Мэри Хилтон Бэдкок, модель тэнниловской Алисы
«Алиса» 1865 и 1866 годов недосягаема для большинства коллекционеров, но «Приключения Алисы в Подземелье», которые вполне по средствам многим собирателям, в одном отношении более драгоценное сокровище. Эта книга представляет собой фотокопию оригинальной рукописи, только слегка сокращенную, и с последней страницы убрана фотография Алисы Лидделл, которую писатель, сам, кстати, сделавший фотографию, приклеил в конце текста; а также слегка изменены последние строчки текста. Вот эта фотокопия и была отпечатана так же, как ее написал автор, — четким и ясным почерком, над чем он, должно быть, немало потрудился, желая порадовать «милого ребенка». К тому же он, наверно, считал рассказ достойным того, чтобы он был так кропотливо оформлен.
Как бы то ни было, а через двадцать четыре года рукопись понадобилась Льюису Кэрроллу для издания, и он писал Алисе Лидделл, тогда уже миссис Харгривс: «Все фотографии делаются в моей собственной студии, так что к рукописи никто не прикоснется, кроме меня. Таким образом, я надеюсь возвратить вам ее в том хорошем состоянии, в каком вы так милостиво ее предоставили, или даже в лучшем, если вы разрешите мне ее переплести перед возвращением. Можно?» К счастью, миссис Харгривс не разрешила. Рукопись до сих пор в оригинальном кожаном переплете, несколько истрепанном и потертом, потому, что это была любимая книжка Алисы, и она часто ее читала.
Титульный лист лондонского издания 1907 г. Художник М. Сауерби
Шалтай-Болтай. Художник Филип Гоф. 1940 г.
«Приключения Алисы в Стране Чудес» примерно в два с половиной раза длиннее «Приключений Алисы в Подземелье» и вместо четырех глав содержат двенадцать. Начало книги почти одинаково в обоих вариантах. Самые заметные из ранних изменений касаются Белого Кролика, который появляется «великолепно одетый, с парой белых лайковых перчаток в одной руке и бутоньеркой в другой». В измененном варианте у Кролика — перчатки и большой веер.
Добавлением был, например, знаменитый «бег на месте» в третьей главе «Алисы в Стране Чудес». Мышь стала рассказывать совсем другую, длинную и печальную, историю, хотя, как и в рукописи, эта знакомая всем читателям история набрана постепенно уменьшающимся шрифтом и расположена так, что напоминает длинный извивающийся мышиный хвост: по-английски слова «история» и «хвост» звучат одинаково. Некоторые изменения сделаны и в стихотворении о папаше Вильяме, который «спокойно стоит вверх ногами», — пародия на стихи известного поэта Роберта Саути. Баночка с мазью, сохранившей этому замечательному старому джентльмену бодрость и ловкость, стоила «в Подземелье» пять шиллингов, а в «Стране Чудес» только шиллинг. Всего в первых пяти главах «Алисы в Стране Чудес» добавлено только несколько сотен слов по сравнению с соответствующими им тремя главами «Алисы в Подземелье». Этот кусочек почти идентичного текста составляет уже семь десятых «Алисы в Подземелье», но едва ли пятую часть «Алисы в Стране Чудес», так как дальше добавлений сделано очень много. Среди них та часть, в которой Алиса встречается с Герцогиней, Чеширским Котом, Мартовским Зайцем, Безумным Шляпником. Теперь трудно представить себе «Алису в Стране Чудес» без этого самого знаменитого в литературе чаепития, и мы можем только радоваться, что Льюис Кэрролл не побежал к издателю с первым же вариантом своего сочинения.
В «Алисе в Стране Чудес» также гораздо длиннее диалог между Черепахой и Грифоном, песня о супе состоит из двух строф вместо одной. Сцена суда занимает уже не три страницы, а почти тридцать благодаря новому появлению Мартовского Зайца, Сони и Безумного Шляпника и защитительной речи самой Алисы. Притом Бармаглота, Моржа и Плотника, Труляля и Траляля и многих других изобретений Льюиса Кэрролла нет еще ни в Стране Чудес, ни под землей. Они появляются только во второй части книги, «В Зазеркалье». Теперь обе части обычно издаются, как тому и следует быть, в одном томике.
