаунт, на аватарке будет то, что мы с тобой пили три дня назад на балконе. Название аккаунта будет местом встречи, а под комментарием будет число и время.

— Ты точно с ума съехала, — грустно сказала Елена, — Тупые шпионские игры. Почему нельзя просто в аське написать?

— Потому что мой ноутбук лежит в квартире у бабушки. Вместе с аськой и прочим разным. Бабушке я позвонила и объяснила, что у меня срочный заказ, а на вопросы чужих людей про меня отвечать не надо. Я не уверена, что могу безопасно его забрать… и я, кстати, пароль от аськи не помню.

— А как же ты в ЖЖ собираешься выйти?

— Интернет-кафе найду. Так даже лучше, одноразовый доступ, не отследит никто.

Ещё немного поворчав на тему того, что я спятила, Елена попрощалась. Я посидела пару минут, глядя в окно, которое поливал дождь, смешанный со снегом, и заставила себя встать. Олеся мне помогла, но большего я у неё просить не имела права. Пора было убираться подальше.

Я уже взялась за ручку внешней двери, когда за спиной скрипнуло и недовольный Олесин голос спросил:

— Далеко собралась?

Можно было прыгнуть прямо отсюда. Я постояла немного, держась за прохладный металл старой, испачканной краской дверной ручки, потом отпустила её и неохотно обернулась. Ненавижу объяснения.

— Спасибо за помощь, но дальше я сама.

Олеся постояла, сложив руки на груди, потом сняла с вешалки старую брезентовую штормовку и подошла к двери:

— Пойдём, посидим в беседке. Покурим.

Беседка стояла за домом, к ней вел узкий проход, над которым изгибалась рама для винограда. Летом тут, наверное, было очень красиво — зеленеющие лозы, солнечные зайчики на листьях. Сейчас скрученные и искривлённые побеги винограда на металлической решётке выглядели мучительно. Совсем недавно шёл дождь, плиточная дорожка под ногами была мокрая и грязная, но смотреть на неё было спокойнее, чем на эти черные плети.

Беседка была уродливая. Шесть белёных столбов, над которыми торчала коническая крыша, покрытая пластиковой синей черепицей. Под крышей стояли кругом лавочки самого простецкого вида, а посередине темнело непонятное пятно.

— Мы тут на лето мангал ставим, — пояснила Олеся, — Как раз в прошлые выходные убрали. — Она села на ближайшую лавочку, достала из кармана пачку «Соверена», вытащила сигарету. Протянула пачку мне, изобразив вопрос на лице.

Я сдалась. Курить я бросаю регулярно, и пока всё идёт хорошо, никаких неудобств не испытываю. Но как только начинаются проблемы…

«Соверен» редкая гадость, конечно. Я затянулась, привычно почувствовала лёгкое «уплывание», всегда настигающее меня после перерыва. Выпустила дым тонкой струйкой. Дурацкое занятие, вредное к тому же, а как успокаивает.

— Всегда удивлялась, — Олеся словно мысли читает, — Почему курение так успокаивает?

— И почему?

— Ритуал, — она зажимает сигарету в углу рта, как мужчина, а руки суёт в карманы. И продолжает говорить, умудряясь не упустить зажатый в губах фильтр:

— Ты берёшь пачку, вынимаешь сигарету, достаёшь зажигалку. Прикуриваешь. Зажигалка, как обычно, даёт огонь не с первого щелчка. Ты затягиваешься, выпускаешь дым — это всё тоже происходит как обычно, как всегда. И мозг говорит сам себе «всё как обычно, значит, не о чем волноваться».

Я посмотрела на горящий кончик сигареты — он чуть разгорался и пригасал из-за налетающих порывов ветра. Вспомнила, как на одной из моих немногочисленных «офисных» работ начальница отдела начинала рабочий день с кофе и кексика. На улице могли падать камни с неба, непосредственное начальство могло уже жаждать её крови, а подчинённые наворотить невменяемого, но первые пятнадцать минут любого дня она упёрто начинала со стаканчика «американо» и кексика из «Макдональдса».

— От курения хотя бы не толстеют, — задумчиво сказала я. Олеся тут же вскинулась:

— Это намёк такой?

Мне стало неловко.

— Да нет, нет! Я начальницу бывшую вспомнила. Она…

— Неважно, — перебила Олеся. — Давай о деле.

— А что о деле? — я встала и пересела на противоположную скамейку. Вроде, так меньше задувало в шею. — Зачем тебе впутываться? Ты не путешественница, не толкачка. Что бы тут ни происходило, тебя это не коснётся.

— Других коснётся.

— Ну а тебе-то что? — сигарета дотлела. Я поискала взглядом пепельницу и обнаружила банку из-под зелёного горошка у ножки лавочки. Ткнула туда окурок, снова встала.

Олеся затянулась ещё раз, тоже сунула окурок в банку, выпрямилась.

— Я стражница. Моё дело — помогать и защищать. Что бы тут ни происходило.

— Ой, фу, сколько пафоса! — я друг поняла, что уже не уйду вот так просто. Села обратно на скамейку и попросила:

— Дай ещё одну.

