Она прилетела в начале марта, их самолет приземлился в аэропорту Канаяка до рассвета. Они летели с западного побережья Индии, и, когда пассажиры спустились по трапу на бетонную полосу, было еще темно.
Когда она вышла из терминала, солнце уже поднялось над горизонтом. На Западе она когда-то прочитала: «Где заря проходит в бухту, словно гром из-за морей»[1] — и поняла, что она единственная из всей группы может представить себе эту фразу физически. Хотя ей самой рассвет никогда не казался неожиданным, как гром. Сначала раздавалось квохтанье кур, шум повозок и слабого утреннего дождя или скрип газеты по стеклу, которой кто-то протирал окно в другой части дома.
Как только ее паспорт ООН в голубой обложке был проверен, к ней подошел молодой чиновник и зашагал рядом. Она сражалась со своими чемоданами, но он не вызвался помочь.
— Давно вы уехали? Вы же здесь родились, верно?
— Пятнадцать лет назад.
— Вы еще говорите по-сингальски?
— Немного. Послушайте, вы не против, если мы помолчим в машине по пути в Коломбо? Я еще не пришла в себя от перелета. Мне просто хочется немного оглядеться. Может, выпить немного тодди, пока не поздно. В салоне Габриэля по-прежнему делают массаж головы?
— В Коллапитии? Да. Я знал его отца.
— Мой отец тоже знал его отца.
Не притронувшись к чемоданам, он организовал погрузку багажа в машину.
— Тодди! — Он рассмеялся, продолжая разговор. — Первое, о чем вы вспомнили через пятнадцать лет. Возвращение блудной дочери.
— Я не блудная дочь.
Час спустя он энергично тряс ей руку у двери снятого для нее маленького дома.
— Завтра встреча с господином Диясеной.
— Благодарю.
— У вас здесь есть друзья?
— Сказать по правде, нет.
Анил была рада остаться в одиночестве. В Коломбо у нее имелись кое-какие родственники, но она не стала сообщать им о своем возвращении. Она извлекла из сумки таблетку снотворного, включила вентилятор, выбрала себе саронг и улеглась в постель. Больше всего она соскучилась по вентиляторам. После того как в восемнадцать лет она уехала из Шри-Ланки, единственным, что по-настоящему связывало ее с домом, были новые саронги — их присылали каждое Рождество родители, а она покорно их носила — и новые вырезки из газет о соревнованиях по плаванью. Еще подростком Анил прекрасно плавала, и ее семья так и не смогла этого забыть — ярлык пловчихи пристал к ней навечно. На Шри-Ланке известный игрок в крикет мог с легкостью начать деловую карьеру благодаря техничному удару или знаменитому броску в матче между командами Королевского колледжа и колледжа Святого Фомы. В шестнадцать лет Анил выиграла заплыв на две мили, который устраивал отель «Маунт-Лавиния».
Каждый год десятки людей бросались в море, проплывали милю до буя и возвращались на берег. Потом еще день-два газеты поздравляли самого быстрого мужчину и самую быструю женщину. В «Обсервере» появилась фотография, где она выходит из прибоя в то январское утро, с надписью: «Анил победила!» — отец повесил ее у себя в конторе. Эту фотографию разглядывали все дальние родственники из Австралии, Малайзии и Англии, а также на Шри-Ланке не из-за ее победы, а, вероятно, из-за ее привлекательной внешности тогда и в будущем. Не казалась ли она там слишком широкой в бедрах?
Фотограф поймал усталую улыбку Анил, согнутая правая рука стягивает резиновую шапочку, на заднем плане расплывчатые фигуры проигравших (когда-то она знала их по именам). Черно-белая фотография слишком долго оставалась семейной иконой.
Откинув простыню к ногам, Анил лежала в темной комнате, подставив лицо потокам воздуха. Прошлое больше не привязывало ее к острову. С тех пор как она пренебрегла своей ранней славой, прошло пятнадцать лет. Она читала документы и сообщения, полные трагизма. Достаточно долго прожив за границей, теперь она могла смотреть на Шри-Ланку отстраненным взглядом. Но в нравственном отношении она столкнулась с более сложным миром. Улицы по-прежнему были улицами. Горожане горожанами. Но по сравнению с тем, что здесь произошло, самые мрачные греческие трагедии казались детским лепетом. Головы, насаженные на кол. Скелеты, извлеченные в Матале из ямы для ферментации бобов какао. Еще студенткой Анил перевела строку из Архилоха: Соблюдая правила войны, мы оставляем им на память тела их мертвецов. Здесь же семьям погибших не оставляли ничего, даже информации о том, кем был враг.
Пещера № 14, когда-то самая красивая из всех буддийских пещерных храмов в провинции Шаньси. При входе вам кажется, что отсюда вынесли огромные соляные глыбы. Панораму бодхисатв — двадцать четыре перерождения — вырубили из стены топорами; края, обведенные красным, напоминают зияющую рану.
— Ничто не вечно, — сказал им Палипана. — Это давнее заблуждение. Произведения искусства сгорают, разрушаются. А вся любовь при капризах истории немногого стоит.
Он сказал это своим студентам на первом занятии по археологии. Он говорил о книгах и искусстве, о «власти идей» как единственном, что остается в веках.
На этом месте совершилось страшное преступление. Головы отделены от тел. Руки отбиты. Не сохранилось ни одной скульптуры. После того как японские археологи открыли эти статуи в 1918 году, за несколько лет их вывезли отсюда. Бодхисатв быстро раскупили западные музеи. Три торса хранятся в музее в Калифорнии. Одна из голов утонула в реке к югу от пустыни Синд, где проходят маршруты паломников.
Королевская Жизнь После Смерти.
На следующее утро Анил попросили встретиться в больнице на Кинси-роуд со студентами, изучавшими судебную медицину. Она приехала на Шри-Ланку не для этого, но согласилась. Она еще не виделась с мистером Диясеной, археологом, которого правительство назначило расследовать вместе с ней нарушения прав человека. Ей сообщили, что его нет в городе и что он свяжется с ней, как только вернется в Коломбо.
Первое же доставленное в лабораторию тело принадлежало человеку, убитому уже после того, как она прилетела на остров. Когда она осознала, что это случилось, вероятно, ранним вечером, когда она прогуливалась по рынку Петтах, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы унять дрожь в руках. Два студента переглянулись. Обычно она никогда не связывала время смерти со своим личным временем, однако на этот раз прикинула, который час теперь в Лондоне и в Сан-Диего. Половина шестого. Половина второго.
— Это ваш первый труп? — спросил один из них.
Она покачала головой.
— Кости рук перебиты.
Вот он, прямо перед ней.
Она посмотрела на студентов. Они еще учились и были достаточно молоды, чтобы испытать потрясение. Труп был совсем свежим. Он еще оставался кем-то. Обычно жертв политических преступлений находят гораздо позже. Она погрузила пальцы в мензурку с голубым раствором, чтобы проверить, есть ли ссадины и порезы.
— Около двадцати лет. Смерть наступила двенадцать часов назад. Вы согласны?
— Да.
— Да.
Они казались взволнованными, даже испуганными.
— Повторите, как вас зовут?
Они сказали.
— Важно вслух сформулировать первые впечатления. Потом их обдумать. Допустить, что могли ошибиться. — (Нужно ли читать им лекцию?) — Если в первый раз вы ошиблись, составьте картину заново. Возможно, вы сможете заметить то, что просмотрели раньше… Почему перебиты кости рук, а пальцы не повреждены? Это странно… Человек, защищаясь, вскидывает руки вверх. Обычно повреждаются пальцы.
— Быть может, он молился?
Она молча посмотрела на сказавшего это студента.
У следующего трупа имелись «болтающиеся» переломы грудной клетки. Это означало, что, прежде чем удариться о воду животом, он был сброшен с большой высоты — не меньше ста пятидесяти метров. Из тела вышел весь воздух. Значит, его сбросили с вертолета.
На следующее утро Анил проснулась рано и вышла из арендованного дома на Уорд-плейс в темный сад на крик кукушек, занятых собственными заявлениями и воззваниями. Она постояла там, отхлебывая чай из чашки. Потом, когда закрапал дождь, она вышла на главную дорогу. Рядом остановилось трехколесное такси. Она села, и такси помчалось вперед, ныряя в узкие просветы в густом потоке машин. Анил крепко держалась за кожаные петли, с открытых боков машины дождь капал на лодыжки. В «баджадже» было прохладнее, чем в такси с кондиционером, и ей нравился крякающий звук гудков.
В первые дни своего пребывания в Коломбо, когда разражалась непогода, она, похоже, всегда оказывалась одна. Капли дождя на рубашке, запах пыли во влажном воздухе. Облака внезапно разверзались, и город превращался в деревушку, где знакомые перекрикиваются друг с другом, радуясь дождю. Или это было неуверенное одобрение дождя на случай, если тот окажется всего лишь кратковременными осадками.
Много лет назад ее родители пригласили на обед гостей. Они поставили длинный стол в своем поникшем сухом саду. Был конец мая, но засуха все не кончалась, сезон дождей никак не наступал. И вот уже ближе к концу обеда хлынул дождь. Ощутив перемену в воздухе, Анил проснулась у себя в спальне, быстро подошла к окну и выглянула во двор. Гости бежали под проливным дождем, занося старинные стулья в дом. Но отец и сидевшая рядом с ним женщина остались за столом, празднуя перемену погоды, а земля вокруг них превращалась в грязь. Пять минут, быть может десять, они сидели и беседовали, просто чтобы убедиться в том, что это не кратковременные осадки, что дождь будет лить и лить.
Гудки, похожие на кряканье уток.
Дождь лил на Коломбо, пока ее «баджадж» направлялся прямиком в министерство археологии. Там и сям в маленьких лавчонках загорались огни. Анил наклонилась вперед:
— Мне нужно купить сигарет.
Они свернули к обочине, и водитель, не вылезая из машины, что-то крикнул. Под дождь из магазина вышел мужчина с тремя сортами сигарет, она выбрала пачку «Золотого листа» и расплатилась. Они поехали дальше.
Внезапно Анил ощутила радость оттого, что вернулась, в ней ожили детские воспоминания. Узнав, что на Шри-Ланку хотят направить судебного антрополога, она без особого желания подала заявку в Центр по правам человека в Женеве. Она не думала, что выберут ее из-за того, что она родилась на острове, хотя сейчас всюду ездила с британским паспортом. Тогда представлялось весьма сомнительным, что специалисту по правам человека вообще разрешат въезд в страну. Протесты «Амнести Интернешнл» и других организаций, следящих за соблюдением прав человека, годами отсылались в Женеву и без движения лежали там, подобно леднику. Президент Катугала утверждал, что не располагает сведениями об организованной кампании убийств на острове. Но под давлением западных деловых партнеров правительство, чтобы их успокоить, в конце концов согласилось на сотрудничество местных властей с иностранными консультантами, и Анил Тиссера в качестве судебно-медицинского эксперта из Женевы была выбрана для работы с археологом из Коломбо. Это был семинедельный проект. Никто из Центра по правам человека по этому поводу особо не обольщался.
Войдя в министерство археологии, она услышала:
— Так, значит, вы пловчиха!
К ней с вытянутой вперед рукой непринужденно направлялся широкоплечий мужчина лет под пятьдесят. Она понадеялась, что это не мистер Сарат Диясена, но это был именно он.
— Это было давно.
— И все же… Возможно, я видел вас в Маунт-Лавинии.
— Каким образом?
— Я учился в колледже Святого Фомы. Прямо там. Конечно, я немного старше вас.
— Мистер Диясена… давайте не будем больше говорить о плавании, хорошо? С тех пор под мостом пролилось много крови.
— Хорошо-хорошо, — отозвался он, растягивая слова.
Вскоре она привыкнет к этой его манере, рассчитанной на то, чтобы протянуть время. Нечто вроде азиатского кивка, почти кругового движения головы, заключающего в себе возможность отрицания. Произнесенное дважды «хорошо» формально было согласием, но с оттенком сомнения, согласием, данным из вежливости, но содержащим в себе предположение, что вопрос еще не решен окончательно.
Анил улыбнулась, стараясь смягчить тот факт, что с первых же слов они умудрились повздорить.
— Очень приятно познакомиться. Я читала ваши статьи.
