Не погребет ли Крон и их всеобщей тьмой,
Как преждебывшие поэтов песнопенья?
Н. И. Гнедич
В Стигийских болотах, части чуждой мне вотчины есть особая тропа — кривая, будто спина старика, которую несколько раз перетянули палкой. Корявая, петляющая меж болотных, изъеденных болезнью ив, уходящая в туман… временами теряющаяся между кочек, которые облюбовали ядовитые змеи.
Сама ядовитее змей, которые норовят хватануть за ноги. Сделаешь шаг — и почувствуешь, как за спиной сгустится и зашевелится что-то темное. Обернешься — не увидишь пути. Крикнешь — и туман отзовется десятком твоих голосов… твоих ли?
Взглянешь в мутную, слегка прикрытую ряской воду — вода посмотрит десятком лиц.
Твоих ли?
Замешкаешься на секунду — и тропа под ногами станет десятком троп. Твоих ли, путник?!
Ступай себе вперед, путник, — это единственный способ идти по своей тропе.
Идти и верить, что все-таки идешь по своей.
Иногда тянет войти туда — в чужую, Стигийскую бездонь. Шагнуть вызывающе на эту самую тропу. И посмотреть в лицо чужаку — тому самому, у которого все вышло неправильно.
Спросить у него: сколько вас там на самом деле? Чужих и смутно знакомых? Сколько нитей, сколько путей, сколько жребиев, сколько…
Вот бы стать там, на тропах, взглянуть в отчасти чужие лица, вызвать на разговор непохожих двойников. Поделиться впечатлениями: а у тебя оружие какое? А жена? А жребий-то хоть какой взял? Нет, серьезно?! Ну и жизнь у тебя, нелюбимчик Судьбы. А у меня вот…
Спросить их — как у них там с хитрыми бабушками. И с голосами из-за плеч — звучат или вообще не появляются?
И прозвучала ли у них там фраза, мерная и тихая, ядовитой стрелой спущенная с едва выгнутого лука губ?
— Ты хотел меня видеть, отец.
Тартар знает, какими они бывают — воплощенные пророчества. Почему-то кажется — у них со мной ничего общего.
Козы, например, у них точно нет.
Зато наверняка есть красивые одежды, верные жены… советующие, как там нужно — свергать отцов.
Мне вот всегда было интересно — как. Я эту мысль с детства, можно сказать, мусолил. Обсасывал так и этак, по всему выходило — дрянь.
Крон, например, своему отцу серпом детородные органы отрубил. Я, конечно — спасибо бабушке! — вполне могу своему что-нибудь отстрелить, только он же не сдастся, упрямый. И война начнется все равно.
А как его остановить так, чтобы не поднялся — неясно.
Ветви леса мягко сомкнулись над головой. Укрыли тенью. Змея трепетно коснулась босой ноги — одна из многих наставниц. Простонала птица над головой — и показалось, что слышу истошный крик матери: «Не лезь!»
Она уже тогда сбежала от Крона — в последний раз, когда я ее видел. Потому что родила еще одного ребенка — а Крону то ли показались слишком невкусными валуны, то ли просто что-то начал подозревать — вот он и приставил кого-то из подручных следить за женой. Выследили. Не до меня — до других, я слышал, там две или три девчонки. Сестры. И брат… или сколько братьев?
Одного она прижимала к груди, когда пришла увидеть меня. Я слышал похныкивание младенца из пеленок и стоял столбом, глядя на нее, а она плакала. Говорила, что ей теперь придется бежать с ребенком на край света — от гнева мужа.
И запретила идти с ней. Так, мол, безопаснее. Остальных детей успели забрать ее подруги — спрятать в разных местах, скрыть от гнева Крона.
Я хорошо помню ее взгляд — потускневший и загнанный. Хриплый, срывающийся голос: «Обещай мне… обещай, что не пойдешь. Клянись, сын!» И когда я не выдержал, захлебнулся, выплеснул криком: «А кто тогда?! Кто, кроме меня?! Кто?!» — подошла, погладила по щеке дрожащими пальцами, пахнущими молоком. Прошептала:
— Я спасала не пророчество — я спасала сына. Не чтобы ты сверг отца… понимаешь? Чтобы ты был просто…
— Понимаю, — сказал я, и первое слово лжи скользнуло с губ. Легко и осознанно — стоило вспомнить изменчивость ветра и стать ею. — Обещаю.
