Мир дробится на пену из острых колючих стекляшек,
Мир сплетется в дерюгу и ляжет на плечи, как хлена.
Я вовне выхожу, растворяясь в туманах и пашнях,
И неважно, что здесь не рожать Гее тёплого хлеба.
Этот мир — тоже я, он смеется и плачет со мною,
Он касается сомкнутых век, закрывает ладонями уши.
Кто я, боги, ответьте! Не надо мне званий героя,
Никогда не просил никого слово, как откровения, слушать…
Анастасия Порсева
Оружие может быть — одно…
У меня было два. Еще однажды я взял кое-что — в случае надобности.
Ничего. Мир не рухнул.
Оказывается, чтобы драться бездарно, не нужно оружие. Как для невидимости не очень-то нужен шлем-невидимка.
Случалось тебе исчезать по-настоящему, ты, который не-я? Тот, который смотрит на меня из зеркал, из заздравных час, из вод любой реки и озера?
Очень надеюсь — что не случалось.
Растворяться в тишине и забвении не так-то просто, представь себе. Бывает даже — некому похвастаться, что у тебя все так правильно начиналось.
Или что ты победил, взяв вместо оружия три совета, данных тебе самому.
«Тот, кто стоит близко, может ударить до того, как ты натянешь тетиву и возьмешь стрелу. Раньше, чем прицелишься…. Держи тех, кто может ударить, подальше».
У меня был противник, слышишь, я-иной? И я заставил его стоять близко, очень близко. Заставил забыть прописную истину: того, кто может ударить, нужно держать подальше.
«Ты слишком привык не промахиваться. Однажды ты встретишь того, кто умнее тебя. Быстрее тебя. И не успеешь выстрелить во второй раз».
У меня был противник. И я уверил его, что он уже почти победил. И он так привык не промахиваться, что не успел ударить во второй раз.
«Однажды тебе встретится тот, кто решит пожертвовать собой. И ты проиграешь, даже не промахнувшись».
У меня был противник, слышишь, я-иной? И он посмеялся бы, если бы услышал такую чушь: собой жертвовать, надо же. Потому что боги лишь принимают жертвы. Жертвуют — нам. Или мы — кем-то.
Никогда — собой.
Смотри, я смеюсь над этим третьим, глупым советом. Почему же ты не смеешься вместе со мной, не-я, у которого все началось неправильно?
Почему мне кажется, что ты киваешь с пониманием и отводишь, и прячешь взгляд?
И все зеркала, где я вижу тебя — оборачиваются ледяными, черными водами.
Оказывается, быть свергнутым царем — занятие хлопотное. Хотя, казалось бы: шастай себе невидимкой, где придется. Хочешь — за богом Смерти в подземный мир прогуляйся, притащи на Олимп (вызвав этим праведный ужас слуг: «Кого-кого он приволок?! Ну, все, это на него так свержение подействовало!») Хочешь — попытайся Эреба в обличии собственного братца выследить. А хочешь — задури себе голову повседневными маловажными вопросами. Например — кому бы на Олимпе править?
Мне вроде как нельзя — то есть, не положено. Свергнут — значит, свергнут. Улетел вверх тормашками с горы (ну ладно, потом вернулся, еще и с Танатом под мышкой) — назад на трон дороги нет. И по всему выпадало, что править — Ифиту, под ноги которого доверчиво и радостно прикатился Олимп. Сыну, который сверг отца.
Хотя тогда выходило, что править придется Гере.
Мальчик попытался сдать мне правление назад тут же после моего возвращения из подземного мира. В коридоре мыкался — ждал: в одной руке моя стрела, во второй — золотой венец, который Ифит явно только что стянул со своей головы. Вид у сына Левки был ошарашенный — может, из-за внезапного правления, которое на него свалилось. Гера говорила потом: желающие милостей тут же после моего отбытия начали сыну в ноги кидаться, чуть не удушили. Вот она как раз и осталась с ними разбираться, а Ифит сбежал в коридор — дожидаться свергнутого тирана-отца.
Может, он был так ошеломлен этим самым отцовством. Или тем, что я явился с израненным Жестокосердным и вместо приветствия рявкнул:
— Пэона и Гестию сюда! Нектара… слуг призови.
— Призвать? — заморгал глазами отважный кифаред. Так, что пришлось напомнить ему: он тут в некотором роде теперь хозяин.
Уже потом, когда над Танатом начали хлопотать сестренка Гестия, Пэон и служанки, Ифит спросил тихо:
— Кто его так?
— Посейдон, — ответил я, задумавшись.
Навалилось в одночасье: война, которую я начал… Нужно вернуться в подземный мир, разведать у титанов, великанов — откуда Эреб будет набирать войска, посмотреть — не сможет ли он открыть Тартар…
Вот тебе и свергся — папе-то в этом отношении было не в пример спокойнее. Впрочем, Ифиту повезло еще меньше, чем мне: ему-то в этом Хаосе первородном еще и править.
«Я никогда не хотел править».
Забыл, что сын может читать по глазам.
— Я никогда не хотел править, — повторил он и протянул мне на открытой ладони белую стрелку-молнию, а потом и венец. — Возьми, Климен… отец. Это твое по праву.
Мое-то теперь по праву совсем другое, в этом-то вся и соль.
Прислушался к беготне и шепоту из-за стен — там пытались исцелить Таната-Убийцу — первую жертву начавшейся войны. Махнул рукой сыну — идем, присядем уже где-нибудь. Только не в тронном зале, и так от него воротит.
— Я тоже не хотел править. После того как сверг отца.
— Что же ты сделал тогда?
Лгал сотню лет, пока остальные готовились к войне. Лгал — и готовился к правлению, а потом вот союзницу нашел, чудовище отыскал, взошел на трон…
— Я слышал о Климене Мудром, Климене-Страннике, — сказал сын. — Слышал, песни слагал… Просто не знал: кто…
В небольшом покое был полумрак, и оттого сидеть напротив Ифита было неловко: будто в кривое зеркало глядишься. Синеглазое, кудрявое, безбородое отражение, плечи — узкие, пальцы — тонкие: морской…
— Ты скитался по миру сотню лет… отец. Набирался мудрости. Узнавал народы. У меня ничего этого нет. Лишь песни и приливы в компании нереид.
— И ученичество у Прометея Мудрого. И разве не вещий Нерей — твой дед?
— Я не создан для трона. Для власти. Для… золота.
Жаль. То есть, жаль, что ты думаешь так, юноша-кифаред. Из справедливых, бескорыстных и чистых, бывает, получаются хорошие цари. Опыта тебе не хватает, так ведь у тебя же есть надежная союзница… советница. Может, еще не хватает — жесткости, твердости для трона Олимпа, а так из тебя бы мог выйти отличный царь.
— Козу заведи.
— Ч-что?
— Козу, пещеру… распорядителя толстого — Эвклея можешь спросить, где он их берет.
Гера у тебя уже есть — будет, кому утку в меду готовить.
Отмахнулся в ответ на недоуменный взгляд сына. Показалось, примерещилось: свилась змея, кусает свой собственный хвост, двоятся строки в свитки Ананки-судьбы — где она, к слову, которая эта, за плечами?
Что-то я даже стал о ней забывать.
— Если начнется война с Посейдоном… с подземным миром, — прошептал кифаред, — на троне Олимпа должен сидеть не я. Должен — тот, кто знает, как править. Возьми. Прошу.
— Не могу.
Возьму венец обратно — не ослабнет ли мое право на подземный мир от этого? А стрела — давний подарок. О стреле пока что подумаю.
— Венец отдай кому пожелаешь. Стрелу не отдавай — она только твоя. И Ифит… прежде чем передать скипетр Владыки — посоветуйся с Герой.
Вдруг да придет к жене в голову — какие можно выставить условия Зевсу (конечно, Зевсу, кому ж еще на троне сидеть!).
— Кли… отец. А… Гера…
Тартар в Хаос да Ехидне под хвост… жену вот еще отпустить забыл. Если оно так бывает у свергнутых царей, то спокойнее на троне сидеть.
Отпустил. Объявил при всех: да, даю свободу. Да, примирился со своим сыном. Нет, не с Аресом. Да, с тем, который меня сверг. И да, жену вот к нему отпускаю. Свадьба… когда решат, тогда и свадьба.
К вечеру перепилась большая часть Олимпа. От неспособности понять — что вообще творится. В их-то глазах это выглядело как-то иначе: раз-два-три, сын свергает отца, отец где-то в Тартаре болтается, сын всходит на трон… А тут, понимаете ли, свергнутый отец гуляет по Олимпу, мирится с сыном, жену вот ему — из рук в руки… А на троне — Зевс.
То есть, сначала приходила Деметра. И рыдала о том, что ее муж на самом-то деле свергать меня не хотел, и его тут самого чуть не свергли… «А меня вот свергли», — поведал я скучно. И донес, что нет, сестра, не собираюсь я никого карать, как я вообще это могу сделать?! Деметра немного подумала — пожала плечами. И заревела опять — уже по другому поводу: из-за Коры. Ах, Тартар, Аполлон же в темнице Олимпа сидит, до того, как его участь решат, и получается: один жених на край света удрал, похититель и возлюбленный — уселся в темницу, сама Кора в материнских объятиях, плачет…
Наведаться, утешить, что ли — я, вроде как, нынче холост, а Аполлон вряд ли опять выйдет в милость…
Мысленно цыкнул на мысли — разлетелись роем пчел, соты оставили: скоро война, ты — свергнутый царь, она любит кифареда, куда ты лезешь, невидимка…
— Я попрошу Зевса за Аполлона, — бросил в сторону Деметры, сбежал, не слушая воплей: кажется, она не хотела, чтобы я просил за Аполлона, хотела — скорее совсем, совсем наоборот, только у меня не было времени вслушиваться — что там за просьба.
Проклятый Эреб, то есть Посейдон, не собирался появляться. Зашился в какую-то щель, исподволь дергал за ниточки. И приходили в движение рати великанов, племена лапифов, какие-то драконы… союз с титанами? Конечно, союз с титанами, вон, Лелайтос и Кой пошли на Олимп и не вернулись, так что их многочисленная родня беспокоится, наверное.
А Младший влез на трон как-то незаметно. Сперва приходил убалтывать меня и интересоваться: я обратно влезать не собираюсь? Я пропадал в поисках Эреба — искал, не удастся ли шибануть Первомрака в спину из невидимости. Являлся, вглядывался в заплаканные глаза сестренки-Гестии — уходил опять. От Зевса отмахивался: не собираюсь. Так что тот принялся за Ифита, а может, за Геру, и как-то оказалось: Зевс на троне, Сила и Власть по правую и левую сторону, со всех сторон полно прихлебателей набежало, уже и кифареды какие-то песни сложили, когда успели только? Младший, кажется, сам был изрядно удивлен тем, что на него в одночасье свалилось. Даже нимфочкам забыл подмигивать, вызвав этим приступ подозрительности у неизменно заплаканной Деметры.
Не знаю, может, это было даже к лучшему. Зевс, конечно, не так опытен, но уж сковырнуть себя с трона не даст даже Эребу, хоть в виде Посейдона, хоть в каком другом.
Об Эребе я рассказал ему уже после разговора с Танатом. Когда узнал, что Посейдона больше нет. Когда Убийца подтвердил худшее: Эреб не станет встречаться со мной лицом к лицу. Сперва он сделает так, чтобы небеса заплакали кровью.
Поминали Посейдона на двоих и в оружейной. Во-первых, вытащить Зевса с трона удалось только в оружейную, потому что даже и на пирах младший восседал на символе власти. Во-вторых — вот и повод нашелся: меня тут свергли, я безоружен, так что не поможешь ли выбрать что-нибудь новенькое?
— Циклопам закажи, — заикнулся было Зевс. Вот тут я его и обрадовал. Тем, что у Циклопов уже побывал Эреб, который вовсю пользуется обликом Посейдона. Расписал, что мы творим с их братьями-титанами. Участь белоголового Офиотавра расписал, слезы Геи-матери… в общем, вряд ли мы теперь дождемся от Циклопов оружия: простодушные поверили Эребу безоговорочно. Вот он от них — чего угодно дождется, да.
— Вот же Тартар, — выдохнул Зевс, когда я начал расписывать ему тонкости подземного правления. Подумал, взвесил в ладони булаву работы тельхинов. — Точно нельзя брата избавить от этого? Если это только по словам Железнокры… а, да, забыл, теперь он без крыльев.
— У Гекаты я тоже спрашивал.
В подземном мире в первые дни после своего свержения я появлялся довольно часто. Наскоро напинал бунтовщикам, которые вздумали было дергаться и интересоваться — что это тут за новый царь появился. Поговорил с Трехтелой Гекатой — дождался смешка сквозь зубы в ответ на тот самый вопрос.
— Ну, знаешь, верить словам подземных, брат… впрочем, тебе виднее, ты ж у них теперь царь. Поэтому, что ли, Гестию собираешься за Железносердного выдавать?
— Не поэтому.
Попробуй еще — не выдай. Да вижу я в твоих глазах эту проклятую укоризну, брат: зачем, спрашивается, я лез за Танатом в подземный мир, зачем бросал вызов Эребу, войну зачем начал?
Только вот ты ошибаешься, если думаешь, что война бы не началась и так. Теперь же… как начал, так и закончу, мне, знаешь ли, не впервой — чтобы меньшим злом.
— Мы в плохом положении, — качает головой Зевс, как будто я этого не знаю. — Среди титанов верить нельзя никому, среди богов и бойцов-то не отыщется, разве что вот Гефест, так он же больше кузнец… Твои Арес и Афина — Тартар знает где шатаются. Мои…
Скопом в темнице дожидаются участи, Гипнос им туда ежедневно вино таскает и спевки устраивает хоровые — на четверых.