Снова эта привычная суета — достать, сунуть в рот, пощёлкать зажигалкой, потянуть в себя горький дым. Вдруг заболели ссадины на лице, та, что я получила на болконе Елены, и та, которую мне поставил неизвестный нападавший.

— Пафос — это моё нормальное состояние, — сообщила Олеся, тоже опустившаяся на лавку. — Я девочка из рок-тусовки. Беспечный ангел, свистать всех наверх, жизнь за друга и прочее подобное. Без пафоса и рока в наших ебенях в конце девяностых было не выжить.

— Да ну, — я присмотрелась к ней получше, — Ты в конце девяностых под стол пешком ходила!

— Мне было тринадцать, когда моя старшая сестра вместе с парнем прыгнули с девятиэтажки, — сообщила Олеся, — Он был солист местной группы, они там лабали что-то суровое под «Арию». А Женечка была отличница и хорошая девочка. Папа позвал друзей и побил этого певуна. Сломал ему несколько рёбер. Женьку сплавил в Орлы, к тётке. Женька сбежала, нашла Гарика, Гарик сказал, что теперь петь не сможет, и кончена его жизнь. Они накидались алкашки, забрались на единственный в городе многоэтажный дом и прыгнули.

«Бля», — подумала я. Вслух удалось сформулировать чуть более внятно:

— Глупо как-то.

— Зато пафосно, — отрезала Олеся. — Кто ещё у тебя есть против Сони? Ты ведь против неё собралась?

— Да хрен его знает, на самом деле, — призналась я уныло. — Побила меня не Соня, а как она может быть связана со стамбульскими — я не представляю. Разве что она стакнулась с теми, которые там партия запретительниц. Только им-то это нафига?

— Тебя убрать, — Олеся назвала очевидную причину. — Ты у нас величина неизвестная, непредсказуемая и, уж извини, ебанутая. Кто знает, когда тебе придёт в голову припереться в Стамбул и открыть его? Лучше, чтобы тебя не было.

— А ты откуда знаешь про Соню?

— А она со мной встречалась, — вспоминать встречу Олесе явно не хотелось. Но, помолчав ещё пару минут (сигарета неуклонно догорала в углу рта), Олеся сказала:

— Соня хотела иметь меня в союзницах. Тут ведь. Понимаешь, какое дело. Я, с одной стороны, слышу вас всех. Вообще всех, даже на другой стороне Земли. Это сложно описать, этим очень занудно управлять, и, если бы в своё время не попалась другая стражница, наставница, я бы с гарантией сошла с ума. А с другой стороны — я могу противостоять всем воздействиям. Вообще всем, мы это пробовали. Никто из толкательниц не может меня толкнуть, если я не поддамся.

— А путешественница может тебя с собой взять? — заинтересовалась я.

Олеся подняла на меня очень внимательные карие глаза. Посмотрела как будто заново, словно до сего момента видела одного человека, а сейчас вдруг увидела другого. Спросила:

— Хочешь попробовать?

Глава 52.

План был простой, и тем самым гениальный. Настя, слушая Соню, сначала недоверчиво поджимала губы, потом насторожённо хмурилась, и только в самом конце поняла, что сидит, приоткрыв рот в немом изумлении.

— Самые важные моменты — это точно подгадать время и точно совершить толчок. У тебя получается почти как надо, но тут потребуется предельная концентрация и максимальное усилие. — Соня сидела за своим массивным столом, положив руки на белую скатерть с едва заметными недовыведенными жёлтыми пятнами, одна её мягкая, толстопалая кисть ласково обнимала другую. Елена заставила себя оторвать взгляд от Сониных рук, посмотреть наставнице в лицо.

— Но он точно не пострадает? — спросила она раз, наверное, в пятый.

Соня вздохнула. Очень старательно, картинно вздохнула, как на сцене играя. Прикрыла глаза, позволив толстым темноватым векам шторками скользнуть вниз. Посидела несколько секунд неподвижно, потом разняла руки и снова взглянула на Настю.

— Я понимаю, что ты тревожишься, — сказала она мягко. Так мягко, что Насте стало не по себе. — Но ещё раз: твой мальчик нам нужен только в качестве приманки. Тебе даже необязательно ставить его в известность. Достаточно один раз заполучить его телефон. Что писать, я тебе пришлю. Там текста на три строчки. И добавишь потом что-нибудь личное… он ведь наверняка что-то говорил? Если даже он потом это письмо найдёт, решит, что это вирус и просто почистит телефон. Может, пароль в почте сменит. Нам это уже всё равно. Я знаю, что писать, чтобы Путешественница прискакала с любого конца света. Но сработает это только один раз, поэтому мы будем ждать условного знака.

— Вот я про знак не поняла, — призналась Настя. — Откуда ты знаешь, как и где они будут связываться?

— Это не твоя забота. — отмахнулась Соня. Но тут Настя, сама на себя удивляясь, упёрлась:

— Нет уж! Если я в это всё влезаю, я должна понимать, что и как. Откуда информация?

— У меня есть свой человечек в Стамбуле. Они там сейчас на ушах стоят. Появилась ещё одна девочка, Стражница, её перехватила та сторона. Сама по себе она ничего не значит, но у них есть толкачка… примерно такая же, как ты.