— Я, разумеется, занимаюсь совсем другим временем. Но хотя бы знаю, где что находится…
— Вы не против, если мы позавтракаем? — спросила она, пока они направлялись к машине.
— Вы замужем? У вас есть семья?
— Нет, не замужем. И не пловчиха.
— Хорошо.
— Трупы теперь привозят каждую неделю. Пик террора пришелся на восемьдесят восьмой и восемьдесят девятый, но, разумеется, убийства практиковались задолго до этого. Каждая из сторон убивала и прятала следы. Каждая. Это неофициальная война, никто не хочет оттолкнуть иностранные державы. Поэтому банды убийц орудуют тайно. Не так, как в Центральной Америке. Убивает не только правительство. У нас до сих пор существуют три вражеских лагеря — один на севере и два на юге, — они используют оружие, пропаганду, страх, лживые плакаты, цензуру. Импортируют современное западное оружие или делают сами. Пару лет назад люди начали просто исчезать. Иногда находят сожженные тела, которые нельзя опознать. И обвинить в этом некого. Никто не может сказать, кто эти жертвы. Я просто археолог. Работать под вашим началом не моя идея. Если хотите знать мое мнение, судмедэксперт и археолог не слишком удачная пара. Мы в основном имеем дело с казнями без суда и следствия. Со стороны повстанцев, правительства или сепаратистов-партизан. Убийства совершали все.
— Трудно сказать, кто здесь хуже. Отчеты ужасающи.
Он заказал еще чашку чая и посмотрел на принесенную еду. Она просила принести творог и пальмовый сахар. Когда они закончили, он сказал:
— Пошли. Я отвезу вас на корабль. Покажу, где мы будем работать…
«Оронсей», пассажирский лайнер, ходивший прежде по восточному маршруту, лишился всех своих внутренностей — ценных механизмов и роскошной мебели. Когда-то он курсировал между Азией и Англией — из Коломбо в Порт-Саид, скользя по узким водам Суэцкого канала и завершая путь в доках Тилбери. В 1970-х он совершал только местные рейсы. Потом перегородки между каютами туристического класса разобрали, превратив свободное пространство в грузовой трюм. Вместо капризных пассажиров лайнер стал перевозить чай, питьевую воду, каучуковые изделия и рис, а также немногочисленных искателей приключений и работы, вроде племянников акционеров судоходной компании. Он до сих пор оставался восточным кораблем, способным выносить азиатскую жару, а в его трюме еще пахло соленой водой, ржавчиной и машинным маслом, смешанным с ароматом чая.
Последние три года «Оронсей» стоял на вечной стоянке на заброшенном причале в северной части порта Коломбо. В сущности, огромный корабль стал частью суши и использовался больницей на Кинси-роуд в качестве склада и рабочего помещения. Из-за нехватки свободного места в больнице часть переделанного лайнера стала базой Сарата и Анил.
Покинув Рекламейшн-стрит, они поднялись по трапу.
Анил зажгла спичку в темном трюме, и пламя высветило ее руку. На левом запястье мелькнула хлопковая нить «защиты», и спичка погасла. За месяц, прошедший с тех пор, как на церемонии пирит[2] ей была повязана ракш[3], нить потеряла свой розовый цвет. Когда она натянула на руку резиновую перчатку, нить сделалась еще бледнее, как будто подо льдом.
Пока горела спичка, Сарат нашел фонарь, и они оба двинулись вперед за прыгающим пятном света. Подойдя к металлической перегородке, он с силой ударил по ней ладонью — внутри послышались шорохи, заметались крысы.
— Словно любовники, вскакивающие с постели, когда домой возвращается жена, — пробормотала Анил, но осеклась. Она недостаточно хорошо его знала, чтобы подшучивать над институтом брака. И едва не прибавила: «А вот и я».
«А вот и я», — говорила она, склоняясь над телом, чтобы установить время смерти. Эти слова звучали то саркастически, то нежно, в зависимости от настроения; обычно она шептала их, протягивая руку и держа ладонь в миллиметре от тела, чтобы почувствовать, теплое ли оно. Оно. Уже не он и не она.
— Постучите еще, — попросила она.
— Я возьму молоток.
На этот раз грохот металла эхом отозвался в темноте, и, когда он замер, воцарилась тишина.
— Закройте глаза, — предупредил он. — Я зажгу серную лампу.
Но Анил уже приходилось работать при ярком плазменном свете в ночных каменоломнях и подвалах, где он безжалостно обнажал каждую деталь. Они стояли в просторном помещении с остатками бара в углу, где она потом найдет канделябр. Здесь будет их лаборатория и склад — рождающие клаустрофобию, с запахом лизола в воздухе.
Она заметила, что Сарат уже использовал трюм для хранения своих археологических находок. На полу во множестве лежали фрагменты костей, завернутые в прозрачную пластиковую пленку, камни и крепко перевязанные деревянные ящики.
Что ж, она приехала сюда не для того, чтобы заниматься Средними веками.
Он что-то говорил, раскрывая ящики, демонстрируя результаты последних раскопок.
— …в основном шестого века. Мы думаем, там, неподалеку от Бандаравелы, было священное захоронение монахов.
— Нашли скелеты?
— Пока три. И несколько окаменелых деревянных сосудов. Все одного и того же времени.
Она надела перчатки и подняла старую кость, прикидывая вес. По-видимому, датировка была верной.
— Сначала скелеты завернули в листья, а после в ткань, — сообщил он ей. — А сверху положили камни, и те впоследствии провалились сквозь ребра в грудную полость.
Через несколько лет после захоронения поверхность земли слегка оседала. Потом в пространство, оставленное разложившейся плотью, падал камень, как бы сигнализируя о том, что дух покинул тело. Этот природный обряд всегда волновал ее. В детстве, в Куттапитии, Анил однажды наступила на неглубокую могилку недавно похороненного цыпленка, вытеснив своим весом воздух из мертвого тельца сквозь клюв. Последовал приглушенный писк; она в страхе, с колотившимся сердцем, отшатнулась, потом пальцами разрыла землю, боясь увидеть моргающую птицу. Но та была мертва, глаза засыпаны песком. Анил до сих пор не могла забыть тот случай. Она вновь зарыла могилку и, пятясь, ушла прочь.
Она взяла из кучки другой фрагмент кости и поскребла его.
— Это оттуда же? На шестой век не похоже.
— Весь материал попал сюда из груды монашеских останков в государственном археологическом заповеднике. Туда не пускают посторонних.
— Но эта кость… она из другого времени.
Прервав свою работу, он посмотрел на Анил:
— Эта зона охраняется государством. Скелеты захоронены в естественных впадинах близ пещер Бандаравелы. Скелеты и отдельные кости. Вряд ли вы найдете там что-то из другой эпохи.
— Мы можем туда поехать?
— Наверное, да. Я постараюсь получить разрешение.
Они выбрались на палубу корабля, на солнечный свет и шум. С главного канала порта Коломбо доносился рев моторов и крики в мегафон над запруженными транспортом водными путями.
В первый же уик-энд Анил взяла машину и отправилась в деревню в миле от Раджагирии. Она остановилась у скрытого за деревьями крохотного дворика — трудно было поверить, что там помещается дом. Большие пятнистые листья кротонов устилали землю. Казалось, в доме никого нет.
На следующий день после прибытия в Коломбо Анил отправила письмо, на которое не получила ответа. Поэтому она не знала, увенчается ли ее поездка успехом, означает ли молчание готовность ее принять, или по этому адресу больше никто не живет. Она постучалась в дверь, затем заглянула внутрь сквозь прутья оконной решетки и быстро обернулась, услышав, что кто-то вышел на крыльцо. Анил с трудом узнала крошечную старушку. Они стояли, глядя друг на друга. Анил шагнула вперед, чтобы ее обнять. В этот момент из дома вышла молодая женщина и без улыбки посмотрела на них. Анил ощутила на себе суровый взгляд, не вязавшийся с волнующим моментом.
Немного отстранившись, Анил увидела, что старая женщина плачет. Вытянув вперед руки, она гладила Анил по волосам. Анил обняла ее за плечи. Их забытый язык. Она поцеловала Лалиту в обе щеки, та была такая маленькая и хрупкая, что ей пришлось наклониться. Когда Анил отпустила ее, старушка казалась растерянной, и молодая женщина — кто она? — шагнув вперед, подвела ее к стулу и ушла. Анил уселась рядом с Лалитой и молча держала ее за руки, ощущая боль внутри. На столе рядом с ними стояла большая фотография в рамке, Лалита взяла ее и протянула Анил. Пятидесятилетняя Лалита, ее бездельник-муж и дочь с двумя малютками на руках. Старушка показала на одну из них пальцем, потом в темноту дома. Значит, молодая женщина была ее внучкой.
Молодая женщина принесла поднос со сладким печеньем и чаем и что-то сказала Лалите по-тамильски. Анил удалось разобрать всего несколько слов. Чтобы понять их разговор, приходилось больше полагаться на тональность. Как-то раз она сказала что-то незнакомцу по-тамильски, и тот озадаченно на нее посмотрел. Потом ей объяснили, что из-за отсутствия верной тональности он просто ее не понял. Не понял, что означали ее слова: вопрос, утверждение или приказ. Лалита, кажется стесняясь говорить по-тамильски, перешла на шепот. Внучка, которая почти ни разу не взглянула на Анил с тех пор, как они пожали при встрече руки, говорила громко. Посмотрев на Анил, она сказала по-английски:
— Бабушка просит сфотографировать вас вдвоем. На память о вашей встрече.
Она опять вышла, потом вернулась с «Никоном» и попросила их сесть поближе друг к другу. Она сказала что-то по-тамильски и сделала снимок, когда Анил была не совсем готова. Оказалось, что хватит одного. Внучка явно грешила самоуверенностью.
— Вы здесь живете? — спросила Анил.
— Нет. Это дом моего брата. Я работаю в лагерях для беженцев на севере. Я стараюсь раз в две недели приезжать сюда на выходные, чтобы брат с женой могли уйти. Сколько вам было лет, когда вы в последний раз видели бабушку?
— Восемнадцать. С тех пор я здесь не была.
— Ваши родители здесь?
— Они умерли. А брат уехал. Остались только друзья отца.
— Выходит, здесь у вас нет близких?
— Одна Лалита. К тому же она меня вырастила. Анил хотелось сказать больше, рассказать, что Лалита была единственным человеком, который в детстве научил ее чему-то стоящему.
— Она всех нас вырастила, — сказала внучка.
— А ваш брат? Чем он…
— Он довольно известный поп-певец! А вы работаете в лагерях…
— Уже четыре года.
Когда они повернулись к Лалите, та спала.
В вестибюле больницы на Кинси-роуд раздавались грохот и крики. Поверх цементного пола клали керамическую плитку. За спиной Анил пробегали студенты и преподаватели. Похоже, никому не приходило в голову, что этот шум способен напугать и утомить пациентов, которых принесли сюда на перевязку или чтобы дать лекарство. Но весь этот гвалт перекрывал голос старшего врача, доктора Переры, оравшего на врачей и ассистентов и обзывавшего их ублюдками за то, что они не соблюдают чистоту. Крик ни на миг не прекращался, но казалось, большинство из тех, кто здесь работал, его не слышат.
Этот маленький щуплый человечек, вероятно, имел здесь единственного союзника в лице молодой женщины-патологоанатома; невзирая на его дурную репутацию, та однажды обратилась к нему за помощью, и он был настолько изумлен, что стал оказывать ей поддержку. Остальные коллеги дистанцировались от него с помощью лавины анонимных записок и объявлений. (В одном из объявлений сообщалось, что его разыскивают в Глазго за убийство.) В ответ Перера заявлял, что персонал больницы недисциплинирован, ленив, неряшлив, глуп и упрям.
Только в публичных выступлениях он обращался к умным и тонким рассуждениям о политике и ее связи с судебной медициной. Почему-то на кафедре проявлялась более мягкая сторона его натуры.
На второй день своего пребывания в Коломбо Анил присутствовала на одном из его выступлений, тогда ее удивило, что люди с подобными взглядами находятся у власти. Однако теперь, в больнице, куда она пришла, чтобы воспользоваться необходимым ей для работы оборудованием, она столкнулась со злобным бродячим псом, представлявшим другую сторону его натуры. Она стояла в изумлении, пока усталые врачи, обслуживающий персонал, рабочие и пациенты шарахались от доктора Переры, образуя между собой и этим цербером пустое пространство.