— Бойцы нам сейчас нужнее судов. Я говорил тебе — примирись с сыном. С… сыновьями.
Показалось — Зевс сейчас мне в голову адамантовое копье отправит.
— С этими…?!
Ну да, у Владыки же нет ничего, что важнее трона, а как раз трон они и пытались у тебя отобрать.
— Сам подумай — кого над морскими поставишь? Нового рожать и времени-то нет — Посейдон может захватить и этот трон. Морской мир сейчас слабее всего: подземный держу я. Еще раз говорю тебе: примирись с сыном. Выдай за него замуж Кору — все равно ведь…
Пальцы стиснули рукоять клинка. Казалось — махайра со стены оружейной щерится улыбкой, выпевает: «Все равно ведь она его, его, его…»
Раз похитил — значит, его.
— Ты даешь мне странные советы, Мудрый.
— Это — меньшее зло, поверь мне.
Меньшее… меньшее зло. Новый мотив взамен надоевшего — «будет-будет-будет…»
«Меньшее зло, — сказала Геката, улыбаясь мне в лицо кровавой улыбочкой, — ты по сравнению с Эребом… мир понял это — и потому покорился тебе».
Это еще вопрос — насколько он там покорился. Норовит прыгнуть на плечи, к земле пригнуть — а мне, как назло, нужно вслушаться в него. Понять — насколько Эребу нужен подземный мир?
Составить свою игру: так ребятишки из деревянных кубичков составляют. Вот один — Эреб, которого мне очень, очень нужно заставить встретиться со мной лицом к лицу. Потому что огромная мощь Первомрака в теле неслабого брата моего Посейдона может нам ой, как насолить, да и вообще, мне Первомрак нравится больше мирно спящим в своем дворце. А вот подземный мир, в котором нынче Эреб не властен. Над собственным творением, собственной вотчиной, собственным… здравствуй, ловушка-подземный мир, ты мне очень и очень пригодишься, я поставлю тебя, как кубик, на место. Вот рати, которые Эреб скоро поведет в опустошительную войну: даже не сталкиваться в боях, просто выжигать, выпаливать Золотой Век, просто заставлять плакать алым небо, пока я не сделаю ошибку, пока меня не выдадут ему отчаявшиеся родичи и союзники — как… малое зло в великой войне.
Погоди, Эреб. Вот еще кубик — Тартар, врата которого Эреб не может распахнуть, потому что в подземном мире нынче — другой царь. И значит, ему не просто нужен подземный мир, а очень нужен, значит… ах, как не хватает последнего кубика — приманки в ловушке!
Так, что опять вспоминается: вот Гера, давняя союзница, только сказал, что нужно чудовище — а у нее раз, и нашлось… Гера, у тебя, случайно, не завалялась там приманка для великого Эреба?
Оказалось — совершенно случайно завалялась.
Зевс (уже и забыл, что он здесь) снял со стены лук. Примериваясь, потрогал тетиву, напряг — пустую, без стрелы. Сказал задумчиво:
— А может, и правда. Прощу. Женю на Коре. Отдам подводный мир. И возьму клятву Стиксом — никогда не поднимать на меня руки. Никогда не выходить со мной в бой… Ты знаешь, что такая клятва нерушима, брат?
Еще бы не знать, когда Стикс получила способность принимать клятвы как раз при мне. Страшна, нерушима, вечна для всех, ледяные черные воды, девять лет зачарованного сна, девять лет еще более страшного — смертности.
— Я и сам дал такую недавно Гере и Ифиту, в обмен на скипетр. Что не буду преследовать. Не пойду против них. Даже — что не попытаюсь посягнуть на ее… очаг, — улыбка у Зевса — колкая, но разочарованная. Добыча сбежала — желанная столько веков добыча! Заслонилась великой клятвой, загородилась как стеной — и теперь может чувствовать себя в безопасности…
— Не ты ли посоветовал ей это, Мудрый?
Да. Гера может чувствовать себя в безопасности. Клятва Стиксом нерушима и вечна.
Вечна. И нерушима.
И значит…
— Брат?
Сколько Зевс ждал, пока я размышлял, рассматривая стену, увешанную оружием? Показалось — века.
— Я не советовал ей этого. Но ты прав: это лучший выход. Клятву Стиксом Аполлон не осмелится нарушить.
И ты, как Гера, сможешь чувствовать себя за стеной. За уютной, нерушимой, черной ледяной стеной…
Зевс что-то хмыкнул, выходя — возвращаясь к родному золоту. О том, что он оставит меня наедине с моими мыслями. Кажется, говорил еще что-то о сборе войск.
Титаны, великаны, лапифы вооружались уже в открытую. Пошли набеги на поселения людей — и младший сын Нюкты повесил меч на пояс, вышел в поле — пожинать пряди. Без крыльев, просто так вышел, как крестьянин, готовый жать урожай. Гестия приходила, говорила: у Убийцы получается ходить по-божественному, только когда столько смертей — это трудно…
Золотой век рушился под откос — летел с каждым днем ниже. Зевс вооружал армию, готовясь к войне. Возле Зевса, блестя золотом волос, прохаживался Аполлон — образцовый сын, прощенный родителем. Ифит — еще один сын, прощенный родителем — говорил: Сребролукий его даже успел на соревнование вызвать — кто из них лучший кифаред. «Ну, вообще-то ему сперва вздумалось похвалить мою кифару и сказать, что я неплохо пою. А я в ответ ему сказал, что он неплохо стреляет — отец, ты не знаешь, почему его так перекосило?»
Еще на Олимпе появилась Кора — мелькала тут и там в коридорах, бросала осторожные взгляды, всё смотрела с тревогой: то ли за Аполлона, то ли просто так, не разберешь. Поговорить как-то и не удалось: я мотался невидимкой из подземного мира в Средний, выслеживал Эреба, высматривал знаки скорой войны — и выжидал момент…
Нужно было — чтобы натянулась стрела невидимого лука Ананки. Чтобы под ноги прыгнула грань страшной войны. Чтобы от нас начали отворачиваться союзники, чтобы вокруг зашептались о новых силах Посейдона, чтобы стало ясно: мы можем проиграть…
И когда над селениями людей Медного века замелькали драконы, когда — неизвестно откуда — на города начали накатываться чудовища — тогда позвал Гипноса.
— Найди своего брата, — сказал я ему. — Пусть передаст Посейдону: мы хотим переговоров.
Белокрылый, который в последнее время все чаще ошивался на Олимпе, поскреб в затылке пестиком.
— Найти-то можно, Кронид… только вот с чего ты взял, что Убийца будет что-то передавать Эребу — после того, как тот с ним такое вытворил? Или в неверности подозреваешь?
Угол рта чуть приподнялся. Теряю улыбку в последнее время, наверное — царю подземного мира не положено.
