Есть Зевс над твердью ― и в Эребе.
Отвес греха в пучину брось, ―
От Бога в сердце к Богу в небе
Струной протянутая ось
Поет «да будет» Отчей воле
В кромешной тьме и в небеси:
На Отчем стебле ― колос в поле,
И солнца ― на Его оси.
В. И. Иванов
Началось не так.
Губы шевелятся — во снах, в видениях, в призрачной яви.
И строки двух невидимых свитков ложатся — одна поверх другой.
Не было: юноша стоит против отца, в руке — натянутый лук, рядом коза рога наставила — у-у-у, забодаю! Не было.
Было: великая война, плачущее огненными каплями небо, скалы, сотрясающие воздух, и величественная фигура — щедро сеет из горстей молнии…
Не было: одинокая фигура лучника, перед ней — распростершаяся туша, вокруг — стон, вздох, гром — «Повелевай, Владыка!»
Было: кипит море, и чёрная копоть покрывает небо, и только ясная фигура в небесах не тускнеет, и молнии хлыстами ложатся напротив неё.
Не было! Было. Не было! Было.
Вечный мотив сердца — никогда не умолкает, никогда не прерывается. Ложатся друг на друга свитки. Правда становится ложью. Ложь — правдой. Лживых строчек столько — наверное, из них озеро можно слить. Из чёрных значков, рисунков, фигурок. Слить, а потом сесть на берегу, вглядеться в изменчивую воду. И кричать в лицо того, кто появится там:
— Нет, это не ты! Это я!
До хрипа, до срыва горла, до истошного стука сердца — «Не было! Не было!! Не было!!!» До откуда-то взявшейся на щеках соли.
— Да, это я! Мне суждено было возмужать на Крите! Освободить детей из утробы Крона! Жениться на Гере! Править на Олимпе! Стать Владыкой Владык. Мне, не тебе! Слышишь?! Я знаю это! Я всегда знал это! Всё неправильно началось! И я всё исправлю, и рано или поздно…
Хочется, захлёбываться словами, и до боли вглядываться в чёрные воды там, во сне. Ждать, что там появится твоё отражение — неповторимого стратега и дальновидца, Кроноборца, Громовержца, Милосердного и Мудрого…
И видеть там одно и то же лицо.
Неповторимого стратега и дальновидца. Царя из царей. Справедливого, величественного, грозного и сияющего…
Старшего брата. Трижды проклятого вора.
— Да сколько ж можно! Опять… молот, значит, опять у меня украл!
— Ох! Да когда же это кончится…
— А я что? А я ничего! И вообще, кто там знает — куда ты свой молот положил и у кого забыл…
Афродита, слушая перебранку муженька с Гермесом усмехается — ласково, призывно. Почему бы царю царей не посетить скромное ложе Киприды?
А почему бы и не посетить, — думает Зевс, даря невестке лёгкую благосклонную улыбку. Попозже. После совета — если, конечно, это сборище можно так назвать.
— Гермес!
Пересуды утихли — Владыка поднял голос. Зевс не признавался самому себе, но ему нравилось вот так унимать остальных. Когда посреди очередной сварки вдруг — молчание, почтительные взгляды…
Словно молния в разрыве туч.
— Верни Гефесту украденное. Кару я потом определю. Ты знаешь, я не люблю воров. Не будь моим сыном — давно бы сбросил тебя с Олимпа.
Гермес виновато забормотал, замигал — «натура, ну, что тут поделаешь». А добряк Гефест тут же подхватился, уверять начал: нет-нет-нет, кто там знает, куда он мог подевать этот молот!
А то ведь всем известно, насколько Владыка не любит воров. До последней степени. Так, что и среди смертных теперь воровство карается — смертью.
Правда, никто не знает — отчего так. Считают вот даже — от пущей справедливости.
Никто не знает о старшем брате, который как-то украл у Владыки всё. Трон. Жену. Славу.
Всё.
— Приносят ли вам достаточно жертв?
Лёгкий шум: «О нас радеет!» Артемида задумчиво кивает: ещё и как достаточно! Афродита принимает зазывные позы: одну лучше другой. Жена что-то бормочет под нос — недостаточно? Вздор: она просто не с себе, ещё с того исчезновения Коры. Гермес показывает: да завались!
— Особенно Пэону хорошо. Так? Гекатомбами валят, небось! Да после той истории с сосудом Пандоры…
Аполлон сидит хмурый и задумчивый: странно, не воспевает блестящий отцовский план поставить смертных на место. Предыдущий Владыка Олимпа их совсем распустил — вот и пришлось напоминать о том, что боги — над всем. Запустив в дом титана Эпиметея красивую, но глупую, как пень, жену, охочую открывать сосуды и выпускать болезни в мир.
А если болезнь скосит одного смертного клятвопреступника… ну что ж, оплачем, толос приготовим.
— Мне вообще-то, тоже немало приносят, — заявляет папин любимец — развесёлый Дионис. — Нет, ну а что? После войн-то, в самый раз…
— Войны, — фыркает Артемида — вот бы кому быть богиней войны, а не по лесам бегать. — Одно название, что войны.
Эрида — богиня раздора (вообще-то, подземная, но уже прижившаяся на Олимпе — ни одного пира не пропускает) пожимает плечами. Разводит руками: показывает, как тяжко работать.