К ней подошел молодой мужчина:
— Вы Анил Тиссера, верно?
— Да, это я.
— Вы выиграли стипендию в Америку.
Она ничего не ответила. За заграничной знаменитостью началась охота.
Не могли бы вы прочесть нам маленькую, получасовую лекцию об отравлениях и укусах змей?
Вероятно, здесь знали об укусах змей не меньше ее. Она была уверена, что выбор темы неслучаен — необходимо было выровнять игровое поле, на котором выступит она, учившаяся за границей, и местные специалисты.
— Хорошо. Когда?
— Сегодня вечером? — предложил молодой человек.
Она кивнула:
— Свяжитесь со мной во время ланча и скажите где.
Она проговорила это, огибая доктора Переру.
— Вы!
Она повернулась лицом к ужасному главному врачу.
— Вы новенькая, да? Тиссера?
— Да, сэр. Я слышала ваше выступление два дня назад. Простите, я…
— Ваш отец был… одним из этих… верно?
— Что…
— Вашим отцом был Нельсон Тиссера?
— Да.
— Я работал с ним в больнице Спиттела.
— Да…
— Посмотрите-ка на этих мерзавцев. Посмотрите… Повсюду грязь. Проклятые ублюдки! Превратили больницу в хлев. Вы сегодня заняты?
Она была занята, хотя могла бы изменить свои планы. Ей очень хотелось поговорить с доктором Перерой и вспомнить об отце, но только когда он останется один, кофеин улетучится и приступ ярости пройдет.
— Простите, сэр, у меня встреча в правительстве. Но я еще некоторое время пробуду в Коломбо. Надеюсь, мы сможем встретиться.
— Вы в западном платье.
— Это привычка.
— Вы пловчиха, верно?
Она удалялась от него, излишне энергично кивая.
Сидя напротив за столом, Сарат читал ее почтовую открытку, хотя та и лежала вверх ногами. Бессознательное любопытство с его стороны. Он был привычен к письменам, стершимся текстам на камне. Даже в тусклом свете министерства археологии он не испытывал затруднений с толкованием.
Основным звуком в помещении был осторожный стрекот пишущих машинок. Анил отвели место за столом рядом с копировальной машиной, вокруг которой постоянно раздавались жалобные возгласы, так как она никогда не работала как положено.
— Гопал, — произнес Сарат немного громче обычного, и к столу приблизился один из его помощников.
— Два чая. С буйволиным молоком.
— Слушаюсь, сэр.
Анил рассмеялась.
— Сегодня среда. Примите таблетку от малярии.
— Уже приняла.? — Ее удивила забота Сарата.
Прибыл чай, уже с густым молоком. Взяв чашку, Анил решилась затронуть запретную тему:
— За процветание слуг народа. За тщеславное правительство. За то, что любое политическое мнение поддерживается с помощью армии.
— Вы говорите как заезжий журналист.
— Я только привожу факты.
Он поставил чашку на стол:
— Видите ли, я не поддерживаю ни одну из сторон. Если вы это имеете в виду. Как вы сказали, у каждой стороны своя армия.
Она взяла открытку и принялась крутить ее между большими пальцами:
— Простите. Я устала. Все утро читала отчеты движения «За права человека». Они не вселяют надежды. Хотите позже пообедать?
— Я не могу.
Она ждала какого-нибудь объяснения, но он молчал. Только пристально смотрел на карту на стене, на птицу на почтовой открытке. И продолжал постукивать карандашом о стол.
— Откуда эта птица?
— О… ниоткуда. — Она тоже умела обрывать разговор.
Часом позже они бежали под дождем и забрались в машину промокшими до нитки. Он отвез ее на Уорд — плейс и стоял под навесом, не глуша мотора, пока она забирала вещи с заднего сиденья.
До завтра, — сказала она и захлопнула дверцу.
В комнате Анил вытрясла сумку на стол, чтобы найти открытку. Перечитав письмо из Америки от своей подруги Лиф, она почувствовала себя лучше. Хоть какая — то весточка с Запада. Она пошла на кухню и снова стала думать о Сарате. Она проработала с ним уже несколько дней, но так и не поняла, что он собой представляет. Он занимал высокий пост в министерстве археологии, которое финансировалось правительством, но как тесно он связан с властями? Предполагалось ли, что он будет их ушами и глазами, когда его назначили помогать ей в исследовании и составлении отчета в области прав человека? В таком случае на кого она работает?
Она знала, что время политических кризисов работа судебно-медицинского эксперта требует сложных шахматных ходов, закулисных переговоров и половинчатых выводов «на благо нации». В Конго одна из групп по защите прав человека зашла слишком далеко, и собранные ими доказательства исчезли в одну ночь, а документы были сожжены. Как будто древний город вновь был предан забвению. Группе исследователей, куда Анил входила в качестве скромного помощника по выполнению программы, не оставалось ничего другого, как сесть на самолет и отправиться назад. Международный авторитет Женевы не принимался в расчет. Когда в какой-нибудь стране разражался кризис, известные логотипы на фирменных бланках и дверях европейских офисов ничего не значили. Если правительство просило тебя покинуть страну, ты ее покидал. С пустыми руками. Никаких слайдов или кинопленок. Пока ее обыскивали в аэропорту, она сидела полуголая на стуле.
Почтовая открытка от Лиф. С американской птичкой. Анил достала из холодильника отбивную и пиво. Она что-нибудь почитает и примет душ. Потом, быть может, сходит в Галле-Фейс-Грин и выпьет что-нибудь в одном из новых отелей, посмотрит, как пьяная английская команда по крикету горланит песни под караоке.
Был ли навязанный ей партнер нейтральным в этой войне? Был ли он просто археологом, любящим свою работу? Накануне, во время загородной поездки, он показал ей несколько храмов, а потом, заметив своих студентов, работавших на раскопках, радостно присоединился к ним и уже вскоре подбирал серебристые кусочки слюды, объясняя, где найти в земле фрагменты железа, словно от природы был наделен талантом что-то находить. В основном интересы Сарата были так или иначе связаны с землей. Анил подозревала, что он считает мир общественных отношений вокруг себя не таким уж важным. Он признался, что мечтает написать когда-нибудь книгу об исчезнувшем городе на юге острова. От него не осталось даже стен, но Сарат хотел поведать его историю.
Она возникла бы из раскопок, из летописей этого региона, поведавших о многом — о его торговых путях в Средние века, о том, что он был любимым городом некоего короля, «градом, где дуют муссоны», как говорилось в стихах, воспевавших повседневную городскую жизнь. Сарат процитировал несколько строк из стихотворения, которое он слышал от своего учителя Палипаны.
Таким был Сарат, воодушевленным, почти восторженным, однажды вечером после того, как они ели крабов в Маунт-Лавинии. Он стоял на морском берегу, рисуя в темном воздухе руками очертания города, обозначая их. Сквозь воображаемые линии она видела, как накатывает, волнуясь, на берег прибой — подобно его внезапному возбуждению, передавшемуся ей.
Поезд был полон полицейских. В него сел человек с клеткой в руках, в которой сидела майна. Он шел по вагонам, поглядывая на пассажиров. Свободных мест не было, и он уселся на полу.
Он был в саронге, сандалиях и футболке с Галле-роуд. Поезд еле тащился, то ныряя в ущелья, то неожиданно появляясь на открытом пространстве. Человек знал, что примерно в миле отсюда, прежде чем они подъедут к Курунегале, начнется туннель и поезд изогнется в его темном, клаустрофобном пространстве. Несколько окон останутся открытыми — пассажирам нужен свежий воздух, хотя это означает ужасный шум. Миновав туннель, вернувшись на солнечный свет, они станут готовиться сойти.
Он встал, как только поезд вошел в темноту. Слабый мутный свет на потолке через несколько минут погас. Он слышал, как заговорила птица. Три минуты темноты.
Человек быстро направился туда, где, как он помнил, рядом с проходом стоял правительственный чиновник. Схватив его в темноте за волосы, он набросил ему на шею цепь и начал душить. Он отсчитывал секунды в темноте. Когда чиновник навалился на него всем телом, он, не поверив ему, не ослабил цепи.
У него оставалась минута. Он встал и приподнял чиновника. Держа его вертикально, потащил к открытому окну. Мелькали желтые огни. Это напоминало эпизод из сна.
Оторвав чиновника от пола, он стал проталкивать его в окно. Удар ветра снаружи отшвырнул голову и плечи назад. Он толкнул их сильнее, затем отпустил, и тело исчезло в шуме туннеля.
Работая с бригадой судебно-медицинских экспертов в Гватемале, Анил время от времени летала в Майами, чтобы встретиться с Каллисом. Она появлялась там усталая, осунувшаяся. Дизентерия, гепатит, лихорадка Денге — все это было рядом. Она и ее бригада ели в деревнях, где эксгумировали тела. Им приходилось есть эту пищу, потому что жители деревень могли участвовать в их работе только так — готовя им еду.
— Ты просишь бобов, — бормотала она Каллису в гостинице, стягивая рабочую одежду (она боялась опоздать на последний самолет) и залезая в первую за несколько месяцев ванну. Стараешься избегать севиче[4]. Если тебе все-таки приходится его съесть, то надо побыстрее выблевать его в укромном уголке.
Она вытянулась, наслаждаясь чудом пенистой ванны, и устало улыбнулась ему, довольная, что они вместе. Он знал этот утомленный, направленный в одну точку взгляд, протяжный монотонный голос, рассказывающий разные истории.
— На самом деле раньше я никогда не копала. Работала в лабораториях. А мы проводим полевые раскопки. Мануэль дал мне кисточку и что-то вроде палочки для еды и велел расковыривать землю и сметать ее кисточкой. В первый день мы раскопали пять скелетов.
Сидя на краю ванны, он смотрел на нее: закрытые глаза, полная отрешенность. Она коротко остригла волосы. Сильно похудела. Он видел, что она еще сильнее полюбила свою профессию. Работа изматывала ее, но вместе с тем придавала сил.
Наклонившись вперед, Анил вытащила пробку и опять легла, чтобы чувствовать, как вытекает вода. Потом встала на кафельный пол, ее тело осталось безучастным к полотенцу, которое он прижал к ее смуглым плечам.
— Я знаю название нескольких костей по-испански, — похвасталась она. — Я немного говорю по-испански. Это omoplato. Лопатка. Maxilar — верхняя челюсть. Occipital — затылочная кость. У нее слегка заплетался язык, как будто она вела обратный счет под действием анестезии. — Там работают самые разные люди. Известные патологоанатомы из Штатов, которые не могут протянуть руку за солью, не ухватив при этом женщину за грудь. И Мануэль. Он местный, поэтому он не так защищен, как мы. Однажды он мне сказал: «Когда я устаю копать и мне хочется бросить, я думаю, что в этой могиле мог бы лежать я сам. Мне не хотелось бы, чтобы кто — то перестал меня откапывать…» Я всегда вспоминаю об этом, когда мне хочется отдохнуть. Я засыпаю, Каллис. Мне трудно говорить. Почитай мне что-нибудь.
— Я написал статью о норвежских змеях.
— Нет, не надо.
— Тогда стихи.
— Да. Всегда.
Но Анил уже спала, на ее лице была улыбка.
Cubito. Omoplato. Occipital. Сидя за столом на другом конце комнаты, Каллис записал эти слова в записную книжку. Анил утопала в белой льняной постели. Ее рука постоянно двигалась, как будто счищая землю кисточкой.
Проснувшись около семи утра — в номере было жарко и темно, — она соскользнула с широкой кровати, где все еще спал Каллис. Она уже скучала по лаборатории. Скучала по волнению, охватывавшему ее, когда над алюминиевыми столами вспыхивал свет.
Спальня в Майами напоминала бутик — вышитые подушки, ковры. Она вошла в ванную, умылась, плеснула холодной воды себе на волосы и окончательно проснулась. Встала под душ, пустила воду, но спустя минуту вышла, так как ей кое-что пришло в голову. Не потрудившись вытереться, она расстегнула рюкзак и вытащила из него большую старую видеокамеру, которую привезла с собой в Майами, чтобы заменить микрофон. Подержанная телекамера начала восьмидесятых годов принадлежала бригаде судебных медиков. Анил пользовалась ею на раскопках и привыкла к ее тяжести и несовершенству. Она вставила в нее кассету, подняла ее на мокрое плечо и включила.