— Не тот брат.
* * *
— Не придет, — хмыкает Аполлон. — Эти подземные…
И поворачивает голову, чтобы поймать задумчивый прищур Таната Жестокосердного. Который стоит от Аполлона за два шага и желает знать — что там не так с подземными?
А по правую сторону, за два шага — Гипнос. Обложили Аполлона со всех сторон.
Аполлон кривит губы. Аполлон полагает, что достоин лучшего места — не кто-нибудь все же, а почти что Владыка Морской! Вполне может стоять рядом с Зевсом, а приходится — торчать неподалеку от златого трона, в компании других детей Зевса… и всяких разных подземных.
А неподалеку от Зевса стоит Ифит — олицетворение моря, гиматий пеной белоснежной вышит. Еще стоят Сила и Зависть — сынки подземной титаниды Стикс.
И сама Стикс — в черном доспехе, будто на войну собралась. Серые глаза сверкают грозно.
Должен бы быть еще Климен — свергнутый царь Олимпа. Да он ведь теперь — Странник, вот и странствует не пойми где. Может — далеко, а может — в зале за спинами, не разглядишь.
— Придет, — шепчет Гермес и от нетерпения взлетает на пару локтей на своих сандалиях. — Гипнос говорил: непременно придет…
Ну, конечно, придет. От торжества над противниками не отказываются. Противники отказались меряться силой! Запросили переговоров, торговаться полезли! Тут не просто пойдешь — опрометью пролетишь, вон, шаги в коридоре — дробненькие, будто смешочки…
Распахиваются двери. Щурятся глазки — мутные заводи в рыжих ресницах. Полыхают, отражая золото зала, реденькие волосы — как у полинявшего лиса.
Ты явился, наконец, Мом Правдивый Ложью. Выступил на свет перед всеми — после того, как так долго свивал длинную, черную нить, ведущую в Подземный мир. Прошагал по коридорам — не кривляясь, важно и мерно: не кто-нибудь идет — сын будущего Владыки Мира! Только вот уже в тронном зале не утерпел — выдал прежнюю натуру. Подмигнул Аполлону — мол, извини, не вышло. На Ифита бросил взгляд искоса: видались? Нет, с тобой не видались, а с матерью твоей пришлось. С удовольствием перещупал глазами всех остальных в зале, а потом и до Таната добрался — расплылся в паточной улыбке:
— Радуйся, брат! Мало работы сегодня? Или без крыльев не успеваешь? Так я могу, если надо, передать — вдруг да обратно приделаете, у вас же мастера тут…
Молчание в ответ. Гестия касается локтя своего жениха: не нужно, слышишь, не нужно… И Убийца вместо лезвия меча шлет вперед только взгляд — с размаху.
Только что этот взгляд Мому Злонравному! Вон, ухмыляется, рассыпается в извинениях:
— Ах, простите-извините, Владыки, с родственником заболтался — давно не виделись, да и кто знает, когда придется… Хайре, о Великий Зевс! Скажи, величать ли мне тебя Громовержцем? Сестрица Осса-Молва утверждает, что Громовержцем нужно величать другого — того, у кого стрела… Хайре, о Ифит-Кифаред, хайре!
Мом измывается. Ломает гнусную комедию, кажется даже — вынуждает ударить, да что там ударить — в Тартар себя забросить!
Эй, три царя — прежний, нынешний и будущий — не хотите ли посланца оскорбить и потом с его господином побеседовать? А еще лучше — с войсками этого господина?
Не хотим.
— С кем же мне здесь разговаривать, о великие? С кем переговоры вести? Тут… понимаете ли, глаза разбегаются. Может, уж на трон кто-нибудь сядет, чтобы полегче-то было? Или жребий бросите?
— Со мной.
Выскочил все же из роли вечного шута — дернулись губы, ноздри раздулись… Зашмыгали мутно-болотные глазки: как поддеть? Над чем подшутить? Хитон вот небогатый, серый, да и гиматий темный, как на траур, да и венца не видать (вместо венца — седина влезла в волосы, я ее и не просил — а влезла).
— Можешь повыламываться еще, сын Эреба. Найди себе мишени для насмешек. Я подожду.
— Да где нам уж, — зазубоскалил, заюлил льстиво, — где нам уж, маленьким. Ох, не гневайся, Климен Мудрый, Климен Странник. Я только… ходят вот слухи, что тебя свергли, а переговоры с тобой… или ты — не как царь, как глашатай? Тогда, конечно…
А сам — шмыг-шмыг мышами-глазками: не удалось ли рознь посеять? Зевс призадумался, Ифит… а, что Ифит. Морской, наверное, песню новую сочиняет. Только вот у Климена Милосердного физиономия какая-то уж слишком безжалостная, а ухмылка — того хуже.
— Тебе, верно, забыли сказать, что я нынче тоже Владыка. Владыка подземного мира, имеющий на него законное право. Проверим мое право, Мом, сын Эреба?
Ответить Мом Эребид не успел. Безмолвный приказ царя — я хорошо научился приказывать за годы на троне! — острым ударом подсек коленки послу Эреба — и тот с размаху ткнулся носом в пол. Второй приказ придавил спину, прижал, притиснул к полу.
Нерадивого раба — перед царем.
— Может, мне поискать еще доказательств, сын Нюкты? Ты, кажется, любишь забавлять народ — не хочешь ли сплясать? Или предпочтешь извиваться на этих плитах, показывая срам? Мы посмотрим и посмеемся.
В болотной глубине глаз подняла головы, распустила капюшоны многоглавая злоба. Зашипела неистово: «Не прощщщщу, посчитаюссссь» — пока божок отлипал разбитым носом от белых плит пола, пока ихор утирал.
Выплеснуться вовне, отравить воздух злобе мешал страх.
— Ты мастер доказывать… Владыка. Своему брату ты тоже хочешь что-то доказать?
— Не доказать. Предложить, — развел руками, делая шаг вперед и перекидываясь — из Климена Криводушного в Климена Милостивого. — К чему он хочет идти на нас войной? На нашей стороне немало славных бойцов. Потери понесут все. Разве не проще поступить разумно и договориться?
Смешок запрыгал у Мома в глотке — вырваться побоялся.
— Ты отнял у Посейдона вотчину, которую сам ему отдал. Изгнал его и вынудил искать помощи на стороне. Что теперь ты хочешь предложить ему?
Мом Злонравный все же не может без лжи. «Твоего брата больше нет», — сказал Танат, прозвучало в смешке Гекаты. «Твой брат еще здесь, — лживо глядит из глаз Мома. — Он тут, ты воюешь с ним».
Только вот я бывший ученик Аты и различаю ложь издалека.
— Мир за мир, — получилось двусмысленно. — Пусть поклянется не посягать на небеса и землю. Не начинать войны. Взамен я откажусь от владычества и отдам ему подземный мир в вечное владение. Я поклянусь никогда не выступать против… брата и против подземных владык. Я поклянусь в этом Стиксом.