— Ой, да я же только за то, чтобы этих смертных поуменьшилось, а то развелось за годы, девать некуда! Но вот что тут сделаешь, когда Война к тебе лицом не поворачивается? Я, стало быть, раздор и рознь разжигаю — царьки лезут драться… А Арес не является на поле боя! То ли ему жена запрещает, то ли уж еще кто… Воинственность в смертных — вдыхает! Но на соревнованиях! Или чтобы города от чудовищ защищать! А на войны — через раз и в лучшем случае! Ох, тут уже только на Громовержца надежда…
Громовержец прячет ухмылку в бороду, хмурит брови. Эрида в своём праве: успела и на Ареса наговорить, и на Афину… Только вот этих двоих сейчас не взять. Забыли приглядывать за заговорщиками в первые лет пять — а они теперь уже и войска набрали (тайные, как будто что-то может укрыться от Владыки!). Союзниками обзавелись. Якшаются со всё такими же изгнанниками: Герой и Ифитом, Прометеем, Эпиметеем вот… Зачем? Чего ждать от сына вора… от двух сыновей. Затем, чтобы украсть Олимп и морской мир. Отобрать силой. А что есть у Великого Громовержца Зевса против Мудрости, Войны и Музыки…
Кифареда, — вкрадчиво шепчут Мойры — не явились на совет, а вот, вползли без спроса. Пророчество своё притащили — гнусное, недавнее. Тебя свергнет Кифаред.
И ты слышал его музыку. Видел, как ее волны захлёстывали Олимп. О, Мойры не зря не сказали — сын. Аполлон рядом с этим милым мальчиком, сыном вора, — не более чем горлодёр из таверны. Против них — Музыки, и Мудрости, и Войны, у тебя… трезубец? Власть Олимпа? Поддержка детей (Аполлон только и смотрит, как сесть на трон, Гермес дружен с Гипносом, Дионис вечно навеселе, Гефест… а, что о нём говорить!)?
Громовержец взмахивает рукой: ну конечно, на него надежда. Он — велик. Грозен. Непобедим. Громовержца не пугает даже то, о чём вы не можете заикнуться. Слово, которое комом застыло у его родни в горле.
Громовержца не пугают Флегры.
— Что там Флегры?
Гебу, кажется, тоже не пугают. Сидит, показывает зубы — чего бояться! Вон, отец над всеми богами стал — небось, защитит!
— Гиганты не осмелятся на нас двинуться, — машет рукой Громовержец. — Я же уже говорил.
И усмехается в ответ на недоверчивые взгляды, восхищенные взгляды, испуганные взгляды…
А сам бросает предупреждающий. На жену — Деметру.
Только посмей вспомнить, мол.
О Флеграх весть принёс Гермес — месяца три назад (и от воров иногда толк бывает!). Рассказывал, щурился: занесло на Флегрейские острова, а там — ужас несусветный, новая раса, Гиганты! Непобедимые. Собираются воевать с Олимпом (еще бы им не собираться воевать!).
Непобедимость Зевс осмотрительно проверил — запустив к Гигантам в логово пару божков помельче. Посмотрел — и обрадовался. Действительно, сильные. Действительно — неуязвимые. Страшнее любой стрелы…
И им, наверное, нипочём любая музыка.
Что тут огорчаться, если под ногами валяется готовое оружие.
Вопрос только — как правильно воспользоваться.
— Поговори с Геей, — сказал он тогда жене. — Выясни, на что она гневается. Скажи: это всё Аид. Он заключил ее детей, титанов, во мрак. Но я — не он. Скажи: я охотно с ней договорюсь. Я ведь выпустил её сыновей — Циклопов. И другие её дети… скажи, что они смогут жить в мире с нами.
Сам к Матери-Земле он не сунулся. Знал: она безумна. Иначе не родила бы Гигантов.
А на что она гневается — он знал и так. Вор-Климен отправил в Тартар не только Крона — об этом он догадался давно.
Жена вернулась печальная и задумчивая, сказала: «Она услышала. И просила передать, что смотрит… и слушает. И ждёт».
Тогда он стал бросать Гее-Земле подачки — будто бешеной собаке, чтобы не кинулась. Смертные ранят тебя, о Великая, — говорил он устами Деметры. Бороздят плугами, выпасают на тебе стада. Смотри, я сделаю так, что смертных станет меньше. Смотри, я открыл сосуд Пандоры (а что от болезней может умереть один клятвопреступник… какая разница). Смотри, я для тебя устраиваю войны (а что во время войны может умереть один клятвопреступник… кто узнает?). Смотри, я для тебя разрушил все его алтари. Смотри, я ищу его самого, чтобы и его самого не осталось — ну как тебе, о Великая?
Хочешь, я сделаю что-нибудь еще? Например, договорюсь о том, чтобы Мом освободил нескольких твоих сыновей из Тартара. Сам схожу за ними. Мне несложно. Всё равно они пока что безумны и не меньше трех десятков лет им нужно будет отлёживаться в пещерах… отсиживаться на краю света в компании верных жён. Мне ничего не жаль для тебя, безумная Мать-Земля.
Однажды ты дала моему брату-вору лук Урана. Мне ты дашь гораздо больше. Неуязвимых Гигантов — мою армию.
Неуязвимых, конечно, до срока — пока я не решу, как с ними можно справиться. С ними и с тобой, бабушка. И со всеми, кто будет угрожать моему правлению.
А пока что Гиганты пусть посидят на Флеграх до поры. А родня пусть восхищается своим бесстрашным предводителем: есть за что…
Аполлон встаёт — подёргиваются нетерпеливо пальцы на кифаре.
— Прости, отец, но я хотел бы успеть к началу состязания.
— Оно-то, конечно, стрелять — не морем править! — подмигивает Дионис — и тут же выцветает от взгляда Сребролукого. Потому что действительно — притча во языцех. Стрелять у Аполлона получается точно лучше.
