Куда он мог деться? Евдокии казалось, что она даже видела его, пассажира с местом 4L в эконом-классе. Интересный голубоглазый брюнет с вьющимися волосами, в костюме стального цвета и с ноутбуком. Стюардессы уже привыкли к подобным «букам» — именно так они называли между собой ушедшую с головой в монитор бизнес-элиту современности. «Букам» не было никакого дела до того, где они сидят: в аэропорту, в самолете или в постели с любимой женщиной. Для них нет ничего важней котировок валют, цен на нефть, индексов ММВБ и прочей «галиматьи».
Правда, и приставучих болтунов Евдокия терпеть не могла. Тех, для которых не заговорить с мимо «фланирующей» девушкой означало никак не меньше, чем «облажаться по полной». Тот самый парень с билетом на место 4LЕвдокии показался приятным исключением из тех и из других. Только где же он? Она не могла ошибаться, он садился на борт, но потом куда-то исчез.
Девушка специально совершила «вояж» из конца в конец «Боинга», но голубоглазого нигде не обнаружила. Автоматически нарезая ломтиками лимон, готовя коктейли, Евдокия терялась в догадках. Она то и дело выглядывала из своего отсека, «простреливала» глазами салон, убеждаясь с каждым разом, что место 4Lпустует. Несложно было догадаться, что и в туалете молодого человека быть не должно.
Череду ее сомнений бесцеремонно прервал Игорь Павлович, командир корабля. Внезапно оказавшись за ее спиной, вдруг схватил ее за талию и отодвинул в сторону. От неожиданности Евдокия вскрикнула, чего стюардессе делать не рекомендуется ни при каких обстоятельствах.
«Палыч» тем временем открыл холодильник и вытащил оттуда фляжку с коньяком. Сделав глотков пять-шесть, он смачно крякнул и глубоко вдохнул. Только теперь девушка разглядела крупные капли пота на его лбу. В таком виде командир перед ней еще не появлялся.
— Если сядем нынче, я свечку поставлю, — невнятно прошепелявил «главный». — Такого не припомню… Может, нагрешил где? Или ты нагрешила, красавица, признавайся!
От интонации Евдокия почувствовала неприятный холодок между лопатками.
— Что случилось, Игорь Павлович? — осторожно поинтересовалась стюардесса, но «главный» словно не слышал ее.
— Дикость какая-то, — сообщил он более внятно и вновь приложился к фляжке. — В девяносто пятом оставил жену с ребенком… Так ведь платил алименты исправно. Все выплатил до последнего. Что там еще?
В этот миг самолет тряхнуло так, что у Евдокии заложило уши и замерло сердце.
— О, господи, — запричитала девушка. — Игорь Павлович, скажите, что случилось?
— Три года назад продал машину, налоги не заплатил… Никто не хватился, но… разве это грех? — продолжал оправдываться Палыч, разговаривая сам с собой, то и дело прихлебывая коньяк из фляжки. — Какой это грех? Неужто за это? В детстве, помнится, кошку сожгли с пацанами… Так с тех пор уж лет тридцать как… Господи. Ну, неужели???
Командира трясло, Евдокия видела, как он прикусил себя язык и даже не почувствовал.
— Да что случилось?! — почти прокричала она. — Объясните же толком!
Тут он заметил ее присутствие, сначала сморщился, как от зубной боли, затем, вытаращив глаза, поманил за собой в кабину пилотов.
— Спрашиваешь, что случилось? Сейчас все сама увидишь… э-э-э, черт, вернее, услышишь. Пойдем со мной, Элечка, осторожно тут…
— Какая я тебе Элечка?! — возмутилась Евдокия, забыв о субординации. — Ты что, Палыч, совсем съехал с катушек? Забыл, как меня зовут?
Он остановился в узком коридоре, повернулся к ней. На лице его гарцевала блаженная улыбка, блестящие зрачки находились в свободном плавании.
— Это сейчас без разницы, Дусик или как тебя там еще! — он пошлепал ее легонько по щеке. — Нам скоро все будет по барабану. Как кого зовут, кто куда летит… Ты потерпи минутку, и все сама поймешь. Ну, пойдем, пойдем…
В кабине он многозначительно переглянулся со вторым пилотом, Вацлавом Казимировичем, и, нагнувшись, надел наушники, прислушался. Потом щелкнул что-то на пульте и протянул наушники Евдокии:
— Послушай внимательно, девочка. И потом не говори, что не слышала. Только лучше сядь куда-нибудь, а то с непривычки можно и…
Ей ничего другого не оставалось, как подчиниться. Вначале кроме помех она ничего не могла разобрать, но потом отчетливо прозвучало:
— Все должно пройти как по маслу, я рассчитал траекторию падения, и знаю, где они упадут… — спокойно вещал твердый мужской голос, знакомый Евдокии по старым фильмам о войне, где он звучал из динамиков и озвучивал победное наступление советских войск. Кажется, диктора звали Юрием Левитаном. — Там уже приготовлены три тела. Они ни о чем не подозревают.
— Где, дядя Кло? В Перми? На посадочной полосе? — интересовался совсем молодой, почти мальчишечий голос. — А долго еще лететь?
— Минут сорок. Ты что, замерз? — злорадно, как показалось девушке, рассмеялся «диктор». — У призрака нечему мерзнуть.
— Все шутите, дядя Кло, ну-ну…
— Что такое авиакатастрофа, ты представляешь. Поэтому настраивайся на этюд в багровых тонах. Как по Конан Дойлу… Кажется, в ваше время должны были его помнить, хотя жил и творил он в 19 веке.
Евдокия чувствовала себя словно на спиритическом сеансе: вокруг самолета летают призраки, и она имеет возможность подслушивать их беседу. Только почему-то вместо обжигающего интереса в сердце гнездится парализующий страх.
— Что я конкретно должен делать, дядя Кло?
— Ничего, Савелий. Твои координаты внесены в память бластеров, все сделают за тебя. Насколько я помню, тебя в твоей прошлой жизни ничего не связывает?
— Вроде бы ничего, — не слишком уверенно прозвучал ответ.
— Зато в новой тебя ждут блестящие перспективы, — словно рапортуя о проделанной работе, чеканил «Левитан». — Будущее, о котором можно только мечтать.
— Вроде вы, дядя Кло, в нашем времени совсем недолго шкандыбаетесь, а словечек понабрались…
— Ну, совсем немного. Например, значение глагола «шкандыбать» я не знаю. Как видишь, место 4Lв салоне пустует, это твоя работа. Ты вмешался, можно сказать, в причинно—следственную связь. Этот парень, хирург-косметолог, должен лететь, а он не летит, и останется жить, в отличие от этих. Мы потом поправим эту несправедливость, но пока ты создал так называемый причинно — следственный вакуум. Он висит, как пауза в компьютере… Пока он висит, вероятность последствий ноль целых восемь десятых сохраняется. В том числе и для нашего времени.
— Дядя Кло, а спасти этих несчастных никак нельзя? Они ведь ни в чем не виноваты…
— Никак, — отрезал стальной голос диктора. — Одного спасли в своих интересах, так и то — рискуем по-черному. А спасем весь самолет, это что же в будущем будет, ты представляешь? Только-только с божьей помощью избежали одной планетарной катастрофы, хочешь тут же вторую заполучить? Они приговорены, Савелий, пойми ты, на небесных часах для них уже стрелки переведены. И заказано, кому направо, кому налево…
Евдокия закричала в микрофон что есть мочи:
— Пермь, ответьте Фаэтону, ответьте Фаэтону. Кто на связи, прием!
Ее будто не слышали. Голоса продолжали мирно беседовать:
— Мне жаль их, дядя Кло…
— Они ничего не знают, их смерть будет легкой и недолгой, — менторски разжеыввал несокрушимый «Левитан», — Вспыхнут подобно бенгальским огням, и все. Вот если бы знали — тогда им не позавидуешь. Смотри на проблему философски: надо отдавать себе отчет, что ты можешь предотвратить, а что не можешь. Во втором случае даже пытаться не стоит.
Прокричав еще несколько раз позывные в эфир, Евдокия едва успела сорвать с головы наушники и глубоко вдохнуть, чтобы не «грохнуться» в обморок. Второй пилот, Казимирыч, одной рукой держал штурвал, другой тер глаза, словно кто-то ему туда сыпанул песку.
При упоминании о месте 4LЕвдокию затрясло так, что она не могла толком ничего произнести. До нее мигом дошел зловещий смысл услышанного. Если бы не прозвучало место, на котором должен был лететь голубоглазый брюнет, она могла все это обозвать бредом, слуховой галлюцинацией, как угодно. Но теперь, когда призрачные голоса этот бред так жестко «привязали» к реальности, в груди девушки поднималась паника, в крови закипал адреналин, и с этим ничего уже нельзя было поделать.
В довершение ко всему самолет тряхнуло так, что в отсеках послышался звон битой посуды, а в кабину заглянула насмерть перепуганная Элечка:
— Что происходит?
Увидев зареванную Евдокию и пьяно улыбающегося Палыча, она все поняла, но предпринять ничего не успела: произошел третий, самый мощный толчок.
Вся в отца…
Изабелла Юрьевна долго еще сидела возле кровати дочери, промокая платком глаза и мысленно повторяя эту фразу. Вспоминая свое давно промелькнувшее кратковременное замужество, после которого осталась лишь саднящая в груди досада да родное, горячо любимое существо, посапывающее сейчас перед ней и периодически вздрагивающее во сне.
Вся в отца! Кроме того, что являлась точной копией бросившего ее мужа, Кристина так же предпочитала рубить с плеча, совершать безоглядные поступки. И говорить правду в глаза, о которой частенько впоследствии жалела.
«Даже спит так же, как он, — подумала про себя Изабелла Юрьевна, — глубоко и нервно. Иногда всхлипывает, даже вскакивает ночью. Особенно в последние дни».
Не посоветовавшись с матерью, Кристина сделала аборт. Изабелла Юрьевна была категорически против брака дочери с диабетиком… Поплевко, кажется, его фамилия. На то она и мать!
Что хорошего из этого могло выйти? Она высказала дочери все, что считала нужным. Выплеснула на девочку… что на душе было. А девочка, не долго думая, пошла и сделала аборт. Назло матери, назло всем. Что хотела доказать, кому? Вся в отца.
Изабелла Юрьевна взглянула на часы, поднялась и медленно вышла из комнаты дочери. Стрелки приближались к двенадцати, когда женщина, накапав в стакан валерианки, направилась в свою комнату.
Она уже почти задремала, когда в комнате Кристины вспыхнул свет. Послышались шаги в коридоре, затем в прихожей.
Изабелла Юрьевна насторожилась: дочь обычно крепко спала. Почуяв неладное, она приподнялась на локтях. По звукам, доносившимся до нее, можно было точно определить: Кристина обувалась.
Едва мать успела добраться до двери, как щелкнул замок и хлопнула входная дверь. Она кинулась открывать, выглянула на площадку. Плащ дочери мелькнул на нижней лестнице, каблучки застучали этажом ниже.
— Кристина! — эхом разнеслось по подъезду, но ответа не последовало. Словно это была не ее дочь, а совершенно чужой человек.
Изабелла Юрьевна вернулась в комнату дочери, словно надеясь на чудо. Нет, ей не померещилось: смятая постель и скомканная, брошенная на кресло ночная рубашка развеяли последние сомнения.
«Вся в отца!»
Изабелла Юрьевна стала быстро одеваться. Сердце бешено колотилось, — так случалось часто в последние дни, когда на мать вдруг находил немотивированный страх за свое единственное чадо.
Она выглянула в окно и в свете фонарей различила плащ дочери на троллейбусной остановке. Значит, есть шанс у матери! Транспорт ближе к полуночи ходит очень редко. А полночь, вот она, — Изабелла Юрьевна бросила взгляд на часы, — через десять минут наступит.
Ночь оказалась теплой, моросил слабый дождь.
Матери казалось, что из-за стука ее каблуков может проснуться весь квартал, даже свет вспыхнул кое-где. Силуэт дочери еще маячил на остановке, когда Изабелла Юрьевна перешла на бег. Несмотря на одышку и колотящееся сердце.
Девушка равнодушно скользнула взглядом по бегущей к ней матери и подняла руку. Через секунду возле нее остановилось такси.
Изабелла Юрьевна не успевала. Она перепрыгивала через лужи, с трудом удерживая равновесие.
— Кристиночка! — закричала она навзрыд, захлебываясь от бега. — Что же ты делаешь? Куда ты? Кристиночка?!
Желтая «волга» рванула с места, унося от матери дочь в темноту. В облаке выхлопных газов Изабелла Юрьевна стояла, смотрела вслед удаляющейся машине и не могла надышаться.
— Может, организуем погоню?
Из-за дождя она не сразу расслышала прозвучавшее предложение. Когда повернула голову, различила стоявшую возле нее крутую иномарку и улыбавшееся поверх опущенного стекла лицо водителя.
— У меня… кажется… нет денег…
— А я, кажется, про них ничего не сказал, — улыбнулся водитель. — Теряем время.
Когда мокрый асфальт, блестевший в свете ночных фонарей, помчался навстречу, а дождевые капли стали разбиваться о лобовое стекло иномарки, когда знакомые с детства кварталы понеслись за окнами подобно кадрам старой кинохроники, Изабелле Юрьевне почему-то вспомнился любимый роман «Ночной полет» Сент-Экзюпери.
Ты один на один со спящим городом, где миллион жизней словно слились в одну. Город тебе доверяет, внимательно глядя в глаза, и ты никак не можешь его подвести. Однако, предаваться «дождливой» романтике времени не было.
«Волгу» с шашечками на капоте они настигли в считанные минуты. Таксомотор «тормознул» возле типовой многоэтажки, Кристина расплатилась с водителем и, раскрыв зонтик, направилась к высотному зданию. Девушка шла так быстро, что у матери не было шансов догнать ее. Лишь наличие кодового замка позволило Изабелле Юрьевне настигнуть беглянку.
Набирать код Кристина неожиданно раздумала, взглянула на часы, а потом отошла от дома на несколько шагов. Задрав голову вверх, подставила дождевым каплям угловатое лицо и какое-то время всматривалась в высоту. Подошедшую мать она поначалу не замечала.
— Как ты считаешь, — не отрывая взгляда от высоты, неожиданно поинтересовалась дочь-беглянка, — окна подъезда выходят на эту сторону?
— Откуда я знаю, доченька? — сдавленно всхлипнула мать.
— На эту, можно не сомневаться, — еле слышно произнесла девушка, глядя то на часы, то вверх, — только почему-то никто не собирается сводить счеты с жизнью. А пора бы!
— Что ты говоришь, доченька, — приложив платок к губам, залепетала Изабелла Юрьевна. — Зачем кто-то должен сводить счеты?
— Ошибиться я не мог… — внезапно слетело с губ девушки. — Вернее, не могла. Что же тогда? Почему?
— Господи, да о чем ты?! Что должно… — взмолилась мать, но замерла на полуслове, поскольку в этот миг половина неба осветилась зеленоватым огнем. Сердце матери замерло на несколько секунд.
— Сработало! — сорвалось с губ дочери.
Кристина тем временем кинулась к подъезду и начала на панели домофона невозмутимо набирать какой-то номер. Когда в динамике отозвался сонный голос, незнакомым матери голосом произнесла:
— Доброй ночи, это фельдшер кардиобригады Звонарева… У нас вызов в девятнадцатую, а там никто не отзывается… Будьте добры, откройте, пожалуйста, вдруг что-то случилось!
— Кристиночка, девочка… Ты куда это рвешься? — причитала мать, глядя на уверенные действия своей дочери. — Зачем тебе эта квартира сдалась? Поехали домой, Кристиночка.
— Хорошо, только лифт у нас не работает, — прозвучало в динамике, следом раздался мелодичный сигнал, и железная дверь открылась.
Кристина уверенно стала отсчитывать ступеньки, Изабелла Юрьевна уже на втором этаже почувствовала головокружение и вынуждена была остановиться. Стук каблючков дочери все более удалялся…
— Доченька, — крикнула Изабелла Юрьевна из последних сил, — зачем ты издеваешься надо мной?
— Никто над тобой не издевается, — донеслось сверху. — Сама не захотела дома сидеть!
Немного отдышавшись, мать решила продолжать «восхождение». Пятый этаж, шестой, седьмой, восьмой… Передышки становились все дольше, голова кружилась все сильнее. Девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый…
Она присела на ступеньку, когда сверху донесся звук открываемой двери и приглушенный голос дочери:
— Извините, ради бога… Доброй ночи… Скажите, у вас на площадке или за окном в ближайшие десять минут ничего странного не происходило? Никто… это… того… Ну, экстраординарное ничего не…
— Тебе, барышня, делать больше нечего, — проскрипело в ответ, — кроме как поднимать середь ночи путевых людей и задавать им глупейшие вопросы. Какого черта?! Ничего у нас не происходило, и пошла ты в задницу! Еще раз позвонишь, я вызову милицию. Заруби себе на носу!
Хлопок закрываемой двери разнесся по подъезду подобно грохоту разорвавшейся петарды. Несмотря на очевидную неудачу, Кристина принялась звонить в следующую дверь. Реакции разбуженных жителей не отличались разнообразием.
Окончательно сбитая с толка Изабелла Юрьевна, преодолев, наконец, последний, пятнадцатый пролет, загородила дочери все пути к отступлению:
— Я могу, наконец, узнать, что все это значит?
— Можешь, — кивнула дочь, с недюжинной силой отодвигая мать со своего пути. — Но не узнаешь!
Глядя, с какой скоростью Кристина удаляется от нее вниз, Изабелла Юрьевна в сердцах воскликнула:
— Вот, и отец твой такой же: слова лишнего от него не добьешься! Уж чего задумал, так пока не сделает, — ничего не скажет… Не пояснит, супостат! Истукан!
Сил спускаться у матери не осталось совсем. На одной из площадок у нее подвернулась нога и она упала на цементный пол, потеряв сознание.
Очнулась Изабелла Юрьевна в больничной палате. Заплаканная Кристина сидела рядом. Заметив, что мать открыла глаза, она улыбнулась:
— Слава богу, мамочка, что все закончилось хорошо. Кое-как тебя разыскала… Представляешь, проснулась утром, а тебя нет. Каким ветром тебя унесло в этот дом? Насколько я знаю, у тебя там нет никаких знакомых. Ты ведь могла сломать не только ладыжку, но и что-нибудь посерьезней.
Услышав это, женщина посмотрела на свои ноги, разглядела гипс и… вновь потеряла сознание.
Ну, что, док, тебя можно поздравить? Вот и стал ты настоящей женщиной. Ибо главное — не родить, главное, чтоб тебя от души «проконопатил» такой чесночный кабан, как Федун-Бодун. Эх, где твоя былая силушка, доктор? Даже въехать в челюсть, как подобает настоящим мастерам кунг-фу, ты не смог. Над твоими жалкими попытками сопротивляться он смеется, небось, до сих пор. Это его даже возбуждало. Заводило. Это — как красная тряпка для быка.
Лежа утром в постели, Акулина не могла без содрогания вспоминать прошедшую ночь. Но вскоре ее переживания перетекли в иную, философскую плоскость, и появились мысли о том, что вообще может противопоставить хрупкая женщина здоровенному детине? Каково же им, бедным, в ежедневном противоборстве?! Пока не побываешь в их шкуре, не поймешь ни за что. Сильному полу все разрешено, он правит бал в этой жизни. За ним — право выбора. Женщина — ведома, зависима, бесправна.
Противно вспоминать, какими только способами не «буровил» супругу Федунок в эту ночь. Ничего кроме отвращения Акулина не испытала в ту «брачную» ночь. На возражение типа «Мне пока нельзя, там ничего не зажило» последовало атакующее: «Х…ня, в прошлый раз давала, и в этот дашь!», и — все дела. И так, в атакующем стиле — всю ночь.
Под прошлым разом, как понял Изместьев, подразумевались предыдущие роды, когда на свет появилась Ниночка. Казалось, сивушно-чесночный аромат был повсюду, им пропиталось все: от подушки до занавесок на окнах. К тому же Федор дышал с храпом. Как загнанный конь. У него брызгало изо рта и из носа. Ну разве можно такого любить?
Сделав свое дело, он тотчас отвернулся к стене и захрапел.
У новорожденной, как назло, всю ночь было вздутие животика. Кормления чередовались с подмыванием ребенка, один раз пришлось вставить газоотводную трубочку и напоить малютку с ложечки укропной водой.
Изместьев знал, что, если кормящая мать нервничает, то с ее молоком так называемые «гормоны стресса» попадают к ребенку, об этом знают даже студенты. Но как это объяснить скотнику, у которого единственной радостью в жизни было именно причинение подобных стрессов.
Как это ни странно, с Зинаидой Порфирьевной Акулина подружилась, стала называть мамой. В конце концов, женщина не виновата, что всю сознательную жизнь проработала в колхозе, оставила свое здоровье возле коров, на заготовках и пастбищах. А в шестьдесят с небольшим ее «ударил» инсульт. Федунок — ее единственный сын — не хотел брать к себе в дом парализованную, давно овдовевшую мать. На этом, собственно, настояла Акулина. В бытность настоящей Акулиной, а не наполовину Изместьевым. И ухаживала за свекровью в основном она.
Новорожденную по настоянию Федора назвали Клавдией. Правда, свой выбор он ничем не аргументировал. В родне, как осторожно потом выяснила Акулина, Клав у него не было. Оставался единственный вариант: так звали его любовницу, с которой по неизвестной причине ему пришлось расстаться. Акулина, будучи в душе мужчиной, отнеслась к этому философски: уж она-то знала, как это бывает. В новой своей — деревенской — жизни она не испытывала даже намека на ревность. Пусть Федун хоть до первых заморозков гуляет, она нисколько не взревнует.
На второй день деревенской жизни пошла знакомиться с соседями. Колхозный быт образца восьмидесятых не радовал. В округе жили в основном механизаторы. И получка, и аванс знаменовались в деревне залихватскими пьянками, после которых бесхозные трактора простаивали сутками где-нибудь в косогоре, а скот, голодный и недоенный, мычал, хрюкал и просто выл в стойлах.
— Так ить рабочему человеку толчок нужен, — рассуждал в минуты сивушного похмелья Федунок. — По паре стопок зальешь, глядишь, и веселее на душе-то…
Страсть как любил муженек о недостатках социалистического метода хозяйствования порассуждать. Делился планами на будущее, в частности, мечтал приобрести в собственность трактор и заключить с совхозом договор, арендовать землю. Заикался даже о банковском кредите, но всякий раз после третей стопки забывал о сказанном, молча лез своими жилисто-узловатыми граблями жене под юбку, грубо стягивал то, что под ней было, и, как ни отбивалась бедняжка, очень скоро овладевал ею. Так продолжалось день за днем, алгоритм поведения новоявленного фермера ничуть не менялся.
Просвета никакого не предвиделось. Изместьеву казалось, что даже для тех, кто всю жизнь, с самого рождения жил в таких условиях, они были невыносимы. Что говорить о нем, рожденном в городских комфортных условиях, всю жизнь воспитывавшемся как мужчина…
Федунок заваливался на жену с завидным постоянством. Акулина уже знала наперечет, что из продуктов или какой-нибудь домашней утвари врзбуждало мужа, и старалась заблаговременно убрать это «от греха подальше». Однако, толку от подобной «предусмотрительности» было мало.
Федор за ужином потреблял фантастическое количество головок чеснока и лука, обильно «сдабривая» сие «огненное» кушанье мутной самогонкой. Редька также относилась к числу любимых мужниных продуктов. Причем вовсе не в виде салата или начинки для пельменей.
После «возбуждающего» ужина Федор начинал с присвистом глубоко дышать, что в переводе на русский буквально означало, что жена должна готовиться, в ее распоряжении остаются считанные минуты… Ну, там, постель наспех соорудить, еще чего…
И уже ничего не могло ему помешать: ни погода, ни простуда, ни наличие гостей в доме. И похоже, так было всегда: засидевшиеся в гостях соседи, завидев вожделенный блеск в глазах скотника, скоренько ретировались к дверям (опасаясь, видимо, как бы их самих не того…). При этом, надо заметить, они ничуть шокированными не выглядели.
Ниночка едва успевала схватить «в охапку» свою младшую сестренку Клавдию с любимой куклой и скрыться за занавеской. Оставив, таким образом, мать наедине со зверем.
Бежать от взбудораженного кобеля было бесполезно, впрочем, как и пытаться его сдерживать. Несколько раз Федор настигал убегавшую жену в сенях и «приходовал» тут же, «не отходя от кассы». Один раз все случилось в хлеву, когда Акулина вываливала поросятам пойло.
Секс под аппетитное поросячье чавканье показался Изместьеву настолько эксклюзивным, что его тотчас вывернуло аккурат в то самое ведро.
Фортуна в такие минуты была явно не на стороне доктора. Ни подсыпанный в борщ фенобарбитал, ни корвалол с микстурой Михеева-Павлова на Федунка никак не действовали. Вернее, действовали, но потом, когда все было закончено, и Акулине не оставалось ничего другого, как зализывать раны под ступорозный храп мужа. Кроме вышеназванных лекарств у деревенского фельдшера больше ничего не водилось.
А реакция Федунка на валериану, вообще, мало чем отличалась от кошачьей. И такое понятие, как презервативы, было Федору неведомо в принципе.
Старшая дочь, Нина, отличалась редкой понятливостью и сообразительностью. Ей не раз и не два доставалось от пьяного отца. В частности, в ее обязанности входило стягивать с него огромные грязные кирзачи, когда он возвращался домой. И если дочь недостаточно проворно справлялась с этим, то ей доставалось от родителя. На упреки жены относительно домашних сцен насилия Федунок невозмутимо ответствовал, имея в виду нелегкую женскую юдоль:
— А ее кто-нибудь, думаешь, пожалеет потом? Пусть привыкает к своим обязанностям. Не мной заведено, не мне и отменять.
Изместьев несколько раз ловил себя на том, что, будь он действительно женщиной, то сошел бы, наверное, с ума от сознания того, как Федор обращается с женой на глазах у дочери. Несколько раз случалось, что от грохота просыпалась малютка, Акулина порывалась ее успокоить, но муж не отпускал ее до тех пор, пока не кончит. «Негоже прерывать процесс в самом разгаре. Это ж как песня, которую надобно допеть».
В один из вечеров Федор коротко приказал жене:
— Завтра на ферму ступай с утра. Подмогнешь там бабам, совсем зашиваются. Энто тебе дело знакомое, чай, не все из башки-то выветрилося. Здеся не курорт, пахоту никто не отменял.
— А Клавушку ты грудью покормишь? — улыбнулась Акулина, стараясь не повышать голоса. — Учти, каждые три часа, пять раз в день, остатки сцеживай, а не то титьки воспалятся, мастит будет.
Каким чудом ей удалось увернуться от летевшей в голову сковородки, до сих пор загадка. Ни слова не говоря, Федун отправился спать. Нина сдавленно начала всхлипывать у себя за занавеской.
Ворзонину вспомнилась строчка из песни, которую в детстве они распевали на комсомольских вечерах. Ночь действительно прошла, только боль осталась. А вместе с болью — целый ворох проблем, разрешить которые не представлялось возможным. Итак, он остался один на один с полной неизвестностью. Кедрач его предал, Изместьев исчез непонятным образом. Сейчас, в таком состоянии, он не сможет внятно ответить ни на один из вопросов, которых, надо признать, становится все больше.
Поднявшись с кушетки, на которой продремал, если можно так назвать болезненное забытье, несколько предутренних часов, Павел почувствовал резкую головную боль. Требовалась срочная психологическая разгрузка. Иначе невозможно работать. Он достал сотовый, начал набирать номер. Потом вдруг вспомнил, что медсестра могла быть еще здесь. Дрожащим пальцем нажал кнопку на селекторе.
— Наталья! — ему почему-то очень захотелось назвать медсестру по отчеству, но, как назло, вспомнить его все не удавалось. Чтобы официальности в тоне было побольше, никакого панибратства. Дистанция — прежде всего.
— Да, Павел Родионыч, — подала голос девушка. — Я здесь.
— Вот именно. Она еще здесь! — выпалил он подобно пушке Авроры в далеком семнадцатом. — А где должна быть? Отвечай немедленно.
— Да… где? Где я должна быть? Не знаю… Дома, наверное. Уже утро… Вы так и не спали, Павел Родионович? Разве можно в вашемположениии… — заквохтала девушка, суматошно поправляя макияж и закалывая выбившиеся из-под колпака за ночь пряди.
— Не болтай ересь, — оборвал он ее. — Это не имеет никакого значения. А вот за то, что ты вспомнила, где должна находиться, — умничка! Дома и с мужем! — Ворзонин начал задыхаться от столь вопиющей «непонятливости» среднего медперсонала. — Ублажать его давно пора! Он, наверное, заждался. Ночь прошла целая! Скучает, бедняга, а ты здесь валишь мне вермишель на волосы из дуршлага.
— Какую вермишель? — обиделась медсестра, но потом, словно прозрев в одночасье, заключила. — Все, я поняла. Я пошла. До свидания, Павел Родионыч.
Оставшись один, Ворзонин взглянул на часы, потом набрал на сотовом номер, долго ждал, отсчитывая гудки. Наконец, откашлявшись, заговорил:
— Олеся Николаевна, доброе утро. Это Ворзонин. Я знаю, что для очередного сеанса еще рано, но на днях… уезжаю на симпозиум в Швейцарию. Потом сразу же в отпуск. Сами понимаете, как это бывает… Да… да… Уверен, что лучше предвосхитить, нежели потом наверстывать. Да, да… Очень рад, что вы меня понимаете. Марина как себя чувствует? Очень рад, очень… Как раз завтра я уезжаю, а сегодня у меня большое окно. Да, к тому же, как мне кажется, это будет последний сеанс. Думаю, на этом закончим. Пусть сегодня подходит часикам к десяти утра. Хорошо, жду.
Спрятав сотовый в карман, он спустился в терапевтический блок, уселся в кресло и зажмурился. Скоро она придет, и тогда… Хоть какое-то снижение напряга, хоть какая-то расслабуха. Конечно, много не успеть, но все же, все же.
Он схватил трубку внутреннего телефона, одновременно щелкнув по клавише компьютера. На экране появилось изображение приемного покоя. Вахтерша была занята вязанием.
— Сергеевна, сейчас подойдет девочка… Ну, пусть не сейчас, минут через сорок… Ты ее знаешь, она ко мне каждую неделю ходит на сеансы. Знаю, что по понедельникам, ну и что. Обстоятельства, Сергеевна. Не задавай глупых вопросов! Тебе приказано пропустить. Твое дело маленькое. Ясно?
Аппарат с трудом выдержал удар трубкой. Да что за народ у него работает!!! Тупица на тупице! Павел сделал несколько глубоких вдохов, чтобы унять внутреннюю дрожь.
«Спокойно, удав, спокойно, сейчас прискачет лягушка, то есть, пардон, Марина. Ты должен выглядеть на ять».
Он прикрыл глаза. Зажурчала вода, подул ветерок, зашелестели листья. Все начало возвращаться на круги своя.
Познакомившись однажды в далекой молодости с возможностями нейро-лингвистического программирования, он заикнулся себе, что с помощью нового метода можно запросто манипулировать, а подчас и конкретно управлять людьми. В том числе и девушками, и даже девочками…
Тот факт, что Ворзонин официально дистанцировался от застойных семидесятых, отнюдь не означал, что он дистанцировался от них во всем. Была одна слабость, одна безответная любовь, о которой не знал никто: ни пациенты, ни коллеги, ни многочисленные любовницы, ни редкие друзья. Потому что декларировать нечто подобное означало поставить себя на одну ступень со своими самыми гнусными из пациентов. Этого психотерапевт Ворзонин себе позволить никак не мог.
Он начал готовиться к визиту девочки. Несколько месяцев назад, когда встревоженная не на шутку Олеся Николаевна привела свою одиннадцатилетнюю дочь к нему на прием, доктор проглотил слюну. Эти широкие скулы, чуть припухшие от слез глаза, веснушчатый вздернутый носик… Эти худенькие ножки в белых гольфиках так удачно вписывались в его стереотип. В считанные секунды Ворзонин мысленно дорисовал недостающее: красный галстук, белую блузку, красную юбку, туфельки. А на голову — обязательно пилотку. И научить отдавать салют, рапортовать, маршировать…
Он был далек от иллюзий, отдавая себе отчет в том, что привлекала его в девочке именно незрелость, несформированность и угловатость. Утратив окончательно детскую миловидность, Марина не успела приобрести еще юношеской округлости, всех тех выпуклостей, которые очень скоро будут стандартно, как красная тряпка на быка, действовать на подавляющее количество мужиков страны. Вот, пока не приобрела, пока не превратилась, застыла как бы в промежуточной фазе, доктор и спешил поймать момент, «снять сливки», «собрать нектар» с еще не распустившегося цветка. Находя в этом высший смысл, какую-то запредельную эстетику… Природа как бы находилась в процессе творчества над ней. Менялись черты, все ускользало, и можно было не успеть. А так хотелось, так хотелось…
В юности он когда-то отработал целое лето пионервожатым в лагере. Те впечатления настолько ярко впечатались в подкорку, что доктор создал целую фонотеку пионерских песен.
Родители Марины разводились. На психике ребенка это обстоятельство сказывалось крайне отрицательно. Доктор долго не раздумывал: сеансы назначил еженедельно. Вскоре они начали напоминать театральные представления с музыкальным сопровождением, декорациями и реквизитом.
— Здравствуйте, Павел Родионыч. Можно?
Марина перетаптывалась в проеме дверей, грызя ногти то на правой, то на левой руке. Ему захотелось тут же распять ее на столе, разорвать на части… Но он бы не смог работать психотерапевтом, если поддавался всем своим порывам, то и дело рождавшимся в мозгу.
— Привет, Маришка, — заставил себя улыбнуться доктор, приглашая девочку в кабинет. — Как ты себя чувствуешь? Как настроение?
— Вроде клево. Мама говорит, что из-за папы у нее начались проблемы, — совсем не по-детски ответила девочка. — Она не любит его, только меня. И нам хорошо будет без него, потому что никто не будет обижать маму. Да и меня тоже.
— А тебя папа… действительно обижает?
— Нет, а что? — почему-то насторожилась девочка. — Но мама…
— Скажи, Мариш, а ты любишь папу? — усаживая девочку в кресло напротив себя, поинтересовался Ворзонин.
Девочка смутилась, надула губки, потом твердо ответила:
— Я хочу, чтобы он ушел. Так всем будет легче.
— Ну, ну, — кивнул Павел, нажимая на клавишу магнитофона. — Все, Мариш, расслабься. И постарайся уснуть.
— Как всегда? — улыбнувшись, спросила девочка.
— Конечно, — кивнул доктор. — Ты же знаешь.
Он подошел к двери, несколько раз повернул ключ в замочной скважине. Когда девочка проснется, она эти подробности помнить не будет, поэтому и опасаться нечего.
Прозвучало несколько фортепианных аккордов, Марина закрыла глаза. Доктор поймал себя на том, что начал глубже дышать и раздувать ноздри. «Здорово же ты изголодался, пионервожатый, если не можешь и пяти минут потерпеть. Стреножь копыта, мерин!»
Через несколько минут девочка с закрытыми глазами, в пилотке, галстуке, блузке и красной юбке маршировала перед ним под звонкие пионерские песни его детства. А он сидел напротив и «ловил кайф».
Периодически Марина останавливалась, отдавала салют и звонко рапортовала:
— Дружина! Равняйсь! Смирно! Председателям советов отрядов приготовиться и сдать рапорты! Наш девиз!
Иногда доктор подползал к пионерке, гладил ее коленки, чуть приподнимал юбочку и любовался белыми трусиками. Кстати, достаточно эротичными для одиннадцати лет. И все это — под Детский хор Всесоюзного радио и телевидения времен его детства:
То, что при этом испытывал Павел, не шло ни в какое сравнение с теми пионерскими линейками, когда под палящим солнцем он стоял среди таких же красногалстучных пацанов, мечтая увидеть, какого цвета сегодня трусики у старшей пионервожатой. Уже после отбоя они «сбрасывали напряжение» в туалетах или на лесных тропинках, забывая на короткие миги обо всем на свете.
Несколько лет спустя, на лекциях по психиатрии он узнал, что это была всего лишь юношеская сексуальность, не более, — преходящее увлечение подсматриванием. И что она через несколько лет, как правило, проходит. Как только у юноши появляется регулярная половая жизнь. У него эта самая жизнь вовремя не появилась, и увлечение подсматриванием не прошло. И, что самое странное, он нисколько не жалел об этом.
Он, вообще, — исключение из правил. Не поддается закономерностям, не подходит под категории… Он — уникум, рельефно выделяющийся на фоне серой однородной массы.
Сейчас, заглядывая под короткую девичью юбчонку, он несколько раз «кончал» под нетленные звучащие строки:
С девочкой в таком состоянии можно было делать все, что угодно, но высшее медицинское образование предполагало знание таких дисциплин, как Судебно-медицинская эспертиза и Уголовный Кодекс РФ. Поэтому доктор вполне довольствовался поверхностными ласками, наращивая и углубляя собственный экстаз. Не оставляя при этом никаких следов.
Словно только что насытившйся кот, он нежно терся щекой о несформировавшиеся девичьи ягодицы, когда зазвучала песня из его любимого детского сериала «Бронзовая птица»:
Марина легонько постанывала, прекратив маршировать и отдавать салют. Он мог ее раздеть полностью, но не делал этого. Какая же это будет романтика?! Какая же будет мятежная юность? Обыкновенная грязная, примитивная педофилия! Он скромно наслаждался аппетитным видом девочки «снизу» под музыку из сериала по роману Вениамина Каверина «Два капитана»:
И вот, когда, казалось, доктор погрузился на самое дно неги, закрыв глаза и перестав дышать, вокруг что-то изменилось. Он не сразу понял, — что, по инерции продолжая мурлыкать. Но это была уже не она. Не Маринка. Хотя внешние данные остались прежними.
Девочка мертвой хваткой держала его за усы, выговаривая при этом не своим голосом:
— Ты что, Самоделкин, обалдел? Ты же репутацией рискуешь! Тебе это нравится? Ну, ты фрукт!
— А-а-а-а! — закричал Ворзонин, пятясь от девочки, хватаясь за кушетку, опрокидывая небольшой столик на колесах. — Чур не я! Чур! Чур меня! О-о-о-о-о! Мама моя-а-а-а!
— Смотрите на него, он про маму вспомнил. — Продолжала натиск девочка, отпустив его усы. — А кто тебя просил надоумить проститутку отсрочить аборт? Любитель пионерских песен. Ты всех подвел, дохтур!
— Я… я… не знал, — растерянно лепетал Павел, пытаясь подняться на ноги, но ему это не удавалось. Ватные ноги предательски скользили, он елозил на одном месте, словно кто-то его приклеил к паркету.
— Ты знаешь, во что ты вклинился? Кто тебе разрешил такие опыты ставить? Думай, как выпутаться из всего этого! С будущим шутки плохи, заруби себе это на носу! Никаких импровизаций!
— Кто вы?? Какое будущее? — зажмуриваясь, как от молнии, прикрывая лицо руками, спрашивал Ворзонин. — Кто вы?
— Кто я? Марина Гачегова, вот кто я, Самоделкин! Быстро говори, что ты заложил в подкорку Изместьеву! Живо!
Будучи в забытьи, Ворзонин сбивчиво отрапортовал все, о чем просила девочка. Она задавала один вопрос за другим, а он отвечал, словно сломленный советский разведчик в застенках гестапо.
Откуда она могла знать про то, что на вторые сутки эксперимента у Изместьева была остановка сердца? Про сценарий Кедрача, про 1984-й год и пробку от шампанского? Откуда? Кто прокололся?!