Льюис Кэрролл сам первый признал бы, что он неважный художник, и всякий, кто хоть немного разбирается в графике, согласился бы с ним. Зато он отчетливо представлял себе то, какие картинки ему нужны. Поэтому Джон Тэннил поступил очень разумно, во всем следуя замыслу автора. Рукопись Льюиса Кэрролла изобиловала иллюстрациями — всего их было тридцать семь. Тэннил нарисовал сорок две, двадцать из которых в композиции и деталях точно повторяют рисунки автора.
Только когда «Полумесяц» достиг того места, где стоит теперь город Олбани, Генри Гудзон понял, что ошибся и что широкий и спокойный поток, по которому он плыл уже месяц, не приведет его в Китай. Разочарование было горько, но зато открывшиеся ему виды этой благодатной долины были прекрасны, и к тому же то было самое лучшее время года: конец лета — начало осени. Для современных путешественников все эти красоты безвозвратно погибли, но тогда, в 1609 году, река предстала перед Генри Гудзоном во всем блеске.
Прошло почти два века, и уже другой человек ехал вверх по Гудзону, но с гораздо более прозаической целью — в гости к замужней сестре. Ему было семнадцать лет, т. е. родился он за пять месяцев до провозглашения независимости Америки. Тогда, в только что образованных Штатах самой популярной личностью был Джордж Вашингтон, поэтому естественно, что своего одиннадцатого и последнего ребенка супруги Ирвинг назвали Вашингтоном.
Нью-Йорк, где родился Вашингтон Ирвинг, насчитывал в те времена всего двадцать три тысячи жителей. Однако дух космополитизма уже в то время царил в молодой столице, хотя был более органичен и менее назойлив, чем теперь. Вашингтон Ирвинг не получил особенно хорошего образования, но охотно черпал знания и опыт из чтения книг. В то время Европа как бы обезумела, не зная, как отнестись к Французской революции, одна половина кричала «ура», другая разражалась ругательствами — середины не было. Отдельные части Европы в ярости грызли друг другу глотки, между тем Америка преуспевала в мирных делах, и еще далеко было до той Америки, которая вызвала презрение Чарлза Диккенса. Молодые Соединенные Штаты набирали силы для роста, а Европа, казалось, искала способ покончить с собой. В такую эпоху формировался Вашингтон Ирвинг. Многое он видел и понимал, но и бессознательно он, человек гибкий и восприимчивый, носил свое время в себе.
Европу он посетил впервые в 1804 году с тем, чтобы поправить здоровье. Он сошел на берег в Бордо и узнал, что Бонапарт положил конец Республике, а Франция ждет приезда папы римского для коронации и возрождения Священной Римской империи Карла.
В начале 1806 года Ирвинг был уже опять в Нью-Йорке. Здесь он участвовал в развлекательном периодическом издании под названием «Салмагунди», выступал в суде и вообще проявлял пристальный интерес ко всему происходящему. В результате в 1809 году он закончил и издал «Историю Нью-Йорка, написанную Дидрихом Никербокером». Книга имела почти ошеломляющий успех. Среди описанных в ней семейств были, между прочим, и «Ван Винкли, из Гарлема, любители сырых яиц».
Вашингтон Ирвинг. 1824 г.
После успеха «Истории» Ирвинг не писал несколько лет. К концу войны 1812 года он стал помощником и военным секретарем губернатора Нью-Йорка и стал даже называться полковником Ирвингом, но военной службы, кажется, не нес никогда. Потом он собрался было в Вашингтон, чтобы получить направление в армию, но не успел — был заключен мир. Через несколько недель, в мае 1815 года, он отплыл в Англию. Когда он туда приехал, Ватерлоо уже состоялось и Наполеон был разбит. Следующие три года Ирвинг провел без определенных занятий, без цели, как это умел делать только он. Особое место в его жизни этого периода занимает дружба с Вальтером Скоттом. Она началась в 1817 году, когда Ирвинг с рекомендательным письмом пришел в Абботсфорд — дом в романтическом стиле, который Скотт сам для себя построил. Он явился с письмом и просьбой, если возможно, принять его. «Мистер Скотт, — вспоминал Ирвинг, — сам вышел встретить меня и с искренним радушием, напоминающим старинные времена, пригласил войти в дом. Я сразу же оказался за столом, накрытым для завтрака, и почувствовал себя как со старым другом. Вместо нескольких часов мой визит продлился несколько дней — и каких дней!»
Читатель, наверно, уже представил себе богатого и досужего джентльмена, беспечно путешествующего по свету и не думающего о завтрашнем дне, потому что думать вообще скучно, а заботы о будущем излишни. На самом же деле Ирвинг был беден и зависел от милости добрых и любящих родственников. Ему было уже тридцать четыре года, а прочного положения он не имел, и никого это так не тяготило, как его самого. К лету 1817 года у него созрело решение стать писателем. Почему бы и нет? Он уже пробовал писать.
В марте 1819 года он сообщал из Лондона своему другу Бревурту в Нью-Йорк: «Я только что отослал моему брату Эбенезеру рукопись первой части одного произведения, которое в случае успеха я надеюсь продолжить. Сначала я хотел, чтобы брат отправил это для напечатания Томасу, но теперь должен искать другого издателя. Не мог бы ты, как знаток литературы и бездельник, взять на себя заботы об этой вещи? Я хочу закрепить за собой авторское право, вещь напечатать и продать одному или сразу нескольким книготорговцам, которые взяли бы все издание на выгодных основаниях и заплатили бы наличными или надежными бумагами. Так меньше забот и больше выгод для автора, чем если продать авторское право. Я бы хотел, чтобы первому вещь предложили все-таки Томасу, так как он был мне хорошим другом, и я хочу, чтобы ему достались все выгоды, возможные от этого издания. Если вещь будет печататься в Нью-Йорке, держи, пожалуйста, корректуру, так как я боюсь, что в рукописи могут быть неясности, иногда ошибки, а ты знаком с моим почерком».
Стоит прочесть целиком эту переписку, единственную в своем роде по детальности изложения всего издательского процесса. К счастью, почти все письма были опубликованы в 1915 году.
Другое место из этого же письма передает отношение Ирвинга к этому изданию: «Очень боюсь вторичного вступления в литературу. Сознаю свои недостатки, и моя душа так долго была терзаема и волнуема различными тревогами и заботами, что могла утратить бодрость и энергию. Я не брался за высокие темы и не старался выглядеть умным и ученым, как это теперь модно среди американских писателей. Я предпочел обратиться скорее к чувствам и фантазии читателя, чем к его литературному вкусу. Мои писания могут поэтому показаться легкими и банальными в нашей стране философов и политиков, но пусть они будут одобрены в своем духе — все, чего я жду. Я постараюсь подыгрывать на флейте в нашем национальном концерте, а партию первой скрипки предоставляю другим». (Ирвинг символически выбрал себе флейту, потому что действительно очень любил этот инструмент.)
Вторая часть задуманного произведения была закончена в апреле, третья — в марте. От Бревурта Ирвинг за это время не имел вестей. В этом, конечно, Бревурт был не виноват. Он действовал энергично, ловко и к тому же бескорыстно. Просто тогда еще не было самолетов. «Я всей душой хотел бы знать твое мнение о первой части, поэтому с нетерпением жду корабля из Нью-Йорка, — писал Ирвинг. — Моя судьба зависит от этого».
Первый выпуск «Книги эскизов Джеффри Крейона, джентльмена» появился в мае 1819 года. На титульном листе стояло «Ч. С. Ван Винкль, типограф». Тираж был две тысячи экземпляров — по семьдесят пять центов. Книгу встретили шумным одобрением, но даже тем, кто больше всех расточал ей похвалы, не могло прийти в голову, что это первая американская книга, которая станет мировой классикой. На этот раз автор не пытался скрываться за псевдонимами, вроде озорного Дидриха Никербокера, и критика знала, кому адресовать похвалы:
«Изящество стиля, теплый благожелательный тон, непринужденность и сердечность юмора, острая наблюдательность, сочетающаяся с мудрым пониманием и руководимая чувством меры, — качества, и раньше отличавшие мистера Ирвинга, — вновь продемонстрированы в «Книге эскизов» с еще большим обаянием и прелес тью… Шедевр, конечно, рассказ «Рип Ван Винкль». Благодаря своему комическому духу без примеси горечи, ибо нелепое здесь подано со смехом, в котором, однако, нет ничего презрительного, потому что автор отдает предпочтение чудачествам простой и непритязательной жизни перед современным сумасбродством и фальшью, благодаря яркости и правдивости, с которой нарисован характер Рипа и его родная деревня, благодаря изящной легкости повествования этот рассказ имеет мало соперников».
«Книга эскизов». Титульный лист
«Рип Ван Винкль», действительно, был и остается шедевром до сих пор. Как писал другой критик, «Книга эскизов» держится на двух новеллах: «Рипе Ван Винкле» и «Легенде о Сонной Лощине». Справедливость этого суждения может быть подкреплена авторским «Предуведомлением», которым открывалась первая часть книги, но которое далеко не всегда входило в последующие издания:
«Эти новеллы опубликованы в виде опыта; если они встретят одобрение, за ними последуют другие. Автор вынужден мириться с некоторыми неудобствами. Он не имеет постоянного жилья и обременен многими заботами. Поэтому он не может сказать заранее, ни что будет в следующих частях, ни когда они появятся. Их объем также будет зависеть от того, каким количеством материалов автор будет располагать в то время. Его писания будут следовать за его мыслями и настроениями. Иногда это будут непосредственно наблюдаемые им события, иногда чистая фантазия, иногда же он будет обращаться с воспоминаниями к своей родине. Он не сможет уделять литературной работе безраздельное внимание, необходимое для вполне завершенных произведений. Поскольку для печати их надо пересылать через Атлантику, автор вынужден доверить другим исправление ошибок, часто возникающих при издании. Однако, если его опыты, при всех их недостатках, будут благосклонно приняты, то это будет лучшей наградой автору, ибо, хотя он и не претендует на честь, оказываемую более высоким умам, все же самая дорогая его мечта — завоевать скромное, но прочное место в сердцах своих соотечественников».
Ирвингу лучше всего удавались сцены из родной жизни, а «самой дорогой его мечтой» было одобрение соотечественников — не ясно ли это говорит о его тоске по родине? В тетради, озаглавленной «1817 год. Заметки для „Книги эскизов“», есть такая запись: «Благодатная праздность летнего дня в деревне: лежать в поле клевера с книгой и смотреть на Гудзон. Лодки с хлопающими о мачты парусами…» Что могли предложить ему взамен все реки Англии, все реки Европы, даже все реки рая?
Иллюстрация Ф. Дарли к «Книге эскизов»
Несмотря на опасения Ирвинга, ему удавалось и писать, и публиковать следующие части довольно регулярно. Последняя, седьмая часть вышла 13 сентября 1820 года, через полтора года после первой части. «Легенда о Сонной Лощине» вошла в шестую часть.
Продолжавшаяся в это время переписка Ирвинга с Бревуртом очень интересна с библиографической точки зрения. Ирвинг давал подробные инструкции о необходимых исправлениях, а Бревурт отчитывался перед ним в тех изменениях, которые он вносил самостоятельно. Дело сильно осложнялось тем, что письма шли очень долго, и из-за этого возникали недоразумения. Так появились библиографические загадки, до сих пор еще не разрешенные, хотя они и разрешимы. Просто «Книга эскизов» еще ждет исследователей, которые изучат ее историю и решат все проблемы. Например, почему в пяти частях первого издания каждый последующий том продолжает нумерацию страниц предыдущего, а в шестой и седьмой частях страницы пронумерованы отдельно.