Взмах рукой — неторопливый, вальяжный:
— Я поставил бы на тебя, Аполлон, но это бесполезно. Все знают, что ты и так будешь победителем.
Особенно если опередишь тех, кто устроил эти состязания. Войну и Мудрость. Очаг и Музыку. Пламя и Смерть (во рту — кислит воспоминание о двоих, которые осмелились встать против него. Ничего, встретимся ещё).
О, сын мой, я отблагодарил бы тебя чем угодно, если бы опередил тех, кто устроил эти состязания. Потому что я понимаю — какого стрелка они ищут.
Самого ненавидимого. Самого подлого. Бьющего в спину смертного стрелка-клятвопреступника.
Хотя разве есть причина ненавидеть смертного, который никогда не вернётся?
* * *
Не то. Не так.
Совет закончился, Семья подалась — кто куда. На пиры, на состязания, а то и просто сплетни пересказывать. Афродита, правда, посматривала выжидающе: приголубишь, а?
Зевс усмехнулся, махнул — сейчас, мол. Скоро приголублю. А пока что вот посижу за владыческими раздумьями один.
Владыки ведь всегда одиноки. Друзья — ну да, откуда, когда каждый посматривает на вожделенный трон? Родня? Не забыли про клеймо Кронида: брат на брата, сын на сына. Любовницы вот разве что — тут есть, где развернуться и чем прогнать скуку. Жена, конечно, поливает своими слезами яблони — пусть поливает, только плоды крупнее будут.
Быть Владыкой и быть одиноким он был готов всегда. Ещё до того, как пошел в Тартар — Циклопов вызволять. До того, как воевал с выползавшими из подземного мира драконами.
До того, как пришёл в серый дом, который совсем недалеко от дворца — на Олимпе. Перед Состязанием, в котором — он знал — должен победить.
Он всегда знал — чего хотеть. И тогда пришёл, потому что хотел подтверждения. Только — подтверждения.
— Я буду править Олимпом?
Мерзкие смешочки — хочется рубануть каждую. Клото тянет жребии, Атропос с хихиканьем режет нити:
— Ну, надо же, какой вопросец выдумал. А ты сам как думаешь-то?
— Да. Потому что мне это суждено.
Прыскает Лахезис — поглаживает пальцами какие-то строки в свитке…
— Правда, что ль? Суждено? А почем ты знаешь, мальчик?
— Потому что я — лучший.
Лучший, — заливается ложью кифара Аполлона. И в мелодии дребезжит смех Мойр.
— Лучшие не спрашивают — они отвечают. Не пытаются взять — берут. Да. Ты будешь править на Олимпе. Если твой брат позволит.
— Посейдон не соперник мне.
— Не тот брат, маленький Кронид…
«Повелевай, Владыка», — прошептал он на следующий день. Вместо того, чтобы выкрикнуть: «Вор!» — в лицо брату. Мудрому, милостивому, благородному лжецу. Одержавшему нечестную победу — она не может быть честной, если в руках — лук Урана!
Вместо того, чтобы крикнуть: «Это должен быть я! Я — Истребитель чудовищ! Обо мне поют аэды, я пошел в Тартар и вызволил Циклопов, мне они сковали оружие… Я половину века шел к этому трону — это должен быть я!»
«Повелевай…»
Можно ли ненавидеть того, кто тебя спас? Можно — даже с удвоенной силой.
А он ведь уже почти простил брату ту победу над Кроном — когда увидел, что Климен Странник не суётся в их с Посейдоном противостояние, когда тот заявил, что не хочет править. Решил, что Владыка должен быть понимающим и прощающим — что взять с тихого мудреца, пусть даже у него в прошлом — проклятое, не выжигаемое ничем «кроноборец»?
«…Владыка», — Тифон лежал, раскинувшись — чудовище, которое они не смогли одолеть вместе с Посейдоном, и все раз за разом повторяли это, будто сами себя клеймили рабским клеймом. И он повторил тоже — царь должен уметь лгать! Усилием воли спрятав под улыбкой и ненависть, и крик: «Вор!»
Выбора не было: он понял в тот момент про брата слишком многое. Словно с глаз пелену сдёрнули.
Во снах он иногда бросал вору вызов. Отказывался склониться. Предлагал: давай-ка поглядим, каков ты в настоящей битве, а, кроноборец? Заканчивалось всё одним: Тихий и Мудрый Странник поступал тихо и мудро: не дрогнув бровью, он натягивал лук — и последним, что видел Зевс, оказывалась стрела, которая летела ему в лицо.
У тебя был шанс, брат, — подумал он тогда, склоняясь и пряча глаза. Теперь вот нет. Я всегда знаю, чего хочу. Я хочу Олимп — и он будет моим. Хочу Геру — и получу её. Неважно, что не в жёны. Когда я отниму ее у тебя и сделаю своей наложницей, когда она будет кричать подо мной и рожать от меня — я восполню своё ожидание.
А что придётся немного подождать, пока ты согреешь мне трон… ничего. Царь должен уметь ждать очень хорошо. Теперь только нужно чтобы ты поверил, что я никогда не поднимусь против тебя. Чтобы у тебя — а теперь я знаю, как ты действуешь, лжец и вор! — не было желания ударить меня в спину.
Настоящему царю, кроме всего прочего, нужно быть очень осторожным.
Капли вина дробно стучат о пол — из опрокинутого кубка. Каждая — наполнена ненавистью. Льются через край морской водой, падают памятным жребием — памятным унижением: швырнули царство, как псу — кость …
Можно ли ненавидеть того, кто подарил тебе царство? Легко — когда ты понимаешь, что всегда будешь вторым.