Внимательно выслушав своего доктора, подросток неожиданно опустился на четвереньки, и в один прыжок оказался около зашторенного окна, повернул личико назад:
— И не вздумай сбегать… — прохрипел напоследок, сверкнув зелеными глазами. — Из-под земли достану! Ты — мой, Самоделкин! Заруби это на носу! Готовься к встрече Изместьева как следует!
Звон разбившегося стекла отрезвил Павла. Он поднялся, шатаясь, подошел к разбитому окну, сквозь стекло которого только что «выпрыгнула» девочка, сорвав без труда темно-синие занавески с гардины.
Марины Гачеговой нигде не было.
У торгового комплекса «Метро» работали киоски, возле которых толпились несколько человек. Рогатые троллейбусы томно ползли по Шоссе Космонавтов. Никто, кроме психотерапевта Ворзонина, не слышал звона битого стекла, никто не видел девочки…
Дрожащими пальцами он кое-как достал из пачки сигарету. Закурив с третьего раза, глубоко затянулся и выпустил в воздух струю синеватого дыма.
В кабинете никого, кроме него, не было.
Что происходит? Куда делась Марина? Туда же, куда и Изместьев? Вздор! Кроме шуток. Что он скажет ее матери? Как-то надо разруливать ситуацию. Но как? Он не представлял.
В эту ночь супруги спали порознь: Акулина постелила себе на узком деревянном сундуке за печкой. Муж, как ни странно, не протестовал.
Зато на следующее утро разбудил не выспавшуюся, с синяками на тощих бедрах жену в половине пятого, велел быстро одеваться. Кое-как «продрав» глаза и опрокинув без аппетита в желудок крынку молока, Акулина выскочила на мороз и поплелась в сторону коровника. Ледяной ветер прохватил ее с ног до головы, тотчас зазнобило.
Возле конторы она увидела почти забытую модель «Москвич-408», за рулем которого сидел приличного вида очкарик с симпатичной бородкой. Мотор «москвича» не был заглушен. Не раздумывая, она рванула переднюю правую дверцу и рухнула без сил рядом с водителем. Через секунду поняла, что поступила опрометчиво:
— Замерзла, Акулинушка? — произнес нараспев водитель, даже не посмотрев на пассажирку. — И не боишься ничего? Садишься прямо так, при всех? Полсела в курсе.
— А чего я должна бояться? — собрался было возмутиться доктор, которому надоело приспосабливаться, чего-то опасаться. — Поехали, давай? В город, срочно! Жми на газ, родимый!
— Куды? — очки бородатого сами сползли с переносицы. — Какой город? Да твой Федюня всю деревню поднимет на дыбы. Как год назад. Забыла, что ли? Что б я с тобой после всего этого связывался! Жить хочется еще. Ты что, из ума выжила? Вылазий, пока нас не застукали!
Изместьев почувствовал, как из глубины у него поднимается почти медвежий рев. Все вокруг — дома, огороды, сараи, — все было против, все объединились против него, врача из будущего. Где спрятаться? Кто поможет? Кто на его стороне?
В какое же дерьмо он вляпался с разбега! Обложили по самое «не хочу», не рыпнешься. Ничего другого не оставалось, как выйти из «Москвича» на мороз и продолжать путь до коровника.
«Ничего, док. Когда ты еще коров доить научишься, как не сегодня? — утешал он себя. — Зато потом будет, что вспомнить».
Коровы шарахались от нее, словно она пришла не доить их, а с топором по их душу. Бабы потешались над ее неумелыми попытками подключить аппарат. Конец мучениям Акулины положила бригадир Эмилия Филимоновна. Взяв под руку незадачливую доярку, полнеющая губастая женщина шепнула:
— После родов женщина должна как бы сама рождаться заново…
— Я и родилась заново, — всячески пытаясь скрыть смущение, отвечала свекольно-красная Акулина Доскина. — Я все забыла, у меня была клиническая смерть во время родов… Так чего ж вы хотите?
— Людям всего этого не объяснишь. Они помнят тебя сноровистую, по двадцать коров зараз доила… Теперича тебя словно подменили. Честно скажу, сама теряюсь в догадках.
— Я ничего не помню из прошлого, понимаете?
— Пытаюсь понять.
То ли она почувствовала в бригадирше родственную душу, то ли просто накатило отчаяние, но Акулину внезапно понесло:
— Я ничего не помню, ни имени вашего, ни мужа, ни то, как коров доить. Я вообще не знаю, кто я такая. Я чуть не умерла, Эмми… Эмми… Эмилия Филиппо… моновна…
— И говорить ты совсем по-другому стала, словно другой человек.
— Я же говорю вам, я и так другой человек.
— А ежели так, то я быстренько введу тебя в курс дела, — улыбнулась бригадирша, оглянувшись, не подслушивает ли кто. — Хоть что-то ты должна помнить! Разве не так? Истинная доярка всегда мечтает о большом молоке. Высокие удои зависят от таких факторов, как обильное кормление животных, полноценные рационы. Огромное значение имеют и заботливое обращение с животными, содержание их в чистоте, в добротных сухих помещениях и… ежедневных прогулок.
Интонация, с которой Эмилия Филимоновна «доводила» до него прописные молочные истины, зародила в подсознании доктора чувство стыда: да как он посмел выбрать еще какую-то профессию кроме как сразу же после окончания школы пойти в доярки! Он даже опустил глаза.
— Но центральное место занимает доение. Операторам машинного доения поручена заключительная операция в производстве молочной продукции. Доить коров надо уметь. Способ извлечения молока из молочной железы влияет на уровень ее секреторной активности: при сосании продуктивность выше, чем при доении, при ручном доении выше, чем при машинном.
— Так если при ручном выше, чем при машинном, — зачем-то ухватился за последние слова бригадирши Изместьев, сам прекрасно понимая свою неправоту, — зачем тогда все эти машины? На кой ляд?
— Вот теперича я вижу прежнюю Акулины: любознательную, болтливую, работящую, — похлопала доярку по плечу Эмилия Филимоновна. — Затем, что принятая в мае 1982 года Продовольственная программа предусматривает интенсивное развитие агропромышленного комплекса страны и, как следствие, обеспечение растущих внутренних потребностей в продовольствии, в том числе и в молочке, в нем, родимом!
— Это понятно. А кто обеспечит мое дитя молоком? — решила Акулина нанести сокрушительный удар по партийной подкованности бригадирши. — Мою Клавочку, кровиночку мою… Я ж кормящая! Такая же корова, как и эти.
Акулина сделала широкий жест рукой, уловив, что в глазах Эмилии Филимоновны застыло сочувствие.
— Да кто ж тебя сюда определил-то? Сердешная?
— Как кто? — почувствовав, что еще немного, и слезы хлынут через край, развела она обиженно руками. — Понятное дело, муж. Федор, чтоб его… Ничего святого для него нет.
— Ну, я с ним поговорю… А ты сейчас ступай домой. Корми дитя и ни о чем не беспокойся. Я знаю, как твоего Федунка приструнить. Он у меня знаешь, где?
При этих словах бригадирша сжала хрупкие пальцы в кулак так, что они захрустели.
Крик дочери Акулина услышала задолго до входа в калитку. Несмотря на дневное кормление, Клавдии явно чего-то недоставало. Нина сидела на печке и плакала. По-видимому, ей досталось от отца за неумение справиться с младшей сестренкой. Перепеленав дочурку и накормив, Акулина вышла к подвыпившему супругу.
— Привет советским дояркам! — Федунок держал в дрожавшей руке стакан с мутным пойлом. — Как там на продовольственном фронте?
— Федь, на дворе скоро декабрь, — не обратив никакого внимания на его приветствие, жена пошла в наступление. — Нинке семь лет, а она не в школе. Девчонка учиться должна!
— А я чо, супротив? — неожиданно смягчился Федор. — Пусть идет и учится. Я не возражаю. Мне вона и мужики говорят, мол, не дело это. Отстаешь, мол, от жизни. Вона, как! А жизня, она, вперед, значитца, летит.
Не ожидавшая такого поворота разговора, Акулина вначале немного растерялась, но потом продолжила тему:
— Как же она пойдет? У нее ни учебников, ни школьной формы, ни портфеля, ни тетрадей. Ни читать девочка, ни писать не умеет. Это ж стыд — позор! В семь-то лет!
— Дык возьми и научи, — начал выходить из себя муж. — Чо ты меня-то шинкуешь? У меня других забот хватат.
— Мне надо съездить в город и купить ей все необходимое, — не унималась Акулина. — Пособишь?
— Съездий, раз надо. Денег я дам. Только дочь накорми, молоко приготовь, чтоб, значит, только разогреть оставалось. Нинке четкие инструкции дай, а то сегодня она не знала, чо с Клавкой делать.
Обрадованная Нина завертелась на стуле, захлопала в ладоши. Когда к ней подошла мать и обняла ее, девочка прошептала ей на ухо:
— Я, правда, пойду в школу?
Сердце Акулины сжалось: как напуган ребенок, что не может даже во весь голос порадоваться. Она прижала дочь к себе:
— Конечно, пойдешь, родная моя. Это я тебе обещаю, слово даю.
На следующее утро Акулина покормила младшую дочь, поцеловала спящую старшую, собрала нехитрый «багаж» и через полчаса покачивалась в битком набитом автобусе. Разумеется, приобретение школьных принадлежностей планировалось, но главной целью поездки был разговор с десятиклассником Аркашей Изместьевым.
Акулина смутно представляла, как она, закутанная в деревенский платок и обутая в резиновые сапоги, сможет заинтересовать кумира большинства старшеклассниц двадцать седьмой школы. Надо было придумать нетривиальный «маркетинговый» ход. И о чем она будет говорить? И есть ли вообще смысл в этой встрече?
Обратно, в далекий две тысячи восьмой ей все равно не вернуться: тело разбилось вдребезги, возвращаться некуда. Какой смысл сбивать с толку парня? Напортачить можно прилично, а цель так и останется недостигнутой.
Изместьев вспомнил, ради чего он все затеял и почувствовал резкую боль за грудиной. Разве возможно сейчас ухаживание за Жанкой Аленевской? А на косметолога он выучится? Всю жизнь ему испохабил этот Клойтцер! Что б ему ни дна, ни покрышки! Стоп!!!
Сознание Акулины Доскиной вдруг словно начало сдвигаться набок. Съезжать помаленьку с проторенного пути. Если парень в этом времени женится на Аленевской, если послушается ее и в отведенный для этого промежуток проспециализируется на косметолога, то у него никак не должно возникнуть желания чего-то менять в будущем. Он не согласится ни на какую авантюру Клойтцера. Более того, он с ним не встретится, не пересечется. Не на «скорой» он будет работать, а в Институте Красоты.
Он не прыгнет тогда с шестнадцатого этажа, не прыгнет! Тело не разобьется. Все встанет на свои места! Игра стоит свеч, Акулинушка!!!
— Девушка, вам плохо?
Акулина открыла глаза. Народу в автобусе стало меньше. Над ней склонялся интеллигентного вида молодой человек с тонкой полоской усов над верхней губой, в плаще и шляпе.
— Нет, а что? Почему вы спросили?
— Вы вдруг так побледнели… А я врач.
Изместьеву стоило огромных сил, чтобы не ответить коллеге соответствующим образом. Но он сдержался и отвернулся к окну.
Когда за окнами замелькали кварталы знакомого с детства города, он слегка запаниковал. Никогда еще ему не приходилось встречаться с самим собой двадцатилетней давности. Никогда еще при этом он не был женщиной — колхозницей. Он вспоминал, что мог чувствовать, как ощущать себя семнадцатилетний юноша, комсомолец, активист. Полный сил, энергии, планов. До злополучной новогодней ночи, выстрелившей ему в глаз пробкой от шампанского, оставалось каких-то две недели, за которые все должно решиться. Но парень не знает о шампанском!
Стоп! Снова вся кровь Акулины отлила от головы, и женщина едва не отключилась. Если он, доктор из 21-го века в новогоднюю ночь не вклинился в свое тело двадцатилетней давности, значит… Значит, в него может вклиниться кто-то другой. Тело вакантно! Черт, рассказав о бутылке и шампанском этому прощелыге Клойтцеру, Аркадий раскрыл очень важную тайну, которой в будущем просто нет цены. Он вспомнил, как Поплевко жаловался на то, как мало информации в будущем о клинических смертях в прошлом. Конечно! Они решили использовать выстрел шампанского с большим эффектом, для коррекции своего гребаного будущего! А его просто выкинули в эрмикт-пространство, авось да пристроится где-нибудь. И он по чистой случайности «залетел» не так далеко от того, куда, собственно и планировал.
Какой ужас! Какой великодержавный эгоизм! Его нагло использовали!
Эту новогоднюю ночь Изместьев просто обязан встречать с Аленевской. И вообще, не отпускать ее ни на шаг. Это его судьба. Но как убедить парня в этом? Помнится, одной из черт характера в этом возрасте был юношеский максимализм и независимость от других мнений. Мнения других людей Аркашу в то время интересовали меньше всего.
Как заставить его поверить себе? Кем представиться? Кто ты вообще, такая, Акулина Доскина? Чтобы вмешиваться в жизнь столь интересного семнадцатилетнего парня? А не пойти ли тебе куда подальше?
Комсомольский проспект, улица Карла Маркса, школу отсюда не видно, но Изместьев знал, что скоро уроки «первой смены» закончатся, народ «повалит». Где перехватить парня? У школы? У подъезда дома? По дороге? Это если он пойдет один. А если с компанией? С девушкой, с той же Аленевской, к примеру.
Он вышел из автобуса возле продовольственного магазина и направилась к школе. Времени было в запасе — всего ничего.
Изместьев будто окунулся в совершенно забытую жизнь. Свою, неповторимую. У него была реальная возможность и огромное желание в ней остаться. Навсегда.
В городе детства случилась оттепель. Ему на миг показалось, что не было этого промежутка в двадцать лет. Еще ничего страшного не случилось. Он вышел после занятий, а вокруг — весна, набухают почки, капают сосульки. Тут и там — проталины на черном ноздреватом снегу. Как можно все это называть застоем, если юность не выбирают, она не повторяется. Не его вина, что он рос вместе с нумерацией партийных съездов, рапортовал им, как все. Никогда не повторятся улыбки одноклассниц, блеск их глаз и аромат весенних улиц.
Ему навстречу попадались знакомые, многие из которых к концу века уйдут из жизни. Изместьеву было не по себе от своей информированности. Знания буквально обжигали, завораживали, не давали чувствовать себя свободно. Словно его окружали ожившие мертвецы, пусть не все, но некоторые. Они торопились по делам, кто-то неспешно прогуливал внуков, кто-то просто «забивал» козла на скамейках. По спине доктора прокатился озноб: как глубоко он внедрился, сколько дров можно наломать. И сколько уже наломал, наверное…
Почему он обречен прозябать в этих Кормилицах до конца своих женских дней. Где справедливость? В другое тело не вклинишься, не перенесешься…
Пока он так думал, из-за угла выпорхнула стайка девчонок в белых фартуках.
— Куда несетесь, пигалицы?! — он не сразу узнал свой голос. — Простудите себе придатки, будете потом лечиться всю жизнь. Оделись бы сначала, потом бегали!
— Да мы быстренько, бабка, не бутузь! — кинула на бегу самая болтливая, уколов Изместьева прямо в сердце. — Будь проще, и люди к тебе потянутся.
«Куда ты суешься, огрызок? Тебя молодежь бабкой называет. Поучает тебя, как колхозницу времен коллективизации. Ты вообще, на себя когда последний раз смотрел, урод? Да с тобой никто разговаривать не станет! Можешь не париться понапрасну».
Возле школы был сквер, о котором Изместьев совсем забыл. И, хотя сейчас все скамейки были запорошены снегом, не посидеть на одной из них он не мог. Сколько здесь было всего! Чего только не вырезано ножичком на стволах, спинках и сиденьях! «Маша + Саша = Любовь».
Нет, молодежь далекого будущего совсем не так объясняется в любви. Все стало гораздо проще, приземленней. Все стало хуже, это надо признать.
Акулина поднялась со скамейки и медленно побрела вдоль аллеи.
Опасность «подкатила» совершенно с другой стороны. Разумеется, в десятом классе они все курили по-черному, и после уроков дружной толпой направились в киоск за сигаретами. Деньги водились далеко не у всех, поэтому стреляли потом друг у друга. Зажигалки были лишь у самых «продвинутых».
— Посторонись, тоскливая! — знакомый голос прозвучал над самым ухом. Его голос, вибрировали его связки!
— Ну и попка, как орех, так и просится на грех.
За всеобщим хохотом Акулина не успела сообразить, что реплики относятся именно к ней. Кажется, она ощутила небольшой шлепок по ягодицам, но обступивших ее парней было так много, что в толпе невозможно разобраться, кто именно ее столь «ласково» приложил.
Ох уж, этот эффект «толпы», когда любая шутка, пусть даже самая плоская из ныне существующих, воспринимается как высший пилотаж Жванецкого, и сопровождается гомерическим хохотом! Он начисто парализовал Акулину. Очень быстро она поняла, что выглядит в толпе длинноволосых, «фонтанирующих» остроумием старшеклассников как доисторический ящер на парижской выставке высокой моды.
— Я думал, на лошадях уже отъездились.
— Нарьянмар мой, На-рьян-мар, — Вадик Парахин пустился чуть не вприсядку. — Городок невелик и не мал. У Печоры у реки, где живут оленеводы, там рыба-а-ачат рыба-а-а-ки-и-и-и.
«Ну, вылитый Максим Галкин! — подумал Изместьев, даже не пытаясь перекричать беснующуюся толпу. — Но тогда мы не могли сравнивать, на телеэкране царствовали совершенно иные лидеры». Интерес к «колхознице» у старшеклассников начал быстро угасать, они ускорили шаг.
— Аркаш! — произнесла Акулина чуть слышно, но так, чтобы парень услышал ее. Тот действительно услышал, но решил, что это ему показалось, даже не оглянулся. Еще бы, что может быть общего между претендующим на золотую медаль выпускником и дояркой, неизвестно каким способом попавшей в центр города. Расстояние между Акулиной и парнями увеличивалось. Она набрала в грудь побольше воздуха и крикнула:
— Изместьев!
Патлатый паренек зафиксировал позу, словно товарищ крикнул ему «замри». Затем повернулся и удостоил Акулину испепеляющим взглядом:
— Вы меня? Но мы с вами незнакомы.
— Так познакомься, — кто-то из одноклассников похлопал его по плечу. — Это тебе только кажется, что незнакомы. На самом деле между вами давно существует телепатическая связь.
Друзья продолжали издеваться над ним. А Акулина, приближаясь к нему, думала, что еще никогда шутки одноклассников не были настолько пророческими.
— Можно тебя на пару минут? — интригующе произнесла она, подойдя к нему почти вплотную. — Очень важная информация.
Рассматривая самого себя двадцатилетней давности, Изместьев чувствовал невероятную легкость во всем теле. А он был ничего, очень даже ничего. И даже длинные волосы не выглядели излишеством, какой-то нарочитостью. Этот блеск глаз, умеренная неотесанность — это так импонировало одноклассницам. То, что надо.
— Вообще-то мы опаздываем на «химию», — парень развел руками, как бы намекая, что у него нет никаких секретов от друзей. Тем более в столь пикантной ситуации.
— Твою матушку зовут Светлана Христофоровна, а отца — Яков Дмитриевич, — заученно выпалила Акулина, боясь, что не успеет. — А шрам на левой голени у тебя появился во время прошлогодней поездки в Абрау-Дюрсо. Ты не переносишь молока и страшно любишь сначала начистить много-много семечек, а потом их есть ложкой.
По мере того, как звучал ее срывающийся голос. Глаза Аркадия округлялись все больше и больше. Наконец, он взял ее под руку, отвел в сторону, махнув одноклассникам, чтобы шли своей дорогой.
— Что тебе нужно и кто ты такая? — резко спросил он, дыша ей в ухо.
— Я твоя дальняя родственница, скажем так, — затараторила Акулина пытаясь высвободиться из крепких объятий ученика 10 класса. — И у меня для тебя есть очень важная информация…
— Типа вербовки? — Аркадий прищурил недоверчиво глаза. — Знаем, знаем. Для вас главное — шокировать человека сначала. Потом будете качать информацию. Только про отца я ничего не знаю, он со мной информацией не делится. Ничего интересного я сообщить не могу.
Акулину словно током ударило: как же она не подумала о такой реальности восьмидесятых, как идеологическая пропаганда. Враги внешние и внутренние, «Голос Америки», «Эй-би-си», вербовка… Изместьев был подкован, как никто другой из одноклассников: комсорг все-таки!
— Хорошо, хорошо, — пошла на попятную Акулина. — Сходи на свою химию. Только прошу, не сверкай сейчас своим остроумием. В том, что ты это умеешь, я не сомневаюсь ничуть. Я буду ждать тебя у подъезда… После школы. Поверь, это очень важно. Для тебя.
— Тогда уж не у подъезда… А на стройке. — опасливо озираясь на удаляющихся одноклассников, прошептал Аркадий. — За нашим домом. Там и поговорим. Обо всем.
Кедрач вышел из такси неподалеку от «Камских огней». Ресторан почти не изменился со времен его молодости. Именно здесь он с однокурсниками отмечал сдачу сессий, дни рождения, женитьбы.
О, трезвость перестроечных времен! За сухой закон Кедрач объявил Горбачева своим личным врагом. Даже тост предложил во время одного из застолий. Правда, чокаться пришлось кока-колой.
Потом всякий раз, проезжая мимо ресторана, режиссер подавлял невольное желание заглянуть, окунуться в атмосферу студенчества.
Не раз и не два ему удавалось вытащить сюда всю труппу театра. А сколько раз с Поплевко, любимым учеником, они здесь сиживали, — одному богу известно.
Теперь Вениамина в нем не оказалось. Во всяком случае, их любимый столик, за которым они обычно обсуждали новые сценарии, пустовал.
Каким чувством он понял, что надо посмотреть в туалете, — загадка для светил психиатрии, пусть они и разбираются.
Егор подоспел вовремя. Поплевко на повышенных тонах объяснялся с группой подвыпивших подростков, которые то и дело теснили «прищельца» в самую глубь клозета.
Допустить избиения одного из своих учеников Кедрач не мог. «Вспоров» толпу подобно браконьерскому разряду динамита, он мигом оказался рядом с «пришельцем».
— Все, малыши, карандаши затупились, — чувствительно столкнув кого-то лбами, кого-то опрокинув в раковину, режиссер ощутил себя на репетиции одной из батальных сцен «Войны и мира». Камера справа наезжала, выхватывая крупным планом его кулак, бороздивший подростковую несформировавшуюся челюсть. Затем следовал общий план, панорама замешательства французов. И, наконец, их массовое отступление по всему фронту.
— Сейчас не время портить отношения с подрастающим поколением, Гекльбери, — наставлял своего ученика Кедрач, выводя под руку из накуренной атмосферы. — Как тебе кажется?
— Кажется, не кажется… — сморщился Вениамин до состояния маринованной помидорины, из которой через трубочку высосали все внутренности. — Идешь ты… вдоль крытых сараев. Мне сейчас все по барабану. Я потерял Кристину… Кажется, навсегда.
— Перестань пороть горячку, — хотел успокоить его Кедрач, но наткнулся на испепеляющий взгляд. И тут же осекся.
Они стояли возле барной стойки, Поплевко хлюпал носом, как «плавающий» у доски двоечник. Между «всхлипами» из самой глубины души «пробивались наружу» справедливые обвинения:
— Это из-за тебя все. Что, молчишь? Из-за этой долбанной идеи, гребаного сценария… Черт бы меня дернул согласиться участвовать в этом. Не хотел же, не собирался.
— Ну, хватит, — Кедрач закурил, глубоко затянулся и неожиданно всхлипнул, как Поплевко: — А не то я чичас заплачу.
— Хоть плачь, хоть в носу ковыряйся, — затравленно оглядываясь по сторонам, усмехнулся Поплевко. — Для меня это без разницы. Хоть бы рассказал, что тут происходило без меня. Я ничего не помню, ничего не знаю. Очнулся сутки назад…
— Постой, постой, — схватив парня за плечи и встряхнув его, Кедрач привычно отбросил непослушную прядь волос со лба. — Что значит, не помнишь? Мы же договаривались, что никакой комы не будет… Разве не ты играл пришельца из будущего?
— Какого пришельца? Клойтцера, кажись?
Глядя в мутноватые глаза Вениамина, режиссер почувствовал неприятные подергивания мышц живота. Парень не врал: случилось нечто необъяснимое, не поддающееся законам логики начала XXI века.
— Это был не я, кто-то другой. Я летал где-то. Уточнить не смогу. Как будто и не спал, и не бодрствовал. Вообще — не жил. Истосковался по настоящей жизни-то. Хотел вкусить по полной, да ты вмешался. А что касается этих кретинов, — вдруг перевел разговор Вениамин. — Я бы сам вполне справился… Шелупонь лупоглазая! Мне, наоборот, мерещится, что другого подходящего момента может и не быть. Когда еще квасить эту ворвань, как не сейчас?
Кедрач усадил парня за ближайший столик, привычным жестом подозвал официанта, заказал текилу со всем причитающимся, салат и рыбное ассорти.
— Что ж, бутузь, если хочешь, — вновь глубоко затянувшись, посоветовал Кедрач. — Только я тебя для начала в курс дела введу, если ты не против. А потом дерись, сколько твоей душе угодно.
— Что-то случилось? — Поплевко весь напрягся, решив, по-видимому, что новость будет касаться его и Кристины. — Пока меня здесь не было, я имею в виду…
— Уж не знаю, где ты прохлаждался, но Изместьев в прошлом. Хочешь верь, хочешь, нет… Действительно в прошлом, без булды!
— Что? Ворзонин же хотел с помощью своей методики… Имитация прошлого, не более. Как так получилось?
— Хотел, вот именно. Но Аркашки сейчас нет в клинике. Он исчез, телепортировался… Распался на атомы и улетел. Нет его… В настоящем, во всяком случае. Объяснить сей факт сам Ворзоня не в силах.
В этот момент к ним подошел официант, принес заказ.
— Откуда такая уверенность? Ты что, все обыскал? Может, прячется… у одной из любовниц. — предположил не совсем уверенно Вениамин. — У той же Аленевской проверял?
— Я видел глаза Ворзони. Уж я—то его знаю, можешь не сомневаться. Этот просто так икру метать не станет. У него нервы — будь здоров. И если он на медсестру орет, как хряк недорезанный, то, значит, случилось ужасное. Сейчас он сам себе боится признаться, но, похоже, его методика кое-чего стоит, раз такое происходит.
— Так это же… Нобелевская премия, — Вениамин вытаращил глаза, начисто забыв о еде и выпивке. — Лауреатства там всякие. Обалдеть! А ты уверен в том, что говоришь? Прямых доказательств, как я понимаю, у тебя нет.
— Тогда где он может быть, если не там? Я знаю одно: оборвать резко сеанс нельзя, нет никакой возможности.
— Что сейчас будет? — с трудом справляясь с охватившей его паникой, спросил Виниамин.
— Лично для нас, думаю, ничего, — размеренно, словно ему дали установку во что бы то ни стало потянуть время, произнес Кедрач. — А глобально… Ты помнишь свой текст? Про пространственно-временной континуум помнишь? Изменяя прошлое, можно нарушить этот континуум, получится разрыв логики событий.
— Я не думал, что это коснется меня лично, — признался вполголоса Вениамин. — Но чем это чревато?
— Чем угодно, — Кедрач окинул взглядом помещение ресторана, как бы демонстрируя диапазон возможностей того, что может натворить в прошлом его одноклассник. — Вплоть до апокалипсиса. Хотя я грею себя надеждой, что ума у Изместьева хватит не совершать глупостей. Лично тебе бояться нечего. У него претензии должны появиться к Клойтцеру, а не к Поплевко. А это — персонаж из далекого будущего.
— А как Изместьеву оттуда вернуться? Из прошлого, я имею в виду.
— Ты настолько плохо выучил роль, коллега, что никак не вспомнишь свои же слова? — Кедрач вдруг по-детски рассмеялся. — Зачем ему оттуда возвращаться? Он начнет там жить по-другому. Представь ситуацию: он не женится на Ольге. И Савелий на свет не появляется. Просто, как клизма с отваром ромашки.
— Представляю, — дрожащими губами промямлил Поплевко. — Погоди. Кто тогда вместо меня сыграл мою роль?
— Хм… До последнего времени я был уверен, что это ты. А что касается Аркашки… Просто так никто с шестнадцатого этажа прыгать вниз башкой не станет. Видимо, здорово ему осточертело в настоящем. Даже у меня — мурашки по телу, как вспомню.
— Если у него конкретный план жениться на ком-то другом, не на Ольге, а скажем, на ком-то… На ком?
Кедрач почесал вилкой у себя за ухом, потом отчего-то зажмурился, и вдруг с размаха стукнул себя этой самой вилкой по лбу.
— Ну, конечно, как же я сразу-то не домымрил?! Он собрался жениться на Аленевской! У них в конце школы роман был… И он как раз в то время намылился! Роман достаточно серьезный, хотя и кратковременный. Думаю, что Ворзонин, паскудник, каких еще поискать, пронюхал это дело.
— Что-то я никак не пойму, — Вениамин замотал кудлатой головой. — А как он может использовать все это?
— Что ж тут непонятного? Ворзонин втрескался в Ольгу, жену Изместьева. Как убрать конкурента? Да так, чтобы даже намека на него не осталось? Надо отмотать назад время и все переиграть в самом начале. Изместьев — теперь будет муж Аленевской. А Ольга будет свободна… Хотя не факт, не факт. Что свободна.
— Разумеется, не факт, — ухмыльнулся Поплевко. — Где гарантия, что она никого за это время не встретит? Она — женщина из плоти и крови. К тому же, это не путешествие во времени, это лишь психотерапевтический сеанс. Ты сам говорил.
— Говорил… Но, вполне вероятно, ошибался.
Вениамин внезапно вскочил, словно случайно прищемил себе яичко. Секунду-другую он не мог вымолвить ни слова.
— Я знаю, как проверить истинность всех наших рассуждений. Надо встретиться с Аленевской! Любые изменения отражаются на действительности мгновенно. Или, скажем, отыскать Савелия.
— А ты, кажется, прав, — Кедрач покачал головой. — Не зря у нас столько общего!
— Так почему мы до сих пор здесь?
— Как почему? — обиделся Кедрач. — Чтобы спокойно доесть ассотри и допить текилу. Думаешь, не твои деньги, так и наплевать на них?
Через полчаса они мчались в такси по направлению к «АВАКС-банку». Кедрач ерзал на сиденье и теребил себя за нос. Ему не давал покоя факт, что не он додумался до этой поездки. В голове вертелось нечто жуткое, что еще несколько часов назад он бы однозначно принял за проявление шизофрении. Сейчас же, в свете открывшихся фактов, все казалось достаточно приемлемым.
Если бы Изместьеву что-то удалось исправить в этих пресловутых восьмидесятых, то изменилось бы все. Про Аленевскую-банкиршу им бы с Вениамином (последнему-то уж точно ничего) сейчас было известно не больше, чем какому-нибудь докеру в Неапольском порту.
Если они знают до сих пор, что Жанет — банкирша, значит, есть шансы, что ничего не изменилось, и Изместьева в прошлом … нет. Или у него ничего не получилось. Бедняга! Ну, а если его там нет, где тогда он? Где Аркашка? Куда его дел Ворзоня? Этот самовлюбленный павиан.
И совсем необязательно, кстати, лететь сломя голову в банк. Достаточно встретиться с Ольгой, или с сыном Изместьева Савелием. Сам факт того, что с ними все в порядке, будет доказательством статуса кво…
— Ладно, к Аленевской, так к Аленевской… — Егор не заметил, как высказал свою последнюю мысль вслух. — Какая разница, как будет доказана истина.
— Ты о чем это? — слегка ткнул его в плечо Поплевко. — О какой истине речь? Я никак не врублюсь.
— Ладно, проехали, — махнул рукой Кедрач и принялся смотреть в окно.
Кому-кому, а ему, как другу Изместьева, давно были известны семейные «неурядицы» одноклассника. Тысячи людей живут годами с этими проблемами, «не вынося сора из избы». И у любого человека есть моменты в жизни, когда он хочет начать все сначала. Когда появляется желание не совершать ошибок, что-то переиграть. Вполне естественная мечта, если к тому же учесть пертурбацию и переоценку ценностей 90-х годов. Но у всех это так и остается на уровне мечты, не более.
Каким-то образом про мечту Изместьева узнал психиатр Ворзонин. Как это произошло, — о том история умалчивает, но факт остается фактом: как-то узнал.
Абсолютно случайно данная информация совпала, «состыковалась» с его научными изысканиями. Так возник проект, не имеющий равных по дерзкости и масштабу. В медицине пока никто на подобное не решался, не замахивался.
Но, к сожалению, у Ворзонина сей научный эксперимент очень скоро перетек в совершенно иную плоскость. Будучи влюбленным в Ольгу, супругу Изместьева, которая наверняка поведала ему, как своему доктору, все проблемы. А он не нашел в себе силы дистанцироваться от всего личного. Сделать так, чтобы после эскперимента Аркадий либо вернулся со стертыми воспоминаниями, либо не вернулся вообще, для Павла — проще простого.
Теперь у Егора не было ни капли сомнения, что все обстоит именно так.
Ни одно другое ожидание не отражалось на здоровье Изместьева так, как ожидание себя самого на заброшенной стройке восьмидесятых. Сердце колотилось во всех местах, грудь тянуло — наступило время кормления. Красноречие Акулины не пропало втуне, — Аркаша был нимало заинтригован услышанным, даже не стал заходить домой после школы, сразу же направился на стройку.
Видя, как парень перепрыгивает через ямы и всякий строительный мусор, Акулина разнервничалась так, что долго не могла начать разговор. Когда, наконец, совладала с собой и изложила основные причины своего пребывания в таком виде, Аркадий не поверил. Пришлось посвятить парня в кое-какие нюансы его глубоко «законспирированных» личных переживаний, от которых десятикласснику стало не по себе.
— И не каждый день вовсе, — обиженно уточнил он, когда незнакомая колхозница вдруг заикнулась про его мастурбацию. — Изредка, может, раз в месяц… Так это все… в моем возрасте.
— Я могу сказать гораздо больше… — горячо убеждала его Акулина. — Но не для этого я здесь. Пойми, я хочу тебя предостеречь от скоропалительных решений. Через много лет Жанна Аленевская станет крупным банкиром. Она будет ворочать миллионами. Не упусти эту возможность! Через пару лет начнется перестройка, потом заварится такая катавасия, что мало не покажется. Про коммунистические идеалы забудь, даже не отвлекайся на них. Поступишь в мединститут, распределяйся на хирургический поток. Потом специализируйся на косметологии. Такие бабки засеребрятся в перспективе — пальчики оближешь. Не упусти Аленевскую, умоляю! Это очень важно…
— Хватит меня разыгрывать. — твердо заявил Изместьев-84 Изместьеву-08 в женском обличье. — Вы, кажись, сами себе не верите. Настолько сумасбродно все выглядит.
Сзади неожиданно послышался хруст снега, оба Изместьева оглянулись. Тот, что был постарше, едва не свалился в сугроб. К ним быстро приближалась Жанна Аленевская. Она была настолько обворожительна, что доктор зажмурился. Даже в простеньком пальто точеная фигурка смотрелась потрясающе.
Ничего женская внешность не смогла сделать с нормальной мужской сутью: хоть сейчас он готов был сграбастать девушку и нести на край света. Отдал бы все на свете, чтобы поменяться в этот миг внешностью со своим молодым предшественником. Но реальность была настолько неумолима, что Жанна, окинув Акулину презрительным взглядом с ног до головы, прыснула в кулачок:
— Здрасьте! К тебе приехала родственница с Камчатки?
— Ну, что-то вроде того… — замялся десятиклассник. — Жанет, это совсем не то, что ты подумала. Выбрось из головы… Ну, подумай! Посуди сама.
— Да уж вижу… — раздумчиво протянула девушка. — А я было Сережке Чикиреву поверила. И что, больше вам, неприкаянным грешникам, встретиться-то негде? Ты ее прячешь от всех? Я тебя понимаю… Я-то думала… соперница появилась. Теперь вижу, что не права, извини.
Что произошло дальше, Акулина поняла не сразу. Кажется, Аркадий притянул ее к себе за рукав:
— Откуда ты все знаешь? Быстро говори и проваливай отсюда. Видишь, какие дела? Мне эти сложности ни к чему.
— Я из будущего, — незатейливо, по-колхозному, выразилась Акулина.
— Что??? — Протянул Аркадий, застыв напротив нее.
Летящий в парня жилистый кулак просвистел у нее над ухом подобно падающей бомбе. Клацнули молодые зубы. Закатив глаза, Изместьев — 84 медленно повалился на бок.
— Ах вы, суки! — хрипотца Федунка ворвалась в ее уши подобно расплавленному свинцу. — Че, мразь, на молодых потянуло? Я т-те покажу Леневскую… — Звездневскую! Корячина! В роддоме с этим голубенком спелась. Признавайся, тварь! Губчека, твою мать!
Кое-как вырвавшись из цепких рук невесть откуда взявшегося Федунка, Акулина склонилась над Аркадием. Парень был без сознания. Пульс на сонных артериях прощупывался слабо.
— За букварем она поехала! Гнида! — гудел сверху Федунок, периодически попинывая супругу. — За тетрадками… Я тебе дам учебники!
— Что ты наделал, олух? — шлепая Аркадия по щекам. — Сначала разобрался бы, а уж потом.
— Кто олух? — Федунок вроде бы и растерялся. Потом, по-видимому, не найдя ничего обидного в прозвище, согласился: — А, ну, может, я и олух. Только ты… — б…ь, самая что ни на есть настоящая.
— Идиот клинический! Маразматик, алкаш! Ты что с парнем сделал, нехристь?! Урод!
Решив, что здесь не Кормилицы, и терять ей особо нечего, Акулина разошлась не на шутку.
Федунок на какое-то время потерял дар речи, стоял, растерянно моргая. Внезапно на него посыпались удары Жанны. Девушка начала бегать вокруг, бить Федунка сумочкой и кричать что есть мочи:
— Помогите. Милиция! Милиция! Ради бога! Убива-а-ают! Колхозники вонючие! Понаехали.
Потом вдруг подскочила к Акулине, оттолкнула ее от лежащего Аркадия:
— Тебе какого черта здесь нужно, шмара деревенская? Из какой подворотни ты выползла? Откуда взялась? П-шла вон! Затычка суконная.
— Ничего не понимаю, — Федунок продолжал моргать, жуя лямку своей шапки-ушанки. — Дак ты… это… что… с кем, значит? Не с ним, че ли?
Жанна трясла лежавшего на снегу Аркадия, который не подавал никаких признаков жизни. Акулина ругала себя последними словами, озиралась по сторонам, пока, наконец, не решилась:
— Надо «скорую» вызвать. У тебя мобильник есть?
— Что?!!! — Жанна округлила глаза. — Мобильник? Ты о чем это? Автомат за углом, беги в темпе. Он без сознания.
Да, к хорошему быстро привыкаешь, — подумал Изместьев, одергивая себя, — что ни говори. Когда-то сотовых не было вообще. И люди как-то жили.
Когда Аркадия увезла «скорая», Жанка поспешила домой, а Федор благополучно был препровожден в ближайший милицейский участок, на Акулину напал ступор.
Что будет, если с парнем что-то случится? Сама того не желая, она грубо вмешалась в свое прошлое. Можно сказать, грязными сапогами залезла на чистую простынь. Она должна была предвидеть, что ревнивец Федунок последует за ней. Слишком подозрительно он ее отпустил, легко согласившись с ее доводами. Но за то, что он сделал, он и поплатился: Акулина в отделении дала против него такие свидетельские показания, что его скоро оттуда не отпустят. И хотя дети дома одни, мать не жалела о содеянном: все равно толку от мужа никакого не было. А к вечеру она должна была вернуться домой.