Внутри отдавалось другое: «Подожди совсем немного». Я придумаю, я сделаю, я…
В тот день я ушел от Адрастеи и Идеи — бесконечно заботливых нянек. От Амалфеи, правда, уйти не удалось: догнала на полдороги вихрем, от всей козьей души наподдала под зад рогами: сбежать вздумал?! Да я тебе сейчас!
Игрушка-лук висел на плече, легкая стрелка пристроилась на поясе — зачем для нее колчан?
Зачем колчан тому, кто сам стал стрелой — неотступной, разящей, идущей к цели…
Хочется верить — что и не промахивающейся.
Полянка была хороша — солнечная, залитая солнцем, вызывающе невинная. Я скрестил ноги, уселся под ближайшую сосну, достал из дорожного мешка яблоки. Не такие, конечно, как у одной старушки, которая любит загадки и внуков. А так просто яблоки, по пути нарвал. Еще были лепешки — пастухи поделились за то, что не промахнулся по двум каменным волкам.
Мне это просто. Представил Крона на месте волков — и не промахнулся…
— Вот скажи мне, как у нас дела?!
Амалфея мрачно мекнула, уволокла у меня из-под локтя яблоко, сочно хрустнула и обозначила взглядом, что дела плоховаты: яблок на двоих хватит вряд ли.
— Люди Золотого века мудрецы — тут у них стоит поучиться. Только сплетники. Хочешь знать, о чем они сплетничают в селениях? Крон ищет свою жену. Ищет своих детей. Всех, кто был рожден Реей. Девочек и мальчиков. Уничтожая при этом целые селения. Запугивая кентавров, сатиров… даже титанов. И они теперь боятся, что, если не помогут своему повелителю отыскать его детей — он ударит по их детям. Говорят, даже морские старцы…
Почва под сосной — песчаная, сыпучая. На такой хорошо рисовать. Ведешь-ведешь палочкой длинную, извилистую линию… словно — острием меча, которого у нас никогда не было.
— Они все дураки, Амалфея. Жуткие дураки. Чего они ждут? Что сын Крона начнет собирать войска. Что двинет их на отца, начав войну… может быть, последнюю войну этого мира. Кто-то предсказал им это, из сыновей Япета, кажется. Тоже, видать, не семи пядей во лбу. А может, они все просто забыли. Когда Крон решил свергнуть своего отца — он не стал собирать войска. Он просто…
Амалфея звучно фыркает. Яблоки у нее в глотке пропадают — как валуны в утробе Крона. Посылает взгляд искоса — отбирать не смей!
Солдат в армии кормить следует.
Армия моя… вот она, армия: коза, кидающаяся на любой шорох с рогами наголо — за отряды копейщиков. Две рыдающие по утраченному воспитаннику нимфы — за музыкантов.
Сочтем войска, набранные мною за годы?
Леарх. Философ из Золотого Века, так и не понявший, кому рассказывает историю мира, объясняет — каковы государства у лапифов, а родственные связи — у титанов. Приблудился мальчик, жадный до знаний — почему не рассказать. Леарх там, у себя дома, кусает медового цвета ус — и не представляет, что уже в моей армии…
Куреты. Изобретатели доспехов и первого оружия. Которые только недавно перестали лупить по щитам — им бы скорости немного в мышлении.
Зато вот в бою им скорости не занимать: с копьем, с дротиками, с мечом, в кулачном бою… Я успел перепробовать все, обучиться — всему. Быстро учился, говорят. Так схватывал — учить не успевали.
Пирр — молодой, веселый, рыжий, под свое имя, везде — на голове, на груди, на руках-ногах — восхищался таким ученичком. Все шутил: мол, учится так, будто ему Крона свергать.
Я смеялся вместе со всеми.
Только когда Пирр ляпнул: тебе, мол, больше меч пойдет, бросай ты свой лук — тогда смеяться перестал.
И врезал курету по зубам так, что тот навеки запомнил: мечником мне не бывать.
Но Пирр — он необидчивый. Отошел, опять заржал. Наверняка ведь в мою армию хочет затесаться. А я и не против.
Ветры: Борей, Нотт, Эвр… братья-шутники, с которыми не хочешь — а научишься стремительности.
Сплетники: как тут не научиться выспрашивать, что там в мире творится? И не захотят — а разболтают, чем там занят Крон, который мечется все отчаяннее: посчитал, видать, возможный возраст старшего сына. И понял, что — скоро.
Скоро. Скоро. Скоро.
Ветры. Травы. Звери. Люди. Вот моя армия, Крон. Не видишь их там, за мной? За плечами не стоят?
Правильно не видишь, потому что они все во мне. Со мной.
Я сам для себя армия.