Он долго ждал. Довольствовался морским миром — хоть какой-то трон. Деметрой вот тоже довольствовался — в конце концов, есть ещё и нимфы, и смертные. Восхвалял брата на пирах — чуть глотку не сорвал, пока всем доказывал, какой его брат мудрый, как чудесно правит, как никто не осмелится выступить против него… Наблюдал за трепыханиями Посейдона — тот сговорился с Прометеем и решил строить заговоры. Потом забавлялся пророчеством: «Тебя свергнет сын» — которым приложили Старшего Мойры. Хмыкал, думал: вот и хорошо, что не брат. Пожалуй, если бы у меня был в пророчестве брат — я бы его скинул в Тартар. Или их обоих. А ты, о брат мой, даже не озаботился тем, чтобы избавиться от наследника… хотя ведь у тебя уже есть сын, просто ты о нем не знаешь, а я вот — Владыка Морской — знаю, что такое Ифит-кифаред.
На какого бы из твоих сыновей ставку сделать, о мой ненавидимый брат? Пожалуй, сделаю на обоих. Выдам Персефону за твоего младшего. Сведу покороче знакомство со старшим — и мы посмотрим, скоро ли мне удастся получить Олимп.
…получить Олимп вышло как-то неправильно. Ненавистный Старший швырнул правление сынку — получи, мне оно и не надо! Сынок-Ифит оказался еще хуже: он вовсе не стал бороться за власть. Продал за глупую клятву: не преследовать их с Герой. Как будто Зевс собирался сам — преследовать.
Найдется кому. И без прямых приказов найдется.
Трон, к которому так тянулся, за которым так гнался, прыгнул в руки без малейших усилий. Ешь власть полной ложкой, Владыка. Не обляпайся только. А нам не надобно.
Иногда от этого хотелось хохотать — до ихора раздирая хохотом горло: Лисса, что ко всем потомкам Старшего, на кубок вина заходила? Иногда — хотелось скрежетать зубами.
Можно ли ненавидеть того, кто отдал тебе владычество? Легко. Когда ты хотел взять это владычество сам — не из чужих рук.
Зевс передёрнул плечами. Заново наполнил чашу, вдохнул аромат вина — тот показался далёким, тусклым, будто неважным отголоском.
Не то. Не так.
Прежде казалось — дотянись до Олимпа, и всё станет правильным. Таким, как он представлял себе всё детство… всю юность. Таким, как виделось в снах: вот золотой трон, на нём — великий Владыка, мудрый и милосердный, и глаза подданных полны почтительного обожания, и на земле не утихает дым с алтарей — все усердно славят золотой век. И жена рядом — надменная, златоволосая красавица, полыхает ревностью, но разве может Владыка не раздаривать взгляды молоденьким нимфочкам? Вон, тешут взоры, вьются…
Мечты тянули, манили, липли — будто золотая паутина. В конце концов, он был не хуже брата. Братьев (хотя кто считает Посейдона соперником? Черногривый был просто шутом, и он не смог бы править).
А тут — словно Пряхи запутались в нитях, жребии перепутали. И царствование неправильно началось. Вор наигрался и вышвырнул власть в лицо брату — и нырнул в воды Стикса. Непобежденным и несвергнутым — потому что по-настоящему свергают так, как свергли Крона. Как Посейдона…
Зевс поморщился, провел пальцами по горлу. Вспомнилось ощущение — мгновенное и острое — проигрыша. Бессилия.
Брат опять сделал что-то, чего он бы — не смог.
Как победить Крона. Или не истребить наследника, который должен тебя свергнуть. Отдать сестру в жены к смерти, отдать трон… отдать себя самого за мир — и нарушить клятву Стиксом, и стоять, и смотреть как победитель.
Можно ли ненавидеть того, кто преступил клятву и ушёл в чёрные воды? Легко. Когда память о нём не тонет ни в каких водах рек.
Громовержец сделал глоток вина — смыть горечь не удалось. Проклятый старший не оставлял и в правлении. Маячил вечным призраком — в шепотках подданных, в воспоминаниях («А вот Климен правил иначе!»), в окаменевшем, изумрудном взгляде дочери — «Я его жена!» Дотягивался из Стикса, скотина, — и отравлял жизнь как раньше, нет, хуже, чем раньше, потому что нет большего позора — проигрывать призраку, памяти, тому, кто не вернется.
И вино на пирах кислило, песни оборачивались проклятиями, как только в них мелькала привычная тень, и иногда Зевсу казалось: это к нему скоро заявится Лисса-Безумие. Ухмыльнется, скажет: «Ну что, признай уже. Он — лучший правитель, и лучший муж, и лучший брат. Он лучше тебя. Во всем лучше. Что скажешь на это?».
— Он не вернется.
Сказал не Лиссе — самому себе. Глядя как брат кивает на прощание, отворачивается и уходит из зала на горе Офрис. Прости, брат. Будет — или ты, или я. И я не дам тебе вернуться, Старший. Потому что настоящие цари должны вовремя истреблять опасности.
Ты украл у меня — трон, жену, славу… Я заберу у тебя даже память. Разрушу твои алтари и храмы. Заставлю аэдов петь другие песни. Обращу в прах всё, что ты сделал — потому что только так и можно бороться с призраками, отравляющими тебе жизнь.