«Потерял ты бдительность, Изместьев! А о чем нас всегда предупреждали на Истории КПСС? Правильно: будьте бдительны, враги не дремлют. Они, эти враги, готовы заплатить любые деньги, лишь бы завладеть информацией. А ты, говоря языком 21 века, облажался».
Ноги сами ее принесли к своему дому, — тому самому, где Аркадий жил в восьмидесятые. Сердце колотилось, сосуды готовы были лопнуть в одночасье, когда она зашла в подъезд. Ее никто не знал. Пользуясь своей неузнаваемостью, она стала подниматься на свой этаж. Замерев на несколько секунд перед своей квартирой, Акулина закрыла глаза. За дверью были слышны голоса. Жанна с отцом Аркадия разговаривали на повышенных тонах. Обсуждали, естественно, только что произошедшее. Акулина прислушалась.
— Если бы ее кто-то знал! Мы бы с ней быстро разобрались. Ее муженек приревновал к Аркашке. Смех, да и только. Ну и схлопотал 15 суток, теперь есть время поразмыслить над жизнью.
— Куда его увезли? В какую больницу, — перебил отец словесный поток Жанет. — Как там его самочувствие? Что с ним?
В этот момент раздался телефонный звонок. Отец, по-видимому, схватил трубку.
— Да… Лида, как он? В какую больницу его отвезли?.. Ну, ну… Пункцию, говоришь? Когда?..
В этот момент послышались приближающиеся шаги.
Из глуюины квартиры раздавалось:
— Может, со Стефаном созвониться?.. Думаешь, обойдется?
Акулина стояла вся в поту и тряслась от холода. Нет, это выше ее сил. Она не может видеть отца. Испытание из разряда запредельных. Сердце, психика могут не выдержать. Нельзя, нет… Она не готова!
Шаги приближались.
Дверь открылась, и Акулина оказалась с Жанной, что называется, «нос к носу». Доктору почему-то вспомнился эпизод из фильма «Любовь и голуби», когда героиня Людмилы Гурченко (Раиса Захаровна) явилась в семью своего любовника и попыталась найти с соперницей общий язык…
— Кто к нам пожаловал, — Жанна округлила зеленоватые глаза. — Та самая, которая… Сама пришла. Чтоб мы, значит, ей глазки повыцарапали. Что вам здесь надо, бабушка?
— Жанна, уйми свой пыл, — раздалось из глубины квартиры, и вскоре в проеме появился отец. Отца Изместьев не видел вечность: тот умер в девяносто пятом году. — Здравствуйте, думаю, вы расскажете нам, как все происходило на самом деле?
Вопрос отца повис подобно сигаретному дыму на лестничной площадке, потом площадка почему-то закружилась, сделалась лабиринтом и, подобно шлангу огромного пылесоса, жадно всосала Акулину.
— Доктора позовите, — донеслось сзади убывающим эхом. — Женщине плохо! Она в обмороке, помогите кто-нибудь!
Над ней плыли огни, ее потрясывало на неровностях. Вскоре она поняла, что едет на кушетке. Вернее, ее везут. Огни вверху — это лампы бесконечного больничного коридора. Что с ней? Кажется, она упала в обморок. Но обморок — не кома. Хотя, — смотря как упасть. Можно так шарахнуться, что угодить в глубокую кому.
— Давление шестьдесят… Что на кардиграмме?.. Что значит, не делали еще? Аллергия? Не знаю… Преднизолона шестьдесят, глюкозы четыреста… Шевелитесь, мать вашу!
Это про нее? Но что могло произойти? Она не может пошевелить ни рукой, ни ногой. И вообще, кто она в данный момент: Изместьев? Доскина? Или, может, кто-то третий? Она ничему не удивится.
Ей беспардонно задирают подбородок, заталкивают в гортань ларингоскоп, потом трубку. Искусственная вентиляция? Господи, это еще зачем? Ах, да, она действительно не может самостоятельно сделать вдох. У нее нет для этого сил.
Она чувствует каждое сокращение своего сердца. Как наполняются желудочки и предсердия кровью, как они выталкивается ее потом в сосуды. Качать с каждой минутой становится все труднее, капилляры забиты тромбами. Она знает, что сердце делает свои последние удары.
Какое оно, последнее сокращение моего сердца?
Оно похоже на хлопок далекого выстрела. Только сделанного внутри меня. Выстрел жизни, точка. Или — как последний вздох захлебывающегося пловца, скрученного судорогой. После которого — ничего.
Совершенно ничего: ни ветра, ни дождя, ни солнца. Ты их, конечно, еще увидишь. Но не почувствуешь. И это страшно.
Эмоции выплеснутся, не оставив ничего. Да, тебя больше нет. Ты смотришь на то, что крутится — вертится после тебя. И — не можешь повлиять. Вершатся глупости, смешные и несуразные, тебя распирает, но… Поздно, господа офицеры.
— На пленке асистолия… Зрачки… Адреналин, соду, кальций, не спать, не спать!.. В подключичку!.. КПВ!
Как им не стыдно! Она — совсем раздетая, на ней ничего нет. Мужики столпились — налипли, как гвозди на магнит. Все лапают грудь, такую некрасивую… Такую невзрачную… Она сверху все видит.
Ах, это они непрямой массаж сердца делают. Во рту — трубка, какой-то щупленький паренек раздувает черный мячик… Это мешок Амбу. Это он так за нее дышит. Поскольку она ничего сделать уже не может сама. Разучилась за считанные секунды.
Кто-то ее тянет вверх. Сквозь потолок, сквозь все этажи. Странно: от ее пролета сквозь бетонные перекрытия ничто не сломалось, не разверзлось. Будто она из радиоволн состоит, а не из плоти и крови.
Она никогда не прыгала с парашютом, ощущение затяжного прыжка ей совершенно не знакомо. Тем более, когда несешься не вниз, а вверх. Наверху что-то трещало, затягивая ее ввысь. Внизу уже ничего не было видно из-за множества облаков.
— Дефибриллятор, быстро, — влетело в ее ухо. — Двести для начала. Всем отойти! Разряд!!!
Бабахнула молния, Акулина кувыркнулась через голову и помчалась вниз. Бабахнуло еще и еще. Снова потянуло куда-то вверх. Дергало в разные стороны, болтало, как дерьмо в проруби.
Наконец, она вынырнула из какой-то белой маслянистой жидкости. Даже не вынырнула, ее кто-то вытащил за шиворот. Вытащил и упорхнул в зеленую чащу неподалеку, она даже не успела заметить.
— Спасибо, Ханс, — прозвучало прямо перед ней. Зрение кое-как сфокусировалось и она вздрогнула: перед ней стояла… она сама. Акулина Доскина собственной персоной. Стояла, сверлила глазенками — кнопками и шипела: — Откуда ты взялась такая? Кто тебя вместо меня вставил? В мою постелю положил, бля? В мои трусы-рейтузы воткнул? Отвечай!
— Акули… Акуль… — начала сбивчиво шептать только что прилетевшая, но голос отказывался ей подчиняться: из горла вырывался непонятный хрип.
Акулина, стоявшая напротив, была одета в белое платье до пят. Ее русые волосы заплетены в косичку и тщательно уложены вокруг головы. В движениях чувствовалась уверенность, а в голосе сквозила обида и злость.
— Как ты умудрилась заместо меня дитя родить? Оно мое, кровинка моя, дитятко… Как Федро тебя не раскусил? Умеешь притворяться, сучка!
Неожиданно говорившая замолчала и стала пристально вглядываться в своего прилетевшего двойника. С двойником что-то происходило, и он сам чувствовал это.
— Так вот как ты мужа зовешь… Федро? Простенько и со вкусом. Акулина, я сейчас все объясню, — ответил двойник внезапно огрубевшим голосом. — Ты ни в чем не виновата. Это я по ошибке, не специально, вклинился в твое тело. Я прилетел из будущего…
— Что с тобой? Ты мужик, что ли? — запаниковала настоящая Акулина. — У тебя растет борода, господи! Ханс, кого ты принес? Я тебе разве этого заказывала? Посмотри!
Изместьев чувствовал, что меняется на глазах: с лица словно снимали многолетний гипс, кожа трескалась, волосы застилали лицо, лезли в рот, в нос и глаза. Пальцы рук и ног заныли: из фаланг полезли ногти, они крючились, загибались. Ощущения были совершенно незнакомые и не поддающиеся описанию.
— Так это ты меня сюда вытащила? — промычало жутковатое существо, в которое за считанные минуты превратился Изместьев. — Кто тебе позволил это сделать? Я понимаю, что поступил скверно, но ты не имела права. Как ты посмела?!
Боль и скрип во всех конечностях сделали свое дело: Аркадий разозлился на Акулину. Он медленно, насколько позволяло его теперешнее состояние, начал наступать на трясущуюся Доскину. Та в ужасе бросилась от него, но у нее ноги почему-то скользили по зеленой траве.
Шаги Изместьева были гораздо эффективней: он приближался к Акулине, злость на колхозницу клокотала в груди, он готов был ее разорвать. Хотя — за что? Даже если отбросить эмоции, они квиты: он вышиб ее из седла в родильном отделении, а она дотянулась до него на пороге его квартиры. Кви-ты! Но в тот момент волосато-бородатый вурдалак не хотел об этом думать. Он изо всех сил «гарабал» конечностями, догоняя несчастную женщину, лишившуюся детей, мужа и быта.
Акулина почувствовала его настрой, и не на шутку испугалась. Издавая пронзительные вопли, она пыталась ускользнуть от его крючковатых лап.
До Изместьева же время от времени доносилось неизвестно откуда:
— Разряд! Давай триста! Не бойся… Дышать, дышать! Как зрачки? Рефлексы? Продолжаем.
Акулина кричала достаточно громко. На травянистые поляны стали выходить тут и там люди в белом. Седовласые причесанные старцы были недовольны тем, что кто-то их побеспокоил в столь благостный час. К Акулине приблизилось странное существо, словно только что слетевшее с картин Ван Гога.
Они начали возбужденно шептаться о чем-то, на мгновенье потеряв при этом бдительность и темп передвижения. Изместьев не преминул воспользоваться замешательством и почти настиг беглецов, но в этот миг до него отчетливо донеслось откуда-то снизу:
— Все, последний раз, триста шестьдесят шарахнем и все. Разр-р-ряд!!!
Его звездануло так, что, показалось, вывернуло наизнанку. Именно изнанкой он полетел вниз, сквозь все мыслимые и немыслимые препятствия. Его вновь обступили шорохи и медицинская суета. Гортань вновь кто-то раздвинул чем-то холодным и острым. В легкие вдувалась смесь. Он жил.
— Есть синусовый ритм!
— Капаем, капаем, дышим! Активней, активней!
— Грудину с ребрами не сломали? А то она хрупкая такая…
— Если сломали, починим. Чай, оно не в первый раз!
— Вытащили, кажись…
Какая странная, иллюзорная двойственность! Словно с Савелия в одну из ночей удачно сняли копию. И — вдохнули в нее жизнь, как гелий из баллона — в шарик. И она, эта копия, начала жить в другом месте, другом времени, под другим именем. По другому чувствовать, двигаться. У нее другой темперамент.
Но весь парадокс кроется в том, что на двоих им оставили один мозг. Вся информация стекается в один компьютер. У этого компьютера вот-вот сгорит винчестер от немыслимой перегрузки.
Его забыли об этом предупредить, когда снимали копию. Если вовремя не вдохнуть или не воткнуть чего-нибудь «вышибающего», то можно от увиденного и услышанного съехать с рельсов, и потом уже никогда на них не встать. Не рассчитан жесткий диск на такой объем информации.
Один из двух Савелиев продолжал крутить роман со своей матерью, погружаясь в него, углубляясь все больше. Получая неописуемый кайф от новых ощущений. Кажется, он поборол все комплексы, преодолел все барьеры, которые могли возникнуть на данном пути. Кажется…
Они просто были любовниками, и позволяли себе все, что хотели. Даже самое немыслимое. Не стесняясь. Он и его мать. Ольга, Оленька, Олюшка… Самым странным было то, что она не переставала при этом быть его матерью. Иногда ворчала, хлопотала по дому, наставляла на путь истинный.
Кстати, ради справедливости надо отметить, что после того, как он открыл для себя всю прелесть отношений с мамой как с женщиной, его перестали интересовать туалетные съемки. Он больше не мастурбировал перед экраном компьютера, без особого трепета просматривал отснятый материал.
Второй Савелий был жутко озабочен судьбой отца. Того самого, которого еще вчера люто ненавидел. Почему именно сын почувствовал перемены в родителе? Причем, единственным из окружающих. Ни друзья, ни жена… Может, между ними была установлена телепатическая связь? Связь какая-то должна быть, они же родственники.
Савелий был уверен, что причиной всему служила наркота. Благодаря ей он мог выходить из обычного трехмерного пространства и видеть, предсказывать то, что другим было неподвластно. И в этом заключалось его предначертание, миссия.
Вот и сейчас он каким-то восьмым своим чувством явственно ощущал, что отца нет среди живых, но и среди мертвых он также отсутствует. С родителем что-то случилось. И это что-то не поддавалось никакому объяснению. Из тех, что известны всем.
Для окончательного выяснения чего-то не хватало. Возможно, дозы. Передозировка могла стать критической: сердце не выдержит и все, он не выйдет из наркоза. Савелий знал такие случаи, даже сам был свидетелем одного. Повторять подобное не хотелось.
Но другого выхода не было: добраться до разгадки ему не хватало времени. Самочувствие последних двух дней было ни к черту: он то потел, то задыхался. Сердце иногда колотилось так, что приходилось становиться под абсолютно ледяной душ, рискуя простудиться.
Аппетита не было никакого, все время подташнивало.
Причина была очевидна: он уже почти неделю был без «подкачки». Топка требовала дров. Дрова хранились в яйце, яйцо было в утке, утка в зайце, косой сидел в ларце… Ну, и так далее, как в сказке про Кощея…
Его «дрова» не мог обнаружить никто. Никто не мог додуматься, где они находятся. Потому что их не было в реальности.
Давным-давно, когда он еще не сидел на игле, они с Урсулом брели по летнему городу и потягивали пивко из банок. Именно тогда Аркадию и пришла в голову простая, как копейка в мусорном баке, мысль. А что, если просто обменяться банками. Никто не знает, что они пусты, что в одной — товар, в другой — деньги. Кто-то будет проверять?
Так и происходило уже год. После условленного звонка по мобильнику Савелий выходил на проспект с пустой банкой пива и не спеша делал вид, что периодически к ней прикладывается. Вскоре к нему присоединялся Шота с точь-в-точь такой же банкой.
Они какое-то время шли рядом, беседуя о пустяках.
Нет, они не просто брели, — тщательно изучали обстановку. Имея в запасе по настоящей банке. Мало ли что, — «Отдел» не дремлет. Рисковать не стоило.
Затем Шота делал вид, что поправляет ботинок. Банка при этом ставилась на какую-нибудь поверхность. Этот же трюк повторял и Савелий.
Потом они брали не свои банки и вскоре расходились. Савелий находил в банке завернутые в стерильный бинт ампулу, пилку и одноразовый шприц. Любой туалет подходил для того, чтобы произвести манипуляцию. Оставалось, что называется, дело техники.
Сегодня он заказал две ампулы. Разумеется, за двойную плату. Шота лишних вопросов не задавал. Передача товара прошла как по маслу, без эксцессов. Матери дома не было, поэтому Савелий решил не «изобретать велосипед», а просто уколоться в комфортных условиях.
Он какое-то время размышлял над тем, сколько вкалывать: полтора или два кубика. С двух кубиков чистого промедола могла наступить остановка дыхания, он хорошо знал это как сын врача. Но, с другой стороны, меньшая доза могла оказаться недостаточной для того, чтобы понять главное: что случилось с тем самым врачом, то есть, с отцом…
Последние «заплывы» явно свидетельствовали: отец на что-то решился, на какую-то страшную авантюру. Его аура бледно мерцала на расстоянии, появлялась в проемах света, и Савелию недоставало сил и времени ее достичь.
Нет, надо вколоть два кубика! Он так решил.
В его комнате пахло ее духами. Ими же пахло постельное белье и накидка дивана. Савелий вдруг поймал себя на том, что опасается, как бы отец не унюхал ничего подобного. Ведь он отправляется к нему. В том, что это так, Савелий не сомневался.
Он боялся отцовской ревности! Какой пассаж!
И вот он в ночном городе. Плыть на этот раз пришлось дольше обычного. Город-аквариум не хотел его выпускать из своих объятий. Дома и скверы словно обладали магнетизмом и затягивали к себе. Савелий даже испугался, что заблудился, — так долго пришлось плутать по безлюдным темным улицам.
Наконец, он увидел впереди высотное здание, в одном из окон которого горел свет. Его тянуло туда сильнее, чем к другим. Намного сильнее. Вскоре он стал различать в окне силуэт. Кажется, это был силуэт его отца. Отец сидел, склонившись над столом и что-то писал.
До горевшего окна оставалось совсем немного, когда отец вдруг поднялся, посмотрел на часы и вышел из комнаты. Савелий приближался к окну, чувствуя, что силы покидают его. Неужто два кубика — недостаточная доза? Неужто он ошибся? Ему должно хватить!
Он обязательно дотянется до окна. Он уже различал рисунок на обоях. Еще немного усилий — и он влетел в окно, разбив стекло в дребезги. Отца в комнате не было. Лишь на столе лежал исписанный его почерком листок бумаги.
Савелий начал его читать. Строчки то двоились, то плясали перед глазами, он с трудом понимал смысл прочитанного. Отец просил у них с матерью прощения. За что?
Папа, родной, в чем ты перед нами провинился? Ну, почему ты здесь ничего не пишешь? Что ты задумал? Как это узнать?
Чувствуя, что сил совсем не остается, Савелий принялся ходить по комнатам, затем вышел на лестничную площадку. И в этот момент за окнами что-то упало, пролетело сверху вниз.
Почувствовав неладное, он поспешил к окну, кое-как раскрыл его, в узкий створ никак не получалось выглянуть, как он ни старался. Наконец, створка подалась, и он выглянул наружу.
Внизу, в кустах ничком лежал… отец. Савелий понял это по футболке и трико. Вернее, не лежал, а продолжал лететь. Савелию вдруг стало не по себе. Сердце словно сорвалось с цепи, виски сдавило, и он вывалился в окно. И полетел. Вниз, вслед за отцом.
В это невозможно было поверить, но они летели вглубь земли, не встречая никаких препятствий. Неведомая сила несла Савелия по извилистому подземному лабиринту, он все отчетливей видел впереди отцовскую футболку. Расстояние между ними сокращалось.
И вот, когда отец оказался совсем близко, когда можно было до него дотянуться рукой, на их пути встретилась развилка. Тоннель раздваивался. Отец скрылся направо, а Савелия утянуло в левый проем. Как он ни кричал, как ни сопротивлялся, отца впереди больше не было.
Вокруг ничего не было: кромешная темень и пустота. Савелий впервые в жизни ощутил полное отсутствие материи вокруг себя.
Но долго находиться в неизвестности не вышло: вскоре раздался скрип степенек, гром щеколды и над Савелием загрохотали шаги. Сквозь узкие щели он различил огромную фигуру с фонарем типа «летучая мышь» в руках. Через пару минут половина потолка отъехала с истошным скрипом в сторону, и парень смог разглядеть того, кто грохотал только что над ним, во всей красе. Грохотавший спускался к нему, освещая собственную опухшую физиономию фонарем.
Савелия неведомым образом занесло в подпол деревенской избы. В мерцающем свете фонаря можно было различить на полу огромный ларь с картошкой, подернутую плесенью морковь и свеклу на полках. Не сразу Савелий понял, что находится наполовину в стене, «выставляясь» из нее плечом прямо в бутыль, за которой, как оказалось позже, и спустилось опухщее от многодневных попоек чудовище.
— Как бухать, дак все, — хрипело чудовище, хватаясь за бутыль, в которой от «транспортировки» тотчас заплескался мутный самогон. — А как за первачом, дак Хаманю… Хаманя на побегушках, ля!
Вслед за чудовищем в подпол спустился пушистый кот с вдавленным носом. Увидев Савелия, он грозно зашипел на него.
— Ты ч-че, Гвен? — пропело чудовище басом. — На мышей разве так реагируют? Или, может, крысу увидал? Эта тварь побольше будет…
Через несколько секунд Савелий витал над дымным застольем, слушая не совсем внятную матерную речь. Ничего особенного и полезного для себя он не услышал, пока обнаженный по пояс бритоголовый главарь не грохнул кулаком по столу:
— Спать пора, портянки! Не забыли, надеюсь, куда завтра идем?
Все одобрительно загудели, задвигали табуретками. Бритоголовый отошел на минуту в сени, потом вернулся и бросил на усыпанный крошками стол мятую фотографию.
Со снимка на Савелия взглянул совсем юный Аркадий Изместьев, его отец.
Внешний мир ничуть не изменился: также скверно кормили в больнице, у руля государства по-прежнему астматически дышал Константин Устинович. В больничном парке лежал пушистый снег, дети, видимо, сбежав с уроков, играли в снежки, лепили снежную бабу.
Акулина стояла у окна и размышляла о превратностях судьбы. Декабрь-1984 выдался слякотным и снежным.
После того, как ее «вернули» с того света на грешную землю, окружающий мир как бы слегка обесцветился. Краски стали не такими яркими, как раньше, голоса — более приглушенными. Оно и понятно: реанимация никого не красит.
В горло ей словно кто-то насыпал опилок: она постоянно пила облепиховое масло для восстановления слизистой. Грудная клетка ныла по ночам и к перемене атмосферного давления. На третий день после «воскрешения» ее перевели в обычную палату, и, как ни странно, к ней повадились посетители.
Первой ее навестила Жанна Аленевская. Увидев свою школьную любовь в потрепанном больничном халатике на пороге палаты, Изместьев лишился дара речи. Чего нельзя было сказать об Аленевской. Усевшись на свободную кровать, она положила ножку на ножку.
— Вот что, бабушка, — взяла сразу же быка за рога десятиклассница. — Уж не знаю, откуда вы свалились на нашу голову, но фактически прошу оставить Аркашку в покое. Если еще раз увижу с моим парнем, то… так легко вы не отделаетесь! Натурально! Он занят! Мало вам в… Мухасранске вашем… комбайнеров?
— Так я ж… не претендую, Жанет! — сорвалось у колхозницы, отчего подведенные глаза десятиклассницы, казалось, потеряли всякую обводку:
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — с оттенком брезгливости простонала девушка. — Этот обормот, что ли, прокололся? Ишь, сманстрячил! Чем-то вы его зацепили, натурально говорю…
— Я про тебя знаю все, и очень хочу, чтобы вы с Аркадием были счастливы, — тоном многоопытной свахи «благословила» молодых Акулина, не сводя почему-то глаз с коленок девушки. — И тебе, такой красавице, я не конкурентка, можешь не сомневаться ни минуты в этом. Куда мне, доярке, до тебя, фотомодели? Я даже и не помышляю… Ты смотри за ним только… Парни в этом возрасте — чистые бесы. Еще из себя ничего, а уж гонору-то, гонору! Особенно после выпускного дала старайтеся…
— Что такое сотовый? — озорно прищурилась Жанна. — А все-таки? Вы как-то обмолвились. Я такое словцо фактически… впервые в жизни слышу. Вполне конкретно!
— Это телефоны беспроводные такие, с камерой, полифонией… — незатейливо отреагировала колхозница, потеряв всякий интерес к коленкам десятиклассницы. — Там, где роуминг есть, там и можешь разговаривать. Мелодии классные можно закачивать. Если есть «Хэндз фри», то даже из кармана можно не доставать. Так и разговариваешь. В Интернет можно, опять же, выйти, почту посмотреть… Блю туз нужен…
— Интернет? — Жанна замотала головой, словно борясь с одолевающей дремотой. — Блю… что? Туз? Голубой туз?
— Да, интернет — это всемирная паутина, — сморкаясь в какую-то тряпку, неторопливо «вещала» Акулина. — Там есть все, даже эротические сайты. Можешь познакомиться с американцем каким-нибудь. Он за тобой приедет, замуж тебя возьмет. Прикидываешь? Можешь в аське общаться… В режиме он-лайн. Тут же пишешь, и тут же получаешь ответ. За один вечер можешь об чем угодно, вдоволь наболтаться.
— Аська? — Жанна отчего-то начала тереть глаза, потом вскочила и начала пятиться к выходу. — Это сумка такая? Как авоська? В магазин с ней ходить? Пару килограмм картошки? Натура-а-ально…
— Ага, авоська, — кивнула колхозница напоследок. — Туда еще ноутбук помещается без проблем.
— Ноутбук? — С этими словами Жанна выскочила из палаты.
Место более-менее успокоенной, но жутко озадаченной Жанны в этот же день заняла мама Аркадия. Когда она заглянула в палату, Акулина расплакалась. Еще бы: увидеть так близко свою молодую мать, практически ровесницу, дано не каждому. Но как объяснить родному человеку, что они вообще-то не чужие люди? Акулина попыталась…
— Прекрати реветь, авантюристка! — оборвала женщина поток начавшегося красноречия. — Это по твоей вине Аркадий сейчас в неврологии лежит. Кто ты? Откуда? Никакой сестры у него нет. Уж я—то знаю! Самозванка! Чего ты добиваешься? Женить на себе хочешь? Ты на себя-то смотрела в зеркало сегодня утром? Корова!
— Смотрела. А еще я знаю, что когда вы выходили замуж в шестидесятом году, то тесть ваш провалился под лед на речке Иньва и заболел, а потом помер. А когда в семьдесят третьем вы ездили в Новороссийск, то Аркашу так укачало в поезде, что он переблевал все купе…
Мать застыла с открытым ртом и начала креститься.
Изместьев с трудом удерживался, чтобы не обнять ее, такую молодую и красивую. Пусть она в гневе, пусть не знает, с кем говорит.
Мамочка, как здорово, что я тебя увидел.
— Откуда ты все это знаешь? — вымолвила она побледневшими губами. — Аркадий не мог тебе этого рассказать. Кто ты, господи?
— После третьего класса он поступал в музыкальную школу, и провалился на вступительных экзаменах. Не мог прохлопать мелодию толком. Вы возлагали большие надежды… Ну, не Моцарт, так не Моцарт. Это ваша фраза? Вы ее всем своим подругам растрезвонили. Разве я не права?
— О-о-ой! А это откуда? Хватит! — у матери в глазах проскользнула неуверенность, а у вернувшейся только что с того света в голове — предостережение: «Что ты делаешь? К чему эта демонстрация осведомленности? Это очень опасно, и в данном случае — совершенно бесполезно».
— Теперь вы понимаете, что я не просто так встретила Аркадия? Я только хочу сказать, что я не просто женщина из толпы. Я — близкий Аркадию человек. Вам лучше не заморачиваться всем этим.
Акулина всхлипывала, больше не говоря ни слова. Две женщины сидели на кроватях друг напротив друга и плакали. У зашедшей в палату медсестры не осталось бы никакого сомнения, что она случайно забрела на вечер не совсем приятных воспоминаний.
Продолжая креститься, мать Аркадия вскоре попрощалась и ушла.
Выписали Акулину через неделю, поставив в окончательном диагнозе сложное нарушение ритма, из-за которого периодически бывают остановки сердца… Вернее, длительные паузы в мозговом кровообращении, из-за которых и приходится прибегать к экстренным мерам.
К концу госпитализации на женщину навалилась депрессия: она не хотела никого видеть. Ни мужа, ни детей, ни вообще, каких бы ни было родственников. Ее не волновал вопрос, с кем сейчас находятся дети, если мужа Федунка «посадили» на 15 суток…
Подолгу стояла у окна, размышляя о чем-то своем. Лечащий доктор назначил консультацию психиатра, который, к счастью, в тот день как раз ушел в отпуск. Так ее и выписали, — с неврастеническим синдромом.
У нее не было никакого желания во что-то вмешиваться, к своей прошлой жизни она больше не питала никакого интереса, и поклялась себе не предпринимать никаких попыток что-либо изменить.
Молча доехала до Кормилиц, долго брела по узким заснеженным тропинкам. За неделю ее отсутствия все занесло снегом, который хозяева расчищали только возле своих дворов. Она мелко шагала, прислушиваясь к скрипу снега под подошвами.
Очень удивилась, услышав радостные детские голоса в своем дворе.
Кто-то заливисто смеялся, Акулина не сразу узнала старшую дочь Нину. Затем разобрала еще один голос, показавшийся ей очень знакомым. Она его слышала совсем недавно, буквально на днях. Догадка рухнула на нее снежным комом с крыши: она слышала его во время клинической смерти. Голос принадлежал ей самой, вернее, настоящей Акулине, в телесную оболочку которой Изместьев втиснулся без спроса.
Она остановилась возле калитки и прислушалась. Словно для того, чтобы облегчить ей процедуру «идентификации», хозяйка в овчинном полушубке, накинутом поверх цветастого халата, с тазиком в руках вышла на веранду, посмотрела из-под руки туда-сюда, и, не заметив ничего подозрительного, поставила тазик на табуретку и принялась развешивать на веревки выстиранное белье. Следом за ней выскочила Нина. Девчонка буквально светилась от счастья, бегала вокруг матери и что-то щебетала.
— Нинок, кому говорю, марш в сени, простудишься, — легонько шлепнула ее мать. — Недавно кашляла. Я все помню! Давай домой быстро!
— Я так соскучилась, так соскучилась… — залепетала Нина, топая ногами. — Тебя столько времени не было…
— Ври, ври, да не завирайся!? — строго крикнула Акулина, закрепляя развешанные рубахи Федунка прищепками, — Марш домой, тебе непонятно? Сейчас мокрой тряпкой получишь!
— Мы с тобой почитаем потом про капитана «Ко-ко»?
— Времени нет ни фига! Вот отец вернется, он тебе почитает.
Мимо прошла соседка. Изместьев поздоровался, но его не заметили. Соседка даже не посторонилась. Он попытался открыть калитку, но она не открывалась. Вернее, у него не хватало для этого сил. Он побрел вдоль огорода, и не услышал скрипа снега под своими ступнями.
Его не замечал никто. На одном из перекрестков неудачно развернулся, не заметил сдающего задом «уазика», тот ударил Изместьева бампером. Точнее, не ударил, а проехал сквозь него, а доктор даже не пошатнулся.
Он был уверен, что такое возможно лишь в фантастических триллерах. Одно дело, когда ты в коме, и душа твоя витает, бог знает где, и совершенно иной расклад, когда ты в знакомой реальности. Снег под ногами не хрустит, на забор опереться не можешь. Люди проходят сквозь тебя, как сквозь дым… Что это?
Аркадий решил основательно еще раз все проверить: выскочив на дорогу, замахал летящей на него «волге». Машина даже не тормознула, легко «просочившись» сквозь него.
Он не чувствовал на себе одежды, вокруг него не было запахов, дуновений ветра… Хотя деревья отчего-то шевелились и провода качались. Лишь звуки он слышал в полной мере.
Отчего-то доктор вспомнил фильм «Призрак» с Патриком Суэйзе и Деми Мур в главных ролях. Зависнув между жизнью и смертью, главный герой также мог проходить сквозь людей, стены, автомобили. Изместьев, помнится, тогда удивлялся: почему он преодолевал лишь вертикальные перегородки, а горизонтальные (полы, потолки, ступени лестниц) представляли для него препятствия. Каким образом молодой человек мог ходить по этажам, передвигаться в поезде, не проваливаясь под колеса, к примеру? Был в фильме еще один «нематериальный» герой, которого в свое время толкнули под поезд. Тот был вынужден потом вечно кататься в том поезде… Как-то они нашли друг друга.
Стоило Изместьеву подумать об этом, как он тотчас начал проваливаться в снег по колено, по пояс, по грудь. Он начал уходить под землю. Вот он и под землей: под снегом находилась смятая пожухлая трава, далее — песок, корневища, суглинок. Движение вниз продолжалось, доктор больше ничего не видел и не чувствовал. Погружаясь все глубже.
Ему незачем было дышать, вокруг было ни жарко, ни холодно. Его новые ощущения были настолько необычными, что он не успел испугаться. Он находился в своеобразном космосе, только там — безвоздушное пространство, а тут — плотность материи. Нет даже квадратного сантиметра пустоты. Но сам доктор — нематериален, он сам — пустота. Пустота, которая может вместить все, что угодно: хоть почву, хоть металл, хоть строительный мусор.
Размышлять, будучи закопанным, ему еще не приходилось. Но чем еще заняться в его положении? Тем более что мыслей к тому времени накопилось невероятное множество.
Откуда взялась в Кормилицах настоящая Акулина, и почему он, Изместьев, вдруг стал нематериальным? Могут ли это быть происки Поплевко из далекого будущего? Вряд ли. Этот слюнявый экспериментатор может манипулировать только с клиническими смертями. А Изместьев был удачно реанимирован и возвращен в женскую оболочку Доскиной: это зафиксировано объективно. Что же произошло тогда?
От догадки Изместьев под землей завертелся волчком, однако подобного «бурового» движения никто не мог зафиксировать. Ответ был очевиден и, к сожалению, другого не предвиделось: Аркадий образца 1984 года погиб. Этот супостат Федунок так сильно ему треснул по голове, что у парня, скорее всего, случился инсульт или субарахноидальное кровоизлияние.
Вина лежит, разумеется, на нем, на Изместьеве — 2008. Не отыщи он его возле школы тогда, осенним полднем, не было бы встречи на заброшенной стройке. Не было бы и удара Федора-душегуба. Жил бы этот механизатор со своей Акулиной в своих Кормилицах…
Но доктор не в состоянии предвидеть всех последствий! Разве он мог знать, что Доскин пустится по следу своей жены-колхозницы? Ему-то легко сейчас: сидит в «кутузке», сволочара такая, и в ус не дует. Если будет доказано, что смерть наступила от его удара, то пятнадцатью сутками ему не отделаться.
Увы, смерть десятиклассника Аркадия оборвала всю последующую цепочку жизни. Нет студента мединститута, нет его встречи с будущей супругой Ольгой (не об этом ли ты, Изместьев, так мечтал перед полетом с 16-го этажа?!), нет рождения сына Савелия… И, как ни печально это констатировать, нет и встречи с Поплевко-Клойтцером, нет никакой эрмикции и полета в прошлое. Как следствие, никто не вытеснял бедняжку Акулину из своей оболочки во время родов, она осталась на своем месте…
Все остались на своих местах, вот оно что!!! И только он, неизвестно как залетевший в восьмидесятые, Аркадий Изместьев образца 2008 года, сейчас лишен и тела, и, главное — своего прошлого.
Он — ничто. Его нет ни в одном из документов. О нем не помнят друзья, его ни разу не встречала Ольга. Его должны, разумеется, помнить родители. Но их в 2008-м, к сожалению, уже нет в живых.
Доктор сам «отрубил» свое прошлое. Вернее, сам того не ведая, очень поспособствовал этому. А человек без прошлого — ноль без палочки. Он обречен вечно скитаться нематериальным фантомом по земному шару, не в силах как-то повлиять на ход событий. Пронзать пространство и время, и все видеть, видеть… Смотреть можно, а повлиять нельзя. Поскольку влиять может лишь плоть, материя. Эти полеты «во сне и наяву» рано или поздно осточертеют. Что будет дальше? Какой смысл у подобного существования?
Стоило ему подумать о полетах, как его понесло вверх. Подобно пингвину, выскакивающему на льдину из воды, он вылетел из земли.
Вот оно, полное отсутствие препятствий! Материи для него не существует: молекулы железа, воды, органические соединения в виде белков, жиров и углеводов — все сказочки для смертных. Истинная свобода передвижения — вот она.
Он несся над зимним лесом, не чувствуя мороза. Чиркая по верхушкам сосен, совершенно не ощущал боли. Направляя полет лишь волей собственной мысли, он ощущал себя властелином движения. Дви-же-ни-я!
Каким примитивным ему казались все предыдущие годы жизни! На что он тратил свое время? Карьерный рост, семья, друзья, коллеги… Смех, да и только. Все это не стоит и сотой доли того упоения, размаха и простора, который он ощущал сейчас. Изместьеву не верилось, что так будет всегда. Ощущение мимолетности настоящего не покидало ни на минуту.
Он влетел в город детства с юго-запада. С разбега пронзил пятиэтажное общежитие Уральского Химического завода. Комнаты-клетухи со спящими, смотрящими телевизор, танцующими, жующими, пьющими и занимающимися сексом современниками были похожи на меняющиеся декорации одного спектакля. Один акт которого ускоренно следовал за другим. Слишком ускоренно, надо признать!
Аркадий пожалел, что нет рядом с ним Егорки Кедрача, только он смог бы по достоинству оценить драматургию происходящего. Театрал проглотил бы язык от увиденного.
Потом был бассейн с соревнованиями по плаванию, потом управление завода с секретаршами и широкозадыми директорами. Магазин с очередями у прилавков, планетарий, гостиница, спортивный манеж.
Ему ни к чему были законы воздухоплавания, он беспрепятственно «прошивал» насквозь все, что попадалось ему на пути. Без синяков и шишек, без торможений и виражей, без воздушных ям — он двигался только вперед. С той скоростью, какую сам выбирал.
Интуитивно Изместьев летел к родной школе. Той самой, возле которой недавно встречался с самим собой… Он жаждал убедиться в том, что Аркадия—десятиклассника действительно нет в живых. Метаморфоза нуждалась в объяснении. Требовалось расставить, что называется, точки… Хотя бы для собственного успокоения.
Уроки были в самом разгаре, когда он самым что ни на есть вероломным образом «проник» на третий этаж учебного заведения доперестроечного типа. Вихрем пронесся по учительской, пересек коридор наискосок, задержался на уроке физики в восьмом классе: его всегда привлекали опыты с электричеством. К тому же долго пришлось вспоминать имя и отчество преподавателя.
Потом были строчки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» на уроке литературы, особенности климата в Сибири и на Дальнем Востоке на уроке географии. Пока, наконец, не достиг наш эрзац-путешественник кабинета химии, где, собственно, и занимался его родной выпускной десятый «Б».
Он словно забрел на день рождения к однокласснице.
Себя Изместьев не увидел. Место за партой рядом с Жанной пустовало. Эта пустота могла означать что угодно. Его предшественник мог запросто находиться в больнице. Адрес неврологического отделения он обязательно выяснит, а пока… До чего родные вокруг лица! Ни черта учительницу, Елизавету Петровну, будущие выпускники не слушали, вертелись, делали что угодно, только не то, что требовалось. Какое нужно самообладание иметь педагогу, чтобы при всем этом не запустить указкой в самых разговорчивых.
Витька Мохнач чертил какую-то схему в тетрадке, сразу же под уравнением химической реакции. Вместо того чтобы коэффициенты расставлять. Охламон! Настя Балашова разглядывала журнал мод у себя на коленях, беззастенчиво грызя ноготь за ногтем, сплевывая огрызки в проход между партами. Юлька Шилова строила глазки Мишке Бессмертных.
Юные чистые лица. Какие эмоции, какой блеск в глазах! Куда он девается с возрастом? Обесцвечиваются глазки.
А Елизавета Петровна, хоть и стучала указкой по столу, все равно, — такая молодая. Худенькая, стройная, с короткой стрижкой. Требовательная, но справедливая. Ни одной морщинки возле глаз.
Перед столом Пашки Ворзонина пришлось задержаться. Поскольку на нем — отнюдь не тетрадь с учебником, а атлас анатомии человека, раскрытый на странице с полушариями головного мозга. Парень уже тогда собирался стать психиатром! Вот это номер!