— Погоди, — Настя нахмурилась. — Ты же говорила, что равных мне мало, и они все старухи?

Соня хмыкнула, разгладила кончиками пальцев скатерть, подвигала сахарницу — тянула время. Наконец неохотно признала:

— Прятали они её очень старательно. Вывозили несколько раз в Европу, там тренировали. У неё сестра-близнец есть, с нулевым талантом, а у близнецов обычно либо обе «наши», либо ни одна.

— А вторая точно нулевая?

— Мы все так думали. Ладно! — Соня немного повысила голос, — Не о том речь! Телефоны всей их шоблы с некоторого момента на прослушке. Мы знаем, что Путешественница напишет комментарий в твоём блоге. С определённым именем и определённой подписью. Поэтому ты в ближайшее время внимательно все комментарии просматриваешь… Или нет. — Соня тяжело поднялась, отошла к стеллажу, вернулась с большим грязноватым ноутбуком, заляпанным наклейками.

— Пароль мне свой дашь, — сказала она не терпящим возражения тоном. — Сама буду следить.

«Зачем ей пароль?» — удивилась Настя, — «У меня и так всё открыто для просмотра». Но спорить не стала. Что-то ей подсказывало, что свою дневную норму строптивости она уже потратила.

Это было почти две недели назад, и с тех пор ровным счётом ничего не происходило. Настя изнывала от неопределённости и жажды действий, Соня нагружала её бессмысленными упражнениями и изводила мелкими придирками. Настя «толкала» горожан на остановках буквально на несколько сантиметров вбок, заставляя вздрагивать и озираться. «Толкала» школьников, бегущих домой, заставляя того, что бежал позади, оказываться впереди дружеской ватаги. Многократно «толкала» на одни и те же полметра изумлённого и дезориентированного пьяницу, который раз за разом пытался и не мог пройти в двери магазина.

Однажды, разозлившись на нотации и упрёки в неаккуратности, она изо всех сил без адреса или направления «толкнула» Соню. И тут же испугалась до холодного пота и слабости в ногах — но Соня, как всегда, почти сразу появилась в нескольких метрах от неё. Она стояла, пошатываясь, держась за виски. Настя в ужасе сделала шаг назад, думая только о том, что надо бежать — но наставница помахала ей рукой и весело крикнула: «Отличный бросок!». Когда Настя на негнущихся ногах подошла к ней, Соня улыбалась, а на лице её разливался ровный, ярко-розовый румянец, как будто она немного выпила и расслабилась.

— Вот так её и кинешь, — Соня протянула руку и вдруг костяшками, тыльной стороной ладони, погладила Настю по щеке, — Швырнёшь дальше, чем можно вообразить. Выкинешь за пределы мира раз и навсегда.

— А ты… — у Насти от волнения сел голос. Она прокашлялась и уже нормально спросила:

— А тебя я почему не выкинула, если «вот так»?

Соня расхохоталась. Сейчас она выглядела моложе и крепче, чем обычно — не предпенсионная тётка с авоськами, а моложавая спортивная женщина, похожая на бодрую учительницу начальных классов.

— Меня, рыба моя, даже вдесятером не выкинуть, — произнесла она с удовольствием, — И в этом тоже твоя большая удача. Потому что только я могу так закрывать, чтобы ни одна самая гениальная девица не пролезла. Ни туда, ни оттуда. Я, милая моя, тоже особенная.

«Это я уже поняла», — подумала Настя, идя вслед за наставницей по подтаявшей и снова подмёрзшей дорожке к дому. Они возвращались с очередной тренировки, традиционно планируя выпить кофе с булочками и побеседовать.

Насте нравилось слушать Соню и задавать ей вопросы. Соня знала невероятно много. Она рассказывала Насте о том, как передавалась традиция в последние пару сотен лет, неизменно оговариваясь — «по словам моей наставницы», «как писала в дневниках такая-то», «рассказывала другая». Настя слушала о подробностях чужих жизней с жадным удовольствием и нарастающим страхом. Соня знала слишком много. Однажды Настя спросила:

— Как ты это всё помнишь? У тебя, наверное, записи какие-то есть?

Соня самодовольно улыбнулась и ответила со смешком:

— И записи тоже.

Это прозвучало успокаивающе… но не совсем.

Настя следила за мужем. День за днём бросала ненавязчивые взгляды, и в конце концов узнала всё необходимое. Куда он чаще всего кладёт свой навороченный смартфон на ночь. Какой пароль на блокировке экрана (оказался даже не пароль, а графический ключ: надо было в определённом порядке протыкать разноцветные квадратики). В какие моменты он не берётся за телефон вообще (это случалось редко). Как все люди, цепляющиеся за новое и «крутое», Сашка купил смартфон с сенсорным экраном и выходом в интернет сразу же, как такие появились в салонах связи. Он тратил теперь ощутимые суммы на то, чтобы прямо с телефона проверять электронную почту, писать в мессенджер, искать что-то в поисковике и даже что-то там читать. Настя, которая продолжала ходить со своей верной розовой «раскладушкой», это его увлечение не понимала, но и не порицала. Но теперь ей это было на руку; влезть в почту на Сашкином ноутбуке она бы точно не сумела, а на смартфоне почтовый ящик загружался, насколько она успела понять, автоматически, без ввода пароля.

(Это было странно; Сашка по большей части предпочитал перебдеть. Он и на ноутбуке, и на домашнем стационарном компе всё время обновлял антивирусы, файерволы и прочую не очень понятную Насте лабуду, обеспечивающую безопасность. А в смартфоне вот оставил автовход в почту)

Ещё неделя прошла без новостей. Ноябрь подходил к концу, везде уже появилась новогодняя пёстрая мишура, дни стали совсем короткими, а погода — зверски холодной.

Путешественница всё-таки появилась в городе один раз. Видимо, забрала у своей бабки какие-то вещи и была такова. Соня не пыталась её поймать — было очевидно рано. Настя не очень понимала, что именно «рано». Что-то Соня так ей и недоговорила.

Из её объяснений получалось, что эти, в Стамбуле, хотят разблокировать город. Но почему это требовало какой-то особой подготовки? Чем занимались турецкие ведьмы эти три недели? Чем занималась Путешественница? «Они сейчас натаскивают свою новую Стражницу, — объяснила Соня, — Без неё ничего у них не выйдет. А наша девица в Стамбуле оставаться не может… я там договорилась, я тебе объясняла уже. Значит, им надо выбрать момент и собраться для одного-единственного совместного действия. Ровно перед этим мы её и перехватим».

Если бы спросили мнения Насти, она бы сказала, что нет смысла ждать. Можно в любой момент вытащить путешественницу уже решённым способом и использовать по назначению. Раз-два — и в дамки: город закрыт, поганка исчезла в неведомых измерениях навсегда.

«Всё не так просто», — невозмутимо говорила Соня.

И Настя спрашивала себя — что именно непросто и в каком смысле.

Глава 53.

— Ничего себе «тетрадка», — сказала Олеся. Мы сидели с ней на травке, на зелёном склоне, спускавшемся к рукотворному озеру посреди парка Ретиро. Точнее, Олеся сидела, благоразумно подложив под попу мой рюкзак и держа на коленях здоровенную амбарную книгу, переплетённую в серо-жёлтый картон, с малиновой полоской потрескавшегося ледерина на корешке.

Я лежала, положив голову на руки, и смотрела в небо сквозь колышущиеся ветки огромных деревьев.

Лежала я совершенно неблагоразумно: прямо в чёрном кожаном плаще на холодной земле. Под плащом у меня был «натовский» верблюжий свитер из секонд-хэнда и утеплённые джинсы с начёсом, поэтому температура ноябрьского мадридского газона меня не слишком волновала. Да и нам повезло с погодой. Было около десяти выше нуля, светило яркое солнце и чуть поддувал ветер. Возможно, задержись мы тут ещё на несколько дней, попали бы под дождь, но необходимости в этом не было.

— Знаешь, за что я люблю Испанию? — спросила я.

— М? — Олеся листала «тетрадку».

— Тут всегда солнце. Ну, то есть, я не говорю про самый север, там, Корунья или Сан-Себастьян — но тут, в Мадриде, как ни появись — всегда ясно. За все годы, что я тут бываю, под дождь попадала несколько раз. А я тут даже жила по паре месяцев!

— Ну и что, — Олеся перелистывала страницы, отвечая мне машинально.

Я вздохнула, положила на лицо ладони. Олеся листала, бурчала что-то про себя.

Я успела начать задрёмывать, как вдруг девушка рядом со мной дёрнулась, как от удара.

— Свет!

Пришлось открыть глаза, сесть.

— Ну.

Олеся смотрела на меня со странным выражением лица. Как будто ей показали милого котика и сообщили, что котик ежедневно кушает на завтрак по младенцу.

— Ты знала? Ты читала?

Да уж, у Сони есть причина беспокоиться насчёт этой тетрадки.

— Я читала.

— Как же… Она же упырь натуральный! Это же… нельзя так!

— Именно поэтому мы с тобой так тихо сидели в твоём Оброчном. Именно поэтому же мы сегодня не останемся тут, чтоб пить винцо и кушать улиточек, а оторвём жопы от газона и отправимся в Стамбул. Только сначала я подам знак Елене. Она вчера писала у себя в журнале, что они практически готовы, ждут только меня. И книжечку, — я ткнула в раскрытую страницу.

Олеся медленно закрыла «книжечку» и с несчастным лицом уставилась на переплёт. Она очень старалась не ныть. Оно и ясно, я ведь в любой момент могла отправить её домой, в безопасность и… она явно этого не хотела.

Оброчное, посёлок городского типа неподалёку от Новосибирска, можно было характеризовать двумя словами: полный пиздец. Ну или, употребляя более культурные выражения, депрессивный регион. Та пресловутая девятиэтажка, с которой в девяностые сигали доведённые до отчаяния местные жители, так и осталась единственным зданием выше пяти этажей во всём населённом пункте. Само по себе это ничего не значило, но в сочетании с прочими обстоятельствами становилось почти символическим.