«Книга эскизов» — самое значительное произведение, выходившее в Америке по частям. Поэтому полный комплект семи частей книги — редкость и большая ценность. Заново переплетенные экземпляры с подрезанными краями страниц — и то очень редки, и даже за разрозненные части коллекционеры готовы платить большие суммы в надежде когда-нибудь собрать полный комплект.
В Англии первые номера «Книги эскизов» были встречены с одобрением, а также со скрытым или явным удивлением. Странным казалось, что такая книга родилась не в Англии, а в Америке: американцы, стало быть, не только могут говорить по-английски, но и писать на этом языке книги. Утешением служило то, что книга написана все-таки на английской земле. Уильям Годвин, издатель, политик-радикал, писатель[14], тесть великого английского поэта Шелли, писал по этому поводу: «Я нахожу в ней немало признаков ума, отмеченного изяществом и утонченностью, т. е. качествами, которые я никак не ожидал увидеть в американце». Были, правда, люди среди издателей, которые обрадовались именно тому, что книга американская: они могли незаконно перепечатывать ее, сколько им захочется. Это обстоятельство, а также многочисленные изменения в тексте, сделанные издателями-пиратами, заставили Ирвинга искать законного английского издателя. Конечно, еще одна причина заключалась в простом и понятном желании увидеть свое имя на лондонском издании. Сначала Ирвинг обратился к Джону Мюррею, издателю Байрона. В октябре от него пришел ответ:
«Я прошу Вас поверить мне, что я искренне признателен Вам за Ваши добрые намерения в отношении меня и что я питаю самое непритворное уважение к Вашему таланту. В настоящее время мой дом полон рабочими, и для занятия делами я располагаю только моей конторой, а вчера я был очень занят, иначе я не отказал бы себе в удовольствии видеть Вас. Если я не берусь издавать Ваш настоящий труд, то лишь потому, что не вижу в нем тех возможностей, которые позволили бы нам вступить в тот выгодный контракт, без которого я не могу чувствовать никакого удовлетворения от работы с Вами; но я сделаю все, что смогу, чтобы обеспечить книге распространение, и готов рассмотреть Ваши планы в будущем».
Можно ли получить более любезный отказ? Но он был так же любезен, как и непреклонен. Через три месяца Ирвинг договорился с Джоном Миллером об издании отдельным томом первых четырех частей. Все расходы писатель брал на себя. Миллер издал тысячу экземпляров. Книга пошла. Но вдруг, вовсе не по вине «Книги эскизов», Миллер разорился.
Ирвингу помогло счастливое стечение обстоятельств. Вальтер Скотт приехал в Лондон, чтобы получить титул и стать сэром Вальтером Скоттом. Он отправился с «Книгой эскизов» к Мюррею и уговорил его взять ее. То ли Скотту самому нравилась книга, то ли Мюррей был сговорчивым человеком, во всяком случае, Скотт добился успеха, а вскоре и «Книга эскизов» тоже. К середине лета 1820 года издание Миллера, продолженное Мюрреем, было распродано, и уже быстро расходился второй том, содержащий последние три части, а кроме того «Черты индейского характера» и «Филипп из Поканокета» (эти две новеллы не вошли в первое американское издание, но позже всегда включались). Мюррей купил авторское право за двести фунтов, однако, увидев успех, великодушно прибавил сто гиней, а затем еще сто фунтов. Поистине, Мюррей недаром звался Королем книгоиздателей.
В середине 1822 года Ирвинг мог сообщить Бревурту, что получил легкий доступ во все слои общества. «Среди моих новых интересных знакомых, — писал он, — миссис Сиддонс[15]. Удивительно, как мало время исказило ее величественную осанку и благородное выражение лица». Как видно, оно не изменило и ее трагического темперамента. Когда Ирвинг был ей представлен, актриса воскликнула: «Вы заставили меня плакать!» Писатель так растерялся от неожиданного комплимента, что едва нашел что сказать, и уж, конечно, не сумел дать ответ, которого, очевидно, ждала миссис Сиддонс. Через некоторое время Мюррей издал новую его книгу, и вновь Ирвинг встретился с миссис Сиддонс. «Вы опять заставили меня плакать», — произнесла она, и на этот раз не застала Ирвинга врасплох. Он любезно намекнул, что сочувствие не трудно вызвать у отзывчивой души, и попал в точку.