Начав с комнаты, она вернулась в ванную и сняла себя в зеркале, быстро помахав рукой. Крупным планом ткань полотенец, крупным планом по-прежнему льющаяся из душа вода. Встав на кровать, она сняла голову спящего Каллиса, его левую руку, лежавшую там, где она всю ночь была рядом с ним. Свою подушку. Опять Каллиса, его рот, стройные ребра, вниз с кровати на пол, крепко держа камеру, потом к его лодыжкам. Она отступила назад, чтобы взять в кадр валявшуюся на полу одежду, потом стол с его записной книжкой. Его почерк крупным планом.
Вынув кассету, она спрятала ее под одеждой в его чемодане. Положила камеру к себе в рюкзак и, вернувшись в постель, улеглась рядом с ним.
Они лежали на кровати в ярком солнечном свете.
— Не могу представить себе твое детство, — сказал он. — Я совершенно тебя не знаю. Коломбо. Там скучно?
— Скучно дома. Снаружи бушуют страсти.
— Не возвращайся туда.
— Не буду.
— Один мой друг поехал в Сингапур. Везде кондиционеры! Как будто он провел неделю в «Селфриджес».
— Наверно, люди из Коломбо были бы рады оказаться в «Селфриджес».
Эти спокойные краткие мгновения, когда они лениво переговаривались после близости, были лучшими в их совместной жизни. Для него она была свободной, забавной и красивой, для нее он был женатым, всегда интересным и постоянно готовым к самозащите. Два из этих трех моментов не сулили ничего хорошего.
Они встретились при других обстоятельствах, в Монреале. Анил участвовала в конференции, и Каллис случайно столкнулся с ней в вестибюле гостиницы.
— Я смываюсь, — сказала она. — С меня довольно!
— Пообедай со мной.
— У меня есть планы. Сегодня вечером я обещала встретиться с друзьями. Можешь пойти вместе с нами. Мы целыми днями слушали доклады. Если ты пойдешь, обещаю худшую в Монреале еду.
Они ехали через пригороды.
— Ты говоришь по-французски? — спросил он.
— Нет, только по-английски. Но я умею писать по — сингальски.
— Это твой родной язык?
Сбоку от дороги появилась безымянная площадь, и Анил остановилась около мигающих огней Боулерамы.
— Я здесь живу, — сказала она, — На Западе. Каллис был представлен семи антропологам, которые, внимательно его оглядев и выслушав, кто он такой, стали прикидывать, может ли он оказаться полезным для их команды. Казалось, они собрались сюда со всех концов планеты. Прилетев в Монреаль из Европы и Центральной Америки, они сбежали с очередного слайд-шоу и теперь, как и Анил, были готовы сразиться в боулинг. Они в одно мгновение прикончили плохое красное вино из автомата, стекавшее тонкой струйкой в маленькие бумажные стаканчики вроде тех, что дают у дантистов, а также чипсы, уксус и консервированный хумус. Палеонтолог включил электронное табло, и десять минут спустя светила судебной медицины, вероятно единственные в Боулераме, кто не говорил по-французски, носились, словно гоблины, в своих кроссовках для боулинга и так же хрипло орали. Они мошенничали. Роняли шары на паркетные дорожки. Каллису не хотелось бы, чтобы до его мертвого тела дотрагивались эти неумехи, столько раз заступавшие за линию. В ходе игры Анил и Каллис все чаще бросались друг к другу с объятиями и поздравлениями. Он легко передвигался в своих пятнистых кроссовках, кидал, не целясь, шар, который, если судить по звуку, опрокидывал ведро гвоздей. Она подошла и поцеловала его сзади, нерешительно, как раз в середину шеи. Они покинули боулинг, взявшись за руки.
— Должно быть, дело в хумусе. Это правда был хумус?
— Да, — рассмеялась она.
Известный афродизиак…
— Я ни за что не стану спать с тобой, если ты скажешь, что не хочешь. Художник, Некогда Известный Как… Поцелуй меня сюда. У тебя есть какое-нибудь трудное второе имя, которое я должна выучить?
— Бигглс.
— Бигглс? Как в книжках «Бигглс летит на восток» и «Бигглс мочится в постель»?
— Да, тот самый Бигглс.[5] Мой отец вырос на этих книжках.
— Мне никогда не хотелось замуж за Бигглса. Мне всегда хотелось выйти замуж за жестянщика. Мне нравится это слово…
— У жестянщиков не бывает жен. Если только они настоящие жестянщики.
— У тебя ведь есть жена, правда?
*
Однажды ночью, когда Анил работала в лаборатории на корабле одна, она сильно поранилась скальпелем, срезав мясо с большого пальца. Она залила рану деттолом, забинтовала, но потом решила по дороге домой заехать в больницу. Она боялась воспаления — в трюме кишели крысы, возможно, они бегают по инструментам, когда их с Саратом здесь нет. Она устала и вызвала ночной «баджадж», который высадил ее рядом с приемным отделением скорой помощи.
На длинных скамьях сидели и лежали человек пятнадцать. Время от времени появлялся доктор, делал знак следующему пациенту и уходил вместе с ним. Она просидела здесь больше часа и наконец сдалась: с улицы приходило все больше пострадавших, и по сравнению с ними ее рана показалась ей не столь серьезной. Но ушла она не поэтому. В помещение вошел человек в черном пальто и уселся между ними, его одежда была запачкана кровью. Он сидел и молчал, дожидаясь, чтобы кто — то оказал ему помощь, не беря номерок, как остальные. В конце концов на скамейке, где он сидел, освободилось три места, и он растянулся на ней, сняв черное пальто и положив под голову взамен подушки, но он не мог уснуть, и его открытые глаза смотрели на нее через комнату.
Его лицо было красным и мокрым от крови на воротнике. Он сел, вытащил из кармана книгу и начал ее читать, очень быстро перелистывая страницы. Проглотил таблетку, снова лег и на этот раз уснул, окружавшая его действительность перестала для него существовать. Пришла сестра и дотронулась до его плеча. Он не пошевелился, и она не убрала руки. Анил прекрасно это помнила. Потом он встал, сунул книгу в карман, дотронулся до одного из пациентов и исчез вместе с ним. Он был доктором. Сестра взяла его пальто и унесла. Тогда Анил ушла. Если она не смогла определить, кто в этой больнице доктор, а кто пациент, зачем ей было здесь оставаться?
Национальный атлас Шри-Ланки включает в себя семьдесят три версии острова — на каждой представлен всего один аспект, одна навязчивая идея: количество осадков, направление ветров, поверхностные воды озер или же более редкие скопления воды, скрытые в земных глубинах.
На старинных картах отмечены древние царства и размещение сельскохозяйственных культур, на современных — уровень благосостояния, бедности и грамотности.
На геологической карте можно видеть залежи торфа в болотах Мутураджавелы к югу от Негомбо, прибрежные коралловые рифы, тянущиеся от Амбалангоды до мыса Дондра, жемчужные отмели в Манарском заливе. Под поверхностью земли залегают более древние месторождения слюды, цирконов, торианитов, пегматитов, аркозов, топазов, красного известняка, доломитового мрамора. Близ Парагоды есть графит, в Катупите и Джинигалпелессе — зеленый мрамор. В Андигаме — черный глинистый сланец. В Боралесгамуве — каолин, или фарфоровая глина. Графит — в виде жил и пластов, — чистейший графит (девяносто семь процентов углерода) добывают на Шри-Ланке уже сто шестьдесят лет, особенно во время мировых войн; по всей стране шесть тысяч графитовых шахт, главные из них в Богале, Кахатагахе и Колонгахе.
На следующей странице представлена жизнь птиц. Из четырехсот видов птиц, обитающих на Шри-Ланке, двадцать встречаются только здесь: голубая сорока, индийский голубой чекан, шесть видов семейства бюль — бюль, пестрый дрозд, с его постепенно затихающим смехом, чирок, утка-широконоска, «ложные вампиры», азиатский бекас, индийский ходулочник, степной лунь в облаках. На карте рептилий обозначены места обитания белогубой куфии, которая при свете дня, когда она плохо видит, нападает вслепую, прыгая туда, где, по ее мнению, есть люди, оскалив зубы, как собака, снова и снова прыгая туда, где больше нет ни звуков, ни движения.
Страна, окруженная со всех сторон океаном, испытывает влияние двух основных муссонов: один формируется Сибирским антициклоном, когда в Северном полушарии стоит зима, другой — Маскаренским, когда зима стоит в Южном полушарии. Поэтому с декабря по март дуют северо-восточные ветры, а с мая по сентябрь — юго-восточные. В оставшиеся месяцы слабые морские ветры днем дуют с океана на сушу, а ночью в обратном направлении.
В атласе есть страницы с изобарами и высотой над уровнем моря. Нет названий городов. Лишь изредка там появляется название неизвестного и почти непосещаемого города Маха-Иллупалама, где прежде, в 1930-х годах, что ныне кажется почти средневековьем, располагалась метеорологическая служба, измерявшая скорость и направление ветра, количество осадков и атмосферное давление. В этом атласе нет названий рек. Нет следов человеческой жизни.
Кумара Виджетунга, 17.6 ноября 1989. Около 23:30 из своего дома.
Прабат Кумара, 16. 17 ноября 1989. В 3:20 из дома друга.
Кумара Араччи, 16. 17 ноября 1989. Около полуночи из своего дома.
Манелка да Силва, 17. 1 декабря 1989. Когда играл в крикет на площадке Центрального колледжа Эмбили — питии.
Джатунга Гунесена, 23.11 декабря 1989. В 10:30 около своего дома, когда разговаривал с другом.
Прасанта Хандувела, 17.17 декабря 1989. Около 10:15 рядом с мастерской по ремонту шин, Эмбилипития.
Прасанна Джаяварна, 17. 18 декабря 1989. В 15:30 около озера Чандрика.
Поди Викрамадже, 49. 19 декабря 1989. В 7:30 на дороге к центру г. Эмбилипития.
Нарлин Гоонератне, 17.26 декабря 1989. Около 17:00 в чайной, в пятнадцати шагах от военного лагеря Серена.
Веератунга Самаравеера, января 1990. В 17:00 по дороге в баню в Хуландава-Панамуре.
Цвет рубашки. Узор саронга. Час исчезновения.
В центре движения «За права человека» в Надесане у сотрудников хранилась информация о том, где видели в последний раз сына, младшего брата, отца. В полных боли письмах родственников сообщались подробности: время, место, внешность, род деятельности… Шел в баню. Разговаривал с другом…
В сумерках войны и политики случались нереальные повороты причины и следствия. В массовом захоронении, обнаруженном в 1985 году в Наипаттимунаи, отец опознал окровавленную одежду сына, в которой тот был арестован и исчез. Когда в нагрудном кармане рубашки было найдено его удостоверение личности, полиция немедленно потребовала прекратить раскопки, а на следующий день председатель Гражданского комитета, который и привел сюда полицию, был арестован. Опознание других трупов, захороненных в этой могиле в Восточной провинции, — отчего они погибли, кто они такие — так и не проводилось. Директор детского дома, сообщивший об убийствах, был арестован. Адвокат по правам человека был застрелен, а его тело увезли военные.
Еще в Соединенных Штатах Анил получала отчеты различных групп по защите прав человека. В результате этих первых расследований никто не был наказан, а протесты общественных организаций не рассматривались в полиции или правительстве даже на среднем уровне. Обращения родителей исчезнувших подростков не возымели действия. Тем не менее все, что возможно было вычленить в потоке новостей, все, что было собрано в качестве улик, было запротоколировано и отослано за границу, незнакомым людям в Женеве.
Анил изучала отчеты и дела со списками пропавших и убитых. Меньше всего ей хотелось возвращаться к этим спискам. И каждый день она к ним возвращалась.
Начиная с 1983 года положение оставалось критическим, столкновения на расовой почве и политические убийства происходили непрерывно. Сепаратисты из партизанских отрядов на севере боролись за независимость. Повстанцы на юге — против правительства. Войска специального назначения — против тех и других.