Ну да, и коза тут еще. Жрет яблоки за весь отряд копейщиков. Попробуешь отобрать — лютее леопарда кинется.
Лучше уж говори, невидимка.
— А еще вот доносятся слухи. Что старший сын Крона то здесь, то там, то на краю света. А папочка, понимаешь ли, начинает метаться и все больше сходит с ума…
Ата. Ате просто было не с кем играть. Богине из подземья, из мира, где обитают боги мрака. Им там, видать, тоже не особенно сладко живется. Развлечений маловато.
Вот она и хныкала — мелкая, совсем девчонка с виду, Обман, рожденный на беду этому миру. Впервые поднявшийся в средний мир и понявший, что ему тут совсем не рады.
— Здесь… не хотят со мной играть, — просится в память пухлое личико с дрожащими губками. — Говорят — зачем обманывать, зачем лгать… Говорят — со мной невесело. Почему ты улыбаешься, мальчик?!
— Потому что с тобой весело, — сказал ей тогда я. — Рея обманула Крона и не дала своих детей на съедение. Что было бы, если бы ты не родилась тогда?
И когда слезы девчонки высохли, а глаза засветились бирюзой — прибавил небрежно:
— Хочешь — поиграем?
Теперь вот Крон мечется по свету — а то слухи… сплетни… кто его знает, где этот проклятый Климен на самом деле. Ата даже говорила — отец все больше играет с ее сестрой.
С Лиссой-безумием.
«Скоро. Скоро. Скоро», — выстукивает сердце.
Я поглаживаю ладонью еще две части своей армии. Важные части.
Оружие.
Лук и стрелу.
Или только…?
Во что ты хотела сыграть со мной, бабушка? В «попробуй, научись?» или в «попробуй, разберись?» На догадливость меня проверяла или на что другое?
— Маленький Кронид… хочешь — я расскажу тебе сказку? О мальчике, перед которым его отец разложил разное оружие. Меч, копье, дротик, секиру … О мальчике, которому дали возможность — выбрать себе одно оружие из нескольких?
То, с чем сумеет совладать. Сумеет рассмотреть. То, что ближе ему.
Одно из… двух.
Знать не знаю, как там они выглядят — воплощенные пророчества. Может, у них постоянно голоса из-за плеч раздаются. Женские голоса, чем-то похожие на голос той, которая бабушка.
Мягкие, вкрадчивые, тихие.
Со мной вот бывает, правда, чаще — во сне. То есть, на границе между сном и пробуждением. Неудобно — аж спросить некого: к ним такое является?!
Я, правда, никогда не отвечаю. Я, например, слышал сказочки про подземных тварей, которые появляются на порогах людских домов. Шепчут, зазывают, манят. Ответишь им раз — всю кровушку высосут. Так что спасибо, я так послушаю.
Если, конечно, вдруг полезное чего скажет.
Легкая, светлая стрелка из адамантия. Которая выплавлена Геей из себя. Старый, обшарпанный лук. Скованный сыновьями Геи, Циклопами. В подарок отцу.
Лук — в подарок небу…
Бабушка, играла ли ты с Атой? Или ты решила поиграть со мной — в первый раз?
— У тебя нет лука со стрелами, — шепчет, шелестит невидимый голос. — У тебя есть лук. И стрела. И выбор. Решай скорее, маленький Кронид… Оружие может быть одно. Только одно…
Раньше она — та, что за плечами — никогда не торопила.
Значит, уже скоро. Значит, уже почти что сейчас.
* * *
Песок шуршал под ногами, кольцами обвивался вокруг щиколоток — жаркий, полуденный. Шипел: «Не пущу!» — в сандалии забивался и колол пятки. Наивное препятствие — ненадежная стража от нахального юнца, решившего понаблюдать — пошпионить.
Песок я преодолел легким рывком, а потом распластался, припал животом к горячей груди холма. Посмотреть было на что.
Нереиды плескались в укромной бухточке. Подбрасывали ракушки, сплетали венки из водорослей. Водили хороводы, пели протяжные песни, струя по ветру длинные волосы — черные, с зеленью, с золотом, с серебром…
Тянули руки из воды — манили потаенным. Окунались в сияние волн, в блики солнца. Махали Гелиосу, приветствовали невидимых соглядатаев, вроде меня: «К нам, к нам, к нам!»
— Радуйся, милый.
Левка все-таки заметила — откуда я обычно подкрадываюсь, посмотреть на красоты ее сестер. Оказывается, она тоже подкрадывается неплохо.
Она и смеется тоже неплохо. И танцует, и манит за собой, к уютной лагуне с прозрачной водой. Рассыпает мелкие, серебристые бусинки смеха, бросается расчёсывать мне волосы, шепчет — как рада меня видеть, и венок с белыми цветами расползается по ее плечам, когда я тяну ее к себе.
Только вот танец сегодня — слишком ломанный, ее пальцы в моих волосах — дрожат, из улыбки какая-то сволочь радость выпила.
За два года, что прошли с нашего знакомства — тогда она как раз танцевала на берегу, только в одиночестве — я не видел ее такой ни разу.
«Вот всё и началось», — вздыхает необозримое, золотящееся под солнцем море.
— Ты плакала?
— Да, милый, — улыбнулась, благодаря за заботу. — Гипнос, насылающий сны, бывает слишком жесток. Я видела сегодня во сне бурю. Гибнущую птицу между бешенством воды и бешенством неба. Птица металась… пыталась избежать своей судьбы… но судьба все равно настигла. Она, наверное, неотвратима, судьба.
Я пожал плечами. Хотелось бы надеяться, что Крон-то от своей не уйдет. От меня.
— И я подумала… подумала: на что некоторые готовы, чтобы избежать судьбы? Готовы жертвовать всем вокруг себя. Истреблять все вокруг себя… может быть, если бы они не пытались сбежать от нее — Ананка была бы к ним милосердна?
Пальцы ее перебирали мои волосы, мешая — жесткие черные пряди с текущими серебристыми…
Теперь они все боятся, что, если не помогут Крону — он ударит по их детям. Даже морские старцы. Даже мудрый Нерей, который ни разу не видел меня — но зато видел дочь, а титан-старец ведь читает по глазам.
«Попроси у него подарок, — сказал вещий старец, кусая губы — ему тоже не нравилось предавать. — Попроси у мальчика-лучника… того, который зовет себя невидимкой… попроси у него один выстрел. Один его выстрел».
— Хочешь — я подарю тебе что-нибудь, Левка? — спросил я тихо. — У бедного лучника ничего особенно нет. Но хочешь — я подарю тебе один свой выстрел?
Левка тихо заплакала, уткнувшись в свои волосы, занавесившись серебром, будто причудливое дерево, укутавшееся листвой.
Мы никогда не говорили с ней о том — кто я такой. Я не называл ей того, другого, отравленного предназначением имени.
Но дочь вещего старца тоже умеет читать по глазам.
«Он убьет нас, — шепнула она взглядом, и прибой зашептал за ней — так же испуганно и глухо. — Он явился к отцу и сказал, что будет убивать по одной моей сестре — в день, если мы не поможем ему. Если не найдем, если не… сделаем что-нибудь для того, чтобы он победил. Что будет швырять нас в пустыни, в Тартар, в вулканы… что отцу придется видеть это. Он говорил так всем».
— Хорошо, — сказал я, и Левка дрогнула, взглянув на меня — отчаянной бирюзой.
Хорошо. Отец доигрался с Лиссой-безумием. И заигрался со страхом. Скоро даже сами титаны не захотят воевать с тем, кто его свергнет.
— Хорошо?!
«Он уже забрал Главку и Кимо…»
В грот, где мы сидели, глядя на ласковую воду, долетали песни нереид — протяжные.
Жалобные, прощальные.
«И тогда твой отец рассказал ему о своих догадках, — отозвался я, тоже глазами. — О своих вещих догадках. Обо мне. О лучнике-невидимке».
Дзынькнула, оборвалась тетива внутри. Затопила волна облегчения — наконец-то.
Странно, что Крон еще не навалился на Крит со своими подручными.
— Это потому, что он боится пророчества… —шепнул за спиной тот самый, непонятно чей голос.
Ну да. Боится, что встретится со мной лицом к лицу в бою — а пророчество возьми да и сбудься. Так что надо бы соломки подстелить.
«Здесь соглядатаи, — она прижималась ко мне и запрокидывала подбородок, чтобы разговор был — взглядами. В глазах — плескалось бирюзой отчаяние. — В округе его соглядатаи. И он позовет тебя к Олимпу. А я должна…»
Я знал, что она должна. И знал, чего она не может. Предательство для чистой нереиды — яд.
А я, наверное, должен сейчас от судьбы бегать…
— Наши встречи были хороши, — сказал я, целуя ее. — И я дарю тебе свой выстрел. Один свой выстрел. Делай с ним что хочешь.
Вложил в ее пальцы легкую стрелку из адамантия. Слегка сжал — она сопротивлялась, так что мне пришлось приложить усилие. Улыбнулся тревоге — бескрайней и глубокой, плещущейся в ее глазах.