В 1832 году Ирвинг вернулся в Америку и убедился, что за время отсутствия не только не был забыт соотечественниками, но стал даже еще более популярен. Однако он всегда был застенчив и чуждался большого общества, да и льстивое поклонение столицы его не привлекало. В двадцати милях выше Нью-Йорка по течению Гудзона он построил себе дом с усадьбой и назвал все это «Солнечный край». Через пятнадцать лет и туда вторглась цивилизация: по берегу Гудзона стали строить железную дорогу. Для Ирвинга это было равносильно концу света, но он тем не менее любезно принял руководителей работ и что касалось необходимых разрушений, положился на скромность строителей.
Через два года Ирвингу пришлось искать защиты у закона. В письме своему другу и директору железной дороги губернатору Кемблу он рассказывал: «Ужасное нервное состояние было у меня вызвано тем, что в полночь я был разбужен адскими звуками парового гудка вашей железной дороги. Они привели меня в возбуждение, которое длилось с час. Я не спал до рассвета и плохо чувствовал себя весь следующий день». Ирвинг явно был покладистее характером, чем многие его собратья по искусству, и уж, конечно, не обладал качествами американского бизнесмена с его беззастенчивостью и железным упорством. Ирвинг был олицетворением мягкости и доброжелательности. Жалоба на «адские звуки» гудка — единственная жалоба на те неприятности, которые принесло ему соседство с паровозами.
Тысячи людей в наше время проезжают «Солнечный край» дважды в день, исключая праздники, воскресенья и время отпусков, т. е. те дни, когда они не ездят на работу. Но надо полагать, что быстро скользящие электропоезда, не имеющие к тому же повода свистеть вблизи «Солнечного края», меньше нарушают покой тихого города Ирвингтона, чем их грохотавшие и дымившие предки. Озеро Тапан Зее выглядит по соседству с «Солнечным краем» так же, как и в прежние времена, разве что ветер тревожит это озеро, а так оно спокойно и невозмутимо, как дух самого Ирвинга. Гудзон хранит этот дух в благодарность писателю, черпавшему из него свои мотивы и легенды, заменившие Америке фольклор.
За несколько месяцев до смерти Ирвинг видел в театре игру Джозефа Джефферсона, молодого потомственного актера. Он заметил в нем большое сходство с его знаменитым отцом и позднее, прочтя об этом в опубликованных письмах Ирвинга, Джефферсон был польщен таким сравнением и вниманием писателя. «Я оторвался от книги, — пишет актер в воспоминаниях, — и думал, что такой похвалой можно гордиться по праву. Я подумал также о том, что Вашингтон Ирвинг — автор «Книги эскизов», а в ней есть странный рассказ «Рип Ван Винкль». Рип Ван Винкль! Имя волшебное. Не тот ли это герой, которого я ищу для сцены? Американская легенда американского писателя, конечно, была бы прекрасным материалом для американского актера».
В то время уже было поставлено по крайней мере четыре разные инсценировки этого рассказа. Сам Джефферсон-старший играл в одной из них. Его сыну, однако, ни одна из этих постановок не нравилась. Тогда он сделал свою. Она тоже не вполне его устраивала, но он верил в свой замысел, и, когда после очередной переделки пьеса была показана в Лондоне 5 сентября 1865 года, она получила восторженный прием. Имя Джефферсона и теперь связано прежде всего с ролью Рипа. Однажды он показал спектакль в деревне Катскиль, родине Рипа Ван Винкля. На приеме после окончания спектакля церемониймейстер от волнения представил Джефферсона так: «Мистер Вашингтон Ирвинг!» Ирвинг, наверно, сумел бы оценить комичность ситуации и даже был бы польщен. В новелле Рип проспал двадцать лет, но когда он наконец проснулся, то оказался бессмертным, а вместе с ним его создатель и лучший исполнитель этой роли на сцене.
