- "Ты так и не стал хорошим политиком. Если я не выйду из твоей спальни, завтра же все поляки узнают, что ты Предал их страну ради того, чтоб в меня выстрелить. Они узнают, что ты поставил свою Личную Месть выше интересов их Польши. Ибо лютеране мои сделают за сей выстрел с ними этакое, что все преступления "Рижских Волчиц" будут - цветочки в сравнении с этими ягодками. И весь мир не осудит их за сие, ибо ты убьешь меня после моего Братнего Поцелуя!
Мало того, - Кровь моя падет на нашего Николя. Романов наконец убьет Бенкендорфа и люди мои получат столь долгожданный повод к Восстанию. Ты думаешь, - я ценю свою жизнь выше Свободы и Счастья для родимой Ливонии?! Пфуй...
Нажми ж на курок и - Будь Проклят, а я стану Мучеником..."
Царь Польский уронил пистолет и бессильно заскрежетал своими зубами. Я же добавил, поднимаясь со стула:
- "Я ни разу в жизни не убил никого из моих родственников. Вот и тебя... Ежели что, - ты, как и твой брат, умрешь от чего-нибудь... К примеру - холеры. Обещаю тебе похороны со всеми воинскими почестями, коих ты, несомненно, заслуживаешь".
С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через десять минут.
Царь Польский умер, заразившись холерою.
Что я могу добавить в завершение моей повести? Однажды я слышал Глас Божий.
Было это в день казни декабрьских бунтовщиков. Я настаивал на высшей мере к упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради неких высоких Идей. Вообразите себе, эта нелюдь была задержана задолго до Мятежа за то, что он своими руками убивал иных заговорщиков в чем-либо несогласных с его личным мнением! Это не идеология, это - клиника, а общество не может позволить себе содержать пауков, пожирающих своих же товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же - чего ждать нам, грешным?!
Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались вопросы.
Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России". Его осудили, как соучастника и умышленника убийств, ибо именно он вложил пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:
- "Убейте их без слез и без жалости. Убейте их в колыбелях, пока они еще маленькие. Если что - я отвечу за вас".
Суд принял во внимание сии слова и оправдал Якубовича, не решившегося на столь страшное злодеяние, а Рылеева осудил по всей строгости. Но... Он ведь не убивал.
Можно ли осуждать на смерть Муравьева, или Бестужева? Когда взбунтовался Черниговский полк, многие обыватели были убиты до смерти, а женщины подверглись насилиям. Случилось сие в мирное время, а за такие штуки зачинщикам во все времена полагалась петля. Но дело осложнялось тем, что Бестужев с Муравьевым в миг начала бунта были под стражей и волнения начались именно в связи с их арестом!
Не поставил ли наш арест их вне закона? Не принудили ль мы сами их к такому образу действий?
Я привык убивать врагов, когда они покушаются на мою жизнь, или жизнь моих близких. Но я не людоед. Общество уже осудило бунтовщиков и новые казни ничего не решали.
Потому на последнем Совете пред казнью я сказал так:
- "Господа, мы добились Целей своих. Вообразите себе, что не мы осуждаем несчастных, но - они нас. Я знал Бестужева и я знал Муравьева. Это - дельные офицеры и я верю, что в сей миг они б поднялись на нашу защиту.
Рылеев же, - что взять с пиита - выдрать его хорошенько!
Отпустим им эти грехи и да будут они нам отпущены!"
Государь мертвенно побледнел. Его перекосило и он выкрикнул:
- "Хорошо тебе говорить! У вас в Риге - тишь, да гладь. Выступление на Украине было против моего правления! Ты не смеешь вмешаться в дела сих губерний!
Что до Рылеева, - он призывал к убийству моего дома - не твоего! Не нарушай мира в стране, хватит с тебя и Прибалтики!"
Слова его были дельны и справедливы, - во всех моих городах и весях ни разу не было даже намека на бунт. Украинские же дела - не моя епархия. Поэтому я - подчинился.
Когда настал миг казни, сомнения вновь охватили меня, ибо Совесть моя была нечиста. Я заранее знал обо всем и если бы вовремя взял всех троих, им не пришлось бы сейчас идти на Смерть!
Тогда я, не в силах более терпеть мук, возопил Господу моему:
- "Дай знак, Господи! Неведома мне твоя Воля. Никогда не просил я твоей помощи, ибо мог отличить Добро ото Зла, но сегодня я изнемог. Что делать мне, Господи?"
Я не могу объяснить, что было сие. То ли грянул гром, то ли - ударила пушка и будто какие-то воздушные смерчики пронеслись по плацу. Другие же говорят, что ничего подобного не было. А потом нечто сказало мне громовым голосом:
- "Ты звал меня, слабый человек, и я исполню желанье твое. За то, что ты не поставил свою волю выше Воли моей, дарую тебе Правление долгое и счастливое. Предаю мечу твоему всех врагов твоих, да смиришь их ты мечом, а еще лучше - кротостью. Годы твои станут самыми славными среди прочих. Но на том не кончено испытание. Пусть иные узрят мою Волю. И будет с ними то, что они сами выберут".
Тут наваждение кончилось и раздался всеобщий крик:
- "Чудо, чудо!" - я приподнялся в моих стременах, прикрывая глаза рукой, ибо не мог я смотреть от нестерпимой рези в глазах. (А все думали, что я плакал, и нашлись те, кто доложили о том Царю.)
Ко мне подскакали и Чернышев крикнул:
- "Веревки оборвались! С Пестелем и Каховским кончено, но трое других...! Что делать, Саша?!"
Я не мог отвечать, горло мое свело и пересохло, но тут кто-то иной, произнес из-за моего плеча тихим, глухим голосом:
- "Исполнять Божью Волю". (Интересно, что никто из присутствующих не принял сих слов за мои, - это был не мой голос.)
Чернышов заглянул за мое плечо - там никого не было. Он посмотрел мне в глаза и спросил у меня:
- "Это твой приказ?" - я отрицательно покачал головой.
Тут все приободрились, ибо боялись они лишь меня и послушали бы только моего слова и кто-то сказал:
- "Государь это так не оставит".
Кто-то отвечал ему:
- "Сие - дурная примета".
Его тут же перебили:
- "Веревки были нарочно перетерты..."
По-моему Орлов сразу обиделся:
- "Я сам их проверял! Все было в порядке, да и вы посмотрите, веревки-то новые!"
Я не мог больше слушать. Я ощущал себя Лотом среди Содома, а ясная Воля Господа Моего не позволяла мне наставить их на путь Истинный. Поэтому я, по образу и подобию Лота, тронул поводья моего коня и лошадь моя медленно вынесла меня из круга спорящих. Я поехал потихоньку с проклятого места, не останавливаясь, и не оборачиваясь. (Что тоже было доложено Государю.)
Где-то уже за моей спиной, кто-то подскакал к спорящим и что-то спросил, а ему уже с досадой выкрикнули из толпы:
- "Да - вешайте, вешайте!"
Дело ведь не в Орлове, иль юном Кутузове. Короля играет свита, а кто там вокруг?