чистить уши,
ждать, что тебя
вычислят,
тоже
ждать, что тебя отпустят,
впустят, дадут выйти на связь,
тоже
подвергаться риску быть
понятным,
надевать очки
со стеклами,
через которые не различить
врага и многое
другое.
Я и теперь
проводник теней,
неуловимых ощущений,
мимолетностей,
я и теперь
связной между этим и
тем светом,
завербовавшими меня
с момента рождения,
впрочем,
как и других...
(Далее зашифровано.) _ _ _ _ _ _
ГРАФА 24
И была ночь. Была мрачная, беззвездная ночь, когда я начал молиться архангелу Михаилу. И молился я так:
- Святой архангел Михаил, славнейший Предводитель небесного воинства, защити меня от всех темных сил и их лукавства! А Сатану и его приспешников низвергни в ад, дабы они не могли смущать душу мою. Аминь.
И было утро, готовящееся стать ненастным днем, последним днем моей жизни, когда я увидел одну-единственную звезду на небе. Но что это была за звезда! Господи, что это была за звезда!.. Она мигала как маяк, и я пошел по сырой от слез тропе к моей звезде из тюремной камеры. Я шел по тропе, ведущей на Небо, задыхаясь и падая. А когда дошел, когда оказался на Небе и взглянул вниз, то увидел в зале суда своего ангела-хранителя, с улыбкой выслушивающего смертный приговор Василию Скобкину.
- Разве все кончено? - спросил я его сверху.
А он, продолжая улыбаться, ответил:
- Мертвое уже не может быть проблемой.
Май 1997
ПРОКОФЬЕВ
музыкальное повествование в 14 опусах
Памяти утерянных романов
"Шостакович",
"Могучая кучка"
и
"Кристоф Виллибалъд Глюк"
PETER AND THE WOLF, OP.67
Это была даже не тень, а нечто само собой не разумеющееся. Итак, это была тень нечто. И стал я делать вид, что оно, это нечто, меня не касалось, поскольку я ничего не видел, хотя смутно ощущал краем сознания. Тогда тень нечто, в ответ на мои уловки, принялась сгущаться и вырисовываться... Чтобы не лицезреть, во что превращается мой кошмар, я воззвал к запасной части сознания, сильно надеясь, что оно не так слабоумно, как его близнец, плавающий в облаках и тучах. Но все было бесполезно. Запасное сознание отправило меня в ночную Москву двадцатилетней давности и обслюнявило воспоминанием об абсолютно лысом композиторе Прокофьеве в тяжелом кожаном пальто, зачем-то протирающим вдохновенной десницей мемориальную доску на доме, где он когда-то жил, трудился и умер. Снег падал на его мраморную голову и не таял. Я еще тогда подумал, что лысые не заплетают косичек... А потом он вошел во мрак подворотни и растворился среди переживших его музыковедов.
Какие неотложные дела у него к ним остались? Что за любовь двигала им - к трем апельсинам или к Пете, родственнику Ивана-царевича?
И заскакал Петя на Сером Волке по географии моей страны, разбрасывая налево и направо африканские апельсины, пока не столкнулся со мной, стоящим на обочине жизни наедине с собственным сознанием.
SUMMER DAY SUITE, OP. 65A
В Озверятник я попал не по собственному желанию, а по необходимости. Посудите сами: мне уже было почти за сорок, а меня все не печатали и заставляли жить там, куда даже Макар не часто наведывался со своими телятами. Жил я там, жил, а потом один столичный составитель генеалогических древ посовещался со своим спиритом и сказал мне следующее:
- Езжай, Вася, к озвереям, они тебя напечатают.
Так я попал туда, куда не ступала нога честного человека. Печатать там меня, конечно, никто не стал, поскольку в Озверятнике еще не изобрели печатного станка. В Озверятнике даже колеса еще не изобрели, поэтому я, притворившись Эйнштейном, изобрел его заново. А затем я так долго ходил с проектом колеса по различным инстанциям, что на меня десять раз плюнули и, вконец озверев, стерли все мои данные из памяти всеозверятниковского компьютера.