Бедняга Кальвин Томас умер, так и не узнав, как близок он был к славе. Умер в Спрингфилде, в штате Миссури, через несколько лет после окончания Гражданской войны, отделенный тысячью миль и почти полувеком от того времени и места, где соприкоснулся он с бессмертием. В 1827 году, вскоре после того, как этот Томас завел типографию в Бостоне, имя его появилось на титуле тоненькой книжки, называвшейся «Тамерлан и другие стихотворения». Кроме Тамерлана и мистера Томаса, на титуле других имен не было; вместо автора стояло уклончивое — Бостонец.
Книга была даже вдвойне анонимна, потому что Томас знал «бостонца» под именем Эдгара А. Перри, рядового 1-го артиллерийского полка Соединенных Штатов, служившего в то время в форте Независимость возле Бостона. А на самом деле имя Перри было Эдгар Аллан По. Поэтому, если позднее Томасу приходилось слышать о знаменитом писателе Эдгаре По, он и не догадывался, что это и есть тот самый рядовой Перри, который весьма неудачно дебютировал в литературе в давнишние бостонские времена. Через несколько месяцев после издания «Тамерлана» Томас переехал в Нью-Йорк, а батарею, где служил Перри, перевели в Чарльстон. Издатель забыл своего бывшего автора, и, по словам его дочери Марты Томас, «не отождествлял со знаменитым поэтом, автором „Ворона"».
Книжка с «Тамерланом» не была шедевром полиграфии. Впрочем, и содержание книги не было верхом совершенства. Автору и издателю нечем было гордиться, скорее, они могли надеяться на снисхождение к неудаче двух восемнадцатилетних юнцов. Томас постарался продемонстрировать на титульном листе все шрифты, которыми располагала его типография на Вашингтон-стрит, и все это заключил в самую безобразную обложку, какую только можно было придумать. Книга вышла примерно в сорока экземплярах, из них сохранилось семь или восемь — довольно большой процент. Есть множество книг, в том числе и несколько произведений самого Эдгара По, от которых осталось куда меньше экземпляров, но «Тамерлан» всегда будет символом редкой книги для американцев. Теперь это библиофильская ценность, хотя, конечно, если бы Эдгар По ничего больше не написал, «Тамерлан» остался бы всего лишь образцом посредственной лирики той эпохи.
Эдгар По
Родители Эдгара По были актерами, они оставили его сиротой, когда ему еще не было трех лет. О матери достоверно известно, что она умерла рано, об отце это можно сказать со значительной определенностью. Во всяком случае, он исчез, и судьба его так и осталась тайной.
Ребенка усыновил Джон Аллан из Ричмонда, преуспевший табачный торговец. Материальный достаток в семье был, конечно, переменой к лучшему для маленького Эдгара, но он скоро стал баловнем своих бездетных приемных родителей, а это ни одному ребенку не идет на пользу. Через четыре года, когда мальчику было семь лет, Алланы переехали в Лондон. Война с Англией была окончена, путь для торговых судов опять сделался безопасен, и мистер Аллан собирался открыть контору в Лондоне. Война Англии с Францией тоже была окончена, но об этом Алланы узнали уже в Англии, потому что во время битвы при Ватерлоо они находились в пути. Они пробыли в Англии до лета 1820 года. Эдгар По провел это время в школе, причем ни разу за все время не переплывал пролива между Англией и европейским континентом, и с тех пор вообще за границей не бывал.
Дома в Америке он закончил школу и поступил в Виргинский университет, где проучился только один семестр, но вовсе не потому, что его исключили, как принято думать. И репутацию пьяницы и игрока ему вряд ли придумали бы, если бы он не стал знаменитым писателем. Всего четырьмя годами раньше в Боуденском колледже был оштрафован на пятьдесят центов за игру Готорн. К счастью, из этого случая не раздули для Готорна дурной славы. По, несомненно, играл на большие