Глаза у Мома Правдивого Ложью сперва полезли из орбит, потом блеснули алчно. Будто лис курицу увидел: такое предложение! Вотчина отца — с Вратами Тартара, со всеми подземными богатствами, со всеми ратями чудовищ! — возвращается обратно. Да что там — в руки плывет! Да что там — еще и основной противник, единственный противник с дороги сам убирается. Что, у этих Кронидов настолько все плохо?!
Хуже некуда, — отвечаю я глазами. Хуже некуда. Мы не готовы к войне. Даже не так: мы ее не хотим, мы же не с кем еще не воевали по-настоящему, я всегда успевал предотвращать… Я готов на все, чтобы ее избежать — даже на то, чтобы оплатить это такой ценой. Меньшее зло — отдать подземный мир в руки его создателя, накинуть вечное ярмо рабство на всех жильцов, от чудовищ до Гекаты… и этим спасти Олимп и море.
Два царства — за третье.
Мир на земле и в воде — за подземный мир.
Легкий шепот ночной птицей скользит между присутствующими. Одобрительный — у олимпийцев и морских: да и правильно, войны не будет, в подземном мире сядет Посейдон, почему нет? Подземные глядят пораженно, сурово, обвиняюще. Гипнос губами шевелит — слова связать не может. Стикс кромсает леденистым взглядом, ее сынки костяшками скрипят…
Подлость — тяжкий груз. Вон, аж Мома пришибло: не ожидал, что я так откровенно… Да, Правдивый Ложью, я откровенен, я очень откровенен. Разве не подлость — драгоценное качество Владык? Получи: я олимпиец и ценю подземный мир куда дешевле, чем небо и море. И потому готов заплатить им — и еще своим невмешательством в то, что будет творить в нем Эреб.
Я готов укрыть Эреба за лучшей из клятв. Оградить его от себя черной, ледяной стеной Стикса — как тебе такое?!
Очень даже. Мом кивает — понимаю, как же. Олимпийцы… вы все такие… олимпийцы. К такому-то подлецу даже уважительно обращаться хочется.
— Я передам твое предложение… о Мудрый. Что еще?
— От своего брата я потребую той же клятвы. Клятвы, что он не пойдет войной на небо, землю и море.
Ага, ага, кивает Мом. Посейдон уже точно никуда не пойдет. Посейдону через пару месяцев уже вообще ничего не надо будет — сколько там того Посейдона теперь осталось?
А потом, когда его не станет совсем — мы и посмотрим.
— И это я тоже передам… о Мудрейший. Хочешь ли ты передать еще что-то?
— Такие договоры не заключаются через посланцев. Если Посейдон согласен с моим предложением — пусть явится во дворец отца к горе Офрис. И мы скрепим наш договор клятвами и пиром, как того требуют традиции.
«Ну, так я и знал», — цветет на физиономии у посланца Эреба. Вот ведь коварный Климен — собирается выманить Первомрак к Офрису, когда тот совсем не собирается с ним лицом к лицу встречаться. Ага, сейчас. А такое видел?!
— О хитрейший! Но кто может поручиться, что это не ловушка?!
— Поручусь я. Я клянусь, что не подниму руку ни на своего брата, ни на подземных Владык, когда они прибудут во дворец к Офрису. И никто из зримых или незримых не посмеет сделать того же.
Мом Правдивый Ложью вскидывает бровки — сейчас недоверие выкажет. Но тут падает последнее, неотвратимое:
— Стикс, услышь мою клятву, — и все возражения застревают у божка в горле.
Льется, медленно падает ледяная вода из черной чаши в руках древней титаниды. Сама титанида смотрит пристальным, судейским взглядом: клятва принята. Нерушимая, вечная клятва, вернее которой нет — и значит, Посейдону или Эребу ничего не грозит во дворце на горе Офрис.
И значит — Мом Правдивый Ложью, пораженный и с расквашенным носом донесет мое предложение до Эреба — самое лучшее, самое соблазнительное предложение, я ведь так хочу мира, что готов за него отдать целое царство…
И значит, мы с моим бывшим братом заключим договор. И я куплю мир.
Ценой меньшего зла.
* * *
Не хочу никого видеть. Смешно — видеть-то как раз нужно. Распоряжения отдавать, планы строить. Приказывать — что да как. Но у меня это началось с того дня, как от Эреба пришел ответ: он согласен на договор (еще бы он был не согласен, когда я Стиксом поклялся). Тогда вдруг оборвался стук сердца, наступила глухая пустота, а потом я понял, что никого не хочу видеть.
Хочу только — сидеть с закрытыми глазами, различать оттенки темноты — может, хоть Ананку свою услышу…
Нет, молчит, недоуменно как-то. Раньше я думал — если я ее любимчик, то она со мной как-то чаще и разговаривать будет.
Видно она, наподобие одного мечника, считает, что слова — это шелуха, только вот как разговаривать с Ананкой взглядами?!
Это что-то уж совсем сказочное — из песен аэдов, перешептываний, которых теперь стало куда больше. Из сплетен.
Спасибо еще — Эреб отозвался быстро, Зевс и так устал отвечать — почему договор буду заключать я, а не он. Потому ему есть чем платить, — отвечал Зевс. Потому что старше. Потому что мудрый.
В последнем все были полностью уверены — что на Олимпе, что на поверхности. Сам Зевс качал головой — как ты их… И с клятвой. И с малой ценой — с подземным миром (да пусть там как хочет, так и правит в подземном мире, лишь бы к нам не лез). Мудро, брат, мудро…
Мудро, дядюшка, мудро, — напевал Аполлон, шептал Гермес, бормотал Гефест. Гера — и та ляпнула это словечко.
Ифит, правда, прятал глаза. Жалостливый.
Да еще Гестия плакала, но с ней я почти не виделся — потому что и не хотел никого видеть.
Гипноса, например, особенно не хотел — а белокрылый все же шастнул, сообщил мне, что я сволочь.
— Откупился нами, значит, — прошипел сквозь зубы, удивительно похожий в этот момент на близнеца. — Да если б я знал…
Стиснул чашу так, что она треснула, махнул рукой — и больше на Олимп носа не казал. Видно, полетел подземных предупреждать о моем неизмеримом вероломстве. Могу себе представить, что начнется в подземном мире — кто на сторону Посейдона переметнется, кто начнет искать способ отомстить Крониду и внешнему миру…
Ехидна, например, каких-то новых чудовищ сходу нарожала, а Геката потихоньку новые яды принялась изобретать — это мне уже племянник-Гермес нашептал, который мотался в подземный мир по моим поручениям.
Я сам не ходил: смаковал последствия своего решения. Слушал — слухи распоясались, Осса-Молва тоже предвкушала скорое владычество Эреба и пустилась во все тяжкие. Чувствовал — сладкое олимпийское вино, которое становится кислым во рту, и запах благовоний и фруктов, и пронизывающее весь дворец возбуждение: скоро — малой ценой, меньшей кровью, за нас… Быть обмену! Клятва!!