Олесе было повезло поступить в универ Новосиба. Ну, то есть, как «повезло»? Олеся выгрызла своё бюджетное место зубами и вырвала когтями. Высидела чугунной задницей и золотой головой. Выучилась с отличием на экономиста и успела даже поработать на крупном предприятии. Пару лет. Все эти пару лет она занималась тем, что оформляла документы для банкротства и последующей распродажи данного предприятия по кусочкам. Ей повезло ещё раз, она не вляпалась ни во что противозаконное и, когда одна часть руководства попыталась посадить другую, просто мирно уволилась.

Но найти новое место не смогла.

Не то чтобы даже её профессиональная репутация была сильно испорчена этой историей. Она была умной, исполнительной, быстро обучалась и не метила на повышение, но раз за разом ей отказывали на собеседованиях или после испытательного срока. Один из собеседовавших почти проговорился — Олеся поняла, что, возможно, дело во внешности. Она была невысокой, полной и рыжей. Это ввергло её в недоумение и почти отчаяние, потому что какое отношение внешность имеет к экономическому анализу и документообороту, она понять не могла.

К моменту, когда я припёрлась к ней под дверь, она была готова согласиться на работу в местном оброчинском супермаркете «Экономь-ка». А что, думала она, ведь даже не на кассу, а товароведом…

И тут выяснилось, что её, без преувеличения, ждут великие дела.

До этого она уже попрощалась с идеей организовать всех «наших» во что-то более или менее похожее на структуру. Новосибирские толкачки относились к ней доброжелательно-равнодушно, делились некоторой информацией, но не горели желанием распространить свои связи и договорённости на прочих — путешественниц и стражниц. Тем более что таковых на все новосибирские окрестности было человек десять.

Олеся преуспела в создании форума для стражниц, где они быстро собрали всю доступную информацию и те контакты, которыми с ними поделились и… всё. В соседних областях толкачки к ним присоединиться не захотели с той же аргументацией — а смысл? Старшее поколение тоже было не в восторге от идеи. Собственная наставница Олеси сказала, что сейчас не те времена, чтобы заводить явную организованную активность. Была ещё Соня, но она довольно бесцеремонно предложила Олесе договор, суть которого была для Олеси унизительной: ей предложили быть приживалкой (Соня назвала это «компаньонка» и поставлять информацию обо всех «наших» в любой момент, когда это будет необходимо). По сути, Соня популярно объяснила Олесе, что либо та отдаёт свой дар на службу силе, либо никого не интересует.

Я ведь и сама её когда-то мягко послала.

Их форум я быстро просмотрела. Весь он содержал меньше полезного, чем один раздел записей в «тетрадке» Норы Витальевны. Они создали реестр всех «наших» по регионам, но пользы в этом было, опять же, мало. Что толку знать, сколько кого где живёт, если эти люди плевали с высокой колокольни на всё, что не приносит прибыль? И к тому же такой реестр пришлось бы постоянно обновлять, а это, по признанию Олеси, сожрало бы всю её жизнь.

— Ладно, пойдём. — Я встала, машинально отряхнула плащ сзади. Олеся тоже встала, подняла мой рюкзак, протянула мне. Сказала решительно, со смешным пионерским пафосом:

— Сегодня — значит, сегодня!

Всё дело в том, как взаимодействовал её иммунитет стражницы и моя способность перемещаться. Забрать её с собой оказалось для меня делом на удивление простым. Я, собственно, вообще не ощутила изменений. А вот Олесе доставалось каждый раз по полной.

Для её тела процесс прыжка был сродни протискиванию мокрого белья через допотопное отжимающее устройство. Её протаскивало. В результате на финише она оказывалась совершенно целой, никаких тебе сломанных костей или размозжённых мышц, но каждый раз она вываливалась, вопя и рыдая, в почти невменяемом состоянии от субъективно ощущаемой боли.

В первые пару раз я была готова прикрыть все эти эксперименты. Мало радости оказаться где-то на задворках чужого города с бьющейся в истерике девушкой, убеждённой, что её только что размололо в фарш и она умирает. Я сама здорово испугалась и потратила почти пять минут, хватая её за руки и ноги, пытаясь понять, где болит и что случилось. Орать она перестала так же внезапно, как и начала, села, где лежала, и совершенно нормальным голосом сказала:

— Странно.

Я спросила, с удивлением услышав, как сорвался мой собственный голос:

— Что?

— Уже не больно.

После третьего раза она перестала орать в полный голос. Я довольно легкомысленно предположила, что она начала привыкать, но, когда мы оказались в Мадриде, я увидела её лицо, почти малиновое от напряжения, мокрое от слёз, с прокушенной насквозь нижней губой, и поняла, что привыканием там и не пахнет.

Но она отказалась отправиться домой.

План был простой: найти интернет-кафе, написать весточку Елене, переместиться в Стамбул. Там провернуть распаковку города, оставить записи Норы Витальевны и быстро свалить обратно в Оброчное, где, как была уверена Олеся, у Сони не было никакой агентуры. Я в это не особо верила, поэтому собиралась, закинув Олесю домой, тут же уйти куда подальше. Стамбульские, в свою очередь, обещали нейтрализовать Соню в разумно короткие сроки. В это я тоже верила слабо, но других вариантов у меня снова не было.