Правда, призрак Изместьев заинтересовался не только полушариями в атласе, но и тем, что успело внести в схему будущее светило психиатрии. Над стрелкой, ведущей из лобной доли на периферию, читалось вполне отчетливо следующее: «пространство + время». На полях было накорябано «прошлое + будущее».
Изместьеву показалось, что на какое-то мгновение он обрел вдруг плоть и почувствовал под ногами опору. Но только на мгновение. Что могла означать сия невинная надпись в атласе ученика 10-го класса? Что задумал его друг и коллега, протирая штаны на школьной скамье? Что вынашивал в своей породистой голове уже тогда, до перестройки!
В призрачной памяти всплыло, что Ворзонин был единственным, кто знал все подробности той новогодней ночи, когда пробка от шампанского выстрелила Изместьеву в открытый глаз. Они после школы поступали в один институт, и Аркадий поделился с другом этой пикантной подробностью, объясняя тем самым свой выбор вуза. Но какое отношение мог иметь Павел Ворзонин к его путешествию в прошлое, если единственным «посвященным» в проблему был Вениамин Поплевко, улетевший благополучно в свое будущее?! Никакого! Пусть однократно его пришлось привлечь. Для того, чтобы отговорить путану от аборта. Поскольку Поплевко тогда находился в психушке, и выполнить миссию свою никак не мог.
Но как-то подозрительно легко согласился Ворзоня на подобную авантюру тогда, в августе 2008-го. Изместьев вначале обрадовался, так как сомневался, что психиатр вообще согласится. А сейчас мысль сидела в голове, как муха в паутине, и не прекращала жужжать.
Даже если это и так, что сейчас об этом жалеть? Боже, когда это было? Или еще будет? Все смешалось в его голове, словно в салате «оливье». И этот «салат» не имел сейчас ровным счетом никакого значения. Все в прошлом для призрака Изместьева. Из этого состояния ему не выбраться никогда. И не стоит переживать. Надо уметь находить плюсы в любом положении, в каком бы ни оказался. Хотя… Что ему с этими плюсами делать? Солить? Мариновать?
Что может быть между ними общего? Один — с гривой неприбранных волос, среди которых хватает и седины, с горбинкой на носу, которая кого-то восхищает, кого-то возбуждает. Лично Кристину — откровенно бесит, причем уже давно. Другой — бледно-болезненный, с огромными ввалившимися глазами, отчего его взгляд кажется всегда немного напуганным. А после того, что произошло, это ощущение у Кристины окрепло. Зачем он пьет с его диабетом? Для того, чтобы показать ей, как ему плохо? Что он наплевал на свое здоровье, раз она его игнорирует? В отместку ей?
Один — сидит, пьяный в доску, в зрительном зале, что-то мурлыча себе под нос и ловя буквально каждое слово своего кумира-режиссера. Венечка, ты забыл, что спектакль закончен, занавес опущен, и давно пора сражаться за свою любовь. Но ты молчишь, затаившись и выжидая чего-то.
Другой — грохает по сцене своими ботфортами, заламывает свои костистые длани, запамятовав, видимо, что в зрительном зале лишь двое, и его актерское мастерство им, скорее всего, до лампочки. Видимо, так задумано: говорит и убеждает один, другой — сама пауза, межсезонье…
Зачем она поддалась на уговоры этих двух ничевоков и пришла сюда? Зачем она вообще позволила себя уговорить? Дура, дура, дура! Подвела черту, вышла из передряги, пусть с огромными потерями, с жертвами. Но вышла, собралась худо — бедно жить дальше. Настроилась. Зачем возвращаться к началу, пусть и в мыслях? Что она здесь делает?
Ах, да, театр, пристанище Мельпомены. Как же! Зритель должен сопереживать. Здесь никто не вправе врать и изворачиваться… Здесь она им должна поверить. Фикция! Даже если бы этот бледный ползал у ее коленей, упрашивал и извинялся. Возможно, он и хочет вновь стать дельфином, но в ней русалка умерла. Ее убили, и не воскресить.
— Пойми, глупышка, — орал вспотевший Кедрач ей со сцены. — Именно твое естественное поведение, твои неподражаемые обмороки сыграло решающую роль. Изместьев поверил. А впоследствии и загорелся желанием улететь в прошлое. Предупреди мы тебя заранее, знай ты все загодя, — ничего бы не вышло. Туфта получилась бы. Никакой убедительности. Ты бы прокололась, он бы тебя раскусил.
— А почему все вы говорите? — вспылила Кристина, оборачиваясь к Вениамину. — Вам не кажется, что вы вообще здесь ни к чему? Почему молчит этот… этот… пентюх?
— Ты напрасно на него дуешься, — продолжал режиссер, видя, что парень никак не отреагировал на выпад своей несостоявшейся невесты. — Ему в самый раз давать Оскар за исполнение главной мужской роли в спектакле под названием жизнь. Никто ничего подобного не играл до него. И, наверняка, не сыграет еще долго! Он настоящий артист, талантище… Думаешь, легко было изображать человека из будущего, когда перед глазами ты, его единственная любовь.
— Замолчите немедленно! — Кристина, заткнув уши пальцами, направилась к выходу из зала. Пройдя метров пять-шесть, остановилась, повернулась и закричала, указывая на Поплевко: — Я его просила это играть? Мне это надо было? Меня хоть кто-нибудь спросил?
— Кстати, — Егор подпрыгнул, словно пытаясь дотянуться в прыжке до уходящей девушки. — В качестве реабилитации твоего возлюбленного, сообщу тебе абсолютно секретную информацию. Учти, я не должен тебе этого говорить. Так вот, мне стоило больших трудов, чтобы отговорить парня от этого рискованного решения.
— Какого решения? — Кристина завертела головой, не совсем понимая, что режиссер имеет в виду.
— От решения предупредить тебя, рассказать тебе обо всем, посвятить тебя во все нюансы. Так что, ругать следует меня, а не его. Я настоял на том, чтобы вас, сударыня, использовать вслепую. Парень начисто отказывался играть свою роль, если ты не будешь в курсе. Я подчеркиваю, на-чис-то. Мне стоило неимоверных усилий.
— Я вам не верю, — Кристина топнула ногой. — И не надо на меня смотреть, это какой-то ваш прием… по Станиславскому. Не помню, конечно. Это наше с Вениамином личное дело. И, если он мужик, то должен сам ответить за все. А вас я попрошу не вмешиваться.
— Так он потому и напился, что считает жизнь закончившейся. Он в глубочайшей депрессии, как ты не можешь понять!
Кедрач спустился со сцены и направился к девушке. Его глаза блестели, это просматривалось сквозь свисавшие со лба волосы. И походка, надо признать, была какой-то кургузой.
Кристина перевела взгляд с него на Вениамина и невольно вздрогнула: эта бледность была ей хорошо знакома.
— Скорую! Срочно скорую!
Подскочив к вздрагивающему парню, она вспомнила, как знакомый врач давным-давно говорила ей, что алкоголь может замаскировать гипогликемию. И поэтому диабетикам ни в коем случае нельзя пить.
Сунув руку во внутренний карман пиджака Вениамина, она в сердцах выругалась. Похоже, парень действительно решил наложить на себя руки. Раньше там всегда лежал пакетик сахара. Теперь его там не было.
Кедрач нервно ходил между рядами, прижимая к уху трубку сотового. Наконец, ему удалось вызвать бригаду.
— Сладкое, что-нибудь! Прошу вас! — запричитала Кристина, и вдруг вспомнила, что ситуация повторяется один в один. Тогда, в мае, когда они возвращались после сеанса, у Вениамина начиналось все точно также. Неужели он тогда разыграл ее?
Она вспомнила эту бледность, судорожное подергивание мышц… Да нет же, этого не может быть! Как такое можно сыграть? Не только у нее, — у приехавших медиков не возникло сомнения в том, что у больного гипогликемия. Так что все-таки происходит?
Вениамина начало трясти. Кедрач позвонил в буфет, ему принесли стакан сладкого чая с ложечкой. Кристина начала поить прекоматозного больного. Такое случалось часто, только теперь в подсознании девушки засела мыслишка: а не разыгрывают ли ее теперь? Что будет, если Вениамин сейчас вдруг поднимется и скажет: «Вот видишь, дорогая, ты же поверила! Я и в прошлый раз разыграл тебя точно также».
Как все сложно, господи! Кому верить? Что-то подсказывало ей, что так играть болезнь Вениамин неспособен, несмотря на все дифирамбы, которые в его честь только что пел Кедрач. И Кристина работала на совесть. По лбу Вениамина катились крупные капли пота, когда в зал медленно вошли молодые люди в зеленой форме с чемоданами и сумками.
Кристина поймала себя на том, что повторения майского сценария просто не вынесет. Психика откажется работать, она сойдет с ума. Но сценарий повторялся!
Та же газель «скорой», те же молчаливые действия медиков. Даже вопросы те же. Вениамин должен был уже «включиться».
Они подъезжали к приемному покою, когда Кристину затрясло. Она панически испугалась услышать «тот» голос. Она готова была исчезнуть, провалиться, только бы мучительно не ждать эти противные минуты.
Вениамин так и не пришел в себя. Капли пота на лбу не высохли, что говорило о серьезности его состояния. Доктор молча теребил свой нос, то и дело повторяя, что они делают все, от них зависящее. Но парень почему-то в себя не приходил.
Спрашивается — почему?
Одним из плюсов его теперешнего положения была соблазнительная возможность расположиться прямо на столе перед Жанной Аленевской и беззастенчиво разглядывать ее юное лицо. Чем он и воспользовался. Впрочем, лицом он не ограничился.
Какая она все-таки красавица! Теперь-то Изместьеву точно не обладать ею. При всех раскладах — ни под каким соусом. Так хоть насмотреться напоследок. Надышаться. Хотя, как доктор-призрак не принюхивался, он так и не смог уловить аромата ее косметики: обоняния привидениям не дано.
Ему вспомнилась свадебная фотография из далекого 2008-го. Дочь Жанет, рожденная от погибшего впоследствии афганца, там, на фотографии, была точной копией юной Аленевской, сидевшей сейчас перед призраком и не замечающей его присутствия. Один в один. Как ее назовут? Кажется, Ксенией. Выйдет Ксюша замуж за хирурга-косметолога, которого зовут Костей. Костя плюс Ксюша равняется… Ясно, чему.
Неожиданно в дверь постучали. Через мгновение на пороге возник… Аркаша Изместьев собственной персоной. Жанна вздрогнула и выронила авторучку. Был бы доктор в тот момент из плоти и крови, он бы, наверное, обделался… Призраки лишены даже такой мелочи.
— Здравствуй, Аркаш, — поприветствовала своего ученика Елизавета Петровна. — Очень рада тебя видеть живым и здоровым. Проходи, садись. Твое место свободно.
Оживление в классе было таким, что, если бы призраку полагалось сердце, оно наверняка наполнилось бы гордостью. Все же в юности Аркадий был парнем хоть куда: высоким, статным, интересным. Не то, что сейчас… Прошелся между рядами, здороваясь с одноклассниками, приветствуя одноклассниц, и уселся рядом с Жанной. Молодец!
Гордость помешала призраку задуматься над тем, почему он, собственно, продолжал оставаться призраком в то время, как его предшественник явился невредимым на урок. Он по-прежнему находился в «опасной близости» по отношению к девушке своего школьного сердца.
Когда к ним «подсел» Аркадий-младший, между «птенчиками» так «заискрило», что доктор-призрак забыл про все на свете, обратившись в слух. От докторского взгляда не укрылась испарина на лбу десятиклассника и едва заметная бледность. Все же восстановиться после удара ревнивца-мужа Доскина парню полностью пока не удалось.
— Оклемался, Ракеша? Более-менее? — прошептала Жанна, напомнив призраку давно забытое собственное прозвище.
— Скорее менее, чем более, — прозвучало в ответ.
— Это что за индюшка из подворотни к тебе клеилась на стройке? Натурально, фактически спрашиваю! Зачем надо было ее на стройку тащить? Колись немедленно!
По тому, как напряглись ноздри у будущей банкирши, доктор понял, что стройка для них являлась не только местом, где происходила закладка будущих объектов развитого социализма. Это нечто большее.
— Я первый раз эту Расторопшу вижу. Вернее, видел, — не совсем уверенно «заверил» подругу Изместьев-младший. — Думаю, она больше не сунется ко мне. Ты ей популярно все объяснила? Не так ли?
И вновь у призрака возникло ощущение, что Жанет утратила искренность.
— Она про какие-то сотовые телефоны мне манстрячила.
— Про что? Какие еще телефоны?
— Интеренеты, аськи — паутины всемирные… Ладно, неважно. Ты зачем ее на стройку притащил? Раз притащил, значит, того стоило, не так ли?
— Она много интересного рассказала, — поделившись сокровенным, Аркадий принялся доставать из портфеля все необходимое для урока. — Например, что нам с тобой надо держаться вместе.
— Это, предположим, я тоже слышала. Откуда, спрашивается, это ей известно? С ее-то фактическим интеллектом!
— Ты можешь не верить, но мне кажется, она из будущего.
— Ты сам-то понял, что сказал? — Жанна покрутила пальцем у виска. — Начитался Герберта Уэллса? Натурально!
Урок тем временем продолжался, Елизавета Петровна объясняла новый материал. Разумеется, она не могла не слышать перешептываний между Изместьевым и Аленевской, но по какой-то причине предпочла сделать вид, что не замечает этого.
Чувствуя свою безнаказанность, десятиклассники невозмутимо продолжали диалог. Особенно преуспел Аркадий:
— Я не знаю, верить ей или нет, но она моей матери такое наплела, что та уже пятую ночь без валерианки не засыпает. За базар я отвечаю. Как она могла все узнать про нашу семью, спрашивается? Да и про нас…
— Не бери в голову, Ракеша. Поговорим лучше о Халязиных. Ключи фактически готовы?
— Так точно. Все, как договаривались. Пацан с тренировки постарался, выпилил один к одному. Думаю, в ближайшее время проверить. Старик Халязин должен за пенсией сгонять, по моим прикидкам. В его отсутствие я и сопоставлю заготовку с оригиналом.
— Ну, слава богу, — вздох облегчения Аленевской, казалось, прокатился эхом по всему классу. — А то я грешным делом подумала, что ты не успел это сманстрячить. Значит, все остается в силе?
— Конечно, мы же договаривались! — Изместьев-младший развел руками, дескать, не надо меня обижать. — Брать в долю будем кого-то еще?
— Зачем? — Аленевская стрельнула зелеными глазами, словно двумя лазерными прицелами. — Что б потом с ними делиться? Тебе это надо? Лично мне — нет. Или тебе стремно в одиночку? Не справишься?
— Я? Не справлюсь! — от негодования, что его недооценивают, Аркадий зашевелил ушами, отчего побледнел еще больше. — Ну, ты даешь!
Ох, уж эта смесь максимализма и самолюбия!! Девушки — интриганки научились пользоваться ею раньше парней. Призрак смотрел на самого себя в молодости и сокрушался. Скольких ошибок удалось бы избежать, не будь он в юности столь чувствителен к намекам на трусость или какую-другую собственную несостоятельность!
Однако, слово за слово, но молодежь явно о чем-то договаривалась, чего доктор никак не мог вспомнить. Находясь сейчас между парнем и девушкой, он был в самом центре диалога, смысл которого был для него не ясен. В одно ухо влетал горячий шепот парня, в другое — более холодные реплики девушки. Парень, надо признать, чувствовал дискомфорт от присутствия призрака, то и дело оборачивался назад.
Внезапно Жанна напряглась: возле них оказалась Елизавета Петровна.
— А про какие галогены нам сегодня расскажет Аленевская?
— Про фтор, — вскочив, как ошпаренная, выпалила Жанна.
— Не здесь, — уточнила учительница с металлическими нотками в голосе. — У доски, пожалуйста.
Дальше доктор ничего не слышал. Подобно люстре он завис над классом, головой погрузившись в потолок. К чему готовились Аленевская и ее одноклассник Аркадий? Что они затеяли?
Догадка открылась вместе с чердачным окном, в которое он по инерции высунулся. Две кошки, сидевшие на чердаке, тотчас зашипели на него и сиганули прочь. Реакция животных ничуть не удивила доктора: кошки — те же медиумы, проводники сверхъестественного на земле.
Как он мог забыть о пробке от бутылки шампанского, «выстрелившей» ему в глаз в ту злополучную новогоднюю ночь! После удачной реанимации, проведенной дядей Стефаном, который по воле случая оказался за одним столом с ними, и спас ему жизнь, Аркадия продержали около недели в больнице. После этого у него наступила ретроградная амнезия: он забыл напрочь все предшествующие «выстрелу» события. Одноклассники, помнится, шутили и издевались над ним, как могли.
Сегодня какое число? Правильно, восемнадцатое декабря. Он просто не может помнить этого разговора. Пробка выбила это звено из цепочки памяти, зияющую пустоту восполнить нечем.
Погруженный в раздумья, он не заметил, как «вылетел» из чердака школы и начал подниматься над заснеженным городом. Будучи не в силах найти объяснение появлению живого и здорового семнадцатилетнего Аркадия сегодня в классе, он ругал себя последними словами за несообразительность. Почему тогда он, сорокалетний Изместьев, так и остается всего лишь духом, не более? Как это понимать? Ведь Аркашка… милый, родной предшественник живой, живехонький!
Догадка забрезжила в призрачном мозгу, когда городские кварталы внизу стали совсем неразличимы. Парень мог умереть и позже, не обязательно — в этот раз от удара в голову. Та же пробка от бутылки могла сыграть решающую роль. Удар Федунка вряд ли остался без последствий. И на этом фоне любое воздействие на голову могло оказаться роковым. Вот так! Следующая догадка показалась доктору знакомой. Кажется, она уже гостила в его туманном мозгу. Ко времени ее нового появления он витал в достаточно плотных слоях атмосферы.
Умирать парню совсем не обязательно! Этот окаянный Клойтцер в далеком и туманном будущем, облажавшись с Изместьевым, наверняка знает, что доктор «попал не туда, куда планировалось», и что в новогоднюю ночь тело десятиклассника окажется на несколько секунд вполне вакантно: занимай — не хочу.
Клойтцер не станет упускать такую возможность для решения своих задач. И этот кто-то, поселившийся в молодом Аркадии в новогоднюю ночь наступающего 1985-го, начнет жить совершенно по-другому. И уж наверняка не решит лететь обратно из 2008-го в 1984-й. Зачем это ему будет нужно?
Вот объяснение всех твоих метаморфоз последнего времени, доктор Изместьев! Здесь собака зарыта! Именно в этом месте, даже проверять не надо!
А что, если с самого начала Клойтцер поставил перед собой цель — втиснуть под Новый, 1985 год, в юную плоть десятиклассника своего человека? Выходит, Аркадий подарил этому выродку бесценную информацию о своей остановке сердца, сообщив точное время и место! Клойтцер стал, если можно так выразиться, обладателем эксклюзивной информации.
Но кто же мог знать?!
Надо как-то помешать своему предшественнику открывать шампанское под Новый год! Но как? Это — узловой момент всего. Если в новогоднюю ночь ничего не произойдет, у него появится шанс вернуться домой. К Ольге, к Савелию. Он окончательно одумался. Все, хватит. Налетался!
Как можно предотвратить надвигающуюся трагедию? Что может сделать бесплотный дух в мире живых, в мире сплошных контактов плоти? На первый взгляд, ничего… А если подумать?
Как потусторонний мир обычно влияет на решение смертных делать что-то или не делать, предпринимать или нет?
Доктор увидел пролетающий самолет. Значит, он находился на высоте нескольких километров? Если салон разгерметизировать, пассажирам воздуха будет не хватать. Начнется паника. В состоянии кислородного голодания его могут увидеть. Это ему надо? В самом деле, что за ересь лезет в ангельскую голову?!
«Оставь в покое лайнер, и займись решением более важных задач!»
Стоило ему об этом подумать, как он оказался вновь в родной школе. Только теперь в ней занятий не было. Технички мыли полы на всех этажах. Никто не мешал ему размышлять над создавшимся положением.
Как изменить ход событий? Сейчас он фактически ангел. Может, стоит своему предшественнику присниться? Сны истолковываются по-разному. Наутро обычно сложно вспомнить, что тебе снилось. К тому же, такой убежденный атеист, как комсомолец Изместьев, даже пытаться не будет вспоминать свой сон. Поскольку это — антинаучная блажь.
Ангел вспомнил, как коробило будущего доктора, когда мать рассказывала подробности увиденного во сне, и потом вслух размышляла, — к чему бы это. Сейчас Изместьев рассуждал совершенно по-другому, только что это могло изменить?
Можно попытаться подействовать на комсомольца через какого-нибудь медиума, или посредством спиритического сеанса. Хотя, — какой спиритизм в 1984-м году, о чем это он?
Доктор помнил, что в восемьдесят четвертом году лишь некоторые бабки занимались вызыванием духов. Насколько это им удавалось, никто не знает. Официальная пропаганда клеймила старушек всеми доступными способами. Можно ли ее за это винить? Совершенно другой аспект — поверит ли комсомолец-десятиклассник выжившей из ума старухе? Вряд ли. Значит, и этот вариант отпадает. А жаль.
Можно оставить Аркадию знак. Так, чтобы парень понял его происхождение. Но для этого необходимо уметь передвигать предметы. Доктору опять вспомнился фильм с Патриком Суэйзе. Киногерой научился передвигать предметы силой воли. Неужто это предстоит и ему, врачу из будущего? Он непременно научится этому… Вернее, постарается научиться во что бы то ни стало.
Если как-то подействовать на интуицию парня? Сначала необходимо ответить: есть ли она у него. Как действовать на то, чего пока не существует. Или только формируется. Юноша подвержен скорее желаниям, соблазнам, инстинктам, рефлексам, нежели интуиции. У него нет опыта, нет наработок… К сожалению, этот канал связи также придется забраковать.
Что остается? Кошки? Пожалуй, самый реальный шанс как-то повлиять из закулисья. Кошки — те же медиумы. У Аркадия не будет такой предвзятости, как к старухам. Но как кошка сможет помешать открыть бутылку шампанского? Задачка, которую призраку Изместьеву предстояло во что бы то ни стало решить до наступления Нового, 1985 года, казалась абсолютно неприступной.
На улице Аркадию непривычно было смотреть, как ветер треплет прически, срывает головные уборы, развевает полы пальто и курток, а ему — хоть бы хны. Словно они с ветром заключили договор о добрососедском сосуществовании, и не трогали друг друга.
Ему ничуть не жарко в парилке, ему не холодно в холодильных камерах. Он благополучно проходил сквозь сталеплавильную печь, безболезненно «просачивался» сквозь летящий поезд. Жизнь проносилась мимо, ее радости были призраку недоступны. Ради развлечения он посетил кабинет гинеколога и женскую баню. А кто ему запретит? Ему можно видеть все! По ту сторону и эту!
Слетал в Москву, понаблюдал за подготовкой новогоднего «голубого огонька». В доперестроечной столице царила эпоха сотрудничества Аллы Борисовны с Раймондом Паулсом. Кристина Эдмундовна к тому времени еще не утратила подростковой угловатости и только-только закончила съемки в фильме «Чучело», поставленном Роланом Быковым.
Зачем-то призрак спустился в метро… Вернее, залетел. Черт дернул! Уже в который раз на память пришел фильм с Патриком Суэйзе в главной роли. Не случайно его герой встретил подобного себе именно в подземке. Ох, не случайно!
Видимо, во время строительства подземных станций так или иначе повреждаются захоронения. Причем, не только текущего века, но и более древние. Вскрываются могилы, о существовании которых никто не подозревал. Затерялись древние скрижали в суматохе времени…
То, что Изместьев увидел в московском метро на станции «Преображенская площадь», заставило его выразиться на таком гортанном диалекте, который уже через секунду он вспомнить не мог: слова улетучились, как и его собственная плоть несколько дней назад.
Сквозь спешащих жителей столицы, сквозь летящие поезда, под куполами и на бетонном полу — всюду копошились, просили подаяние, кого-то заклинали представители разных эпох, сословий и конфессий. Их несложно было узнать по обезумевшим взглядам, по лохмотьям одежды, по рясам, сарафанам и кокошникам. Словно несколько измерений решило вдруг пересечься в одном месте, здесь и сейчас, в подземке образца 1984 года…
Красноармейцы с маузерам в руках и мастеровые, крестьяне — старообрядцы и дворяне, представители духовенства и еретики, кузнецы и сапожники, — каждый занимался своим делом, сливаясь воедино с толпой москвичей на эскалаторе. Из-за отсутствия четкой фиксации все мерцало перед глазами призрака. Пролеткам с извозчиками поезда ничуть не мешали, — каждый мчался по своим делам, беспокоясь о своем, насущном.
Многие из призраков замечали Изместьева, пытались до него дотянуться, но их прикосновений он не чувствовал. Призраками были наводнены не только станции, но и тоннели, где мчались поезда, мрачные тени обходчиков высматривали что-то в кромешной темноте на путях… Ничуть не уступая дороги мчавшимся поездам.
На глазах призрака какой-то парень кинулся под прибывающий состав. Женский визг смешался со свистом торможения, но мгновенно остановить вагоны было невозможно. Доктор отчетливо расслышал хруст костей под колесами, из-под которых в его сторону вылетело нечто, напоминающее его самого. Он встретился глазами с самоубийцей. Ему показалось, что сама смерть взглянула ему внутрь.
С тяжелым сердцем Изместьев вылетел на земную поверхность на станции «Сокол», поклявшись себе больше никогда не спускаться в подземку.
Позже он посетил за один день Мадрид, Париж, Варшаву. На бреющем полете «пробороздил» Нью-Йорк, Сиэтл, Чикаго… Не переводя дух, смотался в Австралию, посетил Бали, Сейшелы, Таиланд и Мальдивы.
Как ни странно, голова от всего этого не закружилась, сердце не выскочило из груди. Последнего просто не было, оно осталось в бренной плоти где-то на просторах России. О нем не хотелось думать.
Он даже не запыхался от … кругосветного путешествия. Вот это возможности!
Доктору ничего не стоило взглянуть с высоты птичьего полета на городскую суету, на Индийский океан или, к примеру, на льды Арктики.
Когда он вернулся в Пермь, то обнаружил своего предшественника на той самой заброшенной стройке, где, собственно, и произошло историческое столкновение парня с Федором Доскиным. Как ни пытался доктор вспомнить свое пристрастие к прогулкам по царству торчащих из земли железо-бетонных конструкций, — не мог. Возможно, эта привычка у парня появилась недавно, скажем, в пределах двух или трех недель. Лишь в таком случае можно объяснить провал памяти клинической смертью в новогоднюю ночь…
Юный Изместьев кого-то ждал, перетаптываясь между панелей недостроенного дома. Нетрудно было догадаться — кого.
Казалось бы, доктор радоваться должен: парень дружит с Аленевской. Бог даст, перерастет первое робкое чувство в нечто более глубокое и серьезное… И после фиаско в ночь выпускного бала что-то останется между ними. Доктора смущала лишь собственная забывчивость.
Получалось, в декабре 1984-го произошло нечто исключительно важное, о чем он забыл из-за ретроградной амнезии. А этого не следовало делать. Возможно, тогда по-другому сложилась бы его никчемная жизнь. И не пришлось бы так рисковать здоровьем.
Эта треклятая пробка!
На горизонте «нарисовалась» Жанна. Ею залюбовались оба Изместьева: как старший, так и младший, как состоящий из плоти и крови, так и призрак. Только младший не так откровенно, как старший, которому ни к чему было скрывать свои эмоции.
— Привет, Ракеша, — девушка чмокнула одноклассника в щеку. — Я чертовски рада тебя видеть. Очень скучала, считала оставшиеся дни. А ты считал? Ты вспоминал про меня на больничной койке?
— Лучше скажи, как там наш Экзюпери поживает, — мгновенно «заземлив» лирический настрой девушки, буркнул ее одноклассник. — Остается всего ничего, а я еще плана квартиры не знаю.
— Так навести его, — слегка раздраженно выпалила Жанна. — Вернее, не его, а квартиру, когда того не будет дома. Я тебе все начертила на схеме, ты ее не потерял?
Доктор лежал, опираясь на воздух, словно на ковре-самолете, на уровне их симпатичных голов и ничего не понимал. Если в классе диалогом управляла и «диктовала тему» Аленевская, то здесь явно верховодил Изместьев. Проступала во всем этом какая-то наигранность, несерьезность. Как будто спектакль разыгрывался специально для него. И кто такой, этот Экзюпери? Не Антуан де Сент же, в самом деле!!!
Будучи не в силах ответить ни на один из возникших вопросов, доктор страшно нервничал. Если, разумеется, данный глагол вообще можно было применить к ангелу.
До новогодней ночи оставалось совсем немного, а он до сих пор не придумал, как предотвратить «исторический» выстрел пробкой из бутылки шампанского. Как назло, в голову ничего не лезло.
К тому же он не помнил такого, чтобы вот так, легко и непринужденно, его чмокали в щеку на стройке. Неужели это все было, и не с кем-то, а с ним? Каким же надо быть идиотом, чтобы не сграбастать эту девушку после всего случившегося в охапку, и не отвезти, к примеру, на край света. Черт, черт!!! Столько откровенных намеков, а он — квашня квашней!
Но что больше всего раздражало и выводило из себя доктора, так это затеянная авантюра главных героев накануне рокового «Нового года». Не могли раньше или позже?! Такие события грядут!
— Кстати, на турбазу шестого ты едешь? — резко сменила тему Аленевская. — На Котлованы. Покатаемся, попрыгаем, ну, и вообще…
— Что значит — вообще? Ты уточняй, пожалуйста.
Дух Изместьева-старшего сделал несколько «сквозных» виражей, не продырявив при этом ни одну из конструкций. Про лыжную прогулку он помнил! Одноклассники поехали на Котлованы, а он не смог, поскольку лежал в больнице после случившегося под Новый год. Как он переживал из-за этого! Но он помнил — хоть какой-то просвет!
— Не прикидывайся, что не понял.
Жанна обняла одноклассника за талию, и они побрели вдоль строений. Призрак медленно плыл рядом, надеясь услышать хоть что-то, проливающее свет на его незавидное положение. Нужная информация завибрировала в воздухе под самый конец прогулки — фактически у подъезда дома Аленевской.
— Он выгуливает свою собаку в нашем школьном дворе дважды в день. Овчарка, по-моему, восточно-европейская. Думаю, за полчаса ты успеешь. Условный сигнал ты знаешь.
— Обижаешь, Жанет, — парень изобразил гримасу, словно его, лауреата международных конкурсов, заставляли играть «Собачий вальс». — Звонок по телефону и томное дыхание в трубку. Это ты умеешь. Главное, чтобы деньги были на прежнем месте.
— Не беспокойся, разведка докладывает точно. Он под колпаком, как любил выражаться старина Мюллер. Если вздумает перепрятать купюры, я узнаю об этом первой.
— Он что, шторы не закрывает совсем? — Аркадий недоверчиво взглянул на девушку. От призрака не укрылась тень сомнения, промелькнувшая по лицу десятиклассника. — Круглый идиот, что ли?
— Нет, не круглый, трапецивидный, — передразнила друга Аленевская. — Ты что, мне не веришь? Если будет задернута штора или перепрятаны деньги, корриду я тут же отменю. Что за мандраж накануне приключений? Ты что, струсил, что ли?
Дальше призрак не слушал, все было относительно ясно. Весь десятый «б» был в курсе, где работает отец Жанны: в обсерватории. У Аленевских дома — всяких оптических приборов как грязи: смотри, не хочу… Наверняка с их помощью девушке удалось что-то зафиксировать в соседних домах. Например, куда прячет деньги директор завода, живущий на втором этаже в доме напротив. Что еще делать долгими зимними вечерами, не на дискотеках же трястись, в самом деле!
Каким-то образом «концессионерам» удалось изготовить «ключ от квартиры, где деньги лежат». Остальное было делом техники, которой десятиклассник Аркаша Изместьев, кстати, совершенно не обладал. Уж доктор-то точно знал. Из него такой же вор-домущник, как из волосатика Кедрача швея — мотористка. Третьего, как говорится, не дано.
Но ограбление века, тем не менее, тщательно готовилось. Ежевечерне концессионеры встречались на заброшенной стройке и оговаривали нюансы. Срок приближался — 28 декабря. Во время вечерней прогулки пенсионера Халязина с собакой.
Почему их всегда бывает двое? Не трое, не одна? На этот раз явились в виде двух барсучих из рекламы зубной пасты. Впрочем, Ольга сама их нарисовала. Зачем, почему? Просто лекция по пиар-текстам, за которую она заплатила фантастические «бабки», всякие там пресс-киты и байнлайнеры, все оказалось повторением пройденного. И, чтобы не задремать от скуки, Ольга принялась рисовать.
А дальше ей показалось, что нарисованные звери начинают жить своей жизнью. Первая барсучиха, с голливудскими зубами, уперев лапы в бока, выговаривала своему создателю: «Да ты сама — давно ниже уровня асфальта, выпала из гнезда, пробила асфальт, и теперь наблюдаешь за происходящим наверху. Дегенератка! Откуда в тебе эта порочность? Все нормальные бабы заводят в подобных случаях любовников и, благодаря редким инъекциям здорового мужского нектара, как-то уживаются с убогостью и сиростью, именуемой мужьями-2007. А ты? Ты как поступаешь? Ты что делаешь?»
Вторая, больше похожая на крысу, чем на барсучиху, костлявая и взъерошенная, словно только что понастроила хаток всем своим родственникам на всех близ-текущих реках, как ни парадоксально, заступалась за нее, за автора: «Один раз живем, хозяйка… Потому и хочется вкусить и мягонького-запашистого, и черствого-вонючего. Не стоит себя насиловать, конформизм — не твой козырь. Будешь оглядываться на соседок да на Анн Карениных, жизня проплывет мимо. В этом деле авторитетов нет, а посему загляни себе внутрь, пошукай там как следует, чего больше хочется. Ты — такая, какая есть. Ты такою на свет родилась».
Первая, упитанная, сверкая ровнехонькими зубами, словно преподаватель за трибуной, была невозмутима и последовательна: «Ты решила совратить собственного несовершеннолетнего сына! Кто тебя поймет после этого? Всем твоим измышлениям о том, что новые ощущения заглушат в Савелии тягу к наркоте, — не более, чем попытка оправдать в собственных глазах свое падение с ускорением. Ты признайся, что тебя возбуждает: микроскопический размер его карандашика! Ты признайся, не замалчивай и не маскируй главный аргумент, говори об этом открыто!»
Крысоподобная же, взвалив на свои костлявые плечи обязанности адвоката, не особо стеснялась в выражениях: «Кого-то возбуждает волосатость, кого-то запахи, кожа, джинса, татуировки, пирсинг… да мало ли в нас заморочек всяких! Кто-то любит в постели, а кто-то — на бильярдном столе, и чтобы обязательно били поварешкой в медный таз при этом. Не надо париться по данному поводу. Главное, чтобы не идти против своей женской сути, хозяйка, получать неземной кайф, грубо говоря… Уж прости, если что не так!»
Но «браво» никто кричать и не думал. Более того, барсучиха, что под первым номером, даже начала махать лапой: «Не будем уходить в сторону от темы. Вспомни, тогда, в троллейбусе, когда тебя придавили к сыну так, что трудно было дышать. Признайся, ты четко уловила его эрекцию, этот укол гвоздиком. И на кого? На свою мать! Это называется инцест, дорогуша! И ты подмахивала ему, как похотливая сучка! Он тебя хочет, а ты и рада, ты всячески потакаешь этому. Этот укол тебе — как билет в один конец. Ты им машешь, как студент зачеткой, когда того, дурака, выпустили в сессию. Да, с мужем тебе не повезло, но и это — не выход, согласись! Стыдоба!»
И тут они полезли в драку. Ольга никогда не была свидетельницей барсучьих боев. И дерутся ли они вообще — она не знала. Эти животные ей всегда казались миролюбивыми существами. Толстая и зубастая, которую Ольга почему-то назвала прокурором, наваливалась на адвокатшу всей массой, но костлявая выскользнула. Ее крысиные повадки помогали ей атаковать. Шерсть летела клочьями в разные стороны.
Оглянувшись, Ольга хмыкнула: лекция давно закончилась, все разошлись. В раздевалке Корпоративного Университета, где она слушала курс, кроме ее плаща больше ничьей одежды не было. Выйдя на сентябрьское солнце, Ольга зажмурилась. В мире царствовало бабье лето, на курортах «фланировали» бархатные сезоны, а ей мерещились все барсучихи какие-то.
Она вдруг поймала себя на том, что побаивается идти домой. С одной стороны, Аркадий не появлялся в квартире уже несколько дней. Озабоченность Савелия по поводу состояния мужа, признаться честно, она не разделяла. Скорее всего, тот ночевал у Аленевской. И черт с ним! Бог ему судья. А вот кто осудит ее, грешницу?
Она вдруг вспомнила, как вернулась с Савелием после визита к наркологу. Привычно пройдя к себе в комнату, начала переодеваться. Странная тишина в квартире слегка насторожила, потом она заметила мелькнувшую в зеркале тень сына. Он подсматривал за ней, своей матерью! Признаться, ничего подобного она за мужем, Аркадием, никогда не замечала. Ей почему-то стало забавно, а где-то даже приятно…
— Ты можешь зайти ко мне, — произнесла она громко.
Он робко замер у дверей, потом подошел ближе. Она снимала через голову комбинацию, когда почувствовала его ладони на талии. Как она вздрогнула! Какой разряд пронесся по ней! Даже не разряд, а сильная судорога. Что это???
Ольга так и стояла с задранной вверх комбинацией, когда его ладони скользили по ее бедрам. Она не решалась снимать ее окончательно, чтобы не видеть сыновних глаз. Даже сквозь колготки ее прожигали прикосновения его лица. Она не хотела это видеть, она лишь чувствовала. Ей было стыдно и… приятно.
— Какая ты красивая, ма, — донеслось до нее.
— Сколько раз тебе говорить, — неуверенным голосом напомнила она ему, — называй меня Ольгой. Неужели это так трудно?
— Хорошо… Ольга.
Окна были зашторены, в полумраке сын раздевал свою мать, целуя ее грудь, шею. Никогда у нее так не напрягались, так не деревенели соски, никогда они не были такими чувствительными. Он ее целовал везде, она не сопротивлялась. Когда комбинация все же была снята, Ольга зажмурилась, чтобы не смотреть, чтобы не видеть, только чувствовать, только ощущать.
Целоваться он по большому счету не умел. Но она сочла это мелочью… Их обоих с каждым днем засасывало нечто большее, что выразить словами ни он, ни она не сумели бы. Сказать, что они как-то сопротивлялись этому — значит, погрешить против истины. Словно два утомленных долгой дорогой путника, припавших, наконец, к источнику живительной влаги, они старались не думать о том, как это выглядит со стороны. Исступленно они делали глоток за глотком, оставляя все объяснения на потом, на когда-нибудь, не очень веря, что это «когда-нибудь» наступит.
И этот ни на что не похожий «укол гвоздиком»… Вернее, покалывание… Это было в ее жизни, было! Она ничего подобного никогда не испытывала. Трепетная сыновняя плоть долго искала единственный правильный путь, тыкаясь по-щенячьи… У Савелия долго ничего не получалось. Очень долго, непростительно долго… Целую вечность…
Ольга пыталась помочь, но, все равно, так ничего и не вышло.
На вершине апогея она скорее почувствовала, чем увидела, как из сумочки выползла барсучиха—прокурор и, вцепившись ей в волосы, горячо зашептала на ухо: «Ты что, он наркоман! Он зараженный наверняка! Забыла о ВИЧ-инфекции, о гепатитах и прочей заразе! Ты что делаешь, дура?!»
Но Ольге уже было все равно. Она улыбалась, дыша редко и очень глубоко.