Быть обмену. Малой ценой. Меньшей кровью. Подлостью. Вероломством.
И над всем — клятва: страшная, нерушимая, и скоро пора к Офрису.
И никого не хочется видеть.
Сегодня — а это уже сегодня — пришлось разве что с Убийцей перевидеться. Разговора не вышло: я не разговаривать шел.
— Ты говорил, что должен мне, — сказал я с порога. — Мне нужно от тебя две вещи.
Две вещи — требование и просьба. Для всех — и для меня.
С Ифитом я еще раньше поговорил, с Герой — не стал: трудно говорить с тем, кто слишком хорошо тебя знает. И все равно ведь увидимся: жена, как и остальные, будет там, на Офрисе…
Уже там, на Офрисе. Туда, наверное, даже слуги сбежали. Посмотреть на великую мудрость — как я навеки отдам подземный мир за небо и море. Аполлон отбыл, я слышал, Зевс — еще раньше: там же нужно все обустроить для торжественной встречи с якобы братом.
Может, Афродита осталась, или Гестия — не знаю. Сижу у себя в покое и готовлюсь шагнуть на Офрис — шлем под локтем, так и подмигивает: исчезнем, да?
Зевс полагает, что мне придется исчезнуть после этого решения. Потому что вызвать на себя гнев всех жильцов всего подземного мира — это не шуточки. Брат даже предлагал помощь (а то там Геката, да и вообще, народ мстительный).
— Я уж как-нибудь сам, — ответил я. И сейчас вот сижу — безмолвно спрашиваю шлем: хочешь — исчезну?!
И не отвечаю, как и куда. Может, в страну невидимок: мне видеть-то никого не хочется. Кроме, разве что…
— Дядя… я не вовремя? Да?
Ты всегда вовремя, Ананка моя. Смешно: знал же, что во дворце, мельком вот любовался… всё не мог выбрать времени, поговорить. Хорошо еще — Ананка мудрая, пришла сама.
Опять накинув капюшон, из-под которого так и просятся на волю медные пряди. Опять — отчаянно краснеющая, так что мне даже и любопытно: а под плащом-то и на этот раз столько же одежды, сколько тогда, в пещере?
Хаос знает, что за мысли перед Офрисом в голову лезут.
— Я… хотела раньше, но все не получалось. Сначала мама, потом Афродита, и… все говорят: ты так занят, у тебя же эти переговоры, Посейдон…
— Для тебя я всегда найду время… дочь брата. Может быть, ты хочешь еще о чем-то попросить меня?
Наверное, я пугал ее. Слишком пристальным взглядом, слишком вбирающим… как там говорят — два Тартара, не глаза? Может, так. Но она всё краснела, не сразу вспомнила — вот, капюшон откинуть надо… глаза прятала, будто, как в прошлый раз, стояла передо мной обнаженной.
— Попросить? Нет, как я… ты и так столько всего… лишь поблагодарить. Я же знаю, что все это ты — что ты просил за Аполлона, хотя Зевс хотел судить его… и за наш брак ты тоже просил… Ты примешь от меня дар?
Во рту пересохло: вспомнилось — падает плащ с белых плеч, раскидываются волосы, скрывая грудь…
— Такой же, как ты предложила мне в тот раз, племянница? Ты играешь с огнем.
Я ведь знаю, что мне предстоит сегодня… я же могу и согласиться.
— Тетушка Гестия играет с огнем всегда, — ответила Кора тихо. — И ей ничего не бывает. Я помню, что ты не взял тогда то, что я предлагала… и приготовила другое. Вот: я сама придумала, как это должно выглядеть, а Гефест сделал…
Фибула для плаща — половинка граната. Мигают полупрозрачные алые зернышки — цвет крови и форма слез, ах, какое сочетание. Фибула чуть подрагивает на девичьей розовой ладони, и гранат кажется живым, только очень маленьким — вот-вот соком истечет.
— Говорят, гранат — символ твоего мира. Того, куда ты… где ты… ну, который ты… Мама рассказывала мне: Гея прорастила там гранаты на крови своего сына — Офиотавра. И мир принял эти деревья — они заплодоносили там, во тьме и пламени.
Знаю, видел. И неспешно беру брошь с твоей ладони, моя Ананка — каменный гранат, символ крови Офиотавра, ягненка на алтаре чужой игры, жертвы. Беру медленно, стараясь продлить прикосновение. Глядя на твое вспыхнувшее лицо.
— Спасибо… дочь сестры.
Я предпочел бы еще один поцелуй, но это уже — много. Много — даже видеть тебя сейчас, перед тем как мне идти на арену. Перед тем, как…
Гранат на ладони хранит тепло ее руки.
— Я еще хотела сказать тебе, что я не верила. Когда Аполлон говорил: нужно бежать… рассказывал, как ты жену бичевал, я всё равно… знала, что все не так. И я просила его — не ходить, не поднимать бунт. Он не слушал, а я не знала, как остановить его… мы даже поссорились, и когда я вернулась к матери — я думала принести обет, стать девственной богиней…
Слова — несвязные, как мои мысли. Падают, падают… Значит, ты не принадлежишь Аполлону — где же твоя любовь к нему? Ты шепчешь: «Я боялась, я так боялась» — и я вижу, что боялась не только за Аполлона… правда? За меня?!
— И я знаю, что они опять все ошибаются, Владыка… дядя. Когда думают, что ты отдашь подземный мир Эребу. Они все ошибаются, ты не такой. Только мне кажется, что ты… сделаешь что-то страшное. Скажи, это так?
Что же ты делаешь, стрела моя, куда же ты целишь, я — так много лгавший в своей жизни — совсем не могу тебе лгать, когда ты так близко, с горящим румянцем на щеках, с красными от бессонных ночей глазами — неужто ты тревожилась за меня и не спала?
Хочется в это верить.
— У тебя доброе сердце, Кора. Но иногда даже то, что кажется страшным — малая цена. Малая кровь. Тебе ли не знать этого — ты собиралась бежать с Аполлоном, несмотря на гнев Зевса, а возможно и мой. Разве не малой ценой за любовь тебе казались любые лишения?
— Так ведь то за любовь…
Спрятала глаза — воин в медном шлеме волос. Вскинула снова — глядя пронизывающим взглядом.
— Ты странно говоришь… дядя. В прошлый раз ты говорил: у Владык не бывает любви.
— Да. Я больше не Владыка. Спроси кого хочешь — я свергнут с Олимпа, и даже подземный мир я обещал Посейдону.
— И значит, ты теперь можешь…
— Могу, — сказал я спокойно. Вдруг стало легко, и покатилось в неведомую пропасть — предназначение, решения, сложные пути. Жаль только немного — я не Крон, не могу длить мгновения вечностями.