Я ведь уже пыталась достучаться до Насти. Теперь-то понятно, что она болталась у Сони на крючке очень крепко. В отличие от моего, её дар был с чёрной подкладкой. Обстоятельств я тогда полностью не знала, и даже представить не могла, что Настина неприязнь (да чего уж там, просто ненависть) растёт вовсе не только и не столько из нашей прошлой конкуренции за одного там аспиранта. Тем более что она этого товарища в итоге заполучила со всеми потрохами, а я считала, что пережила разрыв и даже нашла в нём положительные моменты. Первое время, отойдя после потери Горгоны, я ещё краем сознания надеялась однажды услышать звонок со знакомого номера или знакомый адрес в электронке. Но время шло, и… Смысла больше не было.

А ей необходимо было кого-то ненавидеть, потому что иначе ей пришлось бы ненавидеть себя. Но Настя Тараканова не из тех людей, которые способны признавать свои ошибки. Даже извлекая опыт из пройденного, она всё равно предпочитает считать, что всё пошло не так по вине других людей или обстоятельств. Просто загадка, как такие вообще выживают и тем более — добиваются успеха.

Насте была нужна моя голова, Соне был нужен мой дар (и плевать было на мою сохранность), к тому же, Соне было необходимо сделать так, чтобы тетрадь Норы Витальевны никогда не всплыла. Группе Йилдыз тоже не помешало бы от меня избавиться. Олеся была права: внезапно оказалось, что я всеобщий гвоздь в заднице, и самым лучшим выходом все эти прекрасные люди сочли технично меня выдернуть. Удивительно даже не то, какую наживку они использовали, удивительно то, с какой готовностью я клюнула.

Мы пили по третьей чашке кофе, уже отправив послание Елене, когда меня чёрт дёрнул проверить электронную почту.

От знакомого адреса у меня встали дыбом волоски по хребту и пересохло горло.

— Свет, ты чего? — спросила Олеся. Она перевернула очередную страницу тетради, с космической скоростью поглощая написанные аккуратным ровным почерком строки и случайно бросила на меня взгляд.

Я сглотнула, посидела немного, пялясь в купленный неделю назад смартфон. Новый телефон, новая симка, а вот электронный адрес остался прежний, и на него пришло письмо, которого я не чаяла дождаться пару лет назад.

— Эй! — Олеся закрыла тетрадь и похлопала меня по локтю.

— Да, — я, как во сне, медленно ткнула в строчку с письмом.

— Всё нормально?

— Да, — загрузился текст — четыре строки.

«Светик, я знаю, что не должен тебе писать, но кроме тебя некому. Это бред какой-то. Я нашёл дневник своей жены. Кажется, она попала в какую-то секту. Там есть твоё и моё имена. Тебя она называет ключом, а меня — золотой рыбкой. Дата на сегодня. Ты что-то понимаешь в этом супе? Как тебе магия вообще?»

Если бы не суп и магия, я бы успела остановиться и подумать. Но фраза про суп была «наша» фраза, родившаяся в одной загородной поездке, когда мы пытались купаться в заросшем ряской озере и вопили друг другу всякие глупости сипа «это просто суп с капустой!» и «ничего не понятно в этом супе», а фраза про магию пришла из сетевых обсуждений на одном форуме, и Сашка одно время любил ввернуть по любому поводу «А как тебе эта магия вообще?» — про новый сорт мороженого, цвет лужи на асфальте или фасон нового пальтишка его коллеги с кафедры. Это было личное, это знал только Сашка…

— Золотая рыбка — это плохо, — сказала я, сжимая смартфон в потной руке.

— Свет? — изумилась Олеся.

— Вот что, Олеська, — я вернула н лицо уверенный и спокойный вид, — Ты тут посиди немного. Так… — я взяла рюкзак, открыла секретное отделение, вытащила и сунула в карман паспорт. — Смотри, вот тут баблосы… не очень много, но на крайняк хватит пару дней перекантоваться. Но скорее всего не понадобится. Так, телефон Елены… — я вытащила из заднего кармана блокнот, написала телефон и вырвала листок.

— В смысле — пару дней? — испуганно воскликнула девушка, — Ты чего?

Плохо, что я не успела подумать. Я положила листок с номером Елены на стол, встала и пошла прямо в расставленный капкан.

Хорошо, что я не успела подумать. Я оставила бедную Олеську одну в чужом городе — и с ней оставила нашу стратегически важную инкунабулу, рукописный труд подруги моей бабушки, сборник записей о нашем даре и о муравьином льве — о той женщине, которая ждала меня у капкана.

Глава 54.

Удивительно, как Настя волновалась все эти дни, и как по контрасту буднично и невзрачно прошла сама поимка путешественницы. К ним с Соней присоединилась немолодая женщина с измождённым лицом в длинном каком-то «православном» на вид одеянии. Соня коротко представила её как «сестру Акулину» и велела не задавать вопросов. Настя подчинилась. Примерно час после получения условного знака они сидели молча за столом. Акулина медленно водила пальцами по бумажной карте города, изредка шептала что-то. В какой-то момент, когда Настя уже начала невольно зевать и поёживаться, чувствуя, как отсиживает всё тело, Акулина издала сдавленный возглас и ткнула пальцем куда-то в район Телевышки.

