Именно сюда я и привел мою сестру со словами:
- "Будешь сегодня вечером здесь со свидетелем. С него ты возьмешь клятву, что он забудет об этой комнате и этом стекле. Как придете, потяни этот шнур. Я пойму, что вы тут. Ясно?"
Дашка быстро закивала головой. В ее глазах плеснулся настоящий ужас. В тот день я не понял его причин, но потом я часто видел такое же выражение в глазах прочих, случись мне посвятить их в мои тайны. Ведь с этой минуты либо я доверяю этому человеку, либо шлю пышный венок "верному другу -- товарищу". Старый добрый обычай нашего Ордена.
Вечером, после попойки в тесном кругу я вытянул болтуна на улицу и уговорил на еще один штоф. Тот, воображая меня другом, с радостью согласился. Мы прибыли в заветный кабинет и я без всякой жалости стал накачивать его до полного омерзения. Комедия длилась недолго, - вскоре я приметил условленный знак и хлопнул моего собутыльника по плечу:
- "Ладно, снимай штаны", - в первый миг на его лице было настолько остекленелое выражение, что я даже напугался - не перепоил ли его?! Но тут он протрезвел и чуть заплетающимся языком спросил:
- "Что ты имеешь в виду? Если сие - оскорбление..."
Я откинулся на моем стуле и деланно расхохотался:
- "Это - не оскорбление, - ты настолько пьян, что просто не помнишь себя. Я потребовал от тебя уплаты долгов и ты просил меня об отсрочке. Мы договорились, что я соглашусь остановить проценты по долгам в обмен на твою задницу! Или ты забыл, зачем мы сюда пришли?"
На лице моего гостя возникло такое выражение, будто его уже обратали. Он стал растерянно озираться по сторонам, а по его натуженному лобику зримо забегали мысли о разном. Коль я остался с ним наедине, хоть у меня был выбор из десятка миленьких потаскух, видно меж нами и впрямь был уговор! (Так ситуация виделась ему с перепою.) Наконец, он не нашел ничего лучшего, как удивиться:
- "Ты - содомит?! А как же все твои дамы? Я не понимаю..."
- "А и понимать - нечего. Речь идет о компрометации..."
Тут уж несчастный так и сел с разинутым ртом и словами:
- "Какой компрометации? Что ты имеешь в виду?"
- "Я имею в виду, что у тебя большой рот. Я не оспорю твоих слов, ибо это ниже моего достоинства и не смоет пятна с имени Доротеи. Стало быть, - я должен лишить тебя Чести. Снимай штаны".
Несчастный густо покраснел и задергался:
- "Ты не смеешь требовать от меня этого. Я не твой крепостной и... это стоит дороже моего долга".
- "Ты думаешь? Изволь. Тогда деньги на стол. Но если сейчас этих денег на столе не окажется, я прямо отсюда пошлю за судебным приставом и он отведет тебя в городскую тюрьму. Там тебя поместят в камеру с опытными мужеложцами и - плакала твоя Честь. Совершенно бесплатно".
- "Они не посмеют тронуть меня - дворянина!"
- "Тю-тю-тю... Как ты заговорил... Они уже получили известную сумму и в восторге были узнать, что, кроме грядущего удовольствия с таким гладеньким мальчиком навроде тебя, их ждут денежки! Они жаждут встречи с тобой. Поверь мне, - оказаться на корявых шишках у рабочего класса, - ощущение из незабываемых!"
На несчастном уж не было лица. Весь хмель с него мигом сдуло. Теперь он чуть ли не ползал за мной на коленях, с ужасом внимая каждому моему слову. С отчаяния он бросился ко мне, обнял мои сапоги и проскулил:
- "Пощадите меня, милорд. Все тайное станет явным, вам не принест счастья мое Бесчестье. Я готов на все, кроме этого... Должен быть выход!"
Только этого я и ждал. Задумчиво пыхнув трубкой, я согласился:
- "Что ж, я пойду тебе навстречу. Я выложу на стол все твои долговые расписки и мы бросим кости. Если у тебя выпадет больше чем у меня, - мы рвем расписки на сто гульденов, если меньше - ты сам спустишь штаны, а наутро я вызову врача, который по шрамам подтвердит все, что случилось меж нами. За это я прощу тебе твой долг. Твое падение останется тайной до тех пор, пока ты не разинешь пасть в очередной раз".
Мой гость так и стоял, обнявши мои сапоги и я не знал, что творится на его душе. Согласно Кодексу Чести, офицер не может воспользоваться другим офицером, как женщиной, без полного на то согласия. Я на своем веку не знал случаев принуждения (а в армии такого не скроешь), ибо никто не станет марать Чести такой мерзостью. Купить - иное дело.
Здесь я предлагал игру, он, разумеется, должен был отказаться. Он потерял бы Честь на тюремных нарах, но слова его остались бы в силе. Они остались бы в силе и - выиграй он у меня эту партию. (Любопытно, что я мало чего бы добился, если бы он, проиграв - отказался "обслужить Долг". Вот насколько участь "масленка" хуже даже славы "картежного должника"!)
Наконец, он принял решение и, еще раз обняв мои сапоги, выдохнул:
- "Это - нечестно. Я не смогу двадцать раз кряду выбросить больше".
Я от души расхохотался:
- "Изволь, выиграй у меня десять раз и я отпущу тебя с миром. Если Господь на твоей стороне - ты без труда сделаешь это".