Например, это: она смотрит мне в глаза, наклонилась — как стрела, готовая лечь на тетиву…
— Что же ты будешь делать теперь, дядя… Аид? Когда у тебя нет царства, и ты можешь любить?
— Исчезну, — сказал я почти что весело. — Скроюсь от дрязг Олимпа, войн, пиров… всем нам иногда хочется уйти от своей судьбы, да, Кора? Прими от меня это — если вдруг такого захочется и тебе.
Она вскинулась непонимающе, когда я положил ее ладони на шлем. Хотела было протестовать…
И в этот миг я прижался губами к ее лбу — услышал аромат цветов в волосах. Отвернулся, легко шагнул, чувствуя, как греет плечо фибула в виде граната.
Не в коридор. Не в соседний покой.
На Офрис.
* * *
Гранитные пещерные залы — в десять ростов, задерешь голову — потеряешься. Грубые колонны. На барельефах — Крон, оскопляющий отца.
Дворец не был достроен, когда я сверг Крона и воцарился на Олимпе — и я приказал отделать его хоть как-нибудь. Как знал, что пригодится.
Главный зал — разбавленный факелами полусумрак, сыроватый и настороженный. Эхом отдаются шаги.
Мои шаги — легкие, спокойные. Будто и груза за плечами нет. Так, наверное, настоящие цари ходят. Те, что легко и без колебаний кидают тысячи жизней на алтарь. Те, что отмахиваются — да ведь это же только жизни из подземного мира, чего там!
Те, что готовы продать и предать всех и вся, кроме себя самого, и потому так легко разбрасываются клятвами Стиксом. И все знают: такая клятва нерушима. Ибо себя самого цари предать не в состоянии.
Его шаги — медленные, тяжкие, неторопливые. Шаги того, кто знает: он неуязвим. Облечен в нерушимую клятву, как в доспехи.
Никто, — звучат шаги. Никогда, — отдаются по гранитному полу. Никто, никогда, никогда…
Посейдон нынче — в черном. Посейдона нынче не узнать.
Тьма волос — укрощена, мертво течет на плечи. Тьма усов и бороды обрамляет бледное лицо. В глазах — тоже тьма: густая, многолапая…
Во тьме — торжество.
«Как я тебя, братец…»
Да, брат. Я надеялся на это. Что ты еще — хоть немного ты. Будь Эреб целиком собой — он бы, наверное, понял.
Ты, как и остальные здесь — не понял бы ни за что.
И потому ты идешь с таким торжеством — плечи расправлены, шаги величественны. Взглядываешь на Стикс — свидетельницу твоей неуязвимости. Того, что никто и никогда не нанесет тебе удар.
И свидетельницу того, что я отдаю подземный мир в твои руки.
Тишина. Взволнованное, растворенное дыхание. Жертвенник посреди зала — сложенный из грубых камней, с черной, холодной водой на нем.
Тот, на котором мы сейчас скрепим нашу страшную, нашу нерушимую клятву.
Вот мы сближаемся — и ты идешь без опасения. Встречаешься со мной глазами над жертвенником.
— Радуйся, брат.
Наверное, ты сейчас выглядишь куда царственнее меня: я одет как странник. Хламис дорожный, простой хитон… фибула только — гранатовая.
Кровью запеклась на плече.
Вязкие, ледяные воды застыли в чашах. Ждут наших слов — скрепить нерушимыми узами. Воды, которых так боятся бессмертные, которых так боишься даже ты, о Первейший, что ты поверил, что я готов отдать мир, только чтобы не окунуться в эти воды.
Ты, как и все, поверил, что я поступил мудро.
Прости. На самом деле я поступил безумно. Характер скверный, наверное.
— Я готов принести клятву, брат, — кривятся в улыбке губы бывшего Посейдона. — Где же жертва, которой мы скрепим ее?
Сейчас будет. Я обещаю тебе, мой средний: сейчас будет.
Прости меня, брат.
Я собираюсь купить мир для всех. Для неба, земли, подземелья.
Малой кровью.
Ты ждешь от меня ответа — и вот он: блещет холодным огнем в правой руке. Мелькает — легкий, давний подарок Левке, отданный сыну и призванный ненадолго в час надобности…
Вонзается в грудь.
И ты падаешь на колени, бывший брат. Смотришь с недоумением, а потом с ужасом на меня снизу вверх. На Климена Криводушного. Климена Вероломного. Климена Клятвопреступника.
Сломавшую самую страшную из Клятв, будто хрупкую веточку.
— Что… ты… делаешь? — шепчешь ты голосом Посейдона, не Эреба. Глядя в мои глаза, которые ничего тебе не подсказывают.
— Жертву приношу, — деловито отвечаю я, и в левой руке возникает второй мой ответ — клинок. Не жертвенный нож — черное, чуть изогнутое, кровожадно напевающее лезвие. Лезвие смерти, после которого не заживают шрамы.
Взятое у владельца ненадолго, с возвратом.
Эй, где крик «Благоговейте»? Нет? Жаль. Такое жертвоприношение намечается.
Брызжет благоуханная кровь — брат брата… слышен тяжкий удар, звук падающего тела. Ихор заливает плиты, и на алтарь падает голова Посейдона — рот яростно приоткрыт, глаза распахнуты, будто в колесничной гонке кому проиграл.
А из тела вместе с ихором вытекает черное, многолапое… тьма, яд подземного мира. Стелется по плитам, будто покрывало Нюкты, норовит с собой уволочь, только где ему.
Кажется, великий Эреб что-то орет, отчаянно пытаясь влезть в каждого из присутствующих. То ли о том, что я сволочь, то ли о том, что я проиграл, то ли о том, что никто и никогда…
Никто. И никогда. Не нарушал клятву Стикс осознанно. Не давал ее с умыслом — чтобы нарушить. Не использовал ее как приманку.
Да, Великий Эреб. Никто и никогда. Подумай об этом там, в своем дворце, где ты скоро снова окажешься спящим. Когда растеряешь силы на… сколько, век? Меньше?
Можешь утешаться тем, что я проиграл.
И остальные бессмертные глядят на меня с ужасом. Мне даже кажется — кто-то кричал из этой толпы, пытаясь меня остановить. Пригрезился даже вскрик — голосом Коры…
Но теперь — теперь они молчат. Будто меня уже окутывают черные воды Стикса. Будто между мной и ими уже нет ничего общего, будто проложена незримая черта, через которую не шагнуть: девять лет зачарованного, ледяного сна.
И девять лет смертности, из которой еще никто не возвращался.
Может, только на одном лице я вижу не ужас, но уважение. Стикс Подземная прищурила серые глаза — что-то особенное разглядела в клятвопреступнике. Не торопится поднимать руки, напускать ледяные волны. Стоит. Молчит.
— Прощайся, — говорит потом. — Мои воды будут ждать тебя.