«Безумец…» — шептали глаза.
— Безумец… — простонал голос из-за плеч. — Ты идёшь в ловушку!
— Да, — согласился я весело и встал. — Иду.
Ушел, не прощаясь — кивнув Левке напоследок. Не обещая вернуться — потому что кто там знает, куда ухожу. Мойры, которые на Олимпе плетут свои нити — они, наверное, знают.
А может, и нет.
В ловушку меня пригласили, когда я задумчиво рассматривал два своих оружия на морском берегу. Крутил их в пальцах, сравнивал. Шептал под нос фразы из памятного разговора: «Стрелы тебе не нужны…», «У тебя — стрела…»
И одна из фраз начинала казаться тусклой, лживой.
А божка этого я даже сразу не заметил. Тем более что он наткнулся на мой отряд копейщиков. Только когда божок с ругательным воплем в третий раз пробежал мимо меня, преследуемый злорадно мекающей козой, — поднял взгляд.
И сказал «Радуйся».
— Рогом тебе в зад за такое «хайре»! — прозвучало мимо меня, когда божок пробежал по песку в четвертый раз.
Круглый такой, мордатый. Когда я отозвал козу, он только носом фыркнул, и плюхнулся на берег. Смерил полным ненависти взглядом Амалфею. Вытер пот с лысины.
— Радуйся, как же. Коли не подавишься вестями.
Вытащил из-за пазухи что-то жареное, впился зубами. Кажется, даже — в козью ногу. Амалфея уставилась на пузатого мрачным взором, который обещал визитеру скорую гибель.
Вот как только хозяин отвернется, да.
— Вестями?
— Вестями, ага. Тебя тут Крон зовет. Присоединиться к мамаше и братикам и сестрами, значит.
Стукнуло там, внутри. Раз, другой, потом разошлось, неуемное…
— Он их нашел.
Хмурый лысый божок, пожиравший жаркое на песке, пожал плечами.
— А что ж не найти. Кого люди выдали… кого нимфы. Страшно, понимаешь, если твою семью грозятся в Тартар запихать. Так это… он тебе тут передавал кое-что.
Голос Крона был нестрашным. Не грозным. Заглушался чавканьем.
Может быть, отец на такое и рассчитывал.
— Говорит — если явишься, то сестер отпустит. А не явишься — ну, тогда пережрет всех до единого. Там уже, к слову, костер зажгли, овощи приготовили…
И на лук мой косится. Мол, ага, ага, давай, стреляй.
Наверняка ведь его сюда в наказание какое-нибудь прислали.
— Что бы сделал ты?
— Чего?!
Оторвался от жаркого, уставился на меня прищуренными глазками. Даже жир с губ вытер.
— Что бы сделал ты? На моем месте?
Божок хмыкнул. Пожал плечами.
— А не пошел бы. Тут, конечно, к вечеру весь остров сплющат — и великаны, и титаны, и чудовища. Но сбежать-то, наверное, можно.
— Хорошо, — сказал я. — Передай ему это.
— Что передать?
В ответ я посмотрел на Амалфею: мне прискучил разговор.
Очень скоро божок покинул берег бегом, невнятно ругая «проклятое отродье» — непонятно, то ли козу, то ли меня.
Я встал. Отряхнул песок с бедер, со шкуры черного леопарда, по которому однажды не промахнулся…
Интересно — что чувствует стрела, которая так долго летела к цели, а теперь — вот-вот и поразит ее?
Наверное, одно. Стремление попасть.
— Ты все-таки идешь? — шепнул голос из-за плеч. — Напрямик, в ловушку? Зная, что может быть… там?
— Да, — ответил я впервые. — Я иду. Иду на Олимп.
— Но почему?! Почему — так?
— Потому что Крон не знает, для кого это ловушка. Потому что я понял. Потому что я долго учился не промахиваться…
Песок запел свою сухую, тихую песнь под ногами.
— Потому что это ты, Ананка моя.
* * *
На площадке перед Олимпом было глухо. Горели костры — на них готовились блюда, которых никто не касался. Благоухали сосуды с медовым вином — к которым никто не притрагивался.
Титаны прятали глаза. Светлоусому Япету еще приходилось унимать сынка — голубоглазого Прометея. Предвидящий хватался за голову, шептал: «Как мы можем позволить такое!»
— Цыц, — с сердцем выдал вещий Япет. — Не тебе о путях Ананки судить.
И спрятал глаза, как все — чтобы не смотреть туда, в центр площадки.