С Аркадием, с этим грубым, бесцеремонным и вечно спешащим все закончить как можно скорее… Чтобы потом отвернуться к стене и с чувством выполненного супружеского долга благочестиво захрапеть. Даже с ним, с кобелем, каких поискать еще, Ольга не испытывала такого трепета, такого непередаваемого стыда и блаженства «в одном флаконе». С ним было совсем не так. Если что-то и было, то давным-давно, в молодости.
Потом, лежа с сыном в обнимку, Ольга вдруг зашептала быстро, скомкано… Она говорила то, что должна была сказать. Что считала нужным.
— Ты… прости меня, пожалуйста, Савушка… Я очень виновата перед тобой. Не знаю, как оправдать, но это не сотрешь из памяти, это было. Мне сейчас стыдно за те мысли, которые…
— Говори проще, ма… Ольга, — перебил он ее, нежно поцеловав в правый сосок. — Я все пойму, обещаю.
— Тогда, в девяностом… только забеременев… тобой. Ой, господи, что говорю… Я хотела сделать аборт. У нас с отцом все было так неустроенно, жили плохо, что и говорить. А тут ты… во мне… появился. Аркадий убеждал, что надо убрать беременность. Я и сама так хотела. Был жуткий токсикоз… Думала, что умру… Потом решила, что нет. Оставила. А вот видишь, как вышло! Но я так думала… Ты меня прости, пожалуйста, Савушка… За эти мысли… Прости, я очень виновата перед тобой.
— Ты не поэтому? Со мной… — он весь напрягся, ожидая ответа. Под взглядом сына Ольга почувствовала себя бабочкой, наколотой на иглу. — Не поэтому, Ольга? Только честно…
— Да ты что! — притворно возмутилась она, прикрывая грудь простыней. — Как ты мог так подумать?!
Кажется, Савелий поверил ей. Во всяком случае, дальнейшая любовная игра была очень чувственной, искренней, доводящей до полного изнеможения. Это было несколько дней назад. С ней ли?
Кого она меньше всего надеялась встретить у своего подъезда, так это Павла Ворзонина. Он совершенно не вписывался в ее настроение последних дней, но в тот момент что-то удержало ее от грубости.
Ворзонин был не похож на себя, скорее — на ту барсучиху, которая была на ее стороне в нелегком поединке с прокурором. Ольга не хотела себе признаваться, но барсучиху — адвоката ассоциировала почему-то с Ворзониным.
Бисеринки пота на лысине психиатра в достаточно ветреную погоду и фиолетовые мешки под глазами требовали хоть какого-то объяснения. Что-то случилось. Уж не с Аркадием ли?
— Привет, Оль, я очень виноват перед тобой, — начал Павел сбивчиво, как-то неуверенно, что за ним никогда не наблюдалось. — Хотя бы выслушай меня спокойно, прошу, даже умоляю.
— Что с тобой, Паш? — она взяла его под руку и потянула прочь от подъезда. Еще не хватало, чтобы они встретились с Савелием.
— Я по поводу… Аркадия, — как-то обреченно признался психиатр. — Но тут в двух словах не скажешь. Может, зайдем куда-нибудь?
— Что с ним? Что с моим мужем? — она старалась изобразить страх, беспокойство, но получилось чересчур наигранно и фальшиво.
Ворзонин, кажется, этого не заметил, так он был удручен.
— Его как бы… нет здесь. Это долго, повторяю, объяснять, но без этого невозможно понять главного. Его нет среди нас, но он не умер.
Павел достал из кармана зажигалку и пачку «Уинстона». Ольга никогда не видела его курящим. Неумело прикурив, он закашлялся.
— Что значит, нет здесь? — Ольгу, признаться, начала нервировать «трясучка» Павла. — Прошу тебя, не изъясняйся загадками! Аркадий уже несколько ночей не появляется дома. Где он?
— Если в двух словах, — выдавил Павел из себя, откашлявшись. — То его… нет сейчас нигде. Искать бесполезно.
— Как это? — растерялась Ольга. — Так, где же он?
— Он в другом измерении, — просто ответил Павел.
Он летал за ней на крыльях, скользил по граням реальности и… не мог налюбоваться. Где, когда еще у него была, есть или будет подобная возможность? Наблюдать за прекрасной юной девушкой в далеких восьмидесятых, которую ты боготворишь, которая тебе послана, кажется, самой судьбой.
Да. Подсматривать нехорошо. И в восьмидесятые еще не было белья от Диора или…. Армани. А если оно и было, то не у десятиклассницы-пермячки, девочки из многодетной семьи, дочери обыкновенного советского ученого.
Но юность тем и прекрасна, что не нуждается в громких лейблах, именах и фирменных знаках. И без того Жанна была обжигающе соблазнительна в обыкновенной шелковой комбинации! Не испорченная банковским бизнесом, лишенная скептицизма, снисходительности и прочей возрастной шушеры, она была очаровательна.
Как непорочно она посапывала в своем алькове под названием раскладушка! Как заворожено слушала записи «Бони М», «Аббы» или Джо Дассена! А в ванной, в мыльной пене… Если в мире и существовали богини, то вокруг одной из них он сейчас увивался жалким подобием аромата «Шанели № 5».
Он обязательно исправит свою ошибку. В лепешку расшибется, но исправит. Она станет его супругой! Дело даже не в том, что Аленевская в будущем — банкирша. Он действительно влюблен в нее. Он… не может без нее прожить и нескольких минут. Его не смущает огромная семья Жанны. Два брата, сестра, бабушка с дедом, участником войны. Примерно раз в день дед пускался в воспоминания, заставляя внуков и внучек выслушивать его рассказы до конца. И очень обижался, если сталкивался с невнимательностью.
Почему раньше, в далекой юности будущий доктор ничего не знал про семью девушки? Почему ни разу не был у нее дома? Может, именно поэтому сейчас не может ею надышаться… Хотя, какое к черту дыхание у призрака?!
Увы, он по-прежнему не оставлял следов на снегу, передвигаясь исключительно с помощью мысли. Скорость при этом была сопоставима со световой.
Но зачем ему такие скорости, если он никак не может повлиять на реальность? Если он не может даже поймать спичку, брошенную курильщиком в урну! Ну и что, что он за эту пару недель повидал больше, нежели за всю предыдущую мирскую жизнь? Какой в этом смысл?
Раз или два на призрака вдруг подобно наваждению наваливался страх: он нарушил своим появлением ход событий, сам того не ведая. Возможно, сейчас, в далеком будущем творится такое… Масштабы того, что он напортачил, призрак представить не мог. Но отчетливо понимал, что единственная возможность все исправить — это выиграть борьбу за место в собственном теле. В новогоднюю ночь.
Он будет рядом, у него появится прекрасная возможность уловить все с точностью до секунды.
И Клойтцер промахнется! Пролетит, как вальдшнеп над Курилами. И тогда… Впрочем, раньше времени мечтать о том, что будет после «заселения» им собственной территории, не стоило. Время все должно было расставить на свои места. Оно покажет, кому суждено быть «в теле», а кому — бесплотным призраком.
Он научился отличать ангелов от людей. Дело даже не в том, что люди были подвержены силам земного тяготения, то и дело преодолевали какие-то препятствия в виде бордюров, сугробов, лестниц… Главное отличие заключалось в том, что люди с окружающим контрастировали, а призраки — сливались.
Двигаясь импульсивно, спонтанно, Изместьев частенько пересекался с себе подобными. Они ничуть не мешали друг другу. Как это ни странно, у всех были какие-то дела, все спешили…
В основном бесплотные личности «толпились» у роддомов, витали над больницами и кучковались на кладбищах. Если «очереди» призраков возле родильных отделений были вполне объяснимы, то кладбищенские «тусовки» вызывали у доктора удивление.
В основном это были души недавно умерших. Они подолгу «зависали» над свежими могилами, их лица обычно ничего не выражали.
Вообще, мир с точки зрения ангела был совершенно не похож на тот, который доктор видел когда-то человеческими глазами, ощущал кожей. Благодаря отсутствию барьеров, ангел мог лицезреть более полную картину, наблюдать «фасад» и «изнанку» одновременно. По всей вероятности, это воздавалось ему за невозможность повлиять на ход событий. Это была настоящая пытка.
Зависнув один раз, как и многие, над родильным отделением городской больницы, доктор увидел странного «дымчатого» призрака. Он хохотал над теми, кто стремился «занять» тела новорожденных.
— И среди привидений встречаются идиоты! — заключил он, вертя пальцем у виска. — Что вы делаете? Зачем такой хомут на шею?
— Почему же они идиоты? — встал доктор на защиту невинных. — Что осудительного в том, что души стремятся обрести своих хозяев? Это как оборот воды в природе, помните из природоведения?
— В этом я как раз не вижу ничего плохого, — «дымчатый» закружил вокруг Изместьева, как шмель вокруг цветка. — Но зачем же здесь-то, в Перми? Разве мало роддомов в Лондоне, Риме, Стокгольме, Сиднее или Сан-Франциско?
— Так-с, — прервал его Изместьев. — В партии вы состояли при жизни? Решения съездов конспектировали?
— Я вообще всю жизнь проработал инструктором Горкома, — обиженно пробубнил «дымчатый», ничуть не смутившись. — Потому и бегу отседа. Вы не забыли, что мы призраки? А значит, пользуемся огромным преимуществом выбора. Если вас смущает языковой барьер, то вас обучат… А родиться сейчас в Швейцарии, к примеру, проще пареной репы. Почему бы не воспользоваться возможностью?!
— Так уж и проще? — недоверчиво посмотрел Изместьев на «дымчатого». — Думаете, там конкуренции меньше?
— Конкуренция есть, конечно, — пропел тот, зависнув сверху. — Но с нашей чисто русской нахрапистостью мы раскидаем там всех. Ну, что, полетели? Предлагаю Австралию. Совершенно экологически чистый материк. Проживем хоть по паре жизней… Для разнообразия.
— Нет, — вздохнул доктор. — Есть такое понятие, как «родина».
Когда «дымчатый», повертев в сотый раз пальцем у виска, исчез за горизонтом, доктор подумал: «А, может, и правда, бросить всю эту канитель с банкиршей и шампанским. Махнуть куда-нибудь в Европу. И — гори все тут синим пламенем».
Но тотчас поймал себя на том, что другая жизнь его не привлекает, острота не та. Он хотел бы жить именно здесь, в этой неустроенности и безалаберности. Так уж он был устроен.
Был случай, когда доктор эффектно вмешался. Единственный и неповторимый. Произошло это на перекрестке улиц Маршала Рыбалко и Шишкина. Предновогодняя суета, веселье, смех не мешали доктору сосредоточенно покоиться на бордюре под колесами стоящего самосвала.
Надо признать, Изместьев находил в этом особое удовольствие. Став призраком, он обнаружил в себе мазохистские черты: когда сквозь тебя проезжают фургоны и поезда, проходят люди и животные, пролетают самолеты, — кайф был непередаваем. Именно поэтому призрак так полюбил состояния «слитности», когда ему приходилось быть единым целым, скажем, с гранитными плитами или бамперами автомобилей.
Из-под самосвала он увидел, как крохотная такса побежала через проезжую часть на красный сигнал светофора. Даже не побежала, — рванула прямо под колеса набиравшей скорость «волги». В ее «необдуманном» поступке были виноваты, естественно, хозяева, если таковыми можно назвать двух малолеток, то и дело кричавших:
— Трейси, место! Трейси, к ноге! Трейси, фас!
Призрак почувствовал надвигающуюся трагедию. Колесо «волги» с хрустом «вписывалось» в собачий позвоночник. За четверть секунды он принял решение. За одну восьмую его мысль опередила машину, водитель которой увидел бегущую собаку, но среагировал слишком поздно. От него ничего уже не зависело.
Трейси вдруг непонятным образом взлетела, словно посреди асфальта наружу вырвался невидимый фонтан, сделала немыслимый вираж в воздухе и приземлилась аккурат в ручонки испугавшихся не на шутку хозяек. Машину занесло, она врезалась бампером в фонарный столб.
Но это уже, как говорится, — совсем иная история.
Сколько Изместьев потом ни пытался воспроизвести мысленно ту же ситуацию, у него ничего не получалось. Он понимал, что реальная угроза собачьей жизни в те доли секунды мобилизовала и сконцентрировала всю его волю, и он вмешался… Наблюдавшие это пешеходы стали креститься, не исключено, что водитель «волги» после случившегося начал верить в бога.
За своими «тренировками», попытками «вклиниться» в реальность, Изместьев едва не забыл о событии, занимавшем все его призрачное сознание последние несколько дней.
На перемене Аркадий с Жанет практически не общались. У призрака даже появилось предчувствие: а не поссорились ли они? Но, как не раз любил повторять один из основоположников марксизма, предположение было в корне не верным.
Едва прозвенел звонок, концессионеры вдвоем молча покинули класс. Вслед им летели фразочки типа: «Изместьев с Аленевской со своей любовью никого больше не замечают». Они могли скрыться от кого угодно, но только не от призрака, преследующего их везде: в трамвае, автобусе, на перекрестках.
Они несколько раз оглядывались, проверяя, — нет ли за ними хвоста. Наконец, уединившись в дешевой кафешке под названием «Три тополя», взяли по кофейному напитку с коржиком, и принялись обсуждать нюансы предстоящей авантюры. В том, что это чистейшей воды авантюра, Аркадий старший ни на минуту не сомневался. Но именно благодаря своей авантюрности, она могла выгореть.
Несколько раз он возмущенно спрашивал себя: «Так ты вор, Изместьев? И отсутствие памяти в данном случае — не оправдание. Возможно, тебе было выгодно все забыть, вот ты и забыл. Какая избирательная память у тебя, однако!»
Призрак мог разговаривать сам с собой сколь угодно долго: подавляющее количество человек его не слышало. Рассуждения вслух с некоторых пор стали обычной манерой его поведения.
Итак, один из ключевых вопросов, на который следовало ответить быстро: готовящаяся кража — запланирована заранее или спровоцирована вмешательством извне? Его, доктора, вмешательством.
Каким образом он мог запустить сей механизм? Ему неведомо. Как, впрочем, неведомо никому. А что, если в этом промежутке времени присутствует кто-то еще, кто себя пока никак не обнаружил? В отличие от духа — Изместьева, он обладает материальным телом — колоссальным, надо признать, преимуществом.
Какова цель такого противостояния? Обладание телом десятиклассника? Зачем? Какой смысл? Тело уже есть, оно, если можно так выразиться, на нем… Стоп! Именно здесь и может скрываться главная недооценка ситуации. Тело телу рознь. Особенно, если рассуждать с точки зрения долгосрочной экспертизы. Одно тело очень скоро будет выбито из обоймы жизни, или сохранит жалкое существование где-нибудь на задворках. А другое с течением времени будет наращивать преимущества. В будущем у него расширятся горизонты. Им и стремится обладать «мистер икс». В него и стремится попасть.
Каким «содержимым» будет наполнено тело, такое будущее его и ожидает. Если верить Клойтцеру, то в обозримом прошлом вовсю идет так называемая «война за тела». В случае с телом Изместьева заваруху затеял сам доктор: кинул затравку в виде сообщения о собственной клинической смерти в новогоднюю ночь. Теперь расхлебывай!
Стоп! А почему это он кинул? Про его клиническую смерть знали многие. Тот же дядя Стефан, к примеру. Одноклассники, опять же.
Изместьеву казалось, что вопросы, на которые он никогда не сможет ответить, висят вокруг него в воздухе подобно елочным игрушкам, он сталкивается с ними ежесекундно.
Зачем, к примеру, звонить по телефону и предупреждать Аркашу столь рискованным способом? Когда десятиклассник будет «работать»? Это опасно в плане отпечатков пальцев. Или он, как заправский домушник, будет вершить свое темное дело в перчатках? Тогда звонок все равно зафиксируют на телефонной станции. И голоса запишут…
И зачем надо деньги, которые Аркадий вынесет из квартиры, тотчас отдавать сообщнице? Он что, сам не в состоянии «оприходовать» добычу? Двоюродный брат Жанет отправляется на теплоходе за границу, где сможет превратить деньги в товар. И что из этого? Где плюрализм мнений?
Информация о брате не выдерживала вообще никакой критики: зачем вводить в «схему» дополнительных людей? Кому нужна, кому выгодна эта утечка информации? Самое удивительное ангелу виделось в том, что Аркаша-десятиклассник ничем этим не «заморачивался». Насколько доктор помнил, это не соответствовало действительности. Отношение парня к девушке в те дни было достаточно прохладным. Она ему нравилась, чего греха таить… Но не настолько, чтобы слепо подставлять свою несформированную шею под сию гильотину. Как раз в те годы у парня должен быть аналитический склад ума, он должен все факты десять раз взвесить.
Возможно, Аркадий-младший и нервничал в тот вечер, но внешне это никак не проявлялось. Спокойно поднявшись на пару этажей выше, он принялся ждать, пока хозяин пойдет выгуливать свою собаку. Когда дверь одной из квартир приоткрылась, и на площадку выглянула седая старушка, наверняка помнившая обе революции, десятиклассник был неподражаем:
— Я Серджио жду! — Брякнул он на итальянский манер. — Он обещал скоро выйти. Как только выйдет, я растворюсь, вернее, мы растворимся.
Эксцентричность среднестатистического итальянца сыграла решающую роль. Скорее всего, старуха не знала никакого Серджио, но пойти против такой «интонации» не посмела и спешно ретировалась.
Спокойно дождавшись выгула собаки и пропустив несколько спешащих домой «квартиросъемщиков», Аркадий спустился на нужный этаж, достал связку ключей, выбрал тот, который ему недавно изготовили, и открыл дверь с пол-оборота.
Удушливая атмосфера прихожей ничуть не смутила его. Ориентируясь так, словно это был его личный кабинет, юноша прошел на кухню, открыл один из навесных шкафчиков и достал оттуда большую жестяную банку, на которой было написано «Греча». Медленно погружая кисть правой руки в крупу, он чему-то улыбался, словно ощущения доставляли ему истинные наслаждения.
А, возможно, данную реакцию вызвала скрученная и упакованная в полиэтилен толстая пачка купюр, которую он извлек на свет с невозмутимостью принявшего только что сложные роды акушера-гинеколога. Стряхнув остатки крупы в банку, он положил пачку во внутренний карман куртки, спрятал банку в шкафчик. Ту же самую процедуру он повторил с крупами «овсянка», «рис», «геркулес» и «манка».
Набив карманы неслыханными по тем временам «бабками», он хотел было уже тронуться в обратный путь, но тут заметил холодильник. Открыв его, несколько раз кашлянул: на дверце соблазнительно поблескивали несколько бутылок чешского пива.
Призрак пытался достучаться до рассудка своего предшественника, чуть ли не колотил того по голове, но все тщетно: парень уже искал, чем бы открыть бутылку. Он дергал по очереди все выдвижные ящики, открывал шкафчики, но ножа-открывашки нигде не было. Тогда Аркадий решил открыть бутылку старым казацким способом: об угол. Но и угла подходящего не смог обнаружить.
Наконец, на глаза парню попался нож-хлеборез, с помощью которого непросто открыть бутылку даже профессионалу.
Большей глупости от десятиклассника было ожидать сложно. В чужой квартире, со свертками денег за пазухой — позариться на пиво! Нож оказался очень острым. Соскочив с пробки, пробороздил подушечку большого пальца вора — домушника..
Кровь хлынула в раковину. К чести будущего медика, Аркадий сориентировался быстро: зажал кровоточащую рану, достал из морозильника замороженного леща в полиэтилене, поднял травмированную конечность вверх. Не покорившуюся бутылку пришлось поставить обратно и спешно ретироваться.
Призрак наблюдал за действиями выпускника, искренне негодуя по поводу неопытности и авантюрных поступков последнего. В старшем товарище поднималась незнакомая доселе волна, заставляя призрачное тело трепетать и метаться. Именно колоссальное напряжение нервов позволило призраку сделать второе за свою «призрачную» жизнь перемещение предметов. Он смыл кровавые разводы в раковине и спрятал нож, которым так неосмотрительно пытался воспользоваться десятиклассник.
Вылетев из окна, доктор подумал: «А что ты хочешь? Он действительно влюблен в нее. Ты уже мог забыть подробности. Он же просто любит. Вот и верит в ее авантюрные планы, являющиеся верхом наивности. Дай бог, чтобы им повезло».
А парень уже мчался на крыльях любви к своей несравненной Жанет. Чудом не встретившись с хозяином квартиры, он благополучно пересек проезжую часть и плюхнулся на скамью рядом с Аленевской.
— Поздравляю, Аркаш! — спрятав переданные деньги в неприметную кошелку, она чмокнула одноклассника в щеку. — Ты настоящий мужик. С тобой можно идти в разведку, ты не подведешь!
— Стараемся, — буркнул парень, зардевшись.
Призрак грустно улыбался неподалеку, понимая, что подобная «скупая» реакция на похвалу, наверное, была бы и у него.
Тут девушка заметила кровь на его пальце:
— Ты порезался?
— А, — он махнул здоровой рукой. — Ерунда, до свадьбы заживет.
— До свадьбы безусловно, а как ты умудрился? — она изучающее взглянула в его глаза. — Не о банки с крупой, в самом деле…
— Там одна была закрыта, — начал старательно врать десятиклассник. — Хотел воспользоваться ножом и…
— Чувствую, наследил… — Жанна вздохнула так, словно одновременно была его матерью, женой и учительницей. — Ладно, сиди уж. Сейчас что-нибудь придумаю. Она направилась в ближайшую аптеку.
Через полчаса рана была качественно обработана и перевязана.
После чего Аленевская мгновенно стала серьезной.
— Расходимся по одному. Я сейчас на автобусе. Ты еще минут пять посиди, потом — домой.
— Понял, не вчера родился.
Повинуясь неизвестному внутреннему порыву, призрак полетел за девушкой. В автобусе чувствовалось предновогоднее настроение. Двое пассажиров везли елки, доставляя массу хлопот окружающим. Из сумок то и дело торчали бутылки шампанского, на пробки которых призрак не мог смотреть спокойно. Ему все время казалось, что они могут выстрелить.
Жанна вышла у железнодорожного вокзала. Изместьеву показалось, что он начинает понимать, что она задумала. Но для окончательной уверенности не хватало еще нескольких штрихов.
Вначале девушка направилась в дамский туалет. Призрак, чувствуя нарастающее волнение, без зазрения совести направился за ней. И, как выяснилось, не зря. В кабинке туалета Жанна достала из кошелки несколько сотенных купюр и спрятала в карман куртки.
Будучи близко от объекта своих наблюдений, призрак смог, наконец, рассмотреть «свертки» купюр. По самым скромным прикидкам, парень своровал не меньше сорока тысяч рублей. В ценах 1984 года это равнялось целому состоянию.
Если бы не крепкие руки Павла, она не удержалась на ногах: так ее потрясли последние слова психиатра. Она переспросила:
— Как это — в другом измерении?
— Это очень трудно понять, Оленька… Родная моя, это… часть моей методики… Лишь малая толика… — начал сбивчиво объяснять Ворзонин, усадив ее на оказавшуюся рядом скамью. — Его, Аркадия… ну, твоего супруга, как бы нет среди нас. Я думал… Я рассчитывал, что так смогу тебе помочь… Вернее, не думал, конечно, и не рассчитывал. Я не мог предположить, что он вдруг возьмет и исчезнет. Сценарий предполагал лишь изобразить Жанку в невыгодном свете. Этакой сволочью, скволыгой, ищущей свою выгоду… С неукротимой жаждой наживы. От нее не убудет. Она всего, чего хотела, достигла. А Аркашка сделал бы выводы и, вернувшись в лоно семьи… многое бы переоценил, переосмыслил.
— Подожди, Паш… Я ничего не понимаю… — Ольга начала тереть указательными пальцами себе виски. — Как это: изобразить? Вы что, спектакль ставили? Или фильм транслировали ему?
Павел встал напротив ее, засунув руки в карманы серого пиджака, который Ольга видела на нем впервые. Она вообще таким Павла видела впервые: губы вздрагивали, он то и дело покусывал их. Зрачки нервно бегали туда — сюда. Должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы довести Ворзонина до такого состояния.
— Типа спектакля. Да, можно и так сказать. Кедрач — режиссер все-таки. Мы все постарались. Все…
— И эта твоя методика… Она же не способна переместить человека в другое измерение. Это похоже на бред.
— Нет, конечно, она неспособна, — ухватившись, словно за спасательный круг, за ее последние слова, он начал тараторить так, что Ольга не совсем поспевала за его мыслью: — Методика предполагает, а человек, выходит, располагает… Или наоборот, тьфу ты… Я настраивался на глубокий психотерапевтический сеанс с имплантацией новой реальности…
— Скажи, а я тебя просила об этом? — неожиданно для самой себя Ольга перешла на визг. Еще немного, и она бы вскочила и начала топать ногами по асфальту. Лишь близость Павла не позволяла ей сделать это. — Какого черта? Я тебя не просила!
Павел замолчал, удивленно взглянув на нее, будто она своим визгом, как пилой — двуручкой, безжалостно перепилила его цепочку аргументов. Потом вдруг присел рядом с ней, сжав ее локоть будто клещами:
— Помнишь, тогда, месяц назад ты пришла ко мне вся в слезах и пожаловалась на гинекологические проблемы? Мне было очень лестно, что ты пришла именно ко мне, а не к мужу.
— Мало ли на что я могла жаловаться?! — кажется, она снова перешла на визг. — Это ничего не значило!
— Возможно, я был тогда самоуверен. Даже чересчур. Но какой смысл сейчас по поводу этого сокрушаться? Надо думать, как освободить твоего супруга из этого… плена. Ума не приложу, где он сейчас может быть. Жив ли, здоров ли?
Ольга видела его подрагивающие пальцы и не могла понять, что больше всего сейчас ее удивляет: уязвимость и беззащитность некогда всемогущего доктора или собственное бессилие и какой-то ступор, мгновенно охвативший ее. Она изо всех сил пыталась понять причину последнего, и не могла. Пока не могла.
— Ты, наверное, подумала… — он лихорадочно подыскивал слова, но, возможно, впервые в жизни ничего подходящее не приходило на ум. — Что я преследую какие-то личные интересы и выгоды… Что я хотел бы… ну, с тобой… Ты мне глубоко симпатична, я не хочу скрывать этого… Я влюблен в тебя.
— Прекрати немедленно! — оборвала она невнятный поток его оправданий и признаний. — Я не собираюсь выслушивать твои домыслы, не имеющие под собой ничего реального! Хватит нести этот бред, ты лучше мужа моего верни. Куда ты его дел?
— Откуда ж я тебе его верну? — растерянно простонал Ворзонин. — Я не знаю, где он. Если б знал, тогда другое дело. А так… Понимаю, что по моей вине он исчез, но сейчас надо крепко подумать прежде чем… Сейчас мы в равных условиях.
Ольга задумалась. А ведь она тоже виновата! Она совершенно не интересовалась мужем в последнее время. Ревность к госпоже Аленевской и так не вовремя вспыхнувшая страсть к собственному сыну заслонили ей обычные человеческие понятия порядочности… Она не вспоминала о муже как минимум неделю! Исчез — и ладно, и бог с ним. И сейчас слова Павла, его интонация имели под собой почву.
Так ей, так! Какая же она… дрянь. Поглощенная своими проблемами, новыми… открытиями, она начисто забыла о том, что они — семья. До сих пор. Семью никто не отменял! Какой стыд! Непростительно. Оправдания нет. Словно прочитав ее мысли, Ворзонин заметил:
— Я не единственный здесь козел отпущения. Тут целый клубок неразрешимых проблем. Его можно распутать только всем вместе.
Тут Ольга догадалась, что ее смущало в Ворзонине в этот момент. Он явно чего-то недоговаривал, она его слишком хорошо знала. Не стал бы он полностью раскрывать карты перед ней, не случись чего-то еще. Очень страшного для него самого. Его что-то напугало так, что он панически мечется, хватается за что угодно, только бы спастись самому.
Больше всего он переживает за свою шкуру. Это в настоящий момент читалось на его лице.
В ее груди шевельнулась жалость к Павлу. А что, если он затеял всю авантюру действительно ради решения ее семейной проблемы? Не сказав ей ни слова?
Она взглянула на часы и вздрогнула. Уже минут двадцать, как Савелий должен был выйти к ней из подъезда: они договаривались сходить в супермаркет посмотреть ему осеннюю одежду. В животе сделалось как-то нехорошо, так всегда бывало, когда ее что-то всерьез тревожило.
Ни слова ни говоря, Ольга вскочила и быстро направилась к подъезду. Павел в этот момент был поглощен своими размышлениями и не сразу опомнился, крикнув ей вслед:
— Ты куда?
Ответа не последовало, Павел поднялся и попытался догнать женщину, но подъездная дверь захлопнулась перед самым его носом. Он сплюнул в сердцах, развернулся и собрался было идти прочь, как вдруг дверь отворилась. За ней оказалась Ольга:
— Проходи, может понадобиться твоя помощь.
— Что-то с Савелием? — поинтересовался Ворзонин, «ныряя» вслед за ней в прохладную тьму подъезда.
— Скорее всего.
— Ты не сгущаешь краски? — спросил он, нажимая на кнопку вызова лифта. — Ничего еще не видела. Или материнское предчувствие?
В ответ она лишь кивнула, входя в кабинку.
Дверь была заперта на ключ. Она твердо знала, что Савелий дома. Случиться с ним могло только одно. Пальцы не слушались ее, Ворзонин буквально отобрал у нее ключи, открыл чужую квартиру и первым шагнул в проем.
— Савушка! — ее крик подобно стеклу, казалось, разбился вдребезги посреди прихожей и долго осыпался потом по ее углам.
Савелий лежал в странной позе поперек дивана головой вниз. Руки были раскинуты в стороны, ноги упирались в стену. Мать невольно сравнила его с пикирующим самолетом.
— Вызывай «скорую» срочно, — приказал Павел, приложив к сонной артерии ее сына указательный палец.
— Он словно… из полета, — отрешенным голосом промямлила она. — Тебе не кажется? Кто-то прервал его полет, кто-то сбил его…
— «Скорую», я сказал, — рявкнул Ворзонин, стаскивая тело Савелия на пол. — Ты не слышала? Быстро!
— А? Что? Да, да, — засуетилась она, доставая из сумочки, которая все еще болталась у нее на плече, сотовый. — Да, да, конечно…
Дальше все развивалось, как и предполагал Изместьев. Жанна направилась к автоматическим камерам хранения. Именно в одной из них она оставила кошелку с ворованными деньгами. Прежде, чем набрать код, она долго вертела головой, чтобы убедиться, никто ли не подсматривает за ее действиями. Но призрака, который наизусть запомнил и букву, и цифры, она заметить не могла.
Изместьев старался сохранить логику. Зачем Жанет такие деньги? Семь или восемь сотенных купюр в ценах 1984-года означало пятикратную месячную зарплату среднего инженера. И они зачем-то срочно ей понадобились! Кому она и за что собирается заплатить?
Недоумевая, призрак летел за Аленевской, которая теперь направлялась к стоянке такси. Сунув водителю червонец, девушка буркнула:
— До Кислотных дач, пожалуйста.
Изместьев окончательно запутался: Кислотные дачи находились неподалеку от Котлованов, куда десятиклассники собирались устроить вылазку на лыжах сразу же после Нового года. Может, девушка хочет подготовить какой-то сюрприз одноклассникам? Что-то подсказывало призраку, что это не так: в дружбе, замешанной на преступлении (будем называть вещи своими именами), на сюрпризы лучше не рассчитывать, во всяком случае, на приятные.
Как все смешалось, однако… Но не в доме Облонских, а в мозгу прозрачного призрака, летевшего вместе с видавшей виды «волгой» прочь из Перми. Такова была его судьба: ни дома, ни семьи, ни работы. Полная неприкаянность и одиночество. Среди тысяч таких же, как он.
Когда они подъезжали к Кислотным дачам, уже стемнело. Жанна поблагодарила водителя, выскочила из машины и направилась вдоль проселочной улицы. Что было у нее в голове? Какие коварные планы преследовало это прекрасное существо? К сожалению, знать этого призрак не мог. Ему не оставалось ничего другого, как покорно двигаться за ней по занесенной снегом дороге между одноэтажных деревянных домов.
Надо было обладать определенной смелостью, чтобы в одиночку направиться по безлюдной улице незнакомого поселка. Однако, чувствовалось, что Аленевская здесь не в первый раз.
Поплутав, скорее, для вида, она вскоре постучала в один из домов. Дверь открыл атлетически сложенный, по пояс обнаженный парень с бритой головой. Изместьев сразу обозвал его «Киборгом». Из-под ног хозяина выполз огромный пушистый кот с вдавленным носом. Кажется, такая порода звалась персидской.
— Жанка! Так поздно? Ни хрена себе.
— Так ты не рад? — с этими словами девушка бросилась на шею киборгу и они на минуту затихли. Призраку не надо было объяснять, что это был глубокий французский поцелуй, когда языки проникают в полость рта и при котором возможно заражение СПИДом или гепатитом. Призрак был когда-то доктором, и сейчас, возможно, впервые пожалел об этом.
Перс тем временем вальяжно прошелся по крыльцу, потянулся и настороженно уставился на висевшего под потолком доктора. Решение не успело прийти в голову призрака, а он уже реализовал его, метнувшись к коту. Тот среагировал мгновенно: прыгнул, зацепив когтями колготки Жанет…
— Ах, ты тварь! — кое-как оторвавшись от губ любовника, воскликнула Жанет. — Что это с Гвеном?
— Ума не приложу. — Пробубнил киборг. — Ладно, пошли в дом. Там поговорим.
Если бы кто-то сказал доктору, что его одноклассница Жанка Аленевская может по-свойски сидеть и пить самогон крохотными глотками в компании двадцатилетних кобелей тюремной наружности, он бы, не раздумывая, дал бы в нюх любому. Однако, как противоречив и непредсказуем мир, оказывается! Сейчас он не то, чтобы дать в нюх, он даже замахнуться, даже выругаться по-мужски не в состоянии. А его Жанка, едва различимая в сигаретном дыму, уже допивала вторые полстакана. И даже не морщилась!
Изнутри дом мало чем отличался от жилища Доскиных: скрипучие широкие половицы, обитые фанерой стены, выцветшие обои, давно не беленая, закопченная печь.
— Наш уговор остается в силе? — словно спохватившись, что опьянеет и не успеет поговорить о главном, Жанна достала из висевшей на гвозде куртки восемь сотенных купюр и бросила на усеянный крошками и пеплом стол. Рядом с купюрами откуда-то взялась фотография юного Аркадия. Зачем она ее сюда принесла? К этим ублюдкам!
Увидев деньги, пьяная братва охотно закивала.
— Когда вас ждать на Котлованах? — поинтересовался киборг, пряча купюры в карман. Фотографию он принялся рассматривать, поднеся к самым глазам.
— Шестого, если ничего не случится. Столько времени впереди, — ответила Жанна. — Этот… он будет в черном костюме, в черной шапочке.
— Думаю, узнаем, — заверил девушку киборг, передавая фотографию «сокамерникам». Другого определения для обезьяноподобных личностей, смоливших за столом одну папиросу за другой, призрак подобрать не мог. У него вообще, сложилось впечатление, что беглая молодежь, собравшаяся в этой избе, еще не до конца отмотала свой срок, и самовольно покинула пределы не столь отдаленных мест исключительно чтобы выполнить просьбу одноклассницы Изместьева.
— Не боись, сестра, — прогнусавил опухший до состояния «нитевидных» глаз «обрубок», по губам и подбородку которого свободно стекала слюна на засаленный неопределенного вида свитер. — Укупорим, как полагается. Доставать из ущелья будет нечего.
То, чего больше всего боялся призрак, свершилось! Жанна собиралась его убить. Столкнуть в ущелье чужими руками. Как соучастника преступления, как ненужного свидетеля. Парень в ней, значит, души не чает, а она… Возможно ли такое?
Уничтожив его, Жанна остается единственной обладательницей весьма нешуточного богатства, спрятанного, кстати, на вокзале, в камере хранения. Как все просто! Как в дешевом низкопробном детективе!
Призрак запаниковал. Как предупредить Аркадия? Он носился по заснеженному лесу, тут и там взрывая фонтанчики снега, кое-где даже оставляя следы, как человек — невидимка. Кое-чему он уже научился! Ему один раз почудилось, что он ощущает температуру, что у него начинают мерзнуть руки и ноги… Это у призрака-то!
Он внезапно застыл, слившись воедино с высокой пихтой, слушая, как с ветвей осыпается снег. Он не шевельнулся, пока снежная пыль не улеглась.
А что он, собственно, паникует? Поездки на Котлован не будет по причине клинической смерти. Вернее, она состоится, но без Аркашки. Как он мог забыть о пробке из-под шампанского! Этого госпожа Аленевская не знает! Вернее, она пока не госпожа. Она ей станет в далеком будущем.
Через несколько минут он был у себя в квартире. Вернее, в квартире своего предшественника, которого там не было. Там вообще никого не было. Посреди убранной пустой квартиры красовалась наряженная елка. Каждый предмет, мебель, даже обои ему о чем-то напоминали. Как здорово они, оказывается, жили тогда!
Теперь совершенно точно Изместьев не будет иметь с Аленевской ничего общего. С убийцей! Впрочем, для того, чтобы «иметь», надо умудриться вернуться назад. А это как раз сделать совершенно невозможно.
Аркадия-младшего удалось найти не сразу. В хирургическом кабинете поликлиники ему наложили пару швов на травмированный палец, превратив выпускника практически в инвалида. Авторучку держать Изместьев теперь точно не мог. Слава богу, все контрольные были позади, и в последний учебный день второй четверти парень мог просто присутствовать, отвечать на вопросы, участвуя в дискуссии.
Призрак висел в классе на уровне доски, смотрел на парочку «Жанна + Аркаша» и не знал, что делать. Предчувствие редко обманывало его: что-то должно было случиться. Нужно быть готовым к любым сюрпризам. Но к каким?
Он всматривался в лицо Аленевской и пытался найти хоть небольшую зацепку, намек на злой умысел, какую-то наигранность… Но — все тщетно. Или она была гениальной актрисой, в чем Изместьев сильно сомневался, или она вообще не та, за кого себя выдает. Она — не Жанна Аленевская! Третьего быть не может.
Откуда у нее могут быть актерские данные? В драмкружке школьном она никогда не участвовала, даже намека не подавала. После школы уверенно занялась финансами, не свернула с выбранной колеи ни разу… Кто ты, Жанет? Кто в тебя вселился?
Взгляд призрака переметнулся на Ворзонина. Вот кто всегда сидел серым кардиналом, оставался в тени, наблюдая за остальными. Постоянно что-то рисовал-чертил в тетрадке. Или рассматривал строение мозга в атласе по анатомии.
В тетрадке Ворзонина на этот раз красовалась сложная схема, где человек разделялся на материальную и духовную составляющие, первая из которых была постоянной, а вторая — переменной величиной. Ось координат соответствовала прежним показателям: прошлому, будущему, пространству и времени.
Но сколько призрак ни пытался, так и не мог понять, что все нарисованное означает. Какое имеет отношение к реально происходящему. Хотя интуитивно доктор теперь понимал, что к его метаморфозам Павел может быть как-то причастен.
А что, если он кукловод и есть? Стратег и тактик в одном лице?
Это загадка номер один. Загадка номер два — покруче будет. Как такое возможно? Допустим, убийство Аркадия в зимние каникулы сорвалось, допустим… Но почему Жанна в дальнейшем не предпринимала попыток? Она крутила роман с Изместьевым до самого выпускного бала, и, если бы не его идиотская выходка ночью, за которую он расплатился сполна, еще не известно, чем бы все закончилось. Почему его не убили после? Что помешало? Почему он ничего не помнит, черт возьми!!!
Разве мог доктор предполагать, что будет присутствовать в ту самую новогоднюю ночь, когда случится … эпохальный выстрел шампанского?! Разве мог??? Если только в мечтах.
Тем более, присутствовать не человеком, а бесплотным духом! Что еще романтичнее. Он кое-что может, если очень захотеть, взволноваться… Кое-что, но далеко не все. У него было мало времени, чтобы тренироваться.
Теперь он понимает, почему полтергейст — достаточно редкое явление в мирской жизни. На собственном опыте испытал. Призракам необычайно сложно научиться двигать предметы, и достигают подобных вершин лишь избранные. Статистикой в данном вопросе из мирян никто, естественно, не владеет. А там, наверху, вероятно, не сочли нужным проинформировать…
Вот оно, тридцать первое! Непередаваемый колорит суеты и праздника, ожидание чего-то нового, доселе не встречавшегося. Ранние декабрьские сумерки, «Голубой огонек», эмоции, анекдоты… Во Владивостоке уже встретили.
Пельмени, селедка «под шубой», зимний салат «оливье», соленые огурчики-помидорчики с собственной фазенды — традиционное и такое милое сердцу новогоднее меню, что, будь у призрака сердце, — непременно его бы защемило. Ему, висящему вместе с елочными украшениями, кажется, что он ощущает аромат апельсинов, запахи фарша, сдобренного луком и чесноком. Суета перед новогодней елкой, хлопушки — сюрпризы его совершенно не трогают. В трезвого дедушку Мороза он давно не верит.
Дом полон народу. Шампанское с водочкой, как и полагается, ждут своей очереди в холодильнике, выложенные на фанерных листах пельмени «мерзнут» на балконе.
Призрак всматривался в лица своих родителей и поражался, какими красивыми, оказывается, они были. Как редко, к сожалению, мы обращаем на это внимание в молодости, как непростительно редко говорим им об этом! И лишь спустя годы замечаем необратимые изменения. Увы, увы, увы…
Однако времени расслабляться нет. Необходимо быть начеку, поскольку атмосферу, царящую в квартире, нельзя назвать стабильной. Что-то необъяснимое витало в воздухе, что-то предвещало, настораживало. Хотя внешне все выглядело по-обычному, предновогоднему, укладывалось в рамки.
Кому какое дело, что вчера ограблена квартира в районе Балатово? Призрак летал, узнавал: там даже не хватились пропажи. Хозяин по-прежнему был уверен, что денежки на месте. Тишь да гладь! Наив советского времени.
Уже все за столом. Рядом с Аркадием странным образом оказывается Жанна. Призрак совершенно упускает момент, когда одноклассница сына приходит в квартиру Изместьевых. Внимание родителей обращено на девушку. Еще бы: десятиклассник привел в дом свою будущую невесту. Каких-то несколько дней назад, например, во время встречи на заброшенной стройке или при разговоре в больнице Аркадий (тогда еще в образе Акулины) искренне желал любви этой паре. Впрочем, как и самому себе. Сейчас он готов бесконечно пронзать вглубь Землю до Соединенных Штатов и обратно, лишь бы предупредить своего предшественника о недопустимости подобного союза. Союза с убийцей.
На часах — одиннадцать. Все провожают старый год. Сколько было всего в восемьдесят четвертом! Встречи, разлуки, заморозки на почве, смерть Юрия Андропова, голодовка Андрея Сахарова… Отец Аркадиия открывает штопором бутылку Киндзмараули. Все чокаются, желают счастья. И тут призрак начинает понимать, почему он призрак.
Не Муссолини, не Принцесса Диана, не Квазимодо, не хрен с бугра, а всего лишь призрак.
Все рушится, как домик Нуф-Нуфа под ураганным ветром, буквально на глазах. Как доктор раньше не догадался? С забинтованной рукой шампанское не открыть. Еще труднее — попасть пробкой в открытый глаз. Даже если очень стараться. Элементарно, Ватсон! Тебе просто не дадут это сделать! Что дальше? Думай, призрак, думай…
А чего думать? Облажался ты, док, по полной. Забудь о возвращении, о семье, о медицине. Все сотри из памяти, ничего тебе больше не пригодится. Ты обречен вечно витать по белу свету.
Жанна смотрит на часы, поднимается из-за стола. Ей пора домой. Аркадий младший идет ее провожать, они обнимаются в прихожей. Все как по маслу. Только тебе, доктор, нечего разевать рот на чужой каравай. Ты промахнулся, второго такого шанса не будет!
Неожиданно раздается звонок, отец Аркадия выходит из-за стола, направляется в прихожую. На пороге — Дед Мороз в красной шубе и почему-то в очках, которые тотчас запотевают. Дедушка вынужден их снять, чтобы протереть носовым платком.
— Поздновато поздравляете, товарищ, — смеясь, упрекает пришедшего хозяйка квартиры, не представляя, насколько копирует героиню еще не снятого фильма «Москва слезам не верит» Людмилу в исполнении Ирины Муравьевой, бросившую нечто подобное Смоктуновскому…
Водрузив очки на веснушчатый нос, Дед Мороз что-то начал говорить про бой курантов и новый отсчет времени, но его, похоже, никто не слушал: на часах к тому времени было уже без десяти двенадцать.
Призрак искренне думал, что поздравлять по телевидению советских людей с праздником будет генсек Черненко, но этого не произошло. Вместо него «почетную обязанность» выполнил диктор Игорь Кирилов. Пожелал счастья, здоровья и успехов в строительстве коммунизма.
Приняв бутылку от отца Аркадия, Стефан начал невозмутимо сдирать фольгу с горлышка, раскручивать проволоку. Осталась всего минута, уже звякали фужеры…
Стефану даже в голову не придет направить выстрел Аркадию в глаз. Он нормальный, он не подозревает, что может быть иначе, что под потолком томится и ждет своей очереди гость из будущего…
За мгновенье до выстрела взгляды призрака и Деда Мороза встретились. Призрак едва не приземлился в салат «оливье» от неожиданности: на долю секунды ему показалось, что его увидели. На долю секунды.
Куранты начали бить, пробка вылетела из бутылки, угодив прямо в очки Деда Мороза, которые тотчас разбились вдребезги.
Все начали извиняться, кто-то захохотал, хозяйка сбегала на кухню за аптечкой. Дедушка шатался, но все же держался на ногах. Утирая кровь со лба, быстро собрал с пола разбитое стекло и ретировался.
В этот момент шипучая жидкость ринулась в фужеры.
— С Новым годом!
— С новым счастьем!
— Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза!
Все чокались, поздравляли друг друга.
Начинался новый, 1985-й, перестроечный год.
Впереди маячило столько всего, что человеческий мозг, знай он заранее, что выпадет на его пути, растворился бы и растекся по сосудам, оставив черепную коробку пустой. Но у людей, что сейчас хохотали и закусывали за новогодним столом, не было дара предвидения. А если бы и был, то шансов «проскочить» предстоящие годы «транзитом» — уж точно никаких. Им предстояло это прожить, растранжирив нервы, здоровье и, в конечном итоге, приличный кусок своей единственной жизни.
Будущее неотвратимо надвигалось, прояснялось в тающей призрачной дымке за окном.
Несколько минут спустя призрак летел над опустевшим городом, пытаясь смириться с мыслью, что последняя возможность упущена. На улицах играли гармошки, звучали песни, тут и там танцевали, сверкали огнем елки…
Кто-то изменил реальность, внес коррективы. Словно в траве лежал туго набитый кошелек, к которому была привязана незаметная ниточка. Изместьев нагнулся, а кто-то дернул. Из кустов раздался оглушительный смех. Кто-то открыл шампанское…
И тут призрак вспомнил про разбитые очки Деда Мороза и про его взгляд за мгновенье до этого. Случайно пробка в лицо не попадает второй раз!!! В этом что-то было, но он, Изместьев, не заметил! Недооценил! Он думал о другом в тот момент!
Призрак ринулся назад, на поиски Деда Мороза с окровавленным лицом. Приемные отделения больниц, травмпункты…
Улицы, закоулки, подъезды, скверы — все напрасно. Дедушка словно провалился сквозь землю. Но и там, под землей, дедушки не было. Призрак его непременно нашел бы и там. Если бы он там был…
Все, доктор. Теперь уже точно — все! Глобальный облом.
Ночь, проведенная в токсикологическом отделении, — не самое лучшее время в жизни. Лишь под утро, когда состояние Савелия как-то удалось стабилизировать, оставив Ольгу у кровати сына, Ворзонин поехал к себе в клинику. По дороге в голову лезли самые дикие, какие только можно было представить, мысли.
Он вмешался во что-то тайное, куда простым смертным вход запрещен. И ему был нанесен ответный удар из закулисья. Те, кто наносил этот удар, не удосужились объяснить, во что он вмешался (заметьте, не специально, по ошибке, недоразумению), и как из этого всего ему теперь выпутываться. Куда исчез пациент из палаты реанимации? Что случилось с Мариной Гачеговой во время сеанса? Куда она улетела?
С надеждами, которые он возлагал на нейро-лингвистическое программирование, придется расстаться? Но подобной методикой владеют десятки психотерапевтов, целый Институт Мозга проводит опыты, и — ничего. Правда, насколько ему известно, никто еще не пробовал манипулировать с виртуально-ассоциированной памятью… Кроме него, Ворзонина… То, что он сотворил с мозгом своего одноклассника, никому в голову пока не приходило.
Неужто первый блин комом?
Неужто с репутацией придется расстаться? С лицензией, скорее всего, тоже. Как дальше жить? Он ничего другого делать не умеет! Да и есть ли смысл переучиваться в сорок лет? Другого ему не надо. Хотя, нет, кривить душой не стоит. Ему нужна Ольга. Последняя неделя окончательно убедила Павла в том, что без этой женщины он не сможет дальше жить. В этом смешно признаться, но он завидует Аркадию — однокласснику, поскольку он какой-никакой, а все-таки муж ее. Муж самой лучшей женщины на свете. И, увы, не ценит этого.
Ворзонин вырулил на улицу Давыдова, проехал несколько кварталов и вынужден был остановиться. На стоянке возле его клиники были припаркованы два милицейских «уазика». Толпа народа, в которой явно просматривались люди в милицейской форме, что-то оживленно обсуждали возле входа в его клинику. Этого еще не хватало!
Оставив машину метрах в пятидесяти от скопившегося народа, Павел медленно побрел по направлению к клинике. Что ему оставалось делать? Не скрываться же, как нашкодившему пионеру, в самом деле.
При воспоминании о красногалстучном периоде своего детства он поморщился. Все же, куда делась Марина Гачегова? Появление оборотня Ворзонин списывал на перенапряжение последних нескольких дней.
— Павел Родионович? — поинтересовался молодой безусый старлей, промокавший лоб носовым платком. Дождавшись утвердительного ответа, служивый спрятал платок в карман, водрузил на лоб фуражку, которую до этого почему-то держал между ног, и официально произнес: — Давненько мы вас туточки дожидаемся. Пройдемте.
— Да я, собственно, и не собираюсь скрываться, — слегка растерялся психотерапевт. — А в чем дело?
— Там вам объяснят, — старлей вытянул руку немного в сторону и вверх, чем напомнил Ворзонину дедушку Ленина. — Товарищи, господа, пропустите нас!
Как он продирался сквозь толпу гадлящих, любопытных, тыкающих в него пальцем, испытывая не знакомое до сих пор ощущение массовых липких взглядов на себе, Ворзонин запомнил надолго.
В лаборатории, в его кабинете, в ординаторской, — повсюду были менты, словно сегодня у районного отделения УВД была запланирована лекция о профилактике психо-соматических расстройств.
— Присаживайтесь, Павел Родионыч, — немного одутловатый майор, щеки которого значительно превосходили мозговую часть черепа по ширине, указал доктору на кресло. — Поскольку времени крайне мало, разрешите сразу к делу. Я — оперуполномоченный Репко. Зовут меня Николай Евсеевич. Так что, приступим?
Окрестив тотчас собеседника Репкой, растущей почему-то вниз вершком, а вверх корешком, Ворзонин улыбнулся. Ему ничего другого не оставалось, как кивнуть и приготовиться слушать.
— К нам в отделение поступило заявление от гражданки Гачеговой Олеси Николаевны. Она утверждает, что сегодня в районе десяти часов направила к вам свою дочь для прохождения психотерапевтического сеанса. Девочка до сих пор домой не вернулась…
— Я не могу отвечать за доставку детей до клиники и обратно, — напустив на себя мнимую раздраженность, начал объяснять Павел, но был тотчас перебит.
— Девочка не выходила из клиники, Павел Родионыч, — спокойно возразил Репка. — В этом все дело.
— Ну, так ищите ее. Может, она до сих пор в клинике.
— Вы что, видите в услышанном повод для шуток? Что ж, тогда пошутим, — майор вскочил из-за стола и направился к окну, на котором не было шторы. — А эту пробоину вы как объясните?
— Первый раз вижу, — Ворзонин сосредоточенно нахмурил брови и скрестил руки на груди. Если Репка собирается его прижимать к стене, то больше аргументов у него нет. — Мало ли булыжников летает на улице? Вчера днем парни какие-то… то ли из вредности, то ли еще почему… Я стекольщиков вызвал, но все это не так скоро…
— Дорогой Павел Родионыч, — Репка укоризненно покачал головой, проводя пальцем по острой стеклянной кромке. — Помочь нам вы однозначно не хотите. Даже без экспертов здесь ясно, что стекло выбито изнутри, и, судя по зеленым нитям, оставшимся на сколах, занавесочка отсутствующая улетела вместе с тем, кто выпрыгнул. Вас я вызову повесткой, а чтобы у вас было время поразмыслить над ситуацией, пока возьму подписку о невыезде…
— Подождите, так вы думаете, — Ворзонин зачем-то выглянул сквозь пробоину в стекле, но ничего особенного там не увидел. — Вы думаете, что я Марину Гачегову того, выбросил из окна, завернув в занавеску? Вы к этому клоните?
— Мы пока никуда не клоним, — примиряющее развел руками Репка. — Мы собираем информацию. Как только ее станет достаточно для состава преступления, мы вас арестуем. Вот и весь сказ. Пока я лишь напоминаю вам, что чистосердечное признание и помощь следствию зачтутся вам при вынесении обвинительного заключения.
Допросив весь медицинский персонал Центра, Репко приказал зафиксировать «мизансцены» всех помещений, после чего служивые удалились восвояси, оставив Ворзонина в глубоких раздумьях.
Однако долго пребывать в них психотерапевту не пришлось. Буквально следом за представителями закона в клинику «занесло» Кедрача в крайне возбужденном состоянии. Губы режиссера выплясывали такое, что без ста грамм коньяку добиться более-менее внятной речи никак бы не удалось.
— Венька ушел в кому. Опять в глубокую. Почти такую же, как в ту ночь. Тебе не кажется, что мы не контролируем ситуацию? — пропыхтел Кедрач, опрокинув сорокаградусную жидкость себе в гортань. — Уже не контролируем. Совсем не контролируем?
— Его что, до сих пор не вывели? — пытаясь сосредоточиться на услышанном, уточнил Павел.
— Мы с Кристиной ждали… Потом она меня отправила домой, а сама осталась. С ним… Мне не нравится все это, Паш. Но это даже не главное.
— А что тогда главное?! — проорал в самое ухо режиссера Павел.
— Он признался, что не помнит из того, что произошло, ничего.
— Как это? — Ворзонин начал делать глотательные движения, слоно в его гортани застрял сгусток рыбьего жира. — Кто тогда играл роль Пришельца?
— А я знаю? Парень был все время в коме. Вместо него роль играл кто-то другой, не Поплевко. Да так профессионально, так натурально, что мы не заметили! Как тебе такой жюльен?
— И Савелий передозировал наркоту, он тоже в коме, — доктор принялся ходить по кабинету. Потом вдруг задрал голову, заломил руки за затылок и прошипел: — Черт! Тысяча чертей! Где выход?
— Это все знаки, доктор, — мрачно произнес Кедрач. — Мы… вторглись в чужие владения. Мы не должны были. Я так и знал, что это добром не кончится. Я чувствовал!
Ворзонин достал сигарету и резко подошел к однокласснику.
— Прекратить панику, рядовой Кедрач! Кто тебе подкинул идею сценария? — неожиданно поинтересовался он у коллеги по проекту. При этом его лицо, подсвеченное огоньком зажигалки, показалось Кедрачу бледнее белых обоев на стенах.
— Что значит, подкинул?! — попытался изобразить уязвленность Кедрач, но, наткнувшись на пристальный взгляд профессионала, «споткнулся» и замолчал.
— Так я жду ответа! — наседал Ворзонин, глубоко затягиваясь сигаретой. — И прикидываться ежиком, которому случайно прищемили яйца, не советую.
— Даже если это и так… Я… имею в виду сценарий, а не ежика… Все равно … я не обязан афишировать свои источники информации. Зачем тебе это?
— Разобраться хочу. Тот факт, что сценарий не твой, даже не обсуждается. В сложившейся ситуации главное — выжить. О самолюбии потом думать будем. Вот так! Ты в целом информацией не владеешь. А ко мне сегодня с утреца менты пожаловали, подписку о невыезде взяли. Доказательств у них более, чем достаточно.
— Доказательств чего? — рассеянно уточнил режиссер.
— Нашей противозаконной деятельности! Вот чего. Чтобы разобраться, откуда растут ноги у всей этой… брандахлыстины, я должен узнать, откуда взялся столь увлекательный сценарий. Точнее и конкретней — не пророчество ли он? Ты не предупредил, что он не твой. Если про него знает еще кто-то, то это совсем другое меню, согласись. И никаких тебе больше грибочков с чесночным соусом, диета-с!
Кедрачу не оставалось ничего другого, как рассказать однокласснику о ночном визите виртуального двойника. Надо признать, Егор испытал при этом ни с чем не сравнимое облегчение, словно после изнурительного марш-броска по сильно пересеченной местности удалось, наконец, скинуть с себя все обмундирование.
В процессе рассказа Ворзонин изредка кивал, прикуривая одну сигарету от другой. Когда же все было сказано, и к сказанному при всем желании добавить оказалось нечего, психотерапевт обнял Егора за талию и потрепал по кудрям:
— Что ж ты молчал, тютя? Эх ты, Кедраша.
Мозг опытного мастера сцены в этот момент полностью отказался что-либо понимать в окружающем.
Зимние каникулы, последние в жизни. Не повторяется такое никогда. Правда, в шестнадцать лет этого не чувствуешь: сердце еще не сжимается от неповторимости переживаемых мгновений, слезы на глаза не наворачиваются. Юность есть юность. Хочется скорее стать взрослым… Думаешь, вот там-то и начнется настоящая жизнь. Глупости!!! Настоящая жизнь, настоящие ощущения, вся свежесть, острота, первозданность — там и осталась, в старших классах.
Вместо того, чтобы наслаждаться, чтобы вновь переживать впечатления юности, Изместьев должен был изо дня в день, словно член сборной страны накануне олимпиады, закусив удила, «крутить объемы», поскольку на кон поставлена была его собственная жизнь, свобода, его будущее.
Окружающие предметы не хотели его слушаться. Для их перемещения в пространстве требовалась запредельная концентрация сил, молниеносный всплеск эмоций. Но собственное падение с горы, рассуждал призрак, — разве это не всплеск эмоций? Неужто не подключится в этот момент нечто «экстраординарное» и не поможет?
Поможет, обязательно поможет. Тем более, он знает убийц в лицо, а они его — нет. Более того, они его не увидят. И в этом — его колоссальное преимущество.
Правда, события новогодней ночи здорово озадачили призрака. Приходилось быть готовым к любым сюрпризам. Возможно, у него появятся помощники. Не могут все быть «против». Должен быть кто-то и «за». По закону теории вероятности, по самому, что ни на есть, житейскому закону.
Тренировки, тренировки и еще раз тренировки. Чтобы силой воли можно было останавливать поезда и автомобили, передвигать вещи. Чтобы у всех глаза лопались от удивления. И тогда, может быть, у него появится шанс вернуться в свое тело. Крохотный, мизерный.
Он уже добился того, что снег для него стал холодным, ветки елей в лесу — колючими. Он научился колебать занавески без дуновения ветра, его стали замечать не только кошки, но и собаки, лошади…
В его распоряжении — меньше недели. Меньше недели, чтобы спасти самого себя, чтобы вмешаться в смоделированный кем-то ход событий и … обломать кому-то кайф… Но кому? Неужто Жанет!!! Зачем однокласснице нужна его смерть? Она заплатила убийцам. Можно ли такое представить?
Или это не она? Кто-то вселился в девушку и собирается убрать Изместьева. Ее руками. Причем начисто стереть. Убийцам даже не нужно его тело: просто столкнуть с обрыва, и все! Трава не расти.
Чем больше призрак размышлял над всем, тем более непонятным становилось поведение главных героев, в том числе и себя самого! Он совершенно не узнавал Изместьева-1984! Даже если предположить невозможное, а именно, — что из-за клинической смерти в новогоднюю ночь он напрочь (на всю жизнь!) забыл кражу денег накануне Нового, 1985 года. То почему сейчас, спустя столько времени после кражи, Изместьев ни разу не поинтересовался судьбой переданных Жанет денег?! Понятно, что они договорились заранее, но хотя бы спросить-то можно! Как чувствуют себя унесенные из квартиры пенсионера Халязина весьма немалые денежки?! Из-за которых, между прочим, его, Аркашку, хотят убить. Откуда такая безответственность?
Если ему повезет, если что-то выгорит, то больше — никаких экспериментов, никаких опытов. Все, достаточно приключений на его долю!
Он попросит прощения у Ольги, у Савелия. Он страшно виноват перед ними, особенно перед сыном. Он фактически лишил его шансов на жизнь. За это и платит сейчас по высшему счету.
Как ни старайся отодвинуть роковую дату, она все равно наступит, настигнет тебя подобием девятого вала с картины Айвазовского.
Морозным утром шестого января со спортивной сумкой через плечо и зачехленными лыжами Аркаша Изместьев сиротливо перетаптывался на трамвайной остановке неподалеку от своего дома. Парень и представить себе не мог, какие козни строит ему любимая девушка.
Призрак всматривался в раскрасневшееся от долгого ожидания юное лицо и буквально сгорал от собственного бессилия. Неужели ничего невозможно сделать?
Спустя полчаса ни о чем не подозревающий десятиклассник ехал в трамвае навстречу собственной смерти, пристроив лыжи возле сиденья. Кроме ожидания чего-то нового, романтичного, призрак ничего не мог прочесть в глазах парня.
Он пытался предупредить Аркадия, но у него ничего не получилось. Авторучку, если и удавалось поначалу удержать в руке, но вывести ею что-либо на бумаге казалось запредельным волшебством. Персональных компьютеров, а вместе с ними и легких клавиатур еще не предвиделось как минимум десятилетие. А стучать по клавишам пишущей машинки подобно дятлу, больному эпилепсией, призрак был не в состоянии. Правда, ему кое-как удалось вывести на запотевшем стекле в комнате Аркадия «Тебя хотят убить», но получилось настолько бледно, что парень не обратил на писанину никакого внимания.
Выпускники договорились встретиться на железнодорожном вокзале. Билеты были куплены заранее, электричка подошла без опоздания.
Эта размеренность во времени, эта невозмутимая очередность наступления каждого следующего этапа «путешествия» бесила призрака покруче всех вместе взятых фиаско, постигавших его когда-либо в жизни.
Метроном колес электрички оглушал, мешал сосредоточиться.
Заснеженные домики турбазы выглядели сказочно, девчонки верещали от удовольствия, предвкушая будущее захватывающее действо.
Горячий кофе с коньяком и бутербродами, — что может быть приятней на январской лыжне? Особенно когда ты молод, полон сил, а впереди у тебя — добрая половина каникул. Они были правы, эти дурачившиеся выпускники, безусловно правы…
Призрак понимал это.
Нельзя сказать, что Изместьев был заядлым лыжником. В школьные годы его любимыми видами спорта были шахматы и легкая атлетика. Это — исторический факт, данность, которую никак нельзя подтасовать или извратить. Но когда Жанет, уже за Котлованами, призывно крикнула «Кто со мной на покорение новой трассы?», Аркаша оказался единственным, кто поднял руку.
Призрак к тому времени успел облететь все окрестности, обследовать все завалы и заглянуть в лица катающимся лыжникам. Никаких подозрительных личностей, даже отдаленно напоминающих ночных обитателей избушки в Кислотных Дачах, он не встретил.
У бесплотного духа даже шевельнулось что-то сродни надежде: а вдруг да все расстроилось? Вдруг эти упыри передумали! Или что другое у них «не склеилось», и казнь будет заменена пожизненным заключением. Но это лишь надежда, не более…
Мечась между одноклассниками, тактично пытавшихся «не мешать» юным влюбленным, призрак пытался почти до каждого докричаться:
— Витек! Ты неравнодушен к Жанет, это я знаю, — пытался трясти за плечи Мохнача. — Так почему ты не борешься за свою любовь? Что, вот так уведет он ее, и ты умоешь руки? Какой же тактичный ты стал, однако, Витек…
Разумеется, Мохнач никак не реагировал на неслышимые им возгласы из потустороннего мира. Отчаявшись, призрак принялся за облаченную в пушистый светло-серый костюм Розочку Тляшеву:
— Роза, твоего парня Жанка охмуряет у тебя на глазах, а ты, как воды в рот набрала! Окстись! Отчего бы не надрать ей задницу, Роза! Я в курсе, какие ты записки в девятом мне писала… Я все помню, Роза, услышь меня!!! Мы несколько раз танцевали на Осеннем балу, помнишь, Роза?! Да что ж вы все такие вежливые-то? Где свободная конкуренция? Кто первым встал, того и шлепки? Где независимость, ребята?! Что с вами со всеми? Шевелитесь, мать вашу! Не стойте, как манекены!!!
Помахав вслед влюбленным, одноклассники тем временем продолжили катание. Хохот, снежки, курево… Что взять с них?
И вот уже ветер свистит на пологом спуске, Аркадий едва поспевает за Жанет, не выпуская из поля зрения ее стройную фигурку в темно-синем костюме. Призрак летел за ними невидимым воздушным змеем.
Поначалу им навстречу попадались многочисленные лыжники, но вскоре трасса опустела, и только хруст снега, ветер и непередаваемая острота скорости остались наедине с нашими героями. Призрак-невидимка был не в счет, он уже вряд ли что мог изменить в сценарии…
Каким образом на трассе оказались два мужика, которых Изместьев-старший мгновенно узнал, неизвестно. Именно с этой «странной парочкой» Жанет договаривалась в тот злополучный вечер в избе на Кислотных дачах. Именно с ними.
Перегородив молодым лыжню палкой, бандиты расположились по обе стороны, словно пара неровно срубленных верстовых столбов.
Алгоритм того, что случится в следующее мгновение, вычислить было нетрудно: с одной стороны — зажеванные фразы, буквально впрыскивающие в кровь адреналин и хлестко подстегивающие мальчишеское самолюбие, а с другой — прерогатива грубой силы, втаптывающая в грязь все, что осталось не замутненного к семнадцати годам..
— Ух, какие мы быстрые, — тот самый бритоголовый киборг, встретивший девушку на крыльце избы в Кислотных дачах, сложив губы в трубочку, незаметно подмигнул сообщнице. И хотя сегодня его бритую голову прикрывала вязаная шапочка, а мускулистый торс — фирменный свитер не первой свежести, вид у потенциального убийцы был тем не менее весьма устрашающ.
— Уйдите с дороги, — невозмутимо рванулся вперед Изместьев-младший, пытаясь втиснуться между киборгом и своей девушкой. — Не мешайте кататься. Что пристали, как банный лист к заднице?!
— Фу, как грубо! А где «пожалуйста»? — расплылся в улыбке киборг, демонстрируя все свои стоматологические проблемы. — И кто только воспитывает сегодняшнюю молодежь?! Совсем от рук отбились, малышня!
— Т-т-очно, гу-гы-гу-гу, — вослед сказанному одобрительно загукал напарник киборга, приземистый, узколобый и прыщеватый очкарик. — Я ва-а-ще, торчу, ля… Эх ты, молодь.
— Ребята, мы вас не трогаем, — притворно возмутилась Жанет. — Едем себе спокойно… Пустите нас. Что вам нужно? Денег у нас только на обратную дорогу.
— А зря не трогаете, я бы тебя потрогал с ба-а-альшим удовольствием, — посетовал киборг, легко отодвигая девушку вправо, чтобы не мешала «мужчинам» разбираться. — Пока не встревай, милая, до тебя очередь непременно дойдет. Но чуть позже.
— Твоя очередь уже прошла, — ринулся в атаку десятиклассник, целясь палкой в грудь киборга.
Тот легко отвел удар в сторону, подтолкнув Изместьева носом в сугроб. У Аркадия треснула одна из лыж, он запутался в креплениях. Завязалась небольшая потасовка, парня уложили на обе лопатки и стали посыпать лицо снегом.
— Помогите! — крикнула вполголоса Жанет. — Избивают! На помо-о-ощь! Сволочи! Что вы делаете?!
Призрак метался между дерущимися, пытаясь растолкать наседавших, но у него ничего не выходило. Он распалял себя, как мог, но все — тщетно. Накопленный за последние недели арсенал испарился, вытек, как из ванны вода, когда из сливного отверстия вытаскивают пробку. Не помогал ни гнев, ни крики. Все летело в тар-тарары, к чертям. Рушилось, как карточный домик.
Когда в самый раз было «съехать по фазе» и рехнуться, киборг неожиданно посмотрел ему, призраку, в глаза и … «проявил сочувствие»:
— Ну, что, не получается? — прозвучало отстраненно, блекло, но доктор от неожиданности, кажется, издал неприличный звук, который услышали все участники инцидента. Он понял, что обращались именно к нему. Его видели! В смысле, как-то фиксировали земным зрением? — Все, хватит, налетался!
За последний месяц он так свыкся с мыслью, что егоникто никак не контролирует, что в первый миг почувствовал себя очень неуютно. Он забыл начисто, что это такое: пристальный взгляд живого человека. Тем не менее, сомнений в том, что киборг поймал его в фокус, не возникло. На то, чтобы понять и осмыслить происходящее, у призрака не было ни секунды. Он завис подобно вражескому самолету в перекрестье лучей прожекторов, будучи не в состоянии что-то предпринять.
Очкарик тем временем снял очки, начал мозолить глаза.
— Да-с, абсолютно слепым мне быть еще не приходилось, — усмехнувшись, он засунул руку в карман, вытащил носовой платок и принялся протирать свои «окуляры». Протерев «оптику», водрузил ее на прежнее место и взглянул на призрака. И опять невидимке показалось, что его отчетливо зафиксировали. — Ну, как там, в зазеркалье? Не надоело еще?
В поведении очкарика мелькнуло что-то неуловимо-знакомое призраку. Кого-то он ему напомнил, причем, из очень близкого окружения, но времени вспоминать не было.
Киборг зачерпнул рукой снега, слепил снежок и запустил им точнехонько в призрака.
— В отличие от него у меня контактные линзы, так что вижу я тебя, док, отчетливо. Их уже пробкой от шампанского не разобьешь. Просто техника у нас еще не на том уровне, понимаешь? На всех линз не хватает. Но мне достались — просто блеск!
— С кем это вы? — ошарашено попятилась Жанет, едва не свалившись в сугроб. — Что происходит? Я вам за что заплатила? Делайте свое дело, идиоты!
С этими словами она направилась к лежащему на снегу однокласснику, замахиваясь на него палкой. Киборг без труда оттолкнул ее так, что девушка вместе с лыжами и палками пролетела в воздухе метра два и рухнула в заснеженную хвою раскидистой ели, на миг исчезнув из поля зрения. Киборг тем временем продолжал, глядя на призрака:
— У тебя, док, потому ничего не получается, что ты настраивался на собственное падение с горы. Мол, тогда эмоции нахлынут, и ты рванешь на выручку.
— А падения не будет, — продолжил очкарик без очков, помогая подняться из сугроба десятикласснику. — Вернее, будет, но не твое. Хватит с тебя, намучился уже. Нам потребовалось недюжинное умение, чтобы отыскать тебя в этой глухомани. Думали, что не успеем зафиксировать…
Киборг в этот момент подошел к парню, который еще не успел отряхнуться, и положил тому руку на плечо:
— До конца каникул с Жанной контактировать нежелательно, она не совсем та, за которую себя выдает. Вообще, опасайся. Убить — не убьет, поскольку не успеет организовать ничего, но… испортить настроение сможет. Лучше наедине с ней не оставаться… Мало ли что! Это будет продолжаться недолго, не расстраивайся.
— А после… каникул? — спросил десятиклассник, округлив глаза. — В третьей четверти?
— Живите, как живется. Все будет по-прежнему, это я обещаю. И забудьте про дальнюю родственницу из будущего, что встретилась вам на пути. Больше вам никто не помешает.
Звенело в правом ухе. Тонкая серебряная струйка знакомого звука подобно борному спирту текла по направлению к барабанной перепонке, постепенно заполняя тесноту слухового прохода. Вставать не хотелось ни в какую. Утро выходного дня еще не успело вздохнуть полной грудью, а его, Ворзонина, уже кто-то домогался. Да еще так настойчиво!
— Добрый день, Павел Родионыч, — незнакомец, лысеющий с висков мужчина в роговых очках, слегка покачивался с пятки на носок, стараясь почему-то не смотреть Ворзонину в глаза. Правую руку при этом он держал в кармане клетчатого пиджака. — Вы сейчас, спросонья, что называется, меня не вспомните, посему мне лучше пройти в квартиру, и не спеша все обсудить. Хоть за чаем, хоть за молоком с гренками.
— Здравствуйте, здравствуйте… — протяжно поприветствовал психотерапевт разбудившего его незнакомца, щурясь от ранних лучей, проникавших на лестничную площадку сквозь мутное стекло подъездного окна. Вместе с лучами в пахнущее кошками и пережаренной рыбой пространство проникал лязг трамваев, скрипы тормозов, вой синализаций и многое другое. — Мало того, что я вас вижу впервые, что вы меня посмели разбудить в мой законный выходной раным-ранехонько. А вы скромняга, однако… Так вы еще возымели наглость напрашиваться ко мне на чай… А не пойти ли вам, дружище, куда Макар телят не гонял?
— Пойду непременно, — чересчур поспешно закивал незнакомец. — Только кто за вас станет хлопотать, когда вам отчекрыжат кисти рук, стопы ног, язык, ноздри и выколют глаза? И при этом оставят жить, заметьте! Кому вы будете нужны таким обрубком-то?
От слов незнакомца, от всего его облика вдруг повеяло таким январским холодом, что доктор невольно посторонился, пропуская утреннего гостя в квартиру. Что-то подсказывало Ворзонину, что опасаться надо вовсе не органов правопорядка, не толстощекого одутловатого майора, а вот этого «скромнягу» с залысинами, бесцеремонно прервавшего его чуткий врачебный сон.
— Вы даже не представляете, насколько грубо вмешались отнюдь не в свое дело, Павел Родионыч, — начал без обиняков «скромняга», удобно устроившись во вращающемся кресле перед компьютером доктора. Правую руку из кармана он так и не достал. — Кто дал вам право вклиниваться в историю? Эрмикт-миссию «Маркиз» готовили тысячи людей. Проведена была колоссальная… кропотливая работа. А вы одним словом, походя… Кто же вы после этого?
— Какой проект? Какой маркиз? — Ворзонин долго тер глаза, пытаясь «въехать» в смысл только что услышанного.
— А вот такой, — с этими словами незваный гость достал из кармана свою руку, и Ворзонин едва не сломал переднюю метало-керамическую коронку: рука оказалась волчьей лапой. — Вспомнил, Самоделкин? Поэтому давай без предисловий. Ты своей наглой ложью вмешался в ход истории! Не тобой задуманной и срежиссированной. И теперь не думаешь ничего исправлять? Я, помнится, давал ровно неделю… А ты не чешешься!
— Чешусь! — окончательно «въехав» в ситуацию, «сорвался с цепи» Ворзонин. — Еще как чешусь. Я разработал целую систему… Ну, как возвратить коллегу из прошлого?
— Его не надо возвращать! — рявкнул «скромняга» ударив лапой по клавиатуре компьютера. — Тем более, что он, как выяснилось, не совсем в прошлом. Не заморачивайся над этим… Кажется, так выражается ваша современная молодежь. Твоя задача — принять его здесь и адаптировать. Чтобы он не болтался между двумя временами, как… дерьмо в полынье.
— У нас говорят: в проруби, — исправил Ворзонин, но его собеседник словно не услышал поправки.
— Слава богу, Изместьева разыскали… По чистой случайности. В недрах мироздания, — поглаживая левой, человеческой, рукой правую волчью лапу, размеренно вещал незнакомец. — Из-за твоей чудовищной лжи, Самоделкин, нам приходится все возвращать на круги своя. Если Изместьев в свое время, на свое место не вернется, нарушится пространственно — временной континуум. Начнется цепная реакция вневременного пунктира. В твоих интересах, запомни, восстановить абсолютный статус кво: чтобы все встало на свои места. Как будто ничего не было. Это главное требование эрмикт-комиссии…
— Насколько я знаю, по-старому уже не сложится, — робко попытался возразить утреннему гостю Ворзонин. — Семья Изместьева распалась, и восстановлению, что называется, не подлежит. Причем, главный соперник Аркадия — его собственный сын. Такая непредсказуемая, как ни крути, метаморфозочка…
— Что?! — глаза человека-волка начали двигаться вразнобой. — Откуда информация? Проверенная? Почему не предупредил?
— Источник надежный. Я прекрасно знаю его семью. Все развивалось на моих глазах. У Ольги роман с собственным сыном… В отсутствии мужа… Что я смогу поделать?
Незнакомец прищурил один глаз, поиграл желваками.
— Во избежание более глобальных перемен в будущем Аркадий Изместьев должен вернуться. Это очень важно. Думаю, не мне тебя учить, как вытравить из его памяти всю ненужную информацию. О сыне и жене, например. Ты смышленый, Самоделкин?
— Что значит: вытравить? — взбрыкнул по-лошадиному Павел. — Как это можно не узнать о сыне? И о жене? У него первый вопрос будет об этом.
— Будет, если ты вставишь ему в башку эти данные, — отчего-то смущенно продекламировал «скромняга». — А сынишки, можно сказать, уже нет. Это святотатство: сексуальное влечение к собственной матери… Или я не прав? Зачем воскрешать то, чего нет?
— Я, кажется, понял, как вы лечите наркоманию, — улыбнулся Ворзонин. — И, в принципе, любую другую болезнь. Нечего сказать. Теперь я понимаю, какой смысл вкладывается в слова о том, что неизлечимых болезней у вас нет. Вы просто возвращаете человека к здоровому периоду и пускаете… по другому пути, что ли… И когда Изместьев появится в нашей реальности? — пытаясь унять ускоряющийся ритм сердца, поинтересовался психотерапевт.
— Он уже в твоей реальности, Самоделкин! — кашлянул обладатель волчьей лапы. — Лежит под электродами в клинике, которой ты пока руководишь. Так что, не теряй времени даром! Хотя нет… Вначале мне подробно расскажи, каким образом тебе вообще удалось затесаться в наш проект.
Человек — волк сделал несколько разворотов на 3600 в кресле и уставился своими желтыми глазенками, не мигая, Ворзонину в самый кадык.
— Я с самого начала считал, что это мой проект. Сценарий был написан Егором Кедрачом, нашим талантливым драматургом и моим… нашим с Изместьевым, одноклассником. Замышлялся всего-навсего психотерапевтический сеанс с элементами нейро-лингвистического программирования.
— Сеанс, перед которым, насколько я понимаю, ты, Самоделкин, был обязан поставить программируемого в известность относительно всего, — с ухмылкой вставил незваный гость. — Не так ли, доктор?!
— Так ли, так ли, — закивал Ворзонин, раздражаясь, что его перебивают. — Но это было наше единственное преступление. В остальном все выглядело достаточно безобидно и целомудренно…
— Что?! — почесав себе лоб волчьей лапой, чем вызвал у Ворзонина рвотный рефлекс, гость возмущенно вскочил с кресла. — Единственное преступление? А наглая ложь, которую ты втюхал проститутке? Зачем ей сделали аборт? Ты сечешь, какую свинью подбросил?
Ворзонин вспомнил недоумение, мелькнувшее на лице проститутки, когда он под видом психотерапевтического сеанса в больнице предложил ей изобразить решимость выносить ребенка. Временно, не навсегда, только для того, чтобы у Изместьева возникла иллюзия выполненного условия. Именно эта решимость произвела неизгладимое впечатление на Кристину Жаренкову… Неплохие актрисы иногда из путан получаются. А стоило всего-то предложить этой дуре немного денег. И все было разыграно, как по нотам. Во всяком случае, так ему казалось. Разве он мог предположить, что Пришелец окажется именно пришельцем, а не персонажем в исполнении Вениамина Поплевко.
— Я не мог тогда знать, что в игре участвует еще кто-то кроме нас. О глобальных последствиях для будущего даже не подозревал… О том, что сценарий был написан под вашу диктовку я узнал совсем недавно.
— Под чью диктовку? — отвернувшись к окну, раздумчиво заключил волк-человек. — Впрочем, сейчас это неважно. Важно, что теперь надо все исправлять. Мы свою часть работы выполнили.
— Что ж, будем исправлять, — с вымученным оптимизмом в голосе заверил его доктор. — Тем более, что иного выхода нет.
— Надо было двигаться до конца, соблюдать все условия. Тогда бы и волки были сыты, — гость улыбнулся двусмысленности произнесенной фразы, — и овцы целы. И ваш Изместьев слетал туда, куда собирался… Попутешествовал, одумался и благополучно вернулся бы. Но в вашем времени, видимо, не только свои неизлечимые болезни, о которых мы давно забыли, но и свои психологические нравственные законы, которые незазорно и нарушить. Вы объегорили собственное будущее! Ну, да чего сейчас об этом…
— Кстати, — осмелел Ворзонин. — А куда делась Марина Гачегова? Что с ней случилось?
— Это та самая девочка, в исчезновении которой тебя подозревают? Над которой ты откровенно издевался, пользуясь служебным положением? Кажется, это у вас называеться педофилией. Я правильно излагаю суть вопроса?
— Правильно, — чувствуя, как начинают гореть у него уши, кивнул Ворзонин. — Только ближе к делу. Куда вы ее спрятали?
— Никуда я ее не прятал, она сидит перед тобой. Только ты ее пока не видишь. Увидишь тогда, когда вернешь Изместьева обратно. Живого и невредимого. Договорились?
— Договорились, — немного растерянно кивнул доктор.
Рассудок, — последнее, что у призрака оставалось на тот момент, — отказывался подчиняться своему хозяину. Кто эти лыжники? Почему они на его стороне? Именно с ними, призрак это сам видел, договаривалась коварная Жанет несколько дней назад на Кислотных Дачах.
Наконец, каким образом этим бандитам, — единственным из смертных, — удалось его рассмотреть? Ощущение, надо признать, не из самых приятных. Дед Мороз, которому разбили очки перед самым Новым годом, разумеется, не в счет.
— Мы не совсем смертные, — бесцеремонно прервал поток «призрачных» мыслей киборг. — Но сейчас это не главное, Аркадий Ильич. Главное — то, что мы сумели-таки тебя отыскать. Умоляю, не исчезай никуда, это в твоих интересах.
— Вы знаете, — промямлил, отряхиваясь от снега, десятиклассник. — Меня по отчеству еще никто не называл.
— А тебя никто и не называет по отчеству, — ввел парня в курс дела очкарик без очков. — Мы обращаемся не к тебе. Но лучше сейчас не заморачивайся на этом. У каждого свои «бзики». Вспомни старика Эйнштейна: все относительно, ничего абсолютного не существует.
— Что верно, то верно, — согласился десятиклассник.
— Что касается тебя, папай, — «очкарик» обратился к призраку, который едва не взорвался в этот момент от догадки: в снегу стоял его сын, его Савелий! — то срочно сообщи мне номер камеры хранения, куда спрятала деньги Жанна. — Надо скорректировать реальность. Дров наломано и так предостаточно.
— Что?! — вновь замахнулась лыжной палкой девушка. — Да как вы смеете?! Я же вам заплатила! Даже сверху дала. Остатки совести у вас еще сохранились, алкаши свихнутые!
— Так ты расплатилась с ними из наших?! — «догадался» Изместьев—младший и двинулся на одноклассницу. — Ты знаешь, кто после этого? Я-то думал. Эх, ты, Жанка, Жанка…
— Да пошел ты!
Призрак не слушал перепалку. Едва он продиктовал сыну номер камеры хранения, как киборг взглянул на часы и ахнул:
— Мы дико торопимся! Савелию пора… Дан приказ, вам, Аркадий Ильич, на запад, нам — совсем в другую сторону. — Он направился к самому краю обрыва. Едва не поскользнувшись, оглянулся на призрака. — Осталось всего-ничего. Шевелимся!
— Слабонервным советуем не смотреть, — очкарик пригрозил молодежи пальцем и почти бегом направился за киборгом, застывшим у обрыва, словно в стоп-кадре. — Ну, что, дядя Кло, летим?
Очкарик уже почти оттолкнулся, как напарник остановил его:
— Мы еще не сделали самого главного, — с этими словами киборг достал из кармана устройство, напоминавшее сотовый телефон из далекого будущего, и вернулся к обескураженному десятикласснику. Жанет, наблюдавшую за событиями с безопасного расстояния, он жестом подозвал к себе. — Запомните, друзья. Вы ничего не видели и никого не встречали. Покатались классно и возвращаетесь к своим ровесникам… Кажется, так называются в вашем времени друзья по возрасту…
— Что все это значит?! — негодующе воскликнула Жанет.
— Э, я с тобой еще разберусь, — неуверенно пригрозил киборгу Изместьев образца 1985 года. — И не хвастайся своим передатчиком…
— У вас все должно развиваться своим чередом, нас в вашей жизни просто не было. Ваша реальность с нашим исчезновением изменится, она сейчас слегка деформирована…
— С-с-с каких это к-коврижек? — начал заикаться десятиклассник. — Ничего у нас не д-деформировано. Все на своих местах…
Они с Жанет собирались сказать еще очень много. Но в этот момент в руках киборга что-то вспыхнуло. И Аркадий, и Жанет одновременно присели на корточки и схватились за головы.
Киборг как-то неуклюже спрятал «сотовый» и, проваливаясь в снег, направился к обрыву, где его дожидался очкарик. Призрак только успел «подлететь» к ним, как оба сорвались в пропасть вниз головой.
Пропасть, — конечно, сказано слишком громко. Так, глубокий овраг… Однако, чувствовалось, что место для сведения счетов с жизнью было выбрано профессионально: внизу из бетона торчали штыри арматуры. Призраку показалось, что полет тел будет продолжаться вечно.
После того, как тела раздробило на части, он всматривался вниз в надежде увидеть, как нечто призрачно-прозрачное отделится от бренной плоти и направится вверх, но так и не дождался.
Они поджидали его над лесом: дымчатые Поплевко и… Савелий. Видеть призраков над лесом доктору приходилось и раньше, но впервые они оказались ему знакомы, а один из них был его родным сыном, вернее, призраком, бесплотным образом сына. Это могло означать только одно: Савелия нет в живых.
Чудовищная догадка вскипела в его мозгу, словно кофе в турке, но ни заплакать, ни рвать на голове волосы он не смог.
— Ну, где ты, папай? — нетерпеливо, словно расставался перед этим с ним на мгновение, крикнул ему Савелий. — Сколько можно тебя ждать? В той, другой жизни, ты шибче пошевеливался. Все, дядя Кло, помчались!
— Летим в Комсомолобод, Аркадий Ильич, — поторопил доктора призрак Поплевко. — Нам предстоит преодолеть около трех тысяч километров за три минуты, даже еще быстрее.
Мысли роем устремились за призраком: что случилось с Савелием? Почему он здесь, да еще в таком виде?! Каким образом его сын превратился в привидение? Вызвано ли это исчезновением его, Аркадия, кровного отца? Но тогда сына не должно существовать в принципе, он не должен родиться. А значит, и его «голографический слепок» не должен сейчас витать над просторами.
Доктор подумал, что, будь он сейчас человеком, то наверняка сошел бы с ума от череды непонятностей, обрушившихся на него в считанные секунды. Лишь «иллюзорность» его теперешнего состояния оберегает его шаткую психику от окончательного сдвига.
— Не заморачивайся, папай, — импульсы, поступавшие то и дело от сына, чуть успокаивали, но не более. — С мамой все в порядке, она в общих чертах проинформирована о твоих злоключениях. Хотя, я не представляю, как вы будете жить дальше… В смысле, после твоего возвращения. Тут такое закрутилось… Сразу и не расскажешь. Дядя Кло сказал, что сейчас тебя грузить бесполезно. Потом, папай, потом.
— Почему ты его зовешь дядя Кло? — подумал Изместьев, и тотчас в обоих ушах завибрировал голос Поплевко:
— Потому что это Клойтцер, но сокращенно.
— А мое возвращение возможно? — мысленно поинтересовался доктор, с трудом поддерживая турбо-реактивную скорость.
— Куда же мы спешим, по твоему?
— Я ничего не могу понять, — телеграфировал Изместьев.
— И не нужно, — протенькало в мозгу призрака голосом Поплевко. — Объяснять будем потом. Сейчас ваша задача — подчиняться.
«Если это Клойтцер, то почему в образе Поплевко?» — едва успел подумать доктор, как в левом полушарии запульсировал голос:
— Это для того, чтобы вас не шокировать моим внешним видом, — незамедлительно отреагировал «пришелец». — Мы несколько отличаемся от вас. Сейчас любые незапланированные эмоции могут нам навредить. Поэтому давайте сосредоточимся на полете, а выяснение нюансов оставим на потом. Сейчас главное — скорость, не отставайте.
— Но как вам удалось вселиться в бандитов? — не унимался Аркадий, явно теряя в скорости с каждым вопросом.
— Алкоголь вреден, — глубокомысленно изрек киборг. — Кустарного изготовления — тем более. Я имею в виду самогон. Народ напился, кто-то раньше, чем надо, закрыл заслонку у печи, и все угорели до отключки. Заметив, что самый здоровый очухался и побежал вызывать «скорую», мы решили внедряться на свой страх и риск. Риск оказался оправданным: бедолаг откачали.
— Надо заметить, Клойтцер отлично ориентировался в воздушном пространстве России. Его не смущали ни ветра, ни туманы, ни облачность. Савелий не отставал от него. Изместьев не мог отделаться от ощущения, что ему «посчастливилось» странным и весьма загадочным образом «затесаться» в тройку лидеров мирового чемпионата по сверхзвуковым гонкам.
Его доселе никто не учил подобному искусству. Да, он летал над просторами планеты, но — в свое удовольствие. А теперь приходилось постоянно «пришпоривать» сноровистую мысль, чтобы не отстать от лидеров, не заплюхаться…
Еще он подумал, что если привыкнуть двигаться вот так, как сейчас, — напролом, невзирая на акваторию и горные хребты, то впоследствии, материализовавшись (в смысле — став живым, из плоти и крови), можно набить немало шишек. Препятствия враз обретут жесткость, шероховатость, твердость, остроту, температуру.
Ответ на мелькнувшую мимолетность не заставил себя долго ждать:
— Обычно адаптация происходит в течение нескольких недель, — менторски пояснял Клойтцер, будто не пронзал в этот миг пространство со временем подобно ракете «Томагавку», а возвышался перед студенческой аудиторией с указкой и пенсне. — У нас существуют для таких целей специальные адаптационные лагеря, где все предметы обтекаемы, никаких острых углов… Все поверхности мягкие, персонал душевный.
— Как реабилитационный курс после длительного изнурительного заболевания, — вставил доктор цитату из своего прошлого. — Или как после космического полета… После невесомости…
— Возможно, возможно, — не очень охотно согласился Клойтцер. — Правда, у нас такого понятия, как полет в космос, не существует. Любой эрмикт-вояж может покрывать гигантские расстояния. Хоть в сто парсеков, не говоря уж о миллионах световых лет. Кажется, в одной вашей песне поется «Мы покоряем пространство и время…»
— «…Мы молодые хозяева земли», — закончил фразу доктор. Потом раздумчиво протянул: — В эпоху, в которой я по уши увяз, и которую мы сейчас так лихо пересекаем наискосок, эти слова застряли между зубов.
— Как непрожеванные волокна курятины? — уточнил Клойтцер.
— В вашем светлом будущем сохранилась курятина? Бройлеров выращиваете? Инкубаторный конвейер? Все это крайне интересно…
Внизу тянулись заснеженные казахские степи, а в голове призрака — веревки муторных мыслей. По мере приближения к Душанбе веревки накапливались, скручивались в узлы. Но у Клойтцера не было ни секунды, чтобы как-то распутать их. Судя по неразговорчивости пришельца, они опаздывали.
Не предполагая, что придется двигаться со скоростью сверхзвукового лайнера, Изместьев отставал.
— Папай, ускоряйся, у нас крайне мало времени, — горящие впереди глаза Савелия, периодически исчезавшие в облачности, слегка пугали призрака, не подготовленного к столь скоростным передвижениям.
— Я не могу, — «телеграфировал» он в ответ, время от времени сбиваясь с пути, из-за чего Клойтцер с Савелием были вынуждены тормозить и дожидаться незадачливого попутчика.
— Держите в мыслях «Душанбе», и скорость значительно увеличится, — инструктировал Изместьева пришелец.
— Но город надо представлять! — возражал доктор. — А я в нем никогда не был: ни в советское время, ни после.
— Ничего представлять не надо, папай, — пояснил сын, совершая за полсекунды немыслимый вираж вокруг родителя. — Держи в мыслях одно слово «Душанбе», больше от тебя ничего не требуется.
Чего-чего, а создавать ключевые установки и доминанты призрак за последнее время научился. В сознании тотчас петитом было набрано название столицы Таджикистана, и доктора понесло так, что за считанные минуты стая призрачных гусей пронеслась над городом.
Вскоре вожак из будущего произнес долгожданное «Снижаемся!». Внизу замелькали узкие горные дороги, ущелья. От эскадры истребителей летевших выгодно отличало то, что им не надо было лавировать между горных хребтов, — они их прошивали насквозь. Ничуть при этом не становясь прозрачнее.
Приблизившись на одном из виражей к вожаку, доктор едва разобрал «Только бы успеть, господи!». Поначалу призрак подумал, что ослышался. Призрак — и ослышался, возможно ли такое?!
Минуту спустя он крепко задумался: чтобы рационально-аналитический мозг пришельца мог «трансформироваться» до веры в бога? Да ни в жисть! Сам, без посторонней помощи пришелец «спрогрессировать» подобным образом не мог.
Тогла, может, Клойтцера подменили? С какой целью? Все запутывалось настолько, что собственными силами доктор ни за что бы не разобрался. Срочно требовалась помощь.
— Ну, где же они? — в словах Клойтцера угадывалось нешуточное волнение. — У нас очень мало времени. Если не успеем — все. Финита ля трагедия. Перспектива пожизненного скитания на просторах вашей коммунистической родины.
У призрака появилось желание съязвить в ответ, но он подумал, что два человека с риском для жизни пустились в путешествие, чтобы спасти его, и сдержался.
— Не стоит так говорить, — вмешался Савелий, имея в виду реплику Клойтцера. — Надо пытаться найти. Искать до последнего! Мы не нашли еще Комсомолобод. От него и стоит танцевать.
Призрак вслушивался в голос сына и не узнавал парня. Откуда целеустремленность, настойчивость? Что произошло? Что его так преобразило? Отец не помнил за ним ничего подобного.
— У нас нет времени искать Комсомолобод. — размеренный голос пришельца, казалось, звучал отовсюду. — Мы постараемся перехватить их по дороге. Они уже выехали из Комсомолобода.
Изместьев слушал разговор своих спасателей, даже приблизительно не представляя, — как ему можно помочь.
Серпантин горной дороги был пуст, словно кто-то перед этим тщательно подмел его гигантским веником. Но пустота и тишина были какими-то напряженными и пугающими.
Вначале послышался звуковой сигнал, затем из-за поворота «вынырнул» автобус, причем поворот был выполнен водителем настолько круто, что призраку показалось, будто четырехколесная махина заваливается на бок. По мере ее приближения Изместьев вдруг поймал себя на мысли, что всерьез побаивается тех событий, которые должны вот-вот наступить.
Боязнь нарастала вопреки законам логики, вопреки здравому смыслу. Стыдно признаться, но он привык быть призраком. Пусть он никак не может повлиять на круговерть событий, не может заниматься любовью и так далее… Но и никакой ответственности он при этом ни за что не несет. Вот ведь какая штука!
А, в самом деле, зачем любовь призраку? На кой она ему ляд? У него вообще нет никаких проблем сексологического характера. Он привык смотреть на все, в том числе и на это, со стороны! Как зритель.
Клойтцера словно подменили: его команды стали отрывистыми и четкими: «Быть рядом!», «Ни на шаг от меня не отступать!», «Мы только-только успели!»
— Хорошо, хорошо, буду, — панически пролепетал Изместьев. — А дальше-то что? Кроме того, что быть рядом…
— Парень сидит в правом ряду, кучерявый такой, — утробно гремел голос пришельца в голове Изместьева. — Зовут парня Кохабер. Ему лет двенадцать — тринадцать. Группа детей направляется в санаторий Оби-Гарм. Они ни о чем не подозревают.
— Понял я это, понял, — нервно рявкнул доктор, словно ему, таежному отшельнику, предстояло провести первую брачную ночь с отвязной девицей. И важно было при этом не ударить лицом в грязь.
— Потом, когда все случится, не паниковать. Будет страшно, очень, но необходимо сохранять хладнокровие, от этого все зависит. Учтите, эрмикты вас увидят, начнут реагировать… Они отделятся от тел!
— Как это? — удивился доктор.
— Это не важно, не отходите ни на шаг от Кохабера. Не пропустите момент, когда от парня начнет отделяться эрмикт. Думаю, он отделится с опозданием. Это мы заметим, как призраки. Ваша задача, Аркадий Ильич, расположиться между эрмиктом и телом. Это всего несколько секунд… Надо успеть… Очень!
— Я понял, понял, — прокричал неслышно Изместьев, — все, сейчас мы столкнемся. Господи, скорей бы…
Внезапно в голове призрака раздался голос сына:
— Отец, я давно хотел сказать, но все не решался.
— После, сынок, после, — рычал Изместьев. — Сейчас не время.
— Отец, я думаю, что другого времени не будет…
Автобус летел на него «во весь опор». Призраку не впервой было находиться вблизи страшной гибели для любого, кто из плоти и крови. В голове успела мелькнуть мысль: «Разве можно так возить детей?!»
— Отец, — голос Савелия прорывался к нему сквозь грозный рокот автобуса, сквозь свист ветра, — сквозь все. Голос его сына: — Я хотел сказать… Прости меня, отец. Прости за все.
Ответить он не успел, так как в следующий миг его задавили.
Вернее, так непременно бы произошло, будь он человеком. Сейчас же он оказался на заляпанном карамельками и фантиками полу, в уши ворвалась популярная в те годы песня:
Своего подопечного Изместьев обнаружил сразу же. Парень, зажмурив глаза, сосал из полиэтиленового пакета желтоватую жидкость. Со всех сторон на него сыпались упреки: «Подпевай, Кохабер!», «А ты не обоссышься, приятель?!», «Ишь, присосался!».
— Как вам не стыдно! Дармоеды! — раздалось откуда-то сбоку. Призрак устремил свой взор на грубоватый гортанный голос. Как же он мог забыть про воспитателя! Дети не могут путешествовать одни.
Пусть это прозвучит кощунственно, но низкорослую, необъятную в поперечнике, рыхлую грудастую особу призраку было не жалко. Почему-то он ее сразу же обозвал ракетницей… Почему-то сразу вспомнил фильм с Денни де Вито «Сбрось маму с поезда». Эта была многократно сварливей, страшней и толще той экранной героини…
Разве можно таких… допускать к детям ближе, чем на длину экватора?! Ракетница тем временем продолжала воспитывать вверенное ей детское сообщество:
— Много не пейте, сосунки, остановок до Чинора не будет. Я вам не нянька! Мурод! Прекрати паясничать! Ты не телезвезда.
Сотрясая слоистыми подбородками, Ракетница не выпускала из рук вязки, проворно орудуя спицами в толстых пальцах.
Во всеобщем гоготе, пении, реве мотора и криках призрак отчетливо различал дыхание каждого, шорохи пионерских галстуков. И, как показалось ему в определенный момент, даже биение детских сердец. Возможно, это происходило оттого, что жить ребятишкам оставалось недолго… Как тяжело было знание того, что скоро должно было произойти!
Лица были в основном азиатские, но внезапно призрак заметил на заднем сидении знакомые глаза. Девочка славянской внешности кое-как сдерживала слезы, еще немного, — и она расплачется. Кого она Изместьеву напоминала? Даже не напоминала, она была ею, — Ниной Доскиной, его несостоявшейся дочерью в далеких отсюда Кормилицах.
Ему казалось, что она смотрела ему в глаза и надеялась на спасение. Но как Нина могла оказаться здесь, в таджикском автобусе? Нет, этого не могло быть. Как призрак не утешал себя, девичьи глаза смотрели прямо на него. Он не мог скрыться от этого взгляда.
— Будь готов, папай, — прозвучал откуда-то издалека голос Савелия. — Не отходи от Кохабера. В нем твое спасение. Немного ждать осталось. Совсем немного!
И тут в голове призрака словно зажегся второй экран. От горной вершины отделилась глыба гигантских размеров и покатилась по отвесному склону. Она приближается к краю обрыва и летит вниз. Изместьев слышит ее грохот, как она разлетается на части, одна из которых несется к ним. Он видит это и слышит, несмотря на детский гомон и рев двигателя. Он уже знает, что глыба настигнет автобус за поворотом. Он рассчитал. По-другому и быть не может.
В детских глазах застывает ужас, стекла выстреливают внутрь салона, испещряя кровью детские лица. Визг пронзает призрака, словно шампуры — куски баранины. От страшного удара салон деформируется, заваливается сперва на бок, а затем — вверх колесами. Окровавленные детские тела кувыркаются, как селедки в бочке: их метает то к окнам, то на пол, то на спинки сидений. Хруст детских позвоночников, брызги крови, исковерканные тела, — если на свете существует ад, то доктору однозначно посчастливилось там побывать.
Автобус катится с горы подобием пустотелого грецкого ореха. Призрак вынужден созерцать отнюдь не детские выражения лиц. Смерть, словно серпом, жнет один сноп жизни за другим. Как все таки это плохо — иметь плоть, как это ущербно!
Кувыркающийся автобус внезапно обрел равновесие, застыв на небольшой площадке, будучи зажат между камней. Прежде, чем его сплющило, водитель странным образом успел высунуться сквозь разбитое лобовое стекло. Хотел спастись, видимо. Покинуть вверенный ему транспорт, бросив всех на произвол судьбы.
В обрушившийся на призрака зловещей тишине началось… Отделение детских душ. Не дай бог кому-то увидеть такое! Розовато-фиолетовые сгустки тумана подобно воздушным шарам поднимались вверх, кто-то выше, кто-то не очень. При этом они узнавали его, Изместьева, и начинали истошно кричать.
Доктор с ужасом обнаружил, что в этой смертельной суматохе потерял из виду Кохабера. Он начал метаться от тела к телу. Парня нигде не было, он словно вылетел в окно во время катастрофы. Доктор хотел обратиться за помощью к Клойтцеру или Савелию, но ни того, ни другого по близости не оказалось. Призрак запаниковал, — впервые за призрачную жизнь. Его бросили в этом аду! В этой преисподней!
Кое-как найдя труп паренька между сидений, доктор взглянул ему в глаза и обмер. Кохабер был жив! Его эрмикт и не думал отделяться, чего нельзя сказать об остальных. Автобус буквально заполонили сгустки тумана. И все они что-то кричали истошное в адрес Изместьева.
Они обвиняли его в катастрофе! Вот оно что!
Из-за криков невозможно было ничего разобрать. Над призраком в прямом смысле сгущались тучи. Рассудок отказывался подчиняться, ситуация казалась патовой: что бы доктор не предпринял, все оборачивалось против него.
Буквально за секунду до окончательного сумасшествия призрак уловил рефлекторный вздох Кохабера. По лицу мальчишки пробежала судорога, грудная клетка несколько раз дернулась.
Медленно, словно нехотя, от Кохабера стало отделяться розоватое облачко. Призрак мысленно торопил: «Скорее же, ну, давай, шевелись!» Он вдруг ощутил почти животное желание вернуться в забытый мир живой материи. Едва эрмикт поднялся кверху, доктор четко последовал совету Клойтцера: оборвав «пуповину», связывающую облачко с бренным телом, он буквально прильнул к трупу парня.
В этот момент огромный чемодан упал с верхней полки парню на живот. Призрак ощутил, как его резко стало засасывать, что-то его понесло вглубь мальчишеского хрупкого тела. В следующий миг он почувствовал резкую боль в животе, в нос ударил запах гари, пота, бензина.
«Надо как-то подниматься».
В разбитых окнах свистел горный ветер, по затылку что-то текло, во рту чувствовался металлический привкус, сердце в груди стучало с перебоями. Вот она, другая ипостась… До чего же хрупка грань, отделяющая от нее! Буквально один шаг и…
«Подняться! Во что бы то ни стало! Встать! Превозмочь! Через „не могу“!»
Но воплотить это в жизнь почему-то не получалось. Ноги и руки не слушались. Ну, еще бы: они были чужими, он их присвоил. Уже не в первый раз, следует признать!
Кое-как удалось встать. Лицо и уши горели, словно голову засунули в паровозную топку. Перешагивая через трупы ровесников, Изместьев в теле Кохабера, шатаясь, направился в сторону выбитого лобового стекла. Не было больше эрмиктов, он не слышал визга, его никто не атаковал, но шум ветра, шевелящий мертвые волосы и окровавленные рубашки, оказался еще невыносимей.
Скорей выкарабкаться из этого ада. На воздух, на простор и … бежать, бежать. Он поймал себя на том, что жалеет об утраченной возможности летать, сейчас бы это не помешало.
Савелий с Клойтцером, даже если они и были где-то поблизости, ничем не могли ему помочь. Почувствовав твердую почву под ногами, он вздохнул с облегчением. Земля была очень близко, лежащий на боку автобус высился необъятной громадой.
Итак, он — двенадцатилетний подросток. Каково? Ручонки с грязными ногтями, переднего зуба во рту не хватает, полный нос соплей, — не дышится… Шире шагнуть хочешь, да не выходит…
А чего ты хотел, Изместьев? У тебя было другое детство, другая юность. С какой целью тебя втиснули в эту оболочку, — тебе неизвестно. Утверждают, что для твоей же пользы… Может быть, может быть… Впереди у тебя появилась дорога… Длинная или короткая, широкая или узкая. Сколько тебе по ней идти? Кроме тебя это никого не интересует.
— Коха! — внезапно раздалось ему вслед настолько буднично, что по мальчишескому незнакомому телу пробежал озноб. — Коха, не бросай меня, помоги мне! У меня, кажется, перелом шейки бедра…
Голос принадлежал Ракетнице. Той самой, со слоистым подбородком. Как странно, что из всего автобуса живы остались лишь они двое! Он обернулся, но не увидел воспитательницы. Она его видела, а он ее — нет. Слышал только голос. Что он, щуплый подросток, мог сделать для страдавшей как минимум второй степенью ожирения женщины…
Он медленно продолжил свой путь.
Ни он, ни кричавшая вслед ему Ракетница не могли знать, что случится в следующую секунду. Наверное, в этой безоглядности людского существования, в этой неподдельности и искренности заключается какой-то высший смысл однократности каждой отдельно взятой человеческой жизни. Изместьев вдруг остро почувствовал, что окружавшие его люди жили как бы всерьез, лишь у него был выбор, была возможность репетиций, прогонов…
Хотя об этом он подумал уже потом, когда сзади грохнуло так, что тельце таджикского мальчишки вспыхнуло подобно сухому хворосту, брошенному в костер. Автобус взорвался, поставив жирную точку в судьбе Кохабера и «необъятной» воспитательницы.
«Все следы замету. Все люки задраю. Задрапирую так, что комар носа не подточит! Все в моих руках! Этот шанс надо использовать. Никто ничего не вспомнит. Как будто так и было, всегда… И так будет! Как обрадовалась мама Марины Гачеговой! Она уже не чаяла увидеть свою дочь живой. А тут — доктор за руку привел. Девочка совершенно здорова, улыбается. Маме — как бальзам на душу. А подробности лечебного процесса помнить совершенно не обязательно. Короче, сию неблаговидную страницу жизни можно перевернуть. Все, кажется, прошло без последствий. И — слава богу».
Спустя несколько минут после того, как буквально вручил заплаканной и сильно осунувшейся матери ее дочь, Ворзонин понял, что в изматывающей череде неудач, кажется, намечается некое подобие просвета. Дальше путь его лежал через клинику, в которой он с трепетом узрел лежавшего под электродами коллегу. Боже правый!
Кинувшись к мониторам, через несколько секунд зарычал от злости: он сам их вырубил неделю назад за ненадобностью. Он разуверился в успехе, и выключил всю запись. Из-за этого процесс появления Изместьева в палате реанимации прошел совершенно незамеченным. Не было ни медсестер, ни санитарок: все в отпусках за свой счет. А кое-кто и рассчитался после того, как в клинику зачастила милиция. Ничего не поделаешь: придется с этим смириться. Ну и дела!
Во что бы то ни стало следовало сконцентрироваться на главном. Этот волчара, этот урод-лапотник, хоть и заставил доктора пережить несколько отвратно-блевотных минут, но свое обещание выполнил. Ничего, он начнет сначала, но никто ничего помнить не будет. Никто. Ничего.
Начать следовало так же, как и месяц назад. Без посредника — женщины в таком деле обойтись было практически невозможно. Пусть Ворзонин понял это не сразу, но когда понял, сразу же купил бутылку коньяка: это было настоящее открытие.
В спальне Люси кроме чисто медицинской аппаратуры было установлено три видеокамеры. Последние были явно капризом Ворзонина, чтобы при случае предъявить отснятый материал Ольге, обманутой супруге Изместьева. Но с некоторых пор Павел начал понимать, что не сделает этого, каким бы провоцирующим ни получилось это видео. Он не интриган, чтобы шокировать любимую женщину подобными подробностями. У него достаточно работы и без этого, причем весьма сложной и ответственной.
Сам процесс перехода из одного состояния в другое — вещь достаточно тонкая, почти интимная. Когда месяц назад после пары неудачных попыток Люсинде все же удалось затащить Изместьева в постель, Ворзонин поначалу слегка растерялся, но вскоре быстро сориентировался: организовал вызов «скорой», аккуратную транспортировку коллеги к себе в клинику.
С этого момента за «трансляцию» в мозгу Изместьева отвечал исключительно его коллега Ворзонин. Его психотерапевтический талант и эрудиция сделали свое дело: подвоха Аркадий не заподозрил. А значит, расчет оказался точным: «включаться» в нервную систему необходимо на высоте сильных эмоций. В данном случае — на высоте экстаза.
От партнерши в данном сценарии зависело лишь одно: нажать в нужный момент на кнопку. Партнер, как и предполагал Павел Ворзонин, выключился качественно, со снижением рефлексов. Дальше было дело техники, которая не подвела.
Ворзонин надеялся, что не подведет и теперь, когда надо вернуть Изместьева обратно. Пусть вначале всей операции он не планировал, что придется заниматься возвращением. Он привык к сюрпризам, экспромты — его конек. Только бы Люсинда, давняя подружка Ворзонина, оказалась дома.
Спустя полчаса они прохаживались по Парку Горького, глубоко затягиваясь ментоловыми сигаретами. Люсинда взахлеб рассказывала об Изместьеве, а Ворзонин ловил себя на невольной диагностике: влюбилась девка. Причем безнадежно. Здесь не надо быть психотерапевтом, все видно невооруженным глазом. А он ничем утешить не может. Разве что позволить еще пережить несколько неповторимых мгновений.
— Если что-то не так, Паш, — тараторила она, выдыхая порциями дым. — Я могу повторить, у меня вдохновения хватит. Да и Жанка подыграет… Ей же банкиршей быть скучно, хлебом не корми, дай разыграть кого-нибудь. А меня ты знаешь как облупленную, я выносливая. И находчивая.
— Не сомневаюсь, один случай с водителем «скорой» чего стоит! Это ж чистой воды импровиз. Как в джаз-банде на саксе. А теперича вспомни, пожалуйста, — смущенно, в не свойственной для себя манере вдруг промямлил Ворзонин. — О чем вы говорили во время этого самого.
— Не знаю, как ты, Паш, а я во время близости только мычу, как корова на сносях. И ничего не слышу. Хоть что мне говори в это время, я все равно мимо кассы.
— Главное, чтобы не мимо жизни, — почти по-детски рассмеялся Ворзонин, подходя к своему «Опелю Вектра». — Иного ответа я и не ожидал.
— Паш, а тот доктор, с которым меня Жанка свела… — она вдруг схватила его за рукав, словно чувствуя, что от Ворзонина зависит судьба ее любовника. Он уже достал ключи от машины. — Он куда делся? Вернее, ты куда его дел? Что с ним произошло в ту ночь? Я прочитала гору литературы, в Интернете несколько ночей просидела. Такие инфаркты бывают… Ну, тромбозы там всякие. Только я не виноватая, Паш.
— Тебя никто не винит, глупышка, — он взял ее за плечи. — Я постараюсь, чтобы тебя он вспомнил. Хотя это будет непросто.
— Он что, потерял память? — в карих глазах девушки мелькнул нешуточный испуг. — Ничего не помнит? Даже меня?
— Есть немного, — поправляя косынку на ее шее, произнес он. — Мы сейчас как раз за него боремся. И за его память тоже.
— Ну, меня-то он не должен был забыть, — подмигнула она ему. — Это было бы слишком.
— Не забудет. Это я тебе обещаю. К тому же… я должен тебе кое что сообщить. Тебе не привыкать работать со «скорой»? Я имею в виду, в тесном контакте.
— Не привыкать, — насторожилась девушка, не представляя, куда клонит Ворзонин. Она нервно стала рассматривать маникюр на левой руке. — Что ты придумал на этот раз? Раскалывайся сразу.
— Сейчас твой контакт со «скорой» будет скорее виртуальный, — ему доставляло определенное удовольствие интриговать ни о чем не подозревающую девушку. — Я введу тебя в труппу, в актерский состав.
— Там, небось, все «народные» да «заслуженные», а я — лапоть лаптем, — изо всех сил пыталась «соответствовать» Люсинда, но в редком, сдерживаемом дыхании угадывалась фальшь.
— Тебе ничего делать не надо, — буднично заверил ее Павел, снимая с сигнализации машину. — Если что, то потом, ретроспективно, так сказать. Если вдруг Изместьев о чем-то спросит, ты уж подыграй.
Включив в машине зажигание, CD-ресивер и кондиционер, он подумал, что Люсинду действительно стоит оставить в памяти Изместьева. С Ольгой у Аркадия уже вряд ли что-то получится. Ее романа с Савелием никто не мог предвидеть. Так пусть хоть с Люси утешится…
А вот надо ли привлекать Кедрача к завершающему этапу, — это вряд ли. Интуиция подсказывала, что можно обойтись без эпатажного театрала. Кедрач непредсказуем, кто знает, что сварится под его нестриженной шевелюрой на этот раз. Нет уж! Больше делиться секретами с одноклассником Павел не намерен.
«Сам справлюсь!» — с этой мыслью он выжал сцепление и начал выруливать на набережную. В руках чувствовалась дрожь: так всегда случалось, когда ему предстояло сделать что-то ответственное. Он был уверен, что одним махом решит все проблемы.
Теперь — Ольга… Та самая смущенная и застенчивая, доверчивая и обидчивая. Последние дни он непростительно много о ней думал. Фактически ее семья разрушена. Муж неизвестно где. Сын — в тяжелейшем состоянии в палате реанимации. Вряд ли выкарабкается. Она осталась совершенно одна…
Человек в ее положении катастрофически нуждается в поддержке, в понимании, в заботе. Душевная неприкаянность не может продолжаться сколь угодно долго. Это дорожка в невроз, если не в более серьезные диагнозы. И здесь на его плечи ложится колоссальная ответственность. Кто, если не он, оградит Ольгу от всего этого. Пусть оградить не получится, но максимально смягчить удар того, что на нее обрушилось…
Он гнал машину по улице Луначарского в сторону городского токсикологического отделения, поскольку знал, что Ольга находится сейчас возле своего сына. Бедная женщина! Где она еще может находиться в такие моменты?! Ворзонин был уверен, что встретит ее там.
Он нашел ее в узком больничном коридоре на стуле возле дверей с надписью «палата интенсивной терапии». По бледному лицу и кругам под глазами он понял, что Ольга давно не спала.
— Он на аппарате, — бесцветно сообщила она. — Не выходит из комы. Прогноз, как говорят врачи, неблагоприятный. Такие предупредительные… Я все понимаю, но откуда они могут знать? Они не боги!
— Понятно, не боги, — закивал Ворзонин, присаживаясь на стул рядом. — Ты-то как? Когда спала последний раз?
— Я? А что я? — словно спохватившись, Ольга начала озираться вокруг. — При чем здесь я? Не обо мне речь. Он всегда выходил из комы. Так долго еще не было. Что-то случилось, передоза, наверное… Хотя на него это непохоже. Он умный, все понимает…
— Он у тебя классный… Настоящий мужик.
Что он несет?! Она ж не дура, неприкрытую фальшь тотчас раскусит. Ольга не знает, что он в курсе всех ее с сыном отношений. Лучше помалкивал бы! Как там в рекламе: иногда лучше жевать, чем говорить.
По лицу пробежавшей медсестры, и вслед за ней — двух докторов Павел понял, что дело плохо. За годы работы в медицине он научился безошибочно определять подобные вещи. Скорее всего, у парня случилась остановка сердца. Ольга почувствовала неладное, рванулась вслед за докторами, но они словно ждали ее реакции. Последний развернулся и загородил ей дорогу:
— Извините, вам нельзя сюда. Никак нельзя!
— Я должна, понимаете, — захлебываясь словами, — он меня почувствует. Я… помогу ему… Он мой сын…
— Знаю, что сын, знаю, — твердил коллега Ворзонина. — Но никак нельзя. Особенно сейчас.
Павел почувствовал, что сейчас его выход. Обняв Ольгу за плечи, он развернул ее к себе и обнял. Она разрыдалась.
— Успокойся, родная, они без нас разберутся… Ты голодная?
Она посмотрела на него полными слез глазами:
— Как ты можешь про еду? Как ты можешь?!
— Могу… — уверенно произнес Павел. — Я твой друг и поэтому могу…
— Что? Ты мой друг? По-настоящему мне друг — мой сын. Пусть он младше вас. А, что вы понимаете, какой он… Он лучше вас, кобелей сорокалетних, все понимает и чувствует, — смотря в одну точку и не обращая на размывающуюся по щекам тушь, не по-женски твердо заговорила Ольга. — Я ему больше доверяла, чем мужу… Об этом смешно как-то говорить, но… Во всех вопросах, даже самых… таких. Для вас мы — гормональный объект, кажется, так? Или нет? Вы ж нас сразу раздеваете. Какие ягодицы, какие бедра. Одни любят плоские задницы, другие — наоборот, выпуклые… Что, разве не так?
— Ты что, Олюнь… Я никогда о тебе такого…
— Ой, да ладно! — она повернула к нему опухшее от слез лицо. — Разве ты лучше остальных? Разве я не догадываюсь, с какой целью ты украл моего мужа.
— Украсть мужа? Что ты говоришь! — он попытался повернуть ее к себе за плечи, но она неуклюже освободилась и продолжила с той же интонацией:
— Украл, украл… Не посоветовавшись со мной. Ты подумал, что мне нужна твоя психологическая поддержка? Теперь ты видишь, что затея провалилась, что ничего не выгорело. И хочешь изо всех сил… вернуть все на круги своя. Чтобы все было по-старому. Раз не по-твоему, так пусть по-старому. Тебе так легче жить. Господи, о чем мы говорим!
Она внезапно разрыдалась так, что упала в истерическом припадке на пол и выгнулась дугой. Павел, как мог, удерживал ее. Откуда-то появились медсестры со шприцами, кто-то прикатил «каталку».
«Неужели все из-за меня?!» — отпечаталось в его мозгу после того, как Ольгу увезли в психо-соматическое отделение.
Много раз потом он будет вспоминать эти ее крики, заплаканные глаза, дрожащие пальцы…
Призрак снова стал призраком, сбросив, словно легкую ветровку, пылающую мальчишескую оболочку. Правда, в этот раз все было иначе: его зафиксировали. Будто оказавшись в перекрестье ночных прожекторов, он стал не властен над своими перемещениями, как раньше. Неведомая сила увлекла с потрохами внутрь земли. Пронзая пласт за пластом, он подумал о том, что его злоключения, кажется, заканчиваются. Остается — привкус чего-то безвозвратно утраченного, чего он так и не обрел. По-прежнему не ощущая земной тверди, Изместьев вскоре перестал различать подробности того, что проносилось мимо: сгустки туманов или галактик, — какая, в принципе, разница.
Впервые за последнее время призрак задремал. Если так можно назвать легкое, сродни наркотическому, опьянение нескончаемым полетом. Очнулся в небольшой искрящейся сфере без пола и потолка. Что находится там, за пределами летящего шара, — увидеть было невозможно. Но шар однозначно мчался на бешеной скорости.
Немного освоившись в новой обстановке, призрак заметил, что кроме него в сфере находятся два облака. Совершенно новое явление — искривление пространства, проявляющееся в виде не совсем понятного дефекта зрения, сгустка, туманности, — доктор со временем начал воспринимать спокойно.
Поразительным было то, что с каждой секундой очертания одного из облаков становились четче, прорисованней, другое же меркло, растворялось. Буквально через пару минут доктор узнал одного из своих спасателей из недавнего прошлого: Клойтцер с внешностью Поплевко медленно проступал из небытия, словно речной утес из тумана.
Пока изображение не «откристаллизуется», разговаривать с ним было бесполезно: спасатель находился явно в другом времени. Излишне упоминать, что доктор не мог «пощупать» облака, так как сам был на тот момент бесплотным призраком. Зато он мог мысленно общаться с ними… Пусть пока в одностороннем порядке. Но сдерживаться было невозможно. Эмоции, что называется, хлестали через край. За последние несколько дней их накопилось столько, что сердце простого смертного не выдержало бы. Возможно, именно с этой целью Изместьев и был призраком. Чтобы сохранить здоровье. Свое и окружающих.
— Мы о чем договаривались? — телеграфировал он Клойтцеру всеми фибрами своего сохранившегося на тот момент потенциала. — О том, что я перемещусь под самый новый год 85-го, в свою семью… А меня куда закинули? В какую тьму-таракань? В тело какой-то колхозницы, черт-те куда!.. У которой муж — алкаш, свекровь парализованная…
— Не только об этом мы договаривались, — голос Клойтцера напоминал своей монотонностью гудение осеннего ветра в проводах. — Одним из главных условий было выполнение моей миссии, если вы помните. А конкретно: предотвращение аборта у небезызвестной вам дамы. Пусть эта особа легкого поведения, но тем не менее. Подчеркиваю, это было главное. И этого не произошло: аборт состоялся.
Весь словарный запас призрака испарился в считанные мгновения. Он вспомнил, с какой скрупулезностью Клойтцер уточнял, тем ли ребенком беременна путана, не передумает ли она в ближайшем будущем. Ему требовались гарантии. Но… Почему тогда произошел аборт? Кто посмел? Разработанная Ворзониным методика дала сбой? Это его сектор работы, его профиль. И — такой облом!
— Но почему? Почему она сделала аборт? — недоумевал призрак. — Ворзонин убедил ее… Хотя проститутки — такой народ…
— То, что я вам сейчас сообщу, все равно будет стерто из вашей памяти. Я могу не сдерживаться в терминах. Вопрос об аборте, конечно, интересный. Только исправить уже ничего нельзя, к сожалению. — Клойтцер-Поплевко плавал в своем облаке, как в мыльном пузыре, периодически поглядывая на облако Савелия. Очертания последнего к тому времени практически совсем исчезли… — Итак, вы были пристроены в ближайшую освободившуюся оболочку. Одна из миллиона рожениц отключилась во время родов… Так вы стали женщиной, и полностью исчезли с экранов радаров. Впрочем, вы на них не особо и маячили до этого. Затерялись в материальной суете. За все, что произошло с вами в дальнейшем, вы должны благодарить вашего коллегу Ворзонина.
— Каким образом он мог на это повлиять? — Изместьев вдруг вспомнил, что увидел в тетради Павла, когда витал над ним в классе в далеком 84-м. Головной мозг в разрезе соседствовал с перемещением во времени. Неужели его однокласснику удалось как-то совместить несовместимое?! Возможно ли такое? — Про то, что я стану Акулиной-роженицей, что меня из роддома заберет муж Федунок, он не мог знать! Никто бы в 2008-м об этом не догадался!
— Это ему и не требовалось. Главное — ваш коллега знал о вашем желании исправить кое-что в своей жизни с помощью изменения прошлого. И решил помочь в этом. А заодно и провернуть чудовищный эксперимент с применением нейро-лингвистического программирования. Чем спутал не только ваши, но и наши карты. Но вникать в это вам сейчас преждевременно, так как коллега ваш сотрет подобные нюансы из памяти. Даже не напрягайтесь!
— Как это, сотрет? — замотал призрачной головой Изместьев. — Я что ему — листок бумаги? Да пошел он знаете куда!
— Начнем с того, что без Ворзонина вам не вернуться в две тысячи восьмой. Он включит сознание, адаптирует вас к реальности. Это его прерогатива, лучше его никто не сделает. Вам нужен выход, неужели вы не понимаете? Войти в данное состояние вы смогли, а о выходе кто побеспокоится? И я уверен, что, обретя свое настоящее тело, вы не будете помнить ничего из того, что мне сейчас столь злобно телеграфируете. Так лучше я скажу вам все это потом, после вашего пробуждения! Тогда это будет в сто раз эффективнее.
— Как-то не верится во все это.
— Советую принять, как аксиому, — безапелляционно продолжал пришелец. — И продолжать наслаждаться вашим состоянием. Очень скоро этот ручеек памяти будет отсечен от русла реки, и вы ничего не будете помнить. Это отработанные технологии, не мне вам разжевывать.
— Хорошо, хорошо, — согласился Изместьев с услышанным. — Но тогда объясните мне популярно, зачем вы сейчас мне помогаете? Какой мотив ваших поступков? Проститутка сделала аборт, гений не появится на свет.
— Помогаю я не столько вам, сколько себе. Вернее, своему времени, своему народу… Всему человечеству. — Поправил Изместьева пришелец, то и дело посматривая на пустоту, образовавшуюся на месте облака Савелия. Он продолжал беседовать с доктором, но сосредоточиться на сути ему было все труднее. Его явно притягивала пустота, и это раздражало Изместьева, так как вопросы в его голове вылуплялись, словно головастики из икринок.
— При чем здесь все человечество? Что за бред вы несете? Лучше скажите, зачем меня в эту жуть втянули…
— Провести вас сквозь катастрофу в горах было необходимо потому, что случай с Кохабером — единственный, сохранившийся в анналах истории. И выцепить вас в данном облике у горящего остова с кучей трупов — единственная возможность как-то локализовать в безвременье мироздания. А, значит, и вернуть в реальность 2008-го года. Других точек пересечения просто нет! Что касается ваших призрачных злоключений, то факт превращения вас в призрака, и то, что реальная Акулина вернулась домой — стопроцентное подтверждение разрыва континуума.
— Не узнаю я вас, дружище, — признался Изместьев. — Какую ересь вы несете! Каким-то другим вы были, когда брали с меня разные там подписки и бумаги…
— Еще бы! — воскликнул Клойтцер, плавая вокруг облака Изместьева, словно молодой ерш возле наживки. — Между тем моим полетом и этим лежит фактически треть жизни. Я уже говорил, что меня отстранили от полетов. И подобной возможности я удостоился совсем недавно. Я фактически старик, по вашим меркам начала 21-го века. Прошло почти 25 лет с тех пор. Что касается ереси, то лучше вам не вникать во все это.
— И ваши взгляды радикально поменялись?
— Не знаю, насколько радикально, — смутился Клойтцер, продолжая рассматривать Изместьева сквозь дымку. — Но изменились, бесспорно. Мы многое поняли за этот период. К сожалению, у нас появились враги. Даже наша цивилизация не избежала традиционных катаклизмов.
— Например, каких? — не скрывал любопытства Изместьев.
— У нас не все заинтересованы в том, чтобы рождались гении. Многим по душе дебилы. Вернее, середняки, толпа, исполнители. Нам до сих пор не удалось ничего сделать для появления на свет гения.
— Но вы не сидели, сложа руки!
— Нет, и вы в этом скоро убедитесь. Я воспользуюсь тем, что все услышанное сейчас вами будет уничтожено. У нас разработан план под кодовым названием «Маркиз — 2». В середине сентября 2008 года мы совершим многоходовую комбинацию с перемещением ключевых фигур.
— Я как-то буду в ней задействован? — не смог сдержать любопытства доктор.
— Вы еще не стали человеком, а уже интересуетесь? Впрочем, все равно ничего не вспомните, так к чему нотации? Да, вы будете играть одну из основных ролей.
— В каком спектакле?
— В спектакле под названием «Рождение гения». Идут последние приготовления. Открою секрет, за который меня могут отстранить от операции, но я рискну. Ваш сын так же будет участвовать в этом действе. И сейчас он занимается его подготовкой. Он — полноправный участник.
— Что? Савелий готовит планетарный проект? Вы в своем уме? — обиделся Изместьев. — Это невозможно, мой сын наркоман.
— Вы не знаете своего сына. Он фактически нашел вас в одном из закоулков времени. Можно сказать, совершил подвиг. Стоило нам опоздать, и эти алкаши столкнули бы вашего предшественника в пропасть. Тогда бы вы точно исчезли… во всех смыслах.
— Чем же помог Савелий?
— Можете верить, можете не верить, но ради того, чтобы найти вас, он сознательно воткнул себе двойную дозу наркотика. Только так можно было вас отыскать.
— Что? — Услышанное вошло в сознание призрака подобно запредельной затяжке крепчайшего табака. — Савелий пожертвовал ради меня жизнью?
— Именно, вы не ослышались. Пользуясь тем, что его здесь нет, я сообщу вам, что восторгаюсь поступком вашего сына. Подобных жертв не так уж и много. Чтобы без показухи, бравады, взял и воткнул.
Несколько секунд призраки молчали. Изместьев был не в состоянии продолжать разговор.
— Про Павла Ворзонина разговор отдельный, — думая о своем, продолжил Клойтцер. — Во всяком случае, вначале проекта Павел Родионыч руководствовался исключительно высшими целями: вернуть вас в семью, чтобы Жанной Аленевской вы больше не восхищались. Чтобы разочаровались в ней. Вы, насколько я помню, ради нее в прошлое упорхнули? Но лишь вначале, я подчеркиваю. Потом он вообще не хотел вас возвращать. Не помешай мы там, на лыжне вашим убийцам, вернуть вас было бы невозможно.
— Зачем это надо Павлику?
— Думаю, чтобы заняться вашей супругой, Ольгой, более плотно. Он давно и безответно влюблен в нее. Кстати, не он один!
— Да, да, он мне как-то говорил, — тускло согласился Изместьев, словно эта новость вообще не заслуживала внимания.
— Все, Аркадий Ильич, — заключил пришелец, постепенно растворяясь в своем облаке. — Дальше наши пути расходятся. Наш разговор вы помнить не будете… К счастью. Мы еще обязательно встретимся. Так что, не прощаюсь. Боюсь только, что вы будете совершенно другим. С вами было приятно иметь дело. К сожалению, ваше появление в сентябре 2008-го совпадет с трагедией… Но об этом я расскажу вам после.
— Но я еще столько должен спросить, — призрак развел руками, так как от Клойтцера осталась лишь синеватая дымка, ничем не напоминающая образ пришельца.
Тем временем тьма вокруг призрака начала все более сгущаться. Облака Савелия и Клойтцера исчезали на глазах. Наконец, Изместьев остался один в шаре, который несся сквозь черноту.
Бездна засасывала его, как воронка увлекает в свою зловещую глубину все, что плавает поблизости: стружку, ветки деревьев, бутылочные пробки. Призрак покорял космос, отнюдь не являясь астронавтом НАСА.
Он летел в гордом одиночестве сквозь бездну, сквозь чьи-то сны и воспоминания. Мимо проносились сюжеты, обрывки фраз и мыслей, но он не вслушивался. Боялся, что проникнется чужими проблемами, заинтересуется, а ему сейчас этого очень не хотелось. Хватит с него!
Летел навстречу неизвестности. Впрочем, неизвестность эта была до известных пределов. Внизу лежал огромный город с пупырышками домов, сетью улиц и решеткой трамвайных путей.
Это был его родной город, его Пермь. Призрак не знал, в какой год и день он летит, но в глубине теплилась надежда, что это его время. Он его ни на какое другое не променяет. Теперь уж точно. Никаких экспериментов, никаких опытов больше он совершать не намерен.
Человек должен жить в том времени, в котором родился. Оно накладывает едва заметный отпечаток на все: поступки, образ мышления… И, оказавшись в чужой реальности, человек начинает комплексовать, постепенно сходя с ума. Для психики сия нагрузка запредельна.
Полет все ускорялся. Изместьев различал деревья, улицы, дома. Но среди всей этой ночной картины выделялся один — он узнал его. Та самая высотка, с шестнадцатого этажа которой он шагнул в неизвестность вечность назад. Ему казалось, что с тех пор пролетело несколько жизней, в каждой из которых он успел что-то почувствовать…
На карнизе шестнадцатого этажа кто-то стоял. Изместьев узнал свой собственный силуэт. До прыжка оставались считанные мгновения. Его задача — быть на траектории прыжка, чтобы тело и душа совпали, объединились в одно целое.
Силуэт посмотрел на часы… Еще секунда и он прыгнет. Ну почему призраку всегда приходится успевать из последних сил. Почему???
Он догнал свое тело уже в полете. Ощущение было такое, словно его втиснули в не по размеру тесный скафандр.
Последние впечатления — раскрывшаяся перед ним свои щупальца морская звезда. Он угодил в самый ее центр. Ощущения были такими же, как в далекой юности, когда он взял немыслимую высоту своего роста — метр семьдесят пять. Но тогда Изместьев рухнул на кучу матов, а здесь был батут, вернее — гигантская воздушная подушка, кем-то предварительно накаченная. В нее он и угодил.
Он приземлился! Его тело практически не пострадало: в той же футболке и трико, в тапочках. Сквозь толпу склонившихся над ним людей протиснулась Люси. Она схватила его за футболку:
— Что ж ты мне не сказал, что решил свести счеты с жизнью? — кричала она срывающимся голосом. — Я бы вместе с тобой на карниз вышла. Мы бы такую рок-оперу замутили! Как «Иисус Христос — суперзвезда».
— Я не… я как-то… когда, — заикал Изместьев, подозрительно ощупывая собственное тело. — Не хотел я счеты с жизнью сводить. И не собирался вовсе. Вы… ты… могли… могла так подумать? Почему?
— А кто еще с высоты вниз башкой ныряет? — незатейливо, по-простому пояснила Люси. — Только самоубийцы. И никто больше.
— А откуда эти люди? — с подозрением спросил. — Как будто кто-то повесил объявление, что сегодня случится исторический полет.
— Одна я бы ни за что не смогла привезти сюда и накачать эту штуку, — призналась Люси. — А вот и коллеги твои пожаловали.
Доктор различил сирену «скорой» и знакомую до колик в кишечнике иллюминацию из красно-желтых огней. Слегка удивился, увидев незнакомого коллегу. Тот был предельно сдержан, на чисто профессиональные выпады больного почти никак не реагировал.
— Вы недавно на подстанции? — спросил Изместьев доктора, когда его на носилках грузили в машину.
— Мне кажется, всю свою сознательную жизнь, — прозвучал не совсем внятный ответ.
Больше Аркадий ничего не помнил.
Кто сможет помешать довести ему начатое дело до конца? Сейчас, когда случай с Мариной Гачеговой — в прошлом, и Павла фактически нечем скомпрометировать. Кто? Не родился еще такой человек! Осталось соединить несколько нитей, и целостная картина мира будет завершена. Та самая, что в мозгу Изместьева.
А всякие там визитеры из будущего пусть катятся куда подальше. Он ни с кем не собирается делиться своим успехом. Это его ноу-хау, его проект, его детище. Являются тут, понимаешь, с волчьими лапами, заставляют что-то корректировать, изменять. Про смерть сына, видите ли, не стоит сообщать Изместьеву…
Это почему еще? Не такое уж это редкое явление в нашей сместившейся по фазе жизни — смерть наркомана от передозы. Главное, чтобы к безутешности родителя не примешивалось чувство вины. По сути, все шло к этому. Неотвратимость подобного исхода надвигается на близких и родственников наркомана подобно астероиду. И, рано или поздно…
Ворзонин брел вдоль прилавков Бюро Ритуальных Услуг, придирчиво осматривая предлагаемую продукцию из ценных пород дерева. Гроб выбирать ему еще не приходилось.
Мысли его при этом были заняты абсолютно другим.
Когда долговременная память Изместьева практически была стерилизована, и два пласта времени в докторской голове сомкнулись так плотно, что даже комару прошмыгнуть в щель между ними было весьма затруднительно, домой к доктору явился Волчара. Тот самый волк—человек из будущего. Надо ли говорить, как «обрадовался» визиту Ворзонин.
— Как обстоят дела? — поинтересовался незваный гость, сухо поприветствовав Павла. — Наш летун давно материализовался? Все ли под контролем?
— Не только материализовался, но и полностью адаптирован к действительности. Все, как полагается. Память его закрыта наглухо. Так задраивают кингстоны, так бетонируют перекрытия…
— Мне плевать на твои словарные изыски, — перебил Волчара. — Твоя задача сейчас — выписать Изместьева из клиники. Самому следует явиться в ночь с тринадцатого на четырнадцатое к железнодорожному столбу под номером 497 транссибирской ветки. Это недалеко от пересечения улиц Карпинского и Советской Армии. Там тебя будет ждать Изместьев и еще кое-кто. Ровно в 3-00 ночи! Заруби себе на носу, если тебя там в это время не будет, считай, что поймали тебя с поличным во время сеанса с Мариной Гачеговой. Усек?
— Кажется, усек, — трясясь, как в ознобе, отстучал зубами Павел.
— И главное — не забудь свой паспорт, заскочи домой к Изместьеву, захвати паспорт Аркадия. Ты должен будешь его ему отдать, не забудь! Сразу же, при встрече! Это важно! Остальное все образуется без тебя, без твоей лысой головушки. Не надо больше ничего Изместьеву говорить, у тебя иная задача, не заморачивайся!
Павел хотел вспылить: как это без меня?! Как это — не заморачиваться?! Только паспорт и все? Он все придумал, обставил, организовал, — а теперь пошел на фиг? Иная задача, видите ли! Ну, уж нет! Финал пьесы останется за ним! Занавес опустит он, в крайнем случае, с Кедрачом на пару. Всяких там волков из будущего он на пушечный выстрел не подпустит. Хотел крикнуть, но сдержался.
Пообещав Волчаре строго следовать его указаниям, психотерапевт проводил того до дверей. Переступив через порог, незваный гость цокнул языком:
— Могу и я через дверь, а не через окно. Если со мной по-хорошему, разумеется.
Скрипнув зубами, Ворзонин промолчал. К чему слова?! Скорей бы проваливал этот оборотень из квартиры. Оборотень же, словно почувствовав, что от него торопятся избавиться, словно застыл на пороге.
— У тебя татуировки на теле имеются? — эхом прокатилось по бездонному подъезду, бумерангом ударило доктору в голову.
— Какое ваше дело?! — рявкнул Ворзонин. — Что вы опять задумали? Причем здесь мои татуировки?
Волчара тогда посмотрел на него снисходительно и, не ответив, начал отсчет ступенек.
Павел поймал себя на том, что несколько минут уже рассматривает простой незамысловатый гроб из красного дерева, подходящий по размерам.
— Скажите, какая у вас стоимость доставки? — поинтересовался Павел у женщины в строгом брючном костюме шоколадного цвета. Такими бывают шляпки у некоторых белых грибов, хотя и не у всех. Но Ворзонин считал их самыми вкусными.
— По городу бесплатно, — сообщила «шляпка белого гриба».
— Спасибо. Я, пожалуй, возьму его. Выпишите, пожалуйста.
Кивнув женщине, Павел пошел оплачивать покупку, не переставая при этом рассуждать.
Неделю времени, которое «путешественник» отсутствовал для окружающих, Павел решил списать за счет последующей госпитализации. В стационаре Изместьева «промурыжат» несколько дней, а Ворзонин потом легко превратит это в докторской памяти в один день. Таким образом, временные параметры будут состыкованы.
Осталось лишь грамотно преподнести отцу смерть сына, гармонично вписать в контекст. Последние несколько суток Павел только тем и занимался, что жил жизнью коллеги. Думал, как Аркадий, чувствовал, прогнозировал поступки, предугадывал реакции.
Повздорив с женой и сыном, ушел мужик из дома, решил вкусить аромат истинной свободы. Ситуация стандартная, житейская. Ну, решил от отчаяния спрыгнуть с шестнадцатого этажа на воздушную подушку. Остроты захотелось, экстрима. Это встречается намного реже, но все же встречается. После такого прыжка сам бог велел недельку — другую в больнице поваляться. И все! И ничего больше!
За время отсутствия от передозировки скончался его сын-наркоман, отец про это не знает. Жена не сообщила — от горя и обиды. Разве такого не может быть?! Ситуация абсурдная, но допустимая. Трагическую новость Изместьев узнает позже, когда похороны пройдут и все будет чики-пуки.
Примерно через час после разговора с волчарой психотерапевт был в клинике.
Изместьев Павлу не понравился. Равнодушный, даже слегка заторможенный, коллега и одноклассник не интересовался ничем и никем: ни Ольгой, ни Савелием. Это притом, что Павел заботливо сохранил в его памяти и жену, и сына. Добросовестно ожидая вопросы со стороны «больного», Ворзонин пока решил ничего тому не сообщать. Хотя, надо признать, совесть психотерапевта не давала хозяину спокойно спать.
Так и не решившись начать разговор первым, Ворзонин задал несколько ничего не значащих вопросов и вышел из палаты. В коридоре его ждал… волчара. Халат на нем, надо признать, сидел как сбруя на ящерице.
— Здесь-то вам чего нужно?! — решив, что лучшая защита — нападение, доктор задал вопрос как можно непринужденней. — Вы мешаете процессу реабилитации, вызываете ненужную панику среди персонала.
— Может, ты пирсингом балуешься, Самоделкин? — спросил саркастически человек-волк. — Лучше признаться сразу, потом поздно будет.
Оттолкнув ненавистного «гостя», Ворзонин поспешил в ординаторскую. Вслед ему раздалось:
— Не забудь про ночь с тринадцатого на четырнадцатое! И паспорта не забудь захватить, свой и Изместьева.
Проконтролировав, чтобы оплаченный гроб унесли из торгового зала, Павел приступил к выбору венков, траурных лент и прочей атрибутики. Время поджимало, предстояло еще многое успеть.
Два момента во всей этой истории не давали ему покоя, два вопроса оставались без ответов. Первый: связана ли смерть Савелия с таинственным исчезновением отца? И второй: как и кому удалось отыскать Изместьева в глубинах мироздания? Не было доктора, не было!
Как психотерапевт отечественной школы, Ворзонин стоял на твердых материалистических позициях. Впрочем, следовало признать, что события последних дней здорово пошатнули его убежденность в незыблемости этих самых позиций. Но не более того!
Почему никто не боится показаться банальным? Или это чувство притупилось, оно не характерно для нашего кибернетически выверенного времени? Изместьев давно размышляет над этим вопросом, с разных ракурсов смотрит на него. Астрологи твердят, что обостренное чувство банальности свойственно некоторым знакам, с которыми можно даже поссориться, если сегодня одеться так же, как вчера, накормить тем же, чем вчера… Но какие именно это знаки, Изместьев не помнил. Разве в них дело?
Сразу видно, его юная коллега не принадлежит к их числу, она из другой когорты. Сидит перед ним, держит на коленях набитый фруктами пакет из гипермаркета и даже не краснеет. Принесла бы чего-нибудь домашнего, к примеру, нафаршированные перцы или блины со сгущенкой… Откуда у всех «посещенцев» стереотип: фрукты, апельсины, бульон? Он не «желудочно-кишечный», он — летун, дельта-планерист. Ему можно и сациви с «Хванчкарой», и пельмешки под водочку-с… Он всего-то — спрыгнул с шестнадцатого этажа на подушечку. Почему ему то, что и всем? Он — эксклюзивен, неповторим. Он — самородок, можно сказать.
— Здорово осунулись, Аркадий Ильич, — наперекор его мыслям невнятно выдала Леночка. — Будто после туберкулеза или из тюрьмы… Правда, правда, уж мне-то вы можете поверить, Аркадий Ильич. Ну, ничего, на дежурствах я вас откормлю, можете мне верить.
— Ты умеешь поднять настроение, — попытался изобразить обиду больной. — Один черт, что дежурство, что вне работы.
— Ирония ваша ни к чему, — быстро нашлась Леночка. — С какой бы еще целью я принесла вам фрукты? Чтобы цвет лица у вас изменился. И чем скорее, тем лучше. Мне без вас скучно работать. Что-то не то, понимаете? Как я выяснила у лечащих докторов, руки-ноги у вас целы. Значит, скоро выпишут.
— Сколько мы работаем, Ленок, ты все обо мне печешься. Что б я, значит, не простудился, не похудел. Но все как-то с подковыркой, в качестве прикола, что ли…
— Как большинство боссов, шефов… руководителей, короче, вы ко мне необъективны, — поджала густо накрашенные губки коллега. — Хотя… что это я возомнила?! Кто я такая, в конце концов?! Так, ни шило, ни мыло. Серая пришибленная мышь, дожидаюсь, когда за мной котяра пожалует. Лапой своей накроет и пристану я, наконец, к берегу.
Изместьев взглянул на девушку с нескрываемым удивлением. Даме тридцать, а все кличут Леночкой. Семьей так и не обзавелась, в мединститут поступала раза три, но все не судьба… Фельдшер-анестезистка, так по вызовам и мечется. Как-то незаметно она появилась в бригаде, стала незаменимой. Впрочем, он от нее отличается лишь уровнем ответственности и окладом. А институт, который закончил… Это было так давно, что доктор подчас сомневается, было ли вообще это в жизни, и с ним ли. Реальность такова, что он находится в одноместной палате клиники неврозов, и первым его посетителем оказалась именно эта девушка.
— Зря ты так, — постарался он выдавить улыбку. — Я к тебе отношусь по-доброму. Нежно, трепетно, даже возвышенно. Ты такой же человек, как и я. Как и все остальные.
— Аркадий Ильич, Аркадий… — озираясь на дверь палаты, вдруг затараторила Леночка. — Зачем вы прыгнули с такой высоты? Вы хотели… вы хотели… Себе доказать? Такую подушку организовать внизу — это ж надо соображать! Никаких предвестников не было… Я имею в виду — признаков такого поступка. Почему бы не посоветоваться?! Помогли бы наверняка.
— Кто? Уж не ты ли? — игриво «уколол» доктор девушку, и тотчас пожалел об этом.
— А хоть бы и я, — запальчиво прошептала Лена, поставив пакет ему на кровать и промокая глаза платочком. — Вы слепой истукан. Работаете, как кресалом в пещере первобытный … какой-нибудь. Считаете, что если вам все равно, то и другим наплевать на вас, да? Вы ж с людьми работаете. Доверять им надо! Вам плохо было с нами? Признайтесь, плохо, да? Почему вы решили уйти? Это накладывает на всех нас… не тень, не груз какой-то… Осадок оставляет в душах.
— Ни о чем таком я не задумывался, Ленок, — как можно шире, до боли в челюстях, улыбнулся Изместьев. — Просто хотелось проверить себя.
— Вы что, школьник-максималист? — она вдруг сложила руки на груди, словно отчитывающая нерадивого ученика преподавательница. — Все время требуется чего-то доказывать самому себе? Неужели время не лечит? Сами со стороны себя видели?
— Честно говоря, нет, — скривился он, слегка покраснев. — Не задавался такой целью. Здорово все переполошились из-за меня. Там, коллеги, друзья, родственники…
— Не то слово. Я, похоже, нервный тик заработала из-за вашего прыжка-полета. Видите, как щека у меня дергается, — она неожиданно склонилась над ним, он даже различил запах ее духов. — С этой стороны заметно?
Доктор зажмурился, словно пытаясь рассмотреть у себя внутри причину собственного столь поразительного равнодушия. Ему действительно все равно, почему он «сиганул» с высоты вниз своей башкой, слегка седеющей на висках; ему плевать, расплачется сейчас в порыве нахлынувших чувств перед ним его боевая подруга или, скрипя своими коралловыми зубками, выскочит в коридор. Ему по барабану!
Что он помнит из вчерашнего, позавчерашнего? Ну, решил прыгнуть, остроту испытать, поскольку все осточертело в этой жизни. А чтобы не так страшно было — побеспокоился о подушке. Что в этом удивительного? Все вполне объяснимо и понятно. Ему, по крайней мере.
Он позаботился или кто-то другой, какая разница?! Мир не без добрых людей. Важно, чтобы в трудную минуту кто-то пришел на помощь.
— Да вы совсем о другом думаете! — отскочила Леночка от него, замахав руками. — Или о другой. Конечно, кто я такая, чтобы на меня обращать внимание! Так, девушка из деревни, из глуши.
Боже, какие мы обидчивые! Как мы любим губешки-то надувать! Так и есть, направилась к выходу. Что бы такое душевное напоследок, вдогонку бросить?
— Из какой хоть деревни, скажи, девушка, — как можно доверительней поинтересовался «больной», — в какой глуши я остаток дней суровых своих проведу?
— В Кормилицах проведешь. Это название тебе о чем-нибудь говорит? — прозвучало за секунду до того, как дверь палаты захлопнулась.
Вместе с услышанным на доктора навалилась резкая сонливость. Он прикрыл веки и попытался унять невесть откуда появившееся сердцебиение.
Кормилицы… Кормилицы… Где он мог слышать этот географический термин? То, что слышал совсем недавно, в этом не было никаких сомнений. Надо попытаться вспомнить, надо попытаться. Словно в его мозг вставили ключ, подходивший к нему идеально, и повернули на пол-оборота. Но пол-оборота, как выяснилось, недостаточно для того, чтобы вспомнить все.
Сосредоточиться на сказанном только что ушедшей коллегой не получилось. Осторожно приоткрыв дверь, в палату проник сутулый невысокий мужчина в белом халате с худощавым лицом и близко посаженными глазами. В руках он держал увесистую спортивную сумку.
Какое-то время он стоял у дверей, внимательно разглядывая Изместьева. Потом улыбнулся, подошел к кровати и протянул руку:
— Вы помните меня, Аркадий Ильич? Я — Карл Клойтцер.
— Кто, простите? — Прищурился, пожав протянутую руку, Изместьев. Словно ему помешали расслышать сказанное, хотя в палате и в отделении в эту минуту царила полная тишина.
Сутулый долго рассматривал широко открытые глаза, немного бледное лицо Изместьева. Наконец, сделал заключение:
— Что ж, тем лучше.
— Чем лучше? — недоуменно переспросил доктор. — Прекратите говорить загадками, я не понимаю.
— Собирайтесь, Аркадий Ильич. — Сутулый поставил сумку на кровать рядом с сидевшим Аркадием, расстегнул на ней молнию. — Здесь спортивный костюм вашего размера.
— Но я никуда идти не собираюсь, — начал неуверенно Изместьев. — У меня курс реабилитации после падения…
Сутулый замер на пару секунд, чему-то усмехнулся про себя.
— Да знаю я все про вас. Реабилитация вам в принципе не нужна, во всяком случае, у господина Ворзонина — точно.
Доктор почесал затылок, махнул рукой и начал переодеваться.
У похорон не только свой цвет, но и свой неповторимый запах. Это запах хвои. Хвойная дорожка по асфальту до катафалка, и потом, вслед за процессией. Словно лес, сама природа шагнула за свою границу, нарушив ее единственный раз… Забрав у Ольги любовь, смысл, цель. Все на свете.
Только что начался сентябрь, школы распахнули свои двери для детворы, а Ольга хоронит сына. Тоже, кстати, школьника. Он должен был пойти в одиннадцатый. Но не пошел. Слишком большой, неподъемной для его неокрепшего организма оказалась доза наркотика, которую он вколол себе. И вот теперь лежит в гробу…
Савелий так и останется школьником. Навсегда.
Кто ее одел в траур, кто все организовал, она не помнит. Скорее всего, Павел. Незаметно и настойчиво Ворзонин вошел в ее жизнь. Когда Ольга осознала, что Савелия, ее кровинки, самого любимого на земле человека больше нет, силы оставили ее. Павел приходил и уходил, с кем-то созванивался, давал указания, просил, требовал. Перманентно присутствовал в ее жизни, вдруг в одночасье ставшей ненужной и бесцельной.
Восковое лицо сына на белой отороченной подушечке словно летело над катафалком. Ольга различала его так явственно, что самой хотелось взлететь, обнять его. Но под руку ее поддерживал Павел, как бы напоминая о бренном земном существовании.
Неожиданно Ворзонин высвободил руку. Ольга пошатнулась, и Павел тотчас подхватил ее за плечи.
— Оленька, дорогой мой человечек, — горячо зашептал он ей в самое ухо. — Я должен сообщить тебе что-то очень важное.
— Не сейчас, Паша, не сейчас, — запротестовала она, пытаясь освободиться от его объятий. — Неужели ты не понимаешь?!
— Я все понимаю, Оля, но другого времени может не быть. Дело в том, что Аркадий… как бы это пограмотней сформулировать… Он вернулся, но он ничего не помнит. С ним что-то произошло за это время. Боюсь, что изменения необратимые.
— Ну и что, — насторожилась Ольга, перестав на мгновение всхлипывать. — Пусть не помнит, я жена ему. Я приложу все свои силы, всю любовь отдам, чтобы вернуть его к жизни. У меня больше кроме него никого не осталось. Я не в обиде на него за то, что его сейчас нет. Так и передай ему. Пусть не беспокоится об этом.
— Но он ничего и никого не помнит. Ни тебя, ни Савелия, как после клинической смерти, после глубокой комы, как ты не можешь понять!
Ольга вдруг остановилась, пристально взглянула на него. В ее глазах он прочитал такое отчаяние, что проклял себя несколько раз за то, что начал проект.
— У меня остается надежда, — прошептала она. — Ее у меня никто не отнимет. Я надеюсь, что он вспомнит. Науке известны такие случаи.
Увлекая ее вперед, чтобы не тормозить процессию, Ворзонин осторожно продолжил:
— Почему ты говоришь, что у тебя никого не осталось? А я? Меня полностью сбрасываешь со счетов? Я без тебя не могу жить, Оленька. Неужели после стольких мытарств ты не убедилась в этом?!
Она ничего не ответила. По ее щекам вновь покатились слезы. Павел достал чистый носовой платок и протянул ей.
— Эх, Паша, Паша… — приложив платок к щеке, простонала Ольга. — Я все это знаю, можешь не говорить. Но ты не знаешь, кем был для меня… Савушка, моя кровинка, мой единственный…
— Знаю, Оленька, все знаю, — Ворзонин чувствовал ком в горле, он сам был готов разрыдаться в эту минуту. — Я уважаю твои чувства, ты можешь полностью положиться на меня.
— И Аркадий… после всего, что случилось. Он мой муж, мы с ним прожили столько лет. Они не прошли даром. И свой крест я намерена нести до конца. Он вспомнит, он все вспомнит, я уверена в этом.
— Но он не любит тебя, — выдал последний козырь Павел. — Я последнее время как бы жил его жизнью. В его сердце нет любви.
— Я разожгу ее, у меня найдутся силы. Не сомневайся, — Ольга освободилась от его руки, слегка отстранившись. — Так что, прости, если сможешь. И… спасибо тебе за все.
Он молча шел рядом с ней какое-то время, потом постоял на обочине, глядя вслед удаляющейся процессии. Когда все скрылись за поворотом, медленно направился в клинику.
Даже после превращения Марины Гачеговой в волчару он не чувствовал себя так паршиво. Опустошенность, казалось, звенела в ушах. Когда он проходил мимо автостоянки, ему стоило больших усилий не запустить первым попавшимся камнем в стекло одной из иномарок. То же самое желание возникало в отношении стекол трамваев, троллейбусов, окон ближайших домов.
Все напрасно! Все!!! Как с гор сходит снежная лавина, сметая все на своем пути, так психотерапевту хотелось одним махом подвести черту под всей предыдущей жизнью. Зачем чего-то достигать, если рядом нет того, кого ты любишь?! К чему эти жалкие усилия, потуги? Без поддержки любимого человека это — ничто.
Ольга будет разжигать пепел любви Аркадия. Смех! Он ее недостоин, он мизинца на ее ноге не стоит. Этот рефлексирующий ловелас. Под его оболочкой оказалось столько комплексов, что Ворзонин за голову схватился, когда все разглядел во время многочисленных сеансов.
Как можно любить это ничтожество?!
Нет, допустить этого он не может. Павел не стал пользоваться лифтом, помчался по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.
Пролетев по коридору, как вихрь, едва не сбил с ног медсестру.
— Павел Родионыч, Павел Родионыч, — накинулась на него Наталья, заплаканный вид которой вызвал у психотерапевта резь в глазах.
— Ну, что на этот раз? — изобразив смертельную усталость, выдохнул доктор.
— С больным что-то не то происходит, — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, доложила медсестра. — И я здесь абсолютно ни при чем, не надо меня сверлить взглядом. Он стал другим, сами посмотрите. К тому же сейчас его нет. Совсем нет.
— Как это — нет?! — почти прошипел Павел. — Я четко сказал, следить за ним в три глаза и никого не пускать.
— Мы и следили, и не пускали, — растерялась медсестра, разведя руками. — Но этот посетитель как-то сам там появился. Вдруг появился, и все. А потом их не стало. Обоих.
— М-м-м, — зажмурившись, как от зубной боли, и сжав кулаки, Ворзонин поспешил в палату.
Обнаружив там пустоту, выскочил в коридор. Схватив одну из табуреток, запустил ею в окно. Звук разбившегося стекла прокатился по коридору, в образовавшуюся «пробоину» потянуло холодом и сыростью.
— Суки все! Мразь! Свиньи!!! Пошли все к чертям собачьим! Ненавижу! Увольняю к едрене-Фене! Все свободны! Без пособий, на все четыре стороны. Живите, как хотите!
Потом, немного остыв, застегнул верхнюю пуговицу рубашки и направился к лестнице. Больше его в этот день никто не видел.