Тела убитых сжигали. Топили в реках и океане. Прятали и перезахоранивали.
То была Столетняя война с применением современного оружия, вдохновители которой отсиживались в безопасных странах. Война, которую финансировали торговцы оружием и наркотиками. Как оказалось, политические противники тайно принимали участие в финансовых сделках, связанных с торговлей оружием. «Причиной войны была война».
Машина, за рулем которой сидел Сарат, карабкалась вверх, направляясь на восток, к Бандаравеле, где нашли три скелета. Несколько часов назад они с Анил покинули Коломбо и теперь находились в горах.
— Знаете, мне легче было бы согласиться с вами, если бы вы жили здесь, — сказал он. — Нельзя просто приехать, сделать открытие и уехать восвояси.
— Вы хотите, чтобы я занялась самоцензурой?
— Я хочу, чтобы вы представили себе археологический контекст. В противном случае вы уподобитесь журналистам, пишущим статьи о мерзавцах-полицейских, не выходя из отеля «Галле-Фейс». С их притворным сочувствием и осуждением.
— Вас раздражают журналисты, верно?
— Так кажется на Западе. Но здесь все по-другому, здесь опасно. Закон иногда встает не на сторону истины, а на сторону силы.
— С тех пор как я приехала сюда, я чувствую, что зря теряю время. Двери, которые должны быть открыты, заперты. Мы здесь находимся вроде для того, чтобы выяснить, куда пропадают люди. Но я хожу по разным ведомствам и ничего не могу добиться. Создается впечатление, что нас позвали сюда для проформы. — Потом она добавила: — Тот маленький кусочек кости, который я нашла в первый день в трюме, он не старый. Вы знали об этом?
Сарат промолчал. И она продолжала:
— Когда я работала в Центральной Америке, один из местных жителей нам сказал: «Когда солдаты сожгли нашу деревню, они заявили, что действуют по закону, и я решил, что закон дает военным право нас убивать».
— Будьте поосторожнее с вашими откровениями.
— И с теми, кому я о них сообщаю.
— И это тоже.
— Но меня сюда позвали.
— Международное расследование на многое не претендует.
— Вам было сложно получить разрешение на работу в пещерах?
— Да, сложно.
Она записывала на магнитофон замечания Сарата об археологии в этой части острова. Когда разговор перешел на другие предметы, она в конце концов спросила его о Серебряном Президенте — так называли в народе президента Катугалу из-за пышной седой шевелюры. Что представляет собой Катугала на самом деле? Сарат молчал. Потом протянул руку и снял магнитофон с ее колен.
— У вас выключен магнитофон?
Он ответил на ее вопрос, только убедившись, что магнитофон не работает. В последний раз она включала его около часа назад и совсем о нем забыла. Но Сарат не забыл.
Свернув с дороги, они припарковались у маленькой гостиницы, заказали ланч и сели во дворе над простиравшейся внизу долиной.
— Посмотрите на эту птичку, Сарат.
— Это бюль-бюль.
Когда птица влетела, Анил представила себя на ее месте, и у нее внезапно закружилась голова — так высоко они были над долиной, которая раскинулась под ними, подобно зеленому фьорду. Открытое пространство белело далеко внизу, напоминая море.
— Вы разбираетесь в птицах, верно?
— Да, в них хорошо разбиралась моя жена.
Анил молчала, ожидая, что Сарат прибавит что-нибудь или закроет тему. Но он не проронил ни слова.
— Где ваша жена? — спросила наконец она.
— Я потерял ее два года назад, она… Она покончила жизнь самоубийством.
— Боже мой!.. Простите, Сарат. Мне так…
Его лицо приняло отсутствующее выражение.
— За два месяца до того, как это случилось, она от меня ушла.
Простите, что я спросила. Я вечно пристаю с вопросами, я слишком любопытна. От меня с ума можно сойти.
Потом в фургоне, чтобы нарушить тягостную тишину:
— Вы знали моего отца? Сколько вам лет?
— Сорок девять, — ответил Сарат. — Мне тридцать три. Вы были с ним знакомы?
— Я слышал о нем. Он был значительно старше.
— Я часто слышала, что моего отца любили женщины.
— Я тоже об этом слышал. Про обаятельных людей нередко так говорят.
— Наверное, это правда. Жаль, я была слишком маленькой… и не успела ничему от него научиться. Ужасно жаль.
— Я знал одного монаха, — сказал Сарат. — Он и его брат были лучшими учителями в моей жизни, потому что они учили меня, когда я уже был взрослым. Взрослым тоже нужны родители. Когда он приехал в Коломбо, мы встречались с ним один-два раза в год, но он каким — то образом помог мне стать проще, понять себя лучше. Нарада любил посмеяться. Он смеялся над нашими фобиями. Был аскетом. Приехав в город, он останавливался в маленькой комнатушке при храме. Я приходил к нему пить кофе, он сидел на кровати, а я садился на единственный стул, который он приносил из коридора. Мы говорили об археологии. Он написал несколько брошюр на сингальском, а его брат Палипана был крупным специалистом в этой области, хотя, похоже, между ними не было никакой зависти. Нарада и Палипана. Два блестящих брата. Оба были моими учителями.
Большую часть времени Нарада жил неподалеку от Хамбантоты. Мы с женой его навещали. Идешь по раскаленным дюнам и приходишь в коммуну для молодых безработных, которую он основал у океана.
Нас всех потрясло его убийство. Его застрелили в его комнате, во сне. У меня умирали ровесники, но больше всего я скучаю по этому старику. Наверное, я надеялся, что он научит меня стариться. Так или иначе, раз в год, в годовщину его смерти, мы с женой готовили его любимые блюда и отправлялись на юг, в деревушку, где он жил. В этот день мы бывали особенно близки. И это делало его бессмертным — вернее сказать, пребывающим с нами, — мы чувствовали, что он здесь, в коммуне, со своими воспитанниками, любившими маллунг и десерты со сгущенкой, к которым он был неравнодушен.
— Мои родители погибли в автокатастрофе после моего отъезда из Шри-Ланки. Мне так и не удалось увидеться с ними еще раз.
— Я знаю. Я слышал, ваш отец был хорошим врачом.
— Я тоже собиралась стать врачом, но занялась судебной медициной. Мне кажется, тогда я не хотела походить на отца. А после смерти родителей не захотела сюда возвращаться.
Она спала, когда он тронул ее за руку:
— Я видел реку внизу. Поплаваем?
— Здесь?
— Прямо под холмом.
— Конечно. С удовольствием. Да.
Они вытащили из сумок полотенца и стали осторожно спускаться вниз.
— Я давно не купалась в реке.
— Будет холодно. Мы в горах, семьсот метров над уровнем моря.
Он шел впереди, бодрее, чем она ожидала. Что ж, он археолог, подумала она. Подойдя к реке, он исчез за камнем, чтобы переодеться. «Я только разденусь! — крикнула она, чтобы убедиться, что он не вернется. — И останусь в белье». Анил подумала, что на этом лесистом склоне совсем темно, но вскоре увидела, что дальше по течению есть пруд, залитый солнечным светом.
Когда она приблизилась к воде, Сарат уже плыл, глядя вверх на деревья. Сделав два шага вперед по острым камням, она нырнула, шлепнувшись животом о воду.
— А еще спортсменка, — протяжно произнес он.
Ощущение свежести на коже оставалось до самого конца пути — на предплечье крохотные пупырышки, волоски на руках встали дыбом. Они поднялись вверх по склону, туда, где было жарко и светло, и она, встав у машины, высушила волосы, тихонько встряхивая их руками. Она завернула мокрое белье в полотенце и, пока они ехали по горам, была только в платье, надетом на голое тело.
— На этой высоте может разболеться голова, — сказал Сарат. — В Бандаравеле есть одна хорошая гостиница, но мы остановимся в гостинице попроще, согласны? Тогда мы сможем оставить наше снаряжение и находки при себе…
— Кто убил того монаха, о котором вы мне рассказали?
— …к тому же нам лучше быть поближе к месту раскопок… — продолжал Сарат, как будто не слыша ее.
Говорили, что убийцу Нарады подговорил его же ученик, что это было не политическое убийство, как многие сначала подумали. В те дни нельзя было понять, кто кого убил.
— Но теперь-то вы знаете?
— Теперь кровь на всех нас.
Они осмотрели все комнаты с хозяином маленькой гостиницы, и Сарат выбрал три.
В третьей комнате много плесени. Но мы вынесем оттуда кровать и сегодня же вечером покрасим стены. Там будет наш офис и лаборатория. Согласны?
Она кивнула, и он, повернувшись к хозяину, стал давать ему указания.
В 1911 году в районе Бандаравелы были найдены доисторические останки, и вскоре началось исследование сотен больших и малых пещер. Там были обнаружены фрагменты зубов и черепных костей, таких же древних, как повсюду в Индии.
Здесь, в охраняемом государством археологическом заповеднике, рядом с одной из пещер, вновь были обнаружены скелеты.
Первые несколько дней Сарат и Анил регистрировали и собирали в раскопе пресноводных и древесных брюхоногих, фрагменты костей птиц и млекопитающих, даже рыбьи кости, относящиеся к различным геологическим эпохам. Казалось, этот регион существовал всегда. Они нашли обуглившийся эпикарпий плода дикого хлебного дерева, которое растет здесь и сейчас, двадцать тысяч лет спустя.
Нашли три почти сохранных скелета. Но несколько дней спустя, копая в дальнем конце пещеры, Анил нашла четвертый, кости которого еще скрепляли высохшие, частично обгоревшие связки. Нечто не имеющее отношения к истории.
— Послушайте, — сказала Анил, глядя на скелет (они с Саратом находились в гостинице), — в извлеченных из земли костях можно обнаружить следы химических элементов — ртути, свинца, мышьяка и даже золота, — первоначально не входивших в их состав, но проникших туда из почвы, с которой те соприкасались. Микроэлементы также могут переходить из костей в почву. Они постоянно проникают в кости и выходят из них, независимо от того, лежит тело в гробу или нет. Так вот, в этом скелете повсюду присутствуют следы свинца, но в образцах почвы из пещеры, где мы его нашли, свинца нет. Понимаете? Должно быть, сначала труп похоронили в другом месте. Кто-то принял все меры предосторожности, чтобы его не обнаружили. Это не обычное убийство или захоронение. Сначала труп закопали, а потом перевезли на место древнего захоронения.
— Предать тело земле, а потом перевезти — не преступление.
— Но может быть, и преступление, разве нет?
— Нет, если мы сможем это объяснить.
— Хорошо. Смотрите. Возьмите эту ручку и проведите ею по кости. Вы ясно ощутите кривизну. А кость должна быть прямой. И еще поперечные трещины, но пока мы оставим их в покое. Просто очередное доказательство.
— Доказательство чего?
— Кости искривляются, если их сжигают, когда они еще «свежие», то есть покрыты плотью. Если сжечь старый труп с иссохшей от времени плотью, состояние костей будет таким же, как у большинства скелетов, найденных в Бандаравеле. Но этот человек, которого пытались сжечь, умер только что. Или, хуже, его пытались сжечь живым.
Ей пришлось долго ждать, пока Сарат заговорит. В свежевыкрашенной комнате стояло четыре стола из кафетерия, на каждом лежало по скелету. Они прикрепили к телам ярлыки: ЖЕСТЯНЩИК, ПОРТНОЙ, СОЛДАТ, МОРЯК. Речь шла о Моряке. Они смотрели друг на друга через стол.
— Вы можете себе представить, сколько тел захоронено по всему острову? — наконец спросил он. Он ничего не отрицал.
— Это жертва убийства, Сарат.
— Убийства… Вы имеете в виду вообще убийство… или убийство политическое?
— Скелет был найден в священном историческом месте. Которое постоянно охраняется государством и полицией.
— Верно.
— И это свежий скелет, — твердо произнесла она. — Его похоронили от четырех до шести лет назад. Что он здесь делает?
— На острове тысячи тел, похороненных в двадцатом веке, Анил. Вы можете себе представить, сколько убийств…
— Но мы можем это доказать, разве вам не ясно? Мы можем проследить, как оно здесь оказалось. Мы нашли его там, куда имеют доступ только государственные служащие.