Три девочки, уже входящие в возраст девушки. Двое мальчишек — старший пытается рассказать младшему какую-то историю про лошадей. И мать — с пустым, отрешенным лицом, в разорванных одеждах. Глаза-звезды потускнели, лицо — в царапинах, и тихая песня — безумная — слетает с губ.
Мужа с пира жена зовет:
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг —
Возвращайся, хозяин, в дом…
Мать не видит детей. Не видит дочерей: рыжая худышка Гестия обнимает высокую, светловолосую Деметру. Младшая, Гера, гладит материнскую руку, шепчет: «Мама, не надо опять эту песню, давай я лучше другую…»
Не видит сыновей. Зевс сжимает зубы, цедит, что вот, ему бы только вырасти, а он бы этого гада, он бы… Посейдон кивает и подтверждает: еще как, да. Вместе.
Мать не мать — она жена, зовущая мужа с пира.
Муж с пира возвращаться не собирается. Муж собирается на пир.
Крон Криводушный, сын Урана, Повелитель Времени, расхаживает по площадке. Спокойный, довольный. Бросается распоряжениями: тут нужно бы топлива в костры подкинуть, а тут — еще баранов прирезать. Обещаниями тоже бросается: ничего, мол, братья и сестры. С кем не бывает. Вот кончится сегодня все и заживем, заживем!!
А титаны и титаниды прячут глаза, будто не Крон перед ними — безумный Уран, ввергавший детей в пасть Тартара.
Будь их воля — они заткнули бы еще и уши. Чтобы не слышать отрывистых фраз, которые вырываются изо рта предводителя.
— Думала убрать меня… ха! Да я ее саму… свиток ее… в пепел… А ты ее послушала — на кой?! Обманула тебя, она и меня так же, с этим пророчеством. Ну ничего, я знаю… у меня теперь есть, чем… вот только это кончится…
А это всё не кончается.
И ожидание становится вязким, и у Крона заостряются скулы, и Повелитель Времени, гневно вскрикивая, подгоняет мгновения, как непослушных овец: когда же, когда же… скоро?! Какое там скоро!
Вглядывается в лица с опущенными глазами. Где — этот, который воплощенное пророчество?!
Где тот самый сын Времени? Где — Климен?
…нет его.
Пророчество коварно. Оно прилетает из ниоткуда, из невидимости.
Вдруг.
Мелькнуло в воздухе мгновение. Ужалило. Пропало, подмигнув искристым бликом.
Крон, вскрикнув, схватился за плечо. Сквозь пальцы брызнул ихор — солнечными лучами полыхнул в воздухе, рассыпался потерянными для времени минутами.
— Что это, мама? — прошептала Гестия, оглядываясь.
— Что это? — выдохнул, хмурясь, Зевс.
— Что… — далеким эхом простонали титаны.
Вторая стрела мелькнула в воздухе рыбкой. Или нет, не вторая. Та самая стрела, только прилетевшая во второй раз.
Опять из ниоткуда.
Высвистела в воздухе насмешливую песню, с беспощадной меткостью воткнулась в бедро Времени.
Время рыкнуло, зашипело сквозь зубы, нетерпеливо огляделось по сторонам, растрепывая волосы по ветру.
Время поймало третью стрелку — легкую, полную веселой злости — под лопатку — и нырнуло вперед, ловя скрюченными пальцами воздух.
— Кто? Кто посмел?! — вопль копьем вонзился в невинное вечереющее небо. — Кто посмел?!
— …ты хотел меня видеть, отец.
* * *
Я не прятался — ступал медленно и твердо, глядя ему в лицо. Нецарский сын, пастушок, выращенный на Крите нимфами. Перепоясанный шкурой черного леопарда. Со старым луком в руке. Босиком — мне просто привычнее так, когда ступни чувствуют крепкие кости матери-Земли, которая за что-то на тебя, отец, сердится.
Амалфея шла рядом и выступала куда более царственно. В бороде у нее застыл цветок ромашки, взгляд полыхал угрозой, а рога она несла с таким достоинством — куда там моему истертому луку.
Куда там белой стрелке, для которой не нужно колчана.
Смешное, наверное, и нелепое зрелище: пастух-лучник вместо героя из пророчества. Мне бы, может, жениться на Метиде, взять у нее приличную одежду, заявиться к тебе с хитроумным планом… глядишь, в песни вошел бы.
А так — братья смотрят пораженно: это еще что? Спаситель наш, что ли?! Сестры аж глаза прикрыли, только одна, рыжая, впивается взглядом. Мать напевает песню, улыбаясь отвлеченной улыбкой — будто нет меня.