Наверное, это будет непросто — найти тебя после Стикса, о мой великий, о мой мудрейший брат. Но я очень постараюсь. Прости, Старший, я не могу тебе позволить — вернуться в бессмертие. Не знаю, кто тебя скрыл после того, как ты покинул воды этой подземной речки… Жаль, очень жаль, что не удалось тогда закончить сразу. Но я попытаюсь закончить теперь. Я договорился с Матерью-Геей о том, что разыщу тебя. Что не позволю тебе нарушить наш прекрасный, наш самый лучший договор. Ну, а если мои гонцы тебя не найдут за девять лет — что ж, значит, придется истребить всех смертных. Устроить потоп. Напустить голод или землетрясения. Мне не кажется это большой ценой.
Ты не вернешься.
Так что же меня гложет теперь, мой проклятый брат?! Это состязание? Флегры?! Подземный мир, с которым не может справиться Мом, потому что царство признает Кору… Персефону? Это ничего — я заберу царство вместе с ней. Элизиум, говорят, зацвел, а в нем теперь поселился Танат Бескрылый с Гестией… вздор — когда Кора и подземный мир станут моими, я найду, как посчитаться и с сестрой, и с ее муженьком. Муки Эреба пиром покажутся — и ему, и ей.
Не то. Не так.
Скажи мне, презренный и смертный вор — можно ли ненавидеть того, кто никогда не вернется? Можно ли — захлёбываться ненавистью от каждой мысли, каждого воспоминания, и стискивать пальцы на трезубце, и скрежетать зубами, даже когда один?
Можно. О, можно. Когда боишься этого.
Когда не можешь думать о клятвопреступнике и воре — как о букашке, которую вот-вот раздавят, как о тени, которая вот-вот — и пройдет за вестником в подземный мир.
Когда сжимаешься от внутреннего предчувствия — только бы не услышать. То, что страшнее молнии. Единственное, самое жуткое слово:
— Ве… вернулся!
* * *
Мом Насмешник никогда не умел вести себя по-царски. Жалкая пародия на Владыку: гримасы, надутые щёки, грудь колесом… Напоминал Жеребца. И очень этим веселил.
Теперь, правда, наблюдать за ним весело не было.
Бывший царёк подземного мира съёжился в углу. Скорчился, скукожился, будто старался укрыться от пронзительного, ищущего взгляда. Зубами звенел — звонче тимпанов, клял своего младшего брата — взахлёб, люто: «Тварь, тварь, почему отец ему только крылья… меч он переломил… с-с-скотина, Хаос, Хаос, что теперь будет…»
Что теперь будет, — спросил себя Зевс. Что теперь будет, когда этого не удержали воды Стикса, не сковала смертность? Если смерть сломала об него клинок, если он вернул себе всё: жену, трон, юность… Если рядом с ним теперь — верные соратники, у которых армия готова к войне? Что будет теперь, когда я разрушил его алтари, когда искал его, чтобы убить — он узнает! — когда пытался взять его жену, когда у него есть, кого посадить на трон Олимпа?!
Ты сам-то как думаешь, что теперь будет, глупый сын Нюкты?
Ах да, ты же не думаешь на самом деле. Ты ползаешь у Владыки под ногами и умоляешь защитить тебя от твоего царя. Мерзость вонючая, что с тобой делать-то? На тебя же даже отсрочку в войне не купить. На что вообще ты можешь сгодиться?
— Ты пытался убить моего брата, — тяжко обронил Зевс. — И пришёл ко мне за защитой?
О, я скорее настроен карать. Обрушить на тебя гнев Громовержца, даже если это последнее, что я сумею сделать. Потому что, подземный хорек, ты пытался убить его… пытался — и не смог.
Глотку смертному не смог перерезать до конца.
Покарать бы тебя, чтобы Тартар тебе спальней любовницы показался…
— Покарать?! — вскинулся Мом, брызжа слюной. Откуда и силы взялись: приподнялся, оскалился, пальцы, поросшие рыжим волосом, растопырил. — А ты попробуй, попробуй, Справедливый ты наш!
— Не буду.
— А что ж так? Не хочешь союзниками раскидываться? А? Перед войной, которую тебе братик закатит? Уж он постарается, будь спокоен — и на кого ты будешь опираться в подземном мире? Вот то-то и оно, Кронид! Молчал бы, да понимал, что мы с тобой в одной посудине по Стиксу плывем…
Осекся. Уставился недоверчиво. Зевс слушал терпеливо, со скукой.
— Не стану карать, — уточнил тихо. — Слишком хорошо знаю брата. Он всё равно доберётся до тебя раньше и придумает страшнее.
От ненависти Мом раздулся — дохлой лягушкой под солнцем, в два раза. Рыжая лягушка, рот до ушей перекошен. Квакает:
— Так-то ты, значит? А ты знаешь, Кронид, что ты следующ… следующ…
Захрипел, зашипел, ещё надулся — вздулись жилы на шее и лбу, полезли глаза на лоб, только крик остался — высокий, сиплый:
— Ты следующ… следующ…. а-а-а-а-а!!
Еще раздулся, еще — с пронзительным, выворачивающим воплем. И вдруг лопнул — только брызнуло. Зевс едва успел за колонну шагнуть.
Мрамор, золото, тонкая резьба — оказались забрызганными, загаженными. Запах пошел — будто не в царском дворце, в нужнике стоишь. Зевс поморщился, осмотрел трезубец — как, без изъяна? Хорошо.
Добрался, значит, Старший до подданного — в своем праве. В полной силе. Мир сходу признал Владыкой. И мстительности столько же.
Натуру Стиксом вряд ли изменишь. Значит — все такой же вор, все такой же лжец. Полезет опутывать речами, очаровывать всех справедливостью и жертвенностью.
Сам тайно двинет войска — чтобы ударить в спину.
«Ты следующий! Следующий!»
Страха больше не было — настоящим Владыкам он неведом.
Владыки берут то, что принадлежит им. Своего не отдают никогда.
Войско Старшего не успеет начать войну. Сам он — не успеет объявиться среди богов.
Всё, толкнули камень с горы — покатился. Обещания Гее, открытый сосуд Пандоры, войны среди смертных и поход в Тартар — все слились воедино, одно вылепилось: Флегры. Новое оружие. Новая армия.
Время тебе сделать что-нибудь для настоящего Владыки, Мать-Гея.
— Она… она хочет тебя видеть.
Зевс остановился в коридоре своего дворца. Вскинул брови, посмотрел на жену. Подумал: быстро же слухи разносятся… Или Мом уже всем успел растрепать, пока сюда полз?
Хотя кто там знает Мать-Гею — ей могли и Мойры рассказать, и кто угодно.
Кивнул — хорошо. Говори — где Владыка может побеседовать с Матерью-Землей, жена. Так получилось, что я тоже хочу ее видеть.
Время получить настоящее оружие.
* * *
— Не так, — прошептала она. — Всё началось не так.
Зевс стоял, смотрел с холодной скукой. На то, как она вздымает руки с утеса навстречу волнам. Как хрипло выкрикивает проклятия кому-то невидимому. Как когтит руками воздух, ломает пальцы, как ветер развевает когда-то пышные волосы… надоело.
Надо бы повернуться, уйти. Покарать Деметру за то, что не сказала — кто так сильно хочет его видеть.
С матерью он старался не встречаться — какой смысл бередить старые раны? Пеон сказал — это нельзя исцелить. Лисса жала плечами, говорила — не ее работа. Мол, Звездоглазая Рея безумна от горя.
Когда он стал Владыкой — сделалось как-то неловко. У царей не должно быть безумных матерей. Чтобы не было, о чём лишний раз судачить недоброжелателям.
Так пусть себе рвет волосы и поет песни с волнами: каждому — своё.
— Я боялась… — она протянула руку к нему. Отдернула, будто обжёгшись о зарницей блеснувшие волосы. Потом снова протянула. — О сын мой, я боялась. Боялась мужа, боялась… хотела отнести сына ему. А потом услышала ее голос… лживый голос. «Не отдавай младенца мужу. Заверни в пеленки камень, а младенца спрячь». И я послушалась, и отнесла моего мальчика… на остров Крит…
Зевс стоял молча. Чувствовал, как ветер рвет волосы, полосует щёки, пытается унести хитон, и волнуется море — то, которое он так долго усмирял ударами трезубца.
Будто хочет отступить и не слышать тайну.
— Она забрала моего мужа! Забрала моего мальчика! Моего Климена! Породила… этого… это…
Тоже ненавидит, — понял вдруг Зевс. Оттого и явилась тогда на пир к брату — швырнуть ему в лицо проклятое пророчество. Ненавидит за то, что ослушался, за то, как закончил. За то, каким стал.
Может, стоило наведываться к матери почаще. Была бы одна ненависть — на двоих.
Кто только эта она, о которой шепчет Безумноглазая Рея?
— Мудрая дура! Всеведущая, на самом деле не ведающая ничего. Она сказала мне… но я же знаю: это тебе было суждено. Возмужать на Крите. Стать первым из братьев. И на трон бы сел настоящий Владыка. Ты бы сверг отца… ты бы сверг его иначе, правда же? Ты бы не стал вот так… И всё было бы хорошо…
Да, кивнул Зевс. Вот ты и подтвердила то, о чем я давно знал, мать. Это я — не он.
Улыбнулся ласково, принимая материнскую ласку — и Рея то гладила его по щеке: «Это ты, ведь правда? Это тебе было суждено…» — то шептала всё кому-то: «Ты! Похитительница сыновей!»
Вспомнилось — далёкое-далёкое: мальчик припал к подолу матери, шепчет: «А он меня ищет, да? А нимфы сказали… А если найдёт?» — и ответный плач, и шепот: «Мама не даст тебя в обиду, маленький». С губ сорвалось детское, обиженное:
— Он вернулся.
Вернулся — и мне с ним нечем сражаться, моя мать, Безумноглазая Рея. Разве что только Флеграми. Получится ли? — вот вопрос. А ответ…
Перед глазами вспыхнули звёзды. Измученные, горящие лихорадочной решимостью на иссохшем лице.
— Мать дала ему стрелы, — долетел сухой, ломающийся шепот. — Мать дала ему лук… и никто тогда не вспомнил, никто не заметил… Вспомнила только я. Вот. Возьми. Это ответ… ответ.
Ответ.
Рукоять явилась будто из воздуха — ткнулась в руку. Древняя, неказистое, стертая… меч? Пожалуй, меч — изогнутая махайра, боевой серп. Выщербленное адамантовое оружие
Пахнущее пылью, сыростью, немного — временем.
Отцовский Серп, — понял Зевс. Тот, которым Крон оскопил Урана. Все думали, что его забрала Гея после того, как отец упал, пронзенный стрелой вора… Значит, не Гея.
— Ты совладаешь с ним, — зашептали сухие, обветренные губы. — Ты обязательно с ним совладаешь. Мать его выплавила. Родила из ненависти. Призвав при этом Хаос. Оттого он может… может даже убить ее. Если знать — как именно и куда именно бить. Ты узнаешь, узнаешь, да! И все наконец станет правильно.
Ответы иногда потрясают больше вопросов.
Он молчал — смотрел на свой ответ. На чудесное оружие.
Вопросов становилось только больше: множились, дробились… Кто — она? Гея? Куда бить и как понять?
Неужели — вот так просто, задаром, вот прямо сейчас?!
Как брату.
Тому, который мужал на Крите. Повстречал бабушку, ушел от нее с подарком: с луком и стрелами. Я вот пришел поговорить с матерью. И ухожу с подарком.
С серпом Времени. С ответом на все вопросы.
Древним, пыльным, неказистым… Ничего, второй раз не попадусь, лук Урана тоже так выглядел. Зато вот мать шепчет, что этот серп страшнее. Что он даже время может резать. Что это оружие настоящего Владыки.
А что немного не по руке скован — так Владыка может чем угодно…
— В прах, — шептала Рея Звездоглазая дрожащими губами. — В прах! Отомсти за меня, сын. Отомсти за всех, кого она забрала у меня. За всё, что она забрала у тебя! Отомсти ей — без колебаний.
— Да, — сказал Зевс. Улыбнулся светлой и ясной мальчишеской улыбкой. — Радуйся, мать. Я отомщу.
Уходя, он слышал, как Рея, смеясь, кричит что-то волнам. Хриплое, ликующее: «Радуйся, неумолимая! Радуйся! Ибо скоро ты узнаешь, как это — терять всё! Так радуйся же напоследок…»
Имя сорвал с губ Реи и растворил в себе жадный, завывающий ветер.
* * *
Шаг на Олимп. Танцующий, лёгкий. Веселье бурлит изнутри, бьёт родником чистого восторга, пьянящей силы. Наполняет вены.
Что, Старший? Что, презренный вор, — взял?
Мы ещё поборемся. Мы еще закончим не только с тобой — со всеми твоими… Со всеми, кто с тобой.
Кто там знает — может, и с Гигантами. И с Матерью Геей. Трепещи, старший, ибо мне только что дали ответ на все твои вопросы. Ответ на всё.
Дышащий древностью, выщербленный, зазубренный ответ — кажется даже, ухмыляется с пояса…
Это он, конечно, совершенно зря.
Владыка Зевс — всё-таки не Посейдон.
Владыка Зевс не станет махать Серпом Крона направо-налево. Тем более — непонятно еще, какая в этом древнем клинке сила.
Владыка прозорлив, и ему кажется, что щербатый клинок усмехается слишком уж насмешливо.
В конце концов, про оружие иногда достаточно знать — что оно есть. Может, к нему и прибегать-то не придётся всерьез. Так, испытать, послать гонцов к Старшему — у меня есть ответы! Выиграть время.
А там уж посмотрим — есть же и Флегры, в конце-то концов.
Мысли путались, не желали вязаться в нерушимую адамантовую цепь. Будто хлебнул самого крепкого вина Диониса. В висках стучало только неотступное, привязчивое: «Испытать, испытать, испытать…»
Где там твои войска, Старший? Вернее, войска, которые твои детишки для тебя собрали?
Сейчас их у тебя поубавится. А я испытаю свой ответ. И если после этого ты еще выступишь против меня — я с чистой совестью воскликну, что ты хочешь трона. И призову Мать-Гею с ее Флеграми — чтобы посмотреть, как Гиганты додавят тебя и твоих союзников.
На миг перед глазами мелькнуло ослепительное видение: армия косматых, крылатых, многоруких исполинов — и во главе неё обжигающая фигура с махайрой…
Было? Не было? Какая разница.
Будет.
— Отец!
Аполлон, наверное, решил вернуться с состязания пораньше. Впрочем, нет, вон как лицо перекошено. Тем самым страхом, пробирающим до костей одинаково — подземного Мома, и лучника Аполлона, и Владыку Олимпа: вернулся.
— Море предало нас, отец, — чуть подрагивают пухлые губы. — Нет, я не был на состязании. В конце концов — есть ли смысл стрелять, зная, что победишь? Всё последнее время я пытался узнать. О заговорщиках. Их союзниках. И их войсках. И теперь я узнал, почему так долго не мог их найти.
Вечный аэд (постоянно у сына за плечами) что-то не поднимает голоса. Не поёт ни о чем славном и величественном.
Боится, наверное. Холодных слов, далёких от поэзии.
— Нерей и остальные… готовы стать на его сторону. Всё это время прибывали корабли… к острову Коркира. Их войска. Его войска. И морские скрыли это… помогли им.
Зевс кивнул — почти что благосклонно. Не удивился. Аполлон в последние месяцы ходил мрачнее тучи, говорил — с ним не считаются в подводном мире. Ну конечно, как тут будут считаться, когда у них есть — Ифит, внук Нерея и сын Климена. Свой. Морской.
Свергнувший Владыку Олимпа и имеющий право на морской престол.
В глазах у сына темной змеей пригрелась знакомая ненависть: «Вор!»
— Хорошо, — сказал Зевс. Аполлон вскинул брови, поглядел недоуменно: хорошо?
Очень хорошо.
Коркира. Укромный остров.
Там немного смертных. Зато хороший порт. В самый раз — испытать новые силы. Вернуть под владычество морской мир. Показать брату: всё знаю о твоих союзничках и готов ударить первым.
Ударить первым, наконец-то сделать что-то быстрее, красивее, лучше…
Пальцы стиснули трезубец.
— Очень хорошо. Как ты думаешь, сын, не нанести ли мне небольшой визит на этот остров? По-братски.
— Собрать войска? Я скажу сестре…
— Не нужно.
За все эти годы — сколько раз собирал войска Климен? Нисколько. Все решал сам: подползал, будто змея, разил в спину. И разве не меня когда-то прозвали Истребителем Чудовищ, сын?
Пусть там не чудовища — предатели. Их я истреблять умею не хуже.
— Идём сейчас. Укажешь мне их лагерь.
Сын сглатывает, коротко кивает. Поглаживает лук.
Просыпается вечный незримый аэд за его плечами — запевает что-то об острове, на котором скоро должно бы засвистеть лезвие черного клинка, клинка Таната. Только вот Смерть нынче клинок переломала, что свистеть вместо него будет?
Очень может быть, какое-то другое лезвие. Пострашнее.
Шаг — на островок Коркира: грузный, тяжкий, Владыческий… сминается, изламывается мир вокруг, и рядом идет златоволосая фигура — его сын, его союзник, лучник…
И кифаред.
И серп с пояса гнусно ухмыляется, как бы добавляя: ты кое о чем забыл, Зевс. О том, что пророчества можно толковать по-разному. О том, что верить никому нельзя. О том, что у Владыки не бывает семьи.
Сколько готов платить за свою ошибку?
Мягкий песок приник к подошвам сандалий. Ударило в лицо запахом бывшего царства: ароматом соли и водорослей.
Море тревожно бросалось на пустой берег, хлопало ладонями волн: берегись, берегись!
Вздор — чего бояться Владыке? Тем более — чего бояться Владыке, который только что получил ответы на все свои вопросы?!
Разве что воплощенного пророчества.
Бессознательно Зевс рванулся в сторону — скорее ощутив опасность кожей, чем услышав тонкий свист из-за спины. Боль пронизала правую руку, золотая стрела засела в запястье — и трезубец потяжелел и предал, вывалился из онемевших пальцев на песок.
Ненавижу лучников, — подумал Зевс. Только чуть больше, чем кифаредов. И чуть меньше — чем воров.
— Нужно было не слушать его тогда, — сказал он вслух, не оборачиваясь. Знал — рванётся за трезубцем — и следующая стрела ударит в затылок. — Когда он за тебя просил. Нужно было — в Тартар.
— Может быть, — донеслось из-за спины насмешливо. — Ступай вперед, отец. Оставь оружие тому, кто в этом понимает.
Зевс кивнул — все так же, не оборачиваясь. Неторопливо ступил по песку вперед — будто по золотистому мёду. Давно так не прогуливался.
Воздух вот только ихором пахнет, и пульсирует боль в пробитом запястье — пустяк. Рывком вынул стрелу — не посмотрев на рану, бросил в песок.
Плоский камень выпирал из песочных волн, будто панцирь диковинной черепахи. Зевс неторопливо присел на него. Обернулся через плечо — взглянул на свою судьбу.
Аполлон уже стоял с трезубцем в руках. Сверкал торжествующей улыбкой. Готовился нанести удар.
Подумалось почему-то: похоже на тот день. Свернулась змея истории, жрет хвост. Отец с серпом, юнец со стрелами: одно и то же, одно и то же…
Исход разный — разве что.
— Как я понимаю — войск Климена здесь нет, — неторопливо проговорил Зевс.
— Ну, почему же, — отозвался Кифаред. — Они есть, отец. Просто за несколько десятков стадий отсюда. И не на том побережье.
— И ты полагаешь, что можешь истребить их самостоятельно?
Сребролукий рассмеялся — мелодично, будто кифара прозвенела.
— Не считай меня глупцом, отец. Я полагаю, что сумею с ним договориться. Как ты считаешь — будет благосклонен Климен Милостивый к тому, кто спас его войска? Кто сверг сумасшедшего тирана, который собирался его убить?
— Мой брат не знает, что такое милость.
— Но часто играет в нее. А в такое время, когда вот-вот война с Флеграми… союзниками не разбрасываются.
Ну, надо же, какая любовь к заговорам — и от кого научился в спину лупить, от дядюшки, что ли? Второй раз вот уже…
Второй раз неудачно.
С чем вору-Климену повезло, так это с детьми. Арес, Ифит… хоть бы одного такого. Может, нужно тщательнее выбирать женщин — не зря же он, Зевс, на Геру заглядывался.
Ты хотел выманить меня с Олимпа, сын? Узнал, что вернулся мой вороватый братец, бросился искать его милости и свергать меня, понимая, что иначе можно и головы лишиться. Выманил, отнял трезубец… даже, наверное, план составил: приблизиться к Климену, потом ударить в спину, когда будет момент…
Решил даже действовать без ненадежных союзников, как в тот раз.
Только вот всё не можешь перебороть искушение — покрасоваться. Поговорить. Историю создать.
Будь ты не Кифаредом, а только лучником, выстрелил бы мне в затылок, добил бы трезубцем — и победил бы. Грязно, низко. Но победил бы. Если чему меня и научил старший брат — бить по-настоящему и не болтая.
— И на что же Климену понадобится такой неудачник? Ты не смог удержать женщину, царство… провалил все свои заговоры.
Бешено блеснули глаза лучника и кифареда. Сжались пальцы на трезубце — вот, сейчас…
— Все ли, отец?
И незримый аэд затянул что-то о сыновьях, которые свергают отцов…
Лучше бы ты пел вместе с этим аэдом, сын. Был бы Кифаредом — не Стрелком. И тем более не метил бы в цари. Пел — а не задавал глупые вопросы.
Потому что у Владыки всегда есть ответ. У меня есть ответ.
Ответ на всё.
Простой ответ, который ложится в ладонь.
Кривой адамантовой ухмылкой.
Рукоятью древнего серпа с пояса.