Пока она говорила, он постукивал ручкой по деревянному подлокотнику кресла.
— Мы можем сделать пыльцевой анализ и определить тип пыльцы, которая проникла в кости там, где они не затронуты огнем. Обуглились только руки и некоторые ребра. У вас есть экземпляр «Пыльцевых зерен» Вудхауза?
— Есть, у меня в кабинете, — тихо произнес он. — Нужно взять образцы почвы.
— Вы можете найти геолога-криминалиста?
— Нет, — ответил он. — Больше никого не будем привлекать.
После того как она отошла от скелета на четвертом столе, они перешептывались в темноте почти полчаса, и, тронув Сарата за плечо, она сказала: «Мне нужно вам что-то показать». — «Что?» — «Одну вещь. Послушайте…»
Накрыв Моряка пленкой, они закрепили ее скотчем.
— Запрем комнату, — сказал он. — Я обещал отвезти вас в тот храм. Лучше всего смотреть на него через час. Мы успеем услышать вечернего барабанщика.
Анил не понравился резкий переход к эстетике:
— Вы полагаете, здесь он будет в безопасности?
— Что вы собираетесь делать? Таскать его всюду с собой? Ни о чем не беспокойтесь. Он прекрасно здесь полежит.
— Этот…
— Оставьте его.
Она решила сказать об этом прямо сейчас. Немедленно.
— Видите ли, я, в сущности, не знаю, на чьей вы стороне. Можно ли вам доверять.
Он начал говорить, запнулся, потом медленно сказал:
— Что я, по-вашему, могу сделать?
— Вы можете сделать так, чтобы он исчез.
Очнувшись от своей неподвижности, он встал, направился к стене и включил три лампочки.
— Зачем мне это делать, Анил?
— У вас есть родственник в правительстве, разве нет?
— Да, у меня есть такой родственник, я вижусь с ним очень редко. Возможно, он сможет нам помочь.
— Возможно. Почему вы включили свет?
— Мне надо найти свою ручку. Вы что… подумали, что я кому-то подаю сигнал?
— Я не знаю ваших убеждений. Я знаю… я знаю, что у вас более сложный взгляд на истину, что говорить здесь правду небезопасно.
— Здесь все боятся, Анил. Это национальный недуг.
— Сейчас в земле повсюду лежат тела, это ваши слова… безымянные тела убитых. Я хочу сказать, люди даже не знают, сколько эти тела пролежали в земле — две недели или две сотни лет, все они прошли через огонь. Одни люди предают свои призраки забвению, другие нет. Сарат, мы можем что-то сделать…
— Вы в шести часах езды от Коломбо, а говорите шепотом… подумайте об этом.
— Сейчас я не хочу ехать в этот храм.
— Хорошо. И не нужно. Поеду я. Увидимся утром.
— Хорошо.
— Я выключу свет, — сказал он. «мы часто бываем преступниками в глазах земли не только потому, что совершили преступления, но потому, что знали, что они совершились». Эти слова были сказаны о человеке, навеки заточенном в тюрьму. «Человек в железной маске». Анил хотелось, чтобы старые друзья — отрывки из книг, голоса, которым она могла верить, утешили ее. «Здесь будет мертвецкая», — сказал Анжольрас. Кто такой Анжольрас? Кто-то из «Отверженных». Эта книга была так любима ею, так полна человеческими характерами, что ее хотелось взять с собой после смерти. Сейчас Анил работала вместе с человеком, который тщательно оберегал свою личную жизнь, никогда не раскрывался перед другими. Параноик — это человек, имеющий в своем распоряжении все факты, говорится в шутке. Возможно, здесь это единственная истина. В этой гостинице, близ Бандаравелы, с четырьмя скелетами. Вы в шести часах езды от Коломбо, а говорите шепотом… подумайте об этом.
Живя и учась за границей, в Европе и Северной Америке, Анил чувствовала свою полноценность. (Даже теперь у нее в голове хранились телефонные коды Денвера и Портленда.) Она привыкла к тому, что к источнику тайны почти всегда ведут ясно обозначенные пути. Что информацию всегда можно уточнить и действовать на ее основе. Но здесь, на этом острове, она поняла, что движется среди непонятных законов и царящего повсюду страха, пользуясь всего одним орудием — языком. С его помощью почти не за что было ухватиться. Истина балансировала где-то между молвой и местью. Слухи просачивались в каждую машину и каждую парикмахерскую. В этом мире ежедневный путь Сарата как профессионального археолога подразумевал министерские заказы и покровительство, многочасовое вежливое ожидание в приемных. Информация предавалась гласности с отступлениями и подтекстом — словно истина сама по себе, поданная без глупых выкрутасов, не представляла никакого интереса.
Она откинула пластиковую пленку, в которую был завернут Моряк. В процессе своей работы Анил превращала безымянные тела в представителей определенной расы, возраста и места, хотя ближе всего ее сердцу оставались найденные не так давно в Лаэтоли следы свиньи, гиены, носорога и птицы, странной группы, опознанной учеными в двадцатом веке. Почти четыре миллиона лет назад четыре не связанных друг с другом существа торопливо прошли по влажному слою вулканического пепла. Спасаясь от чего? Исторически более важными были другие обнаруженные по соседству следы — следы гоминида ростом около полутора метров (об этом свидетельствуют отпечатки пятки с сильной дугой). Но ей нравилось думать именно об этой четверке животных, покидавших Лаэтоли четыре миллиона лет назад.
Лучше всего описаны моменты истории, смыкавшиеся с экстремальными явлениями природы или цивилизации. Она это знала. Помпеи. Лаэтоли. Хиросима. Везувий, в дыме которого задохнулся бедняга Плиний, наблюдавший «беспокойное и буйное поведение» вулкана. В результате тектонических сдвигов и жестокого насилия случайно появлялись капсулы времени незначимых для истории жизней. Скелет собаки в Помпеях. Тень садовника в Хиросиме. Когда ты находишься в гуще событий, поняла она, человеческое насилие никак нельзя объяснить, пока не истечет необходимый период времени.
Теперь оно будет описано, помещено в женевский архив, но его смысл останется неясным. Анил привыкла верить, что смысл открывает человеку путь к избавлению от горя и страха. Но она видела, что люди, сокрушенные насилием, несущие на себе его след, утрачивают силу языка и способность к рассуждению. Это способ притупить свои чувства, последнее средство самозащиты. Они цепляются за узорчатый саронг, в котором спал в последний раз их исчезнувший родственник, — саронг, который в обычное время был бы превращен в половую тряпку, а ныне хранится как реликвия.
В задавленном страхом обществе скорбь притуплялась атмосферой неопределенности. Если отец протестовал против смерти сына, боялись, что убьют кого-нибудь другого из семьи. Если исчезали твои знакомые, то оставался шанс, что, если ты не станешь поднимать шум, они останутся в живых. Страна была поражена психозом. Смерть, утрата близких не получили «завершения», и их нельзя было оставить позади. Ночные облавы, похищения и убийства при свете дня продолжались годами. Приходилось надеяться лишь на то, что воюющие стороны уничтожат друг друга. От закона осталась только вера, что в конце концов людей, стоящих у власти, настигнет возмездие.
Чей это скелет? В этой комнате, один из четырех, спрятанный среди неизвестных покойников. «Какое любопытное занятие — добыть мертвое тело! Снять с веревки неизвестного висельника и взвалить добычу на спину. Что-то мертвое… Что-то похороненное… Что — то разлагающееся». Кто он? Этот представитель всех утраченных голосов. Дать ему имя — значит назвать остальных.
Закрыв дверь на засов, Анил отправилась на поиски хозяина гостиницы. Она заказала легкий обед и шанди и вышла на переднюю веранду. Других постояльцев здесь не было, и хозяин последовал за ней.
— Мистер Сарат… он часто здесь бывает? — спросила она.
— Время от времени, мадам, когда приезжает в Бандаравелу. Вы живете в Коломбо?
Большей частью в Северной Америке. Но когда — то я жила здесь.
— У меня в Европе сын. Он хочет быть актером.
— Это хорошо.
Анил спустилась с блестевшего пола веранды в сад, покинув хозяина гостиницы со всей вежливостью, на которую была способна. Этим вечером светская беседа давалась ей с трудом. Но, оказавшись в красноватой тени пышно цветущего дерева, она обернулась:
— Мистер Сарат когда-нибудь приезжал сюда с женой?
— Да, мадам.
— Какая она?
— Очень милая, мадам.
Кивок, потом легкий наклон в сторону, свидетельствующий о некоторой неуверенности в собственном суждении.
— Очень милая?
— Да, мадам.
— Но ведь она умерла.
— Нет, мадам. Я спрашивал мистера Сарата сегодня утром, и он сказал, с ней все в порядке. Она не умерла. Он передал от нее привет.
— Должно быть, я ошиблась.
— Да, мадам.
— Она сопровождает его в поездках?
— Иногда, мадам. Она работает на радио. А иногда сюда приезжает его двоюродный брат. Он министр.
— А как его зовут?
Не знаю, мадам. По-моему, он приезжал всего раз. Вам понравилось карри из креветок? — Да. Спасибо.
За ужином, чтобы избежать продолжения беседы, она притворилась, что просматривает свои заметки. Она думала о браке Сарата. Было трудно представить его себе женатым. Она уже привыкла к нему в роли вдовца, окруженного молчаливым присутствием покойницы. Что ж, подумала она, скоро ночь и тебе нужна компания. Человек пройдет сквозь сотню дверей, чтобы выполнить причуды покойника, не понимая, что хоронит себя заживо.
После ужина она вернулась в комнату со скелетами. Ей не хотелось спать. Не хотелось думать о министре, который приезжал в Бандаравелу с Саратом. Из-за низкого напряжения электрические лампочки горели слишком тускло, она нашла керосиновую лампу и зажгла ее. Днем она наткнулась на гостиничную библиотеку, умещавшуюся на одной полке. Агата Кристи. П. Г. Вудхаус. Энид Блайтон. Джон Мастерс. Книги, которые можно найти в любой азиатской библиотеке. Она прочла их все еще в детстве. Вместо них она начала листать «Почвы мира» Бриджеса. Анил знала эту книгу наизусть, но теперь проглядывала текст применительно к нынешней ситуации и во время чтения чувствовала, что оставляет других, четыре скелета, в темноте.
Когда ее разбудил Сарат, она сидела на стуле, почти уткнувшись головой в колени, и крепко спала.
Дотронувшись до ее плеча, он стянул наушники с ее волос, надел их на себя, нажал кнопку и услышал сюиту для виолончели, собравшую все воедино, пока он шагал по комнате.
Она ловила ртом воздух, словно задыхалась.
— Вы не заперли дверь.
Да. Все в порядке?
— Здесь в порядке. Я попросил приготовить завтрак. Уже поздно.
— Я встаю.
— Во дворе есть душ.
— Мне что-то нездоровится. Наверно, я заболела.
— Если надо, мы можем вернуться в Коломбо.
Она вышла с куском мыла «Доктор Броннер», с которым путешествовала по свету. Мыло антропологов. Даже под душем она не могла проснуться. Пальцы ног на плите шероховатого гранита, по волосам течет холодная вода.
Она мыла лицо, втирая мятное мыло в сомкнутые веки, затем ополоснула водой. Сквозь банановые листья на уровне плеча вдали голубели горы, расфокусированный прекрасный мир.
Но к полудню ее сразила страшная головная боль.
Ее лихорадило на заднем сиденье фургона, и Сарат решил остановиться на полпути в Коломбо. Ее терзала неизвестная болезнь, бросая то в озноб, то в жар.
Потом, где-то после полуночи, она оказалась в комнате на берегу моря. Она никогда не любила южный берег около Ялы — ни в детстве, ни сейчас. Казалось, деревья растут здесь только для того, чтобы давать тень. Даже луна производила впечатление искусственной.
За обедом она была в бреду, почти в слезах. Казалось, Сарат сидит напротив за столом за много миль от нее. Один из них почему-то кричал. Хотелось есть, но она не могла жевать, даже свое любимое карри из креветок. Она просто отправляла в рот, ложку за ложкой, мягкий теплый дал, потом выпила лимонного сока.
Днем ее разбудил глухой шум. С трудом поднявшись с кровати и выглянув во двор, она увидела обезьян, исчезавших за дальним углом вестибюля. Она не подвергла увиденное сомнению. Каждые четыре часа она пила лекарство от головной боли. У нее солнечный удар, или лихорадка денге, или малярия. Когда они вернутся в Коломбо, она сделает анализы. «Это солнце, — бормотал Сарат. — Я куплю вам широкополую шляпу. Куплю вам шляпу. Куплю шляпу». Он все время говорил шепотом. «Что-что?» — с досадой переспрашивала она. Где обезьяны? Днем, когда все спали, обезьяны воровали с веревок полотенца и купальники. Она молила бога, чтобы в гостинице не выключили генератор. Мысль о том, что вентилятор или душ не принесут ей прохлады, была невыносима. Работал только телефон. Этой ночью она ждала звонка.
После обеда она взяла графин с лимонным соком и со льдом к себе в номер и немедленно заснула. Проснувшись в одиннадцать, приняла еще таблетку, чтобы заглушить головную боль, которая вот-вот должна была вернуться.
Ее одежда была влажной от пота. Потеть. Терпеть. Обсуждать. Вентилятор еле двигался, воздух не достигал ее рук. Где Моряк? Она забыла о нем. Она повернулась в темноте и набрала номер Сарата:
— Где он?
— Кто?
— Моряк.
— Он в безопасности. В фургоне. Помните?
— Нет, я… Там не опасно?
— Это была ваша идея.
Повесив трубку, она проверила, правильно ли та лежит, и вытянулась в темноте. Ей не хватало воздуха. Распахнув занавески, она увидела висевший на столбе фонарь. Люди на темном песке готовили лодки, чтобы выйти в море. Если она включит свет, то покажется им рыбой в аквариуме.
Она вышла из номера. Ей нужна книга, чтобы не уснуть до звонка. Некоторое время она смотрела на полку, потом взяла две книги и быстро вернулась в номер. «В поисках Ганди» Ричарда Аттенборо и биографию Фрэнка Синатры.
Задернув занавески, она включила свет и стянула влажную одежду. В душе, подставив голову под струи холодной воды, она прислонилась к стенке кабины и просто позволила прохладным струям убаюкивать себя. Ей нужен был кто-то — возможно, Лиф, — чтобы петь вместе с ней. Одну из тех песен в форме диалога, которые они всегда пели в Аризоне…
Она с трудом вышла из-под душа и села, мокрая, в изножье кровати. Было жарко, но она не раздвигала занавесок. Тогда пришлось бы одеться. Она начала читать. Когда ей надоело, она взяла другую книгу, и вскоре у нее в голове составился все удлиняющийся список действующих лиц. Свет был тусклым. Она вспомнила, как Сарат говорил ей, что всегда берет с собой в поездки из Коломбо лампочку в шестьдесят ватт.
Она медленно переползла на другой край кровати и позвонила ему:
— Можно мне взять вашу лампочку? Тут свет ужасный.
— Я принесу.
Они разложили на полу листы "Сандей обсервер". У вас есть фломастер? Да. Встав спиной к Сарату, она начала снимать одежду, затем легла рядом со скелетом Моряка. Она осталась в одних красных шелковых трусиках, которые обычно надевала с долей иронии. Они не предназначались для всеобщего обозрения. Она смотрела в потолок, руки на груди. Приятно было лежать на жестком полу, ощущая сквозь газеты прохладу гладкого бетона; то же чувство она испытывала в детстве, когда спала на циновках.
Он обвел фломастером очертания ее тела. Вам придется на секунду опустить руки. Она чувствовала, как фломастер движется вокруг ее рук, по талии, к ногам, с обеих сторон, так что синие линии сошлись у нее под пятками.
Она поднялась из своего очертания, повернулась спиной и увидела, что он уже наметил контуры четырех скелетов.
Анил разбудил стук в дверь. Она не пошевелилась. Весь вечер она ощущала себя вялой, неспособной думать. Даже во время чтения она сонно пребывала в объятиях не отпускавших ее абзацев. Ее удерживало что-то в формулировке упреков Авы Гарднер в адрес Синатры. Завернувшись в простыню, она открыла дверь. Сарат протянул ей лампочку и исчез. Он был в рубашке и саронге. Она хотела попросить его… Она выдвинула стол на середину комнаты и выключила свет. Вывернула, захватив простыней, горячую лампочку. Она боялась, что ее ударит током. За окном шумели волны. С усилием откинув голову, она ввинтила в патрон принесенную Саратом лампочку. Любое действие давалось ей с трудом, требовало времени.
Анил без сил лежала на кровати, ее вновь бил озноб, в горле застрял стон. Порывшись в сумке, она нашла две маленькие бутылочки виски, которые захватила с самолета. Сарат снял с нее одежду и обвел контур ее тела. Он сделал это или нет?
Зазвонил телефон. Это была Америка. Женский голос.
— Алло! Алло! Лиф? Боже, это ты! Ты получила мое письмо.
— У тебя уже появился акцент.
Нет, я… Это легальный звонок?
— У тебя голос скачет то вверх, то вниз.
— Да?
С тобой все в порядке, Анил?
Я заболела. Сейчас очень поздно. Нет-нет. Все хорошо. Я ждала твоего звонка. Просто я заболела и поэтому чувствую себя еще дальше от всех. Лиф, у тебя все в порядке?
Да.
— Расскажи мне о себе.
Настала тишина.
— Я не могу вспомнить… Я забываю твое лицо.
У Анил перехватило дыхание. Она отвернулась в сторону, чтобы вытереть щеку о подушку.
Где ты, Лиф? — На линии был слышен шум, шум большого расстояния. — Твоя сестра с тобой?
— Моя сестра? — спросила Лиф.
— Лиф, послушай, ты помнишь, кто убил Черри Баланса?[6]
Щелчок и тишина. Она прижимала трубку к уху.
В соседней комнате Сарат лежал с открытыми глазами, не в силах не слышать плач Анил.
*
Протянув руку над тарелками с завтраком, Сарат взял Анил за запястье. Большой палец на пульсе.
— Сегодня днем мы поедем в Коломбо. Мы можем работать со скелетом в лаборатории на судне.
И держать скелет при себе, что бы ни случилось, — добавила она.
— Мы будем держать при себе все четыре скелета. Весь комплект. Для маскировки. Скажем, что все они древние. У вас больше нет температуры.
Она отняла руку:
— Я отщипну кусочек с пяточной кости Моряка. Чтобы у меня было его удостоверение личности.
— Если нам удастся собрать больше образцов пыльцы и земли, мы сможем узнать, где он был похоронен в первый раз. И продолжить исследования на корабле.
— Здесь есть женщина, работавшая с куколками насекомых, — сказала Анил. — Я читала ее статью. Я уверена, что она из Коломбо. Она написала прекрасную дипломную работу.
Сарат посмотрел на нее с иронией:
— Я ничего о ней не слышал. Расспросите молодых врачей в больнице.
Они молча смотрели друг на друга.
— Я сказала своей подруге Лиф перед отъездом: «Быть может, я встречу человека, который меня погубит». Вам можно доверять?
— Вы должны мне доверять.
Они прибыли в доки Мутвала ранним вечером. Анил помогла Сарату отнести четыре скелета в лабораторию на борту «Оронсея».
Завтра можете отдыхать, — сказал он. Я должен раздобыть дополнительное оборудование, на это уйдет весь день.
После его ухода Анил осталась на корабле, ей хотелось немного поработать. Спустившись по лестнице, она вошла в лабораторию, взяла металлический ломик, который они держали у двери, и принялась стучать по стенам. Послышалась возня. Наконец в темноте все утихло. Анил зажгла спичку и двинулась вперед, держа ее перед собой. Когда она потянула вниз рукоятку генератора, раздалось слабое жужжание и электрический свет медленно заполнил помещение.
Анил сидела и смотрела на него. Жар понемногу отступал, ей становилось лучше. Она повторно начала осматривать скелет при свете серной лампы, суммируя факты его смерти — вечные истины как для Коломбо, так и для Трои. Одно предплечье сломано. Кости частично обгорели. Шейный отдел позвоночника поврежден. Возможно, небольшое пулевое ранение на черепе. Вход и выход.
По повреждениям костей она могла сказать, что случилось с Моряком перед смертью. Он поднимает руки к лицу, защищаясь от удара. В него стреляют из винтовки, одна пуля проходит сквозь руку, другая попадает в шею. Когда он падает на землю, к нему подходят, чтобы прикончить.
Coup de grace.[7] Самая маленькая, самая дешевая пуля двадцать второго калибра, в отверстие от которой легко проходит шариковая ручка. Потом его попытались сжечь, и в свете этого костра начали рыть могилу.
В больнице на Кинси-роуд рядом с дверью главного врача висело изречение:
Строки на латыни, сингальском и английском. В стенах лаборатории, где она время от времени работала, когда нуждалась в лучшем оборудовании, она могла расслабиться, одна в большой комнате. Она обожала лаборатории. Сиденья у стульев спереди всегда были немного скошены, поэтому приходилось сидеть, слегка нагнувшись вперед. Постоянный наклон вперед, выражавший непритворный интерес к происходящему. По периметру вдоль стен стояли бутылки с жидкостью свекольного цвета. Она ходила вокруг стола, искоса поглядывая на тело, потом садилась на табурет, и время исчезало. Ни голода, ни жажды, ни желания оказаться в компании друзей или любовника. Лишь где-то вдалеке кто-то стучал по полу, бил деревянным молотком по старому бетону, словно пытаясь пробиться к истине.
Она встала у стола, прижавшись к нему бедренными костями. Скользнула пальцами по темной деревянной поверхности, чтобы ощутить песчинку, или осколок, или крошку, или что-то липкое. В своем одиночестве. Ее руки были темны, как стол, никаких украшений, кроме браслета, который звякнет, если мягко опустить на стол руку. Никаких посторонних звуков, пока Анил размышляет в тишине.
Эти помещения были ее домом. В пяти или шести домах ее взрослой жизни она поставила себе за правило жить ниже своих средств. Дом она так и не купила, а ее съемные квартиры оставались полупустыми. Хотя в ее жилище в Коломбо был маленький бассейн, в котором плавали цветы. Он казался ей роскошью, способной в темноте привести в замешательство вора. Ночью, вернувшись с работы, Анил сбрасывала сандалии и стояла в мелкой воде среди белых лепестков со скрещенными на груди руками. Она как бы раздевала день, снимая один за другим пласты событий, пока внутри не оставалось ничего. Постояв так немного, она с мокрыми ногами отправлялась в постель.
И сама Анил, и все другие знали, что она человек решительный. Ее звали Анил не всегда. В детстве у нее имелось два совершенно неподходящих имени, и она очень рано захотела стать Анил. Так звучало второе, неупотреблявшееся имя ее брата. В двенадцать лет она попыталась выкупить у него это имя, пообещав поддерживать его во всех семейных спорах. Он отказался от сделки, хотя знал, что больше всего на свете ей хочется заполучить это имя.
Ее кампания вызвала гнев и огорчение семьи. Она перестала отзываться на любое из двух своих имен, даже в школе. В конце концов ее родители смягчились, оставалось уговорить ее раздражительного четырнадцатилетнего брата отказаться от своего второго имени. Он заявлял, что когда-нибудь оно, возможно, ему понадобится. Два имени придавали ему больший вес, и, вероятно, второе из них отвечало другой стороне его натуры. К тому же оставался еще дедушка. На самом деле никто из детей не знал дедушку, которому когда-то и принадлежало это имя. Родители воздевали руки к небу, и наконец брат с сестрой заключили соглашение. Она отдала брату сто скопленных рупий, набор ручек, на который он давно зарился, найденную ею жестянку с пятьюдесятью сигаретами «Золотой лист», а также оказала сексуальную услугу, которую он потребовал после долгих препирательств.
С этого дня она не позволяла вносить свои прежние имена в паспорт, аттестат и прочие официальные документы. Позже, воскрешая в памяти детство, она острее всего вспоминала тоску по этому имени и радость, когда оно наконец-то ей досталось. В этом имени ей нравилось все: утонченная обнаженность и женственность, хотя оно и считалось мужским. Спустя двадцать лет оно вызывало у нее те же чувства. Она охотилась за желанным именем, как за любовником, которого она, увидев, возжелала, не соблазняясь более ничем.
Анил вспоминала покинутый в юности город, сохранивший атмосферу девятнадцатого века. Продавцы креветок на Дьюпликейшн-роуд, протягивающие свой улов проезжавшим мимо машинам, дома в Коломбо, выкрашенные в безупречно белый цвет. В этом районе-жили богачи и политики. «Heaven… Colombo seven…» — переодеваясь к обеду, напевал ее отец на мелодию «Cheek to Cheek», пока Анил вдевала запонки в манжеты его рубашки. Между ними давно был заключен молчаливый пакт. И она знала: когда бы отец ни вернулся с танцев, каких-то других занятий или экстренных операций, утром на рассвете он повезет ее по пустынным улицам в Оттерс-клаб — плавать. На обратном пути они остановятся выпить чашку молока с сахарными пончиками, завернутыми в глянцевую страницу из английского журнала.
Даже в сезон муссонов она в шесть утра выбегала из машины под проливным дождем, ныряла в покрытую рябью воду и целый час плавала до изнеможения. Десять девочек и тренер, дождь, колотивший по жестяным крышам машин, по плотной воде и тесным резиновым купальным шапочкам, пока пловчихи с плеском погружались в воду, переворачивались и выныривали снова, а горстка родителей читала «Дейли ньюс». В детстве все серьезные усилия и энергия были истрачены к половине восьмого утра. Эту привычку она сохранила на Западе, занимаясь по два-три часа перед тем, как отправиться на медицинский факультет. Ее последующая одержимость научными исследованиями была некоторым образом сродни подводному миру, где она плыла на пределе сил, словно всматриваясь в будущее.
Поэтому, несмотря на вчерашнее предложение Сарата отоспаться, Анил уже позавтракала и собиралась успеть к шести утра в больницу на Кинси-роуд. Вдоль обочины стояли всегдашние продавцы креветок, протягивая ночной улов. От веревок, дымящихся возле киосков с сигаретами, витал запах конопли. Ее еще в детстве влекло, притягивало к этому запаху. Вдруг непонятно почему ей вспомнились девочки из женского колледжа, глядевшие с балкона на мальчиков из колледжа Святого Фомы, грубиянов и невеж, которые старались пропеть как можно больше куплетов из «Доброго судна „Венера"», пока их не прогнала надзирательница.
Обычно воспитанницы колледжа, невинность которых подвергалась не большей опасности, чем невинность дам в эпоху рыцарской любви, лет в двенадцать-тринадцать с изумлением знакомились с этими странными стишками, однако при этом с удовольствием их слушали. Анил вновь довелось услышать эту песню только в двадцать лет, в Англии. И там, на вечеринке после матча в регби, в устах орущих мужчин, она показалась ей более уместной. Однако фокус заключался в том, что мальчикам из колледжа Святого Фомы хотелось допеть эту песню до конца, и поначалу они исполняли ее как хорал — с трелями, вариациями и распевами без слов, — и это усыпляло бдительность надзирательницы, которая на самом деле улавливала всего лишь общую интонацию. Только девочки из четвертого и пятого классов слышали каждое слово:
Эти куплеты нравились Анил, по временам у нее в голове всплывал их четко выверенный ритм. Она любила злые разоблачительные песни. И вот в шесть утра по дороге в больницу она попыталась вспомнить другие куплеты из «Доброго судна» и громко пропела первые строки. В остальных она была не так уверена и сыграла их на губах, подражая трубе.
— Великолепно, — пробормотала она себе под нос. — Просто потрясающе.
Оказалось, что практикантка из Коломбо, опубликовавшая исследование про куколок, работает в одной из лабораторий патологоанатомического отделения. Анил не сразу вспомнила ее имя, но сейчас перед ней сидела Читра Абейсекера, печатавшая бланк заявки на мягкой от сырости бумаге. Читра была в сари, рядом с ней стояло что-то вроде портативной канцелярии — металлический ящик и две большие картонные коробки с заметками, лабораторными образцами, чашечками Петри и пробирками. В металлическом ящике сидели подрастающие жуки.
Женщина подняла на нее глаза.
— Я вам не помешала? — Анил посмотрела вниз, на четыре строчки заявки, которые только что напечатала женщина. — Почему бы вам не отдохнуть, а я заполню бланк вместо вас.
— Это вы из Женевы, верно? — На ее лице проступило недоверие.
Да.
Читра посмотрела себе на руки, и обе женщины рассмеялись. Кожа была в порезах и укусах, как будто она сунула их в улей и вытащила уже с добычей.
— Просто подскажите мне, что написать.
Анил подошла к ней сбоку и, пока Читра говорила, быстро внесла поправки в текст, добавив прилагательных и кое-где переделав ее заявку на финансирование исследования. Скупое описание проекта, составленное Читрой, не имело шансов на успех. Анил придала ему необходимый драматизм, превратив перечисление имевшихся возможностей в более внушительное резюме. Покончив с заявкой, она спросила Читру, не хочет ли та перекусить.
— Только не в больничном кафетерии, — ответила Читра. — Наш повар работает по совместительству в патанатомической лаборатории. Знаете, что я бы предпочла? Китайский ресторан с кондиционером. Пойдемте в «Барабан цветов».
В ресторане, кроме трех обедающих бизнесменов, никого не было.
— Спасибо за помощь с заявкой, — сказала Читра.
— Это хороший проект. Очень важный. Вы сможете работать здесь? У вас есть оборудование?
— Это нужно делать здесь… с куколками… и личинками. Опыты необходимо проводить при этой температуре. К тому же мне не нравится Англия. Когда-нибудь я поеду в Индию.
— Если вам понадобится помощь, свяжитесь со мной. Господи, я совсем забыла, что значит прохладный воздух. Я готова сюда переселиться. Давайте поговорим о вашем исследовании.
— Потом, потом. Сначала расскажите мне, что вам нравится на Западе.
— О… что мне нравится? Наверное, больше всего мне нравится, что я ни от кого не завишу. Здесь про тебя все известно. Мне не хватает неприкосновенности частной жизни.
Похоже, эти преимущества западной жизни совершенно не интересовали Читру.
— К половине второго мне надо быть на месте, — произнесла она и заказала чау-мейн и коку.
Картонная коробка с пробирками была открыта, и Читра рассматривала под микроскопом личинку.
— Ей две недели.
Она взяла личинку пинцетом и положила на поднос с кусочком человеческой печени, добытой, как догадалась Анил, незаконным путем.
— Без этого не обойтись. — Перехватив взгляд Анил, Читра постаралась говорить как можно непринужденнее. — Небольшое одолжение. Мы берем себе немного перед тем, как кого-то похоронят. Когда насекомые питаются этим, а не органами животных, они развиваются значительно быстрее. — Бросив остатки печени в сумку-холодильник, она вытащила свои таблицы и разложила на столе. — Итак, скажите, чем я могу вам помочь?
— У меня есть скелет, частично обгоревший. Можно ли получить информацию о куколках, которые там были?
Читра прикрыла рот и икнула, не в первый раз после приема пищи.
— Да, если он находится на месте.
— В этом-то вся проблема. Мы взяли землю оттуда, где его нашли, но мы думаем, его переместили. Мы не знаем, где он находился изначально. У меня есть земля только с последнего места захоронения.
— Я могу посмотреть кости. Некоторых насекомых привлекают кости, а не плоть. — Читра улыбнулась. — Там могли остаться куколки из места первого захоронения. Зная тип насекомых, мы можем сократить число возможных мест. Странно, но кости привлекают насекомых только в первые два месяца.
— Поразительно.
— Угу, — произнесла Читра, как бы смакуя шоколад. — Некоторых бабочек тоже привлекают кости, из — за влаги…
— Можно показать вам кости?
— Завтра я уеду на несколько дней в глубинку.
— Тогда сегодня вечером? Договорились?
— Угу, — равнодушно отозвалась Читра, стараясь разобраться с одной из своих таблиц.
Отвернувшись от Анил к кучке насекомых, она выбрала из них одно, подходящего возраста и упитанности, и подцепила пинцетом.
Ночью в трюме Сарат вылил в мелкую тарелку растворенный в ацетоне пластик и взял кисть из верблюжьего волоса, которой пользовался при работе с костями. Рассеянный свет, гул генератора.
Он подошел к лабораторному столу, на котором лежал скелет, взял лампу с зажимом — единственный источник сфокусированного яркого света, — включил и направился вместе с ней и длинным проводом к шкафу, стоявшему в дальнем конце комнаты. Открыв его, он налил себе из бутылки три четверти стакана арака и вернулся к скелету.
Под действием воздуха четыре скелета из Бандаравелы вскоре начнут разрушаться.
Он вытащил из пластикового контейнера новую карбидированную иглу, прикрепил к ручному скребку и принялся очищать кости первого скелета от фрагментов грязи. Затем взял тонкий шланг и осторожно, словно стараясь охладить ожог у ребенка, подул в него, водя им над каждой костью. Затем, окунув кисть из верблюжьего волоса в тарелку, стал наносить слой защитного пластика на кости, двигаясь вниз по позвоночнику и ребрам. Затем перенес лампу с зажимом ко второму столу и начал обрабатывать второй скелет. За ним третий. Когда он подошел к столу, на котором лежал Моряк, то, повернув боком пяточную кость, обнаружил сделанную Анил бороздку глубиной в сантиметр.
Сарат потянулся, вышел из света в темноту, нашарил в шкафу бутылку с араком и принес с собой к столу Моряка в конус света. Было около двух ночи. Покрыв пластиком все скелеты, он сделал на каждом пометки и сфотографировал три скелета спереди и сбоку.
Работая, он пил. Комната наполнилась резким запахом пластика. В трюме не было отверстий, через которые мог бы поступать свежий воздух. Сарат с шумом отпер дверь и поднялся на палубу с бутылкой арака в руке. Перед ним лежал темный Коломбо — комендантский час. Было бы хорошо пройтись по городу пешком или проехать на велосипеде. Напряженная тишина блокпостов, роскошные старые деревья вдоль Соломон-Диас — Мавата. Однако в порту кипела жизнь, на воде колыхался свет буксиров, сверкали белые лучи тракторов, перевозящих грузы на причале. Было три или четыре часа ночи. Он запрет лабораторию и будет спать на корабле остаток ночи.
В трюме по-прежнему стоял сильный запах пластика. Сарат вынул из шкафа запечатанную пачку биди, закурил сигарету и вдохнул в себя ее густой, смертоносный аромат. Взял лампу и подошел к Моряку. Оставалось его сфотографировать. Что ж, сделай это сейчас, сказал он себе, и сделал два снимка — анфас и в профиль. Он подождал, пока снимки, сделанные «поляроидом», не проявятся, помахивая ими в воздухе. Когда фотографии Моряка были готовы, он положил их в конверт из оберточной бумаги, заклеил, надписал адрес и сунул в карман пиджака.
У трех других скелетов череп отсутствовал. У Моряка он был. Сарат положил недокуренную сигарету в металлическую раковину и наклонился вперед. Разрезав скальпелем связки, соединяющие череп с шейным отделом позвоночника, он отделил его. Потом перенес к себе на стол. Огонь не добрался до головы, поэтому лобная, слезная и скуловая кости были гладкими, а соединявшие их швы плотными. Сарат завернул череп в пленку и уложил в большой хозяйственный пакет с надписью «Кунданманс». Затем вернулся и сфотографировал Моряка дважды, уже без черепа, спереди и сбоку.
Строка из стихотворения Р. Киплинга «Мандалей». Пер. М. Гутнера. (здесь и далее примечания переводчика.)
Религиозная церемония ночного чтения пирита-сутт.
У индусов браслет-талисман, предохраняющий от дурного глаза, колдовства и т. п.; делается из ниток и обвязывается, с молитвой, вокруг запястья.
Латиноамериканское блюдо из сырой рыбы.
Джеймс Бигглсворт по прозвищу Бигглс — британский летчик Первой мировой войны, герой 96 книг бывшего летчика Уильяма Эрла Джонса, выходивших в 1932–1968 гг.
Один из героев фильма Говарда Хоукса «Красная река».
Удар из сострадания (фр.). Удар, которым добивают раненого.
Перевод Г. Шульги.