Не сговариваясь, они вскочили, быстро молча оделись и вышли из дома. Акулина несла сложенную узкой гармошкой карту, то и дело поглаживая её там и тут, поводя вдоль улиц. На перекрёстке Соня тут же взмахом руки поймала машину. Водила открыл дверцу, что-то спросил — Соня быстро и тихо предложила цену и объяснила задачу. У них было в лучшем случае полчаса. Настя сжимала в кармане телефон мужа, ожидая звонка. Звонка, который они должны игнорировать, и второй, и третий раз. Потом, когда путешественница окажется в зоне доступа, она ответит на вызов и напугает её посильнее. Чтобы не вздумала удрать.

Это даже не понадобилось делать. Они увидели её на подходе к Настиному дому, вошли с ней в подъезд и на площадке между этажами Соня прыгнула вперёд (это выглядело так, словно прыгнула медведица).

Путешественница пыталась уйти в прыжок. Это было фантастическое, невероятное зрелище: обе женщины словно покрывались рябью, их очертания текли и смазывались, а потом резко, рывком всё вернулось в норму.

— Нет, рыба моя, — пропыхтела Соня, заворачивая путешественнице руку за спину так, что у той затрещал локоть, — Меня ты не перетащишь. Быстро, в квартиру! — и наградила пойманную увесистым пинком пониже спины.

— Ты же не можешь её постоянно держать, — с опаской сказала Настя, открывая дверь.

— И могла бы, — спокойно сказала Соня, фантастически быстро отдышавшись. Снова, как после той неудачной попытки её «швырнуть», она выглядела моложе и ярче, чем обычно: румяные щёки, помолодевшее, подтянувшееся лицо, блестящие глаза. — Только в этом не будет необходимости.

— Почему? — тихо спросила сестра Акулина.

— Потому что наш поциент — дура, ответила Соня и с силой швырнула пленницу на пол в комнате. — Она возомнила, что её силы бесконечны. Что, если она может одна прыгать по пять раз в день, то и меня можно безнаказанно тащить. — Соня наклонилась, уперев одну руку в колено, и перевернула путешественницу на спину. Та выглядела плохо. Глаза её обвели тёмные круги, дышала она судорожно, из глаз текли слёзы.

— Хуёво тебе, девочка, — почти сочувственно сказала Соня, — А ты бы не лезла не в свои дела-то. Не совалась бы, говорю, в чужой монастырь со своим уставом. Катилась бы куда подальше, в Европу, а то и даже за океан, жила бы там себе припеваючи. Буржуи — они любят таких легких бездельниц. Тут статейка, там картинка, тут заказик, там заказик, на жизнь бы заработала. Чего тебя всё тянуло назад-то, а, рыба моя?

— Ба… бушка… — просипела путешественница.

— «Бааабушка», — передразнила Соня, — Поразительно, как в этаких поганых себялюбивых натурах гнездится сентиментальность самого низкого пошиба. Ладно, — она выпрямилась, — Никуда это краса от нас не денется в ближайшие три-четыре часа. Времени хватит на всё. Но сначала, — она аккуратно присела на пол рядом с хватающей воздух молодой женщиной, — Скажи, голуба, где тетрадка?

— Какая тетрадка? — встревожилась Настя, — Соня, давай быстрее кончать с этим делом! Скоро муж вернётся…

— Цыц, — беззлобно, но внушительно сказала Соня, — Успеем. Дел на пять минут. Мы почти в самом центре, Акулина видит во все стороны с запасом, у тебя тоже резерв на три броска с остатком. А этой надо дать хоть немного в себя прийти, иначе она сдохнет раньше, чем мы успеем поставить замок.

— Что за тетрадка? — настойчиво повторила Настя. Ей почему-то казалось, что это важно.

— Хуй… вам, — выплюнула путешественница, дернулась — но Соня уже держала её за плечо.

— Попробуешь — сдохнешь прямо сейчас. — сообщила она ласково, — Или поживёшь ещё немного.

Наставница села прямо на пол, продолжая держать путешественницу за плечи. Со стороны это выглядело безобидно и даже трогательно — словно она помогает упавшему человеку.

— Готовь сеть, Акулинушка, — сказала она, потом повернулась к Насте — голова задела кисточки скатерти, свисающей со стола. Почти такой же, какая была дома у самой Сони. — Строй развёртку, как я учила, Настенька, — от этих ласковых обращений одновременно стало жутко и спокойно. Если у них что-то не получится, Соня им головы оторвёт… но у них же должно получиться! Настя подошла к Акулине, они взялись за руки и закрыли глаза. До этого Настя тренировалась в развёртке только со слабенькой стражницей Олей, которая жила в Кстово и приезжала несколько раз специально для этого. В лиловом сумраке, проявлявшемся за опущенными веками, когда она брала Олю за руки, едва проявлялись слабыми светящимися нитями ближайшие улицы. Оля была слабой лучинкой, светильничком на минеральном масле, чей фитилёк едва коптил.

Акулина была софитом. Нет, круче — она была маяком. Вокруг Насти разбежалась сияющая сеть от самого горящего огнём центра, через реку и по всей её излучине, до ровно горящих спальных районов и сходящих на нет дальних улиц, переходящих в деревенскую частную застройку и дачи. Настя почувствовала себя как человек, который играл в куличики в песочнице, и вдруг ему в руки дали экскаватор. Нет, даже не в руки. Она сама стала экскаватором, ледоколом, трансатлантическим аэролайнером, гигантским роботом-трансформером. Она протянула невидимые могучие руки и принялась сгребать сияющие огни к себе, формируя вокруг себя кольцо, потом кратер, потом трубу, в которую свет и напряжение стали втекать уже сами. Где-то помимо слуха внутри головы прозвучала Соня: «Бери нить путешественницы», и Настя увидела эту нить — ядовито-зелёную на тёплом фоне своего огня. Эту нить она начала наматывать на свою трубу снизу вверх, заставляя её расти, а нить растягиваться в усиливающемся напряжении. Ещё немного — ей не хватало самой малости для того, чтобы замкнуть обмотку, и она ждала какого-то решительного действия со стороны Сони, чтобы сомкнуть концы.

В этот момент произошли две вещи.

Открылась входная дверь — Настя опять ощутила это не слухом, не зрением, но вибрацией всех костей. Перед ней возник яркий лоскут чистого белого света.

И тут же Соня крикнула внутри её головы:

«Закрывай!»

Плохо, что она не успела подумать. Её призрачные руки притянули сияние, оно всосалось в горячие огни трубы. Зелёная нить напоследок тоже вспыхнула ярко — и всё исчезло.

Хорошо, что она не успела подумать. В последний момент она ощутила, какая сила прошла через трубу вниз, куда-то в землю под домом, в темноту. Если бы она промедлила хоть на миг, эта сила испепелила бы и её, и женщин рядом с ней.

Она открыла глаза и увидела невозможное. Акулина сидела на полу, сжавшись и трясясь. Рядом лежала путешественница, похоже, пребывая без сознания. Возле неё лежал её муж, а над ним на четвереньках стояла Соня. По её лицу гуляли разноцветные всполохи, она улыбалась.

— Ты, — бессильно прошептала Настя, — Ты ж обещала… сука…

Соня распрямилась, неспешно встала. Теперь ей на вид никто не дал бы больше сорока. Её фигура подтянулась, грудь поднялась, лицо стало гладким и прорезались лисьи скулы.

— Дурочка, — сказала она сытым, утробным голосом, — Что он тебе? Найдёшь себе кого получше. Смотри! — она ткнула пальцем под ноги. — Это ведь она виновата. Если бы не потратила столько сил, нам бы её одной хватило.

— Настя, она врёт, — просипело из-под ног. Настя опустила взгляд. Путешественница слабо возилась на полу, пытаясь перевернуться на живот и бормотала:

— Врёт…она. Это… изначально… Золотая рыбка!

— Что? — почти беззвучно спросила Настя.

— Это… метафора. — из-под путешственницы выехала бессильная рука и она снова упала навзничь. — Это значит — жертва. Это… из книжки… одной…

— Ты хотела её выкинуть, — сказала спокойно Соня, — Вот и не тормози. Давай, как я учила, тем самым броском.

Плохо, что Настя не успела подумать. Она наклонилась и швырнула грёбаную жабку, мерзкую серую моль, козу тупую, сраную гадину, которая создавала ей столько проблем, швырнула не пределе возможностей, так, чтобы даже безмерного Там не хватило затормозить её бросок.

А потом села на пол и завыла.

Поздним вечером в одну из квартир на первом (а по-испански — нулевом) этаже большого дома на Авенида де Гойя в Мадриде постучала заплаканная, растрёпанная рыжая толстушка в красной курточке и синих тренировочных штанах. Как только хозяйка квартиры встретилась с ней взглядом, она выпалила подготовленную фразу:

— Сеньёрита, ес муи импортанте, ес собре носотрас, лас вьяхерас!

Открывшая ей дверь сонная смуглая «сеньорита» прервала на середине зевок и спросила:

— Ке паса?

— Ми амига… — на мгновение девушка подумала, что забыла слова, но тут её словно толкнуло:

— Ми амига… тенер ун проблема мас гранде!

Смуглая несколько секунд задумчиво смотрела на неожиданную гостью, затем открыла дверь пошире и мотнула головой — проходи.

То и дело листая словарь, она смогла попросить стакан воды, отказаться от еды, сна и душа и кое-как объяснить, что ей нужно. Амайя принесла ей воду, потом схватилась за телефон и стала названивать. Меньше, чем через три часа Олеся сидела в другой квартире, за большим столом, вокруг которого собралось несколько женщин из разных стран, говорящих на разных языках, пытающихся с помощью английского разного качества и звучания обменяться информацией и принять решения.

Олеся успела успокоиться по поводу того, что оказалась в чужой стране без визы и почти без денег, она поняла, что по крайней мере некоторые из этих женщин ей помогут.

Она очень хотела надеяться, что со Светкой будет всё в порядке, что Соню общими силами остановят, закрывающийся над Светкиным городом кокон уничтожат, а её саму спасут.

Но одно обстоятельство очень сильно мешало верить в чудо: Светки не было. Во всём огромном мире, среди всех бесчисленных холодных огоньков обычных людей и тёплых — женщин с даром, нигде не было единственного диковатого, странного мерцающего зелёного огонька.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• »