Титаны, наверное, смеются про себя, только вслух почему-то забывают. Расступаются, будто за мной по пятам не коза, а эта самая… которая из-за плеч. Которая врала, что ось мира вращает.
— Вот какой, значит, — улыбка у него — кривая. Лезет на лицо убийственным серпом. Наверное, как тот, который ему Мать-Гея выплавила.
Я не умею так улыбаться — а значит, мы непохожи с ним, пусть у него тоже острые скулы, и глаза черные, и волосы, нетронутые сединой, ползут на плечи.
— Что, воин, — весело спросил Крон и показал белые зубы. — С луком на безоружного, а?
Я не ответил и поднял лук, на ходу ловя пальцами белую легкую стрелку-молнию.
«Со стрелами на безоружного? Да?» — издеваясь надо мной, спрашивали его глаза.
«Пока что три стрелы, — метнул я ответный взгляд. — Три стрелы за пятерых твоих детей, Повелитель Времени».
Тебе не кажется, что счет неровный?
И четвертая и пятая рванулись с пальцев — одна за другой. Молниями — потому что они и были молниями, холодными, белыми, пронзающими время… и истаивающими в нем, нанося глупые, болезненные, раздражающие раны.
Время не так просто ранить. Даже адамантием.
Я понял это, когда натянул лук в шестой раз — за себя. И стрела, белая и легкая, затрепетала в пальцах у смеющегося Крона.
— Чем это ты так? — небрежно бросил Повелитель Времени. — Ах да, я такой в детстве игрался. Циклопы в дар отцу ковали. На пробу.
Стрелка вращалась в пальцах под его смех. Белая, легкая. Дарящая обманчивое могущество.
Выкованная Циклопами игрушка. Годная разве что на то, чтобы промахиваться. Попадать по леопарду, по змее, по отцу. И — промахиваться. Потому что это не орудие нападения. Мести. Убийства.
Потому что это вообще не оружие.
Оружие может быть одно. Которое я уже выбрал. До того, как шагнуть к Олимпу.
Стрела, к которой не нужен лук, легким перышком вращалась в пальцах отца.
— У тебя больше нет выстрела, — сказал он злорадно. — Кажется, ты его подарил.
Ты знала об этом, бабушка-Гея, когда дарила мне это? Знала, что он постарается забрать у меня оружие — потому и дала два?
Выбор из двух.
Пальцы стиснули теплый, старый металл, вышедший из плодоносных недр матери-Земли.
Лук, к которому не нужно дарить стрелу.
— У меня есть еще выстрел, отец, — прошептал я, глядя ему в лицо. — Я не выстрелил за мать.
И резко потянул назад тетиву, свивая из воздуха свою настоящую стрелу — сковывая из серебристого ихора, блестящего на щеке матери, и ее тихой, безумной песни, и плача золотоволосой сестренки, и страха в глазах братьев, и беспокойных, проклятых лет на острове Крит. Вытаскивая из воздуха, выплетая из горечи и ненависти.
Черное острие легло на тетиву пророчеством. Нацелилось безошибочно — оперенное шепотом Урана-Неба над головой: «Тебя свергнет сын, сын, сын…»
И он услышал это, потому что перестал улыбаться, потому что оскалил зубы, мотнул головой, чтобы не слышать — и стиснул пальцы, словно сжимая рукоять, древнюю, страшную…
Рукоять выщербленного серпа-улыбки, ухмыляющегося чистой пустотой. Но, как известно, страшнее — не всегда лучше.
И не всегда быстрее.
Время замерло. Оскалилось отчаянной ухмылкой: промахнешься!
«Не промахнусь», — шевельнулись губы, и черное пророчество ушло в лёт — стрела, густо смазанная предназначением и моей яростью.
Такими стрелами не промахиваются.
Крон охнул и нелепо булькнул пропоротым горлом, в котором торчала черная стрела.
Оперенная страшным пророчеством.
Крон разжал пальцы — и из них пропала возникшая было из воздуха рукоять. Страшная, древняя…
Только немного менее древняя, чем мой лук.
И серп, который не успел призвать хозяин, помедлив, канул в воздух.
Признал, что для улыбок сейчас не место.
Потом с неба подстреленной птицей упала тишина. Распластала крылья, укрывая площадку перед царственной горой. Замела все вокруг пушистыми перьями — клочками молчания.
А там, в небе, с которого слетела тишина, наверное, раздавалось немое мстительное хихиканье — и гремело без слов: «Помнишь, сынок? Тебя свергнет сын, сын, сын…»
Титаны стояли, вслушивались в это хихиканье — неслышное, а вот каким-то чудом — скрипучее и злорадное. Стояли толпой вокруг площадки. Всматривались в павшее Время.
Поднимется?! Нет?!
Нет. Это знал я. Знал теплый, страшный металл, что был выплавлен в недрах Геи-Земли еще до серпа.
После таких стрел не поднимаются.
Может, потом, через века… если ему позволят.
Только вот кто ему позволит?!
Мать поняла первой, потому что подползла на коленях к телу Крона — он лежал, разбросав черные волосы, и борода не давала увидеть рану в горле. Подползла — и завыла — тихо, безумно и страшно.
Сестры и братья молчали.
Титаны тоже — вытягивали шеи, будто надеялись: может, все-таки встанет?!
— М-м-ме-е-е-е!!
Вот тогда они очнулись. Когда узрели козу, бестрепетно бодающую ногу их предводителя. С самым зловредным видом бодающую — мол, накося-выкуси, Повелитель Времени!
И вообще, сейчас я еще и край твоего хитона сжую.
— Хватай мальчишку! — полетело из толпы хриплое, отрывистое.
И толпа ожила, забурлила, замахала руками, дубины какие-то подниматься стали… крики полетели.
О щенках-выскочках, проклятых пророчествах, козе, порожденной Ехидной.
Еще о много чем — я не особенно слушал.
Смотрел на мать, воющую и рвущую волосы над телом отца.
На прильнувших друг к другу младших.
Внутри было пусто.
Болталась, гуляла неприкаянная мысль: неужели поэтому она просила меня не вмешиваться, неужели поэтому…
Опомнился, только когда брошенный кем-то камень проехался мне по виску. Хорошо проехался — ссадина была бы на полголовы, если бы не вскользь. Тогда встрепенулся, сжал губы — и резко потянул назад тетиву своего оружия, свивая новую стрелу — из горечи в груди и разочарования, и смеха старика-Урана над головой, и мягко капающего на землю ихора Времени.
Эй, титаны! Не хотите ли угоститься пророчеством с тетивы? Вам, может, и не прорицали ничего вроде «вас свергнет сын» — так я могу и без прорицаний. Так, попросту — стрелой, кто первый на очереди?
— Стойте!
Голос какого-то высокого, светлоусого, перекрыл общий гам, в котором уже явственно слышалось: «Разорвать на части и в Тартар!» Вещий Япет, если я верно понял рассказы братьев-ветров. Отец кучи таких же вещих сыновей. Еще, говорят, мастер медовуху делать. И яблочную бражку.
— У него отцовский лук!
И обшарпанный старый металл, которому не нужны стрелы, мягко вздохнул под пальцами. Вспоминал: вот прежний хозяин… которому выковала меня его жена и сестра. Он нечасто брал в руки: ему было незачем, да и дети-Циклопы выковали стрелу, для которой не нужно тетивы.
И та, которая выковала, однажды тайно отнесла другому — сыну… А тот отказался. Отвернулся, бросив презрительное: «Мне нужно что-то получше!» И та — она выплавила что-то получше, а лук оставила лежать и дожидаться часа.
И поклялась, что никому не скажет правды о его происхождении и сути.
Если только настоящий хозяин лука не поймёт ее сам.
Не разгадает могущество. Не выберет в трудный час.
…титаны молчали. Впивались глазами — особенно этот, у которого их сотня, Аргус, что ли.
Ждали.
— Я не хочу воевать, — сказал я, опуская лук, отпуская стрелу. — Крон преследовал мою мать. Преследовал моих братьев и сестер. Хотел проглотить меня. Что вы сделали бы — если бы он поступил так с вашими семьями?
Что ж вы там потупились, глаза опустили? Вспомнили, небось — что он как раз и обещал так поступить с вашими семьями? А с некоторыми — уже и начал поступать? И вы так и не решились и так и не собрались?
— С вами у меня нет вражды. Нет причин воевать, пока вы не тронете меня или мою семью.
Из толпы прилетел глумливый смешок. Как его, этого грузного, морда наглая… Менетий или Титий?
— Ты хоть нам-то не ври, сын Крона! Стоишь тут с Урановым луком… трон пришел занимать — и «нет причин, нет причин»…
— Трон, — сказал я, — да на кой мне?! Ищите, кто займет. Решайте.
Повернулся спиной к пораженному гулу там, в толпе титанов. Пошел к братьям и сестрам — знакомиться.
Стараясь заглушить вредный, непоправимо едкий шепоток за плечами.
«Радуйся, маленький Кронид. Только что ты начал войну».