С кем прощаться? Я для них все равно что уже исчез. Стал невидимкой на глазах у всех — вот разве что подойти к Танату Жестокосердному. Протянуть клинок, весь в ихоре несчастного Посейдона — вернуть хозяину. Выбросить из-под век напоминание: клинок был моим требованием. Есть еще и просьба — помнишь?
Дождаться ответного кивка: помню.
И потом обвести их глазами: словно зал ледяных скульптур. Никто ничего не хочет сказать. Никто ничего не понимает.
Потому что этого же просто не может быть — чтобы кто-то отдал вместо чего-то — себя. Собой заслонил подземный мир!
Молчат кифары у Ифита и Аполлона — с них даже такие песни не просятся…
Всё сказано. Всё кончено.
Правьте. Живите. Детей рожайте.
Мне — невидимке — пора.
Голова брата провожает меня широко распахнутыми глазами. Наверное, нужно превратить во что-нибудь тело — новое дерево… новое море. Зевс догадается, не маленький.
Да и на Олимпе все как-нибудь устроится, а в подземном мире…
Что в подземном мире?
Они стояли, понурив головы. Молчаливая, полная почтения свита. Кто-то на колени опустился, кто-то бросал цветы под ноги, а кто-то так и черепа — почтение выразить.
Провожали своего Владыку. Оставившего вольный мир — вольным. Променявшего его на себя. Поставившего подземный мир вровень с небом и морем.
Надрывный вой в отдалении — показалось, наверное. Может, я иду слишком быстро. Бреду, будто во сне — это Стикс торопит: титанида сдерживает воды собственной реки, и мне некогда смотреть на виноватую физиономию Гипноса, на серьезное лицо Гекаты, пораженное — Нюкты…
Нечего удивляться: никто не мог поверить, что так будет. Я, например, до последнего не верил, что это сделаю. Не скорбите: вам не о ком. Я недолго правил. И больше править не смогу: все ведь знают, что из Стикса не возвращаются.
Был царь, да весь вышел.
Потому вы остаетесь позади — внезапная, молчаливая, хмурая подземная стража. Потому что впереди плещут о берег волны, с которыми мне предстоит свести тесное знакомство. И вот, мне бы сейчас поговорить разве что с одной. С той, которая должна быть за плечами: поселилась там, потому что там все так правильно началось.
Жаль всё же — что так заканчивается.
Наверное, она ушла, чтобы не видеть этого. Ананка моя. Сбежала из-за плеч, бормоча, что я бездарно дрался.
Так что теперь здесь только я. Да еще ледяные, вязкие, черные воды, медленно тянущие ко мне руки в жутковатом объятии.
Обещающие вечную, незабываемую ласку.
Только я, они, да еще…
— Зачем ты солгал? — спросила она, поднимаясь с камня. В руке тускло блеснул мой хтоний.
Губы у неё были искусанными, а глаза — сухими и зеленели ярче драгоценных камней.
Хотел Ананки? Получи, Кронид.
Вот она — рассерженная, обвиняющая… прекрасная.
Ну, и что ты ей ответишь? Потому что всю жизнь лгал, начиная от того самого пророчества? Потому что моя жизнь дешевле всего подземного мира, потому что я привык — меньшей кровью?
— Ты сказал, что исчезнешь. Но это… — она кивнула на вязкую, ледяную реку. — Это на девять лет. Только на девять лет. Ты вернешься. Ты же вернешься?
— Мне поклясться тебе Стиксом?
Ты не захочешь увидеть, каким я могу вернуться, Ананка моя. Там не только девять лет страшного, ледяного сна — там девять лет смертности. Старости.
Возвращаться мне стоит разве что на поля асфоделей — может, они и примут меня с радостью.
— Не надо клясться. Просто скажи — и я поверю. Дай надежду…
— Надежда прячется где-то в сосуде титана Япета, дитя. В мире ее немного.
И к чему она тебе, Кора? У тебя впереди — свадьба с Аполлоном, счастье, дети… Зачем ты стоишь над ледяными водами, которые уже торопят и тянут руки — к чему просишь меня вернуться?
Есть ли то, ради чего стоит пройти сквозь смертность и ледяные воды — и потом вернуться?
— Ты вернешься, — сказала она, и слезы наконец блеснули в глазах — остро и зло. — Вернешься, потому что я буду тебя ждать. Дни. Годы. Слышишь? Помни, что я буду ждать тебя — всегда буду ждать тебя, потому что я…
Отвернулась на миг — и вдруг шагнула вперед, обвила шею руками, прильнула к губам. Не в невинном поцелуе — в три мгновения — в настоящем, бездонном, сжигающем…
Со странным терпким кисло-сладким привкусом. Моего символа. Гранатового сока.
Алые капли тепли по ее губам. По моим тоже. Вкус клятвы — не ледяной клятвы Стикса, а иной…
— Я твоя жена, — прошептала она, и взгляд ее доверчиво лег под мой: смотри, там ты, только ты, с того самого, первого поцелуя — ты, еще когда я увидела тебя настоящим. Влез, вытолкнул Аполлона — первое, нечаянное чувство, заслонил собой, забрал ее всю. — Здесь, над черными водами, я клянусь тебе в верности. И обещаю ждать. Я не попрошу ответной клятвы: я знаю, что ты вернешься. Я верю…
Черные руки — черные воды пришли от русла Стикса. Потрогали за плащ, подергали робко: пора, сколько можно. И я разомкнул объятия — по-прежнему не зная, что сказать, полный до краев глупым, весенним счастьем, теплом ее рук, вкусом ее губ…
Сделал шаг назад. Еще, еще шаг — повинуясь зовущим ледяным пальцам Стикса. Почтительным, но неотвратимым.
Моя жена стояла на берегу. Улыбалась мне, только сжимала мой хтоний — пальцы побелели. И взгляд ее был полон весны и танца, в котором я увидел ее в день ее обручения.
«Думай о весне, — говорил ее взгляд. — Она всегда приходит за стужей. В северных краях иногда приходит зима, когда умирает все живое. Но потом является весна и воскрешает землю, и на промороженной почве поднимаются цветы. Думай о весне, мой муж, а весна будет думать о тебе. Думай о тепле, о пении птиц, о поцелуях под горячим солнцем. Помни: я жду тебя, каждый день, каждый час, каждую минуту. Помни… обо мне…»
И я помнил. И улыбался — когда воды Стикса захлестнули лодыжки, и полоснуло раздирающим холодом.
Когда вязкие, как мед, они поползли до колен, а потом — выше, выше, выше…
Когда стали захлестывать до груди — казалось, что фибула-гранат соскользнула ниже, к сердцу, и греет…
Стоял спокойно и улыбался, когда стылые воды поползли по лицу, вбирая в себя улыбку.
Последним, что я видел — были зеленые глаза, глядящие на меня с нежностью.
Потом воды Стикса захлестнули с головой.
И восемнадцать лет — девять в зачарованном сне и девять в смертности — показались глупыми мигами.