Метнули кости. У него выпало десять, у меня - семь. Я отсчитал расписок на сто гульденов (живая девка в вечное рабство на рынке стоила не больше семидесяти) и порвал их в мелкие клочья.
Метнули второй раз. У моего гостя стали трястись руки, а челюсти свело так, что стали видны малейшие прожилочки мышц на лице. У него выпало шесть, у меня - четыре. Я отсчитал расписок еще на сто гульденов (чуть больше, ибо ровно на сотню не получилось) и порвал их.
Метнули в третий. Несчастного трясло уже всего и он так жадно облизывал губы, как мальчишка обсасывает леденец на палочке. У него выпало снова шесть. У меня на этот раз - восемь. Поэтому я сказал:
- "Финита ля комедия. Спускай штаны и давай - на диван".
Он, расстегивая штаны, пошел на уютный диванчик, но не встал в позицию, а сел на него, обхватил голову руками и горько заплакал. Я был, как на иголках. Если бы он заартачился в сей момент, все мое построение рухнуло бы. Он, разумеется, на другой день прилюдно поплатился бы своей Честью и задницей, но имя моей сестры оказалось бы залито грязью.
Но когда он наплакался, он действительно спустил штаны, действительно воспользовался маслом и действительно - встал на колени. Я аж вспотел, - в мои планы совсем не входило пользоваться его задницей! Хотя бы потому, что я ценю дамские прелести!
К счастью, - тут двери столовой распахнулись - на пороге стояла Дашка. В первый момент я не узнал ее, - я ни разу не видал ее до того в охотничьем костюме. Кстати, если бы Дашка надела мундир, пожалуй, сходства было бы больше, но в охотничьем камзоле...
Передо мной стояла высокая, стройная женщина с необыкновенно прекрасным, будто подернутым неземной печалью - лицом. Чувствовалось, что она еще юна, но ее полные губы уже призывно приоткрылись, обнажая за собой полоску ослепительно белых, правильных зубов, а ноздри чувственно подрагивали - за эту непроизвольную дрожь наш клан и получил наше прозвище.
За ее спиной стояла не одна преданная подруга, но чуть ли не десяток ее знакомых по столичному пансиону и пяток молодых кавалеров. Я до сих пор не могу понять, как такая толпа народу смогла соблюсти тишину в комнате, отделенной от меня с моей жертвой - одним тонким стеклом?!
Фроляйн смотрели на меня такими глазами, будто все хором намеревались сожрать меня целиком и у меня даже возникла странная мысль, что вот для таких случаев в соседней комнате и стоит десятиместный альков.
Кавалеры тоже смотрели на нас, как зачарованные. Наверно, я за игорным столом при полном параде и рядом со мной юноша на четвереньках со спущенными до колен штанами и намазанной маслом задницей представляли из себя незабываемое зрелище...
Дашка, побелелая, как один кусок слоновой кости, - медленно проплыла мимо меня, долго, с видимым отвращением на лице, смотрела на согбенную фигуру несчастного, а затем - чуть жалостливо развела руками и вздохнула. Я, если бы не был уверен в ее виновности, - понял бы этот вздох именно так, как это сделали Дашкины спутники. Фроляйн тут же зашушукались, одна или две из них тут же подбежали к сестрице, целуя ее щеки и приговаривая:
- "Какой ужасный и мерзкий негодяй! Как Вы страдали, душечка! Ах, злые языки - страшнее пистолета! Подумайте только, - такой человек смел говорить о Вас сии пакости!" - а господа офицеры приложились к ручке.
Тогда сестрица, раскрасневшись то ли от стыда, то ли от гнева, неожиданно расстегнула на своем камзоле тонкий ремешок и, продевая язычок ремня в застежку, многозначительно намотала концы ремня на руки и подергала их со словами:
- "Объясните сему господину, что он будет первым, ради кого я сняла с себя этот ремень. Надеюсь, в нем осталась хоть капля того, что прочие именуют "достоинством", и он сможет использовать его по назначению. Он хорошей кожи и, не сомневаюсь, что его застежка выдержит вес и не столь чахлого субчика", - при этом она не отказала себе в удовольствии слегка стегнуть ремнем масленую задницу, а офицеры хором заржали и принялись обсуждать, - какая из балок самая прочная.
Я тут же вмешался в сие проявление общественного правосудия:
- "Господа, только не здесь! По моему дому не должны бродить привидения!" - это вызвало новую бурю смеха и весьма вольных шуток самого черного свойства. Офицеры теперь уже всерьез обсуждали, - выдержит ли застежка и бились об заклад по сему поводу. Дамы же согнали несчастного с диванчика и веерами и длинными шпильками подталкивали его к выходу. Им не терпелось принять участие в новом развлечении. Хлеба и зрелищ...
Я после их ухода еще пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со мной села моя сестра, я налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как она поморщилась, я протянул ей какую-то закуску, но она помотала головой и замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар во рту. Потом мы поцеловались, как безумные, и пока длился этот поцелуй, с улицы донесся взрыв аплодисментов - ремешок выдержал.
Я хорошо запомнил этот поцелуй. В тайной комнате было весьма тесно и душно и теперь от Дашки несло жасмином, созревшей женщиной, и (вы не поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих объятиях. Она шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.
За окном раздавались ржание, стоны и повизгивания молодых кобыл и жеребцов в человечьем обличье. Наши губы уже не могли остановиться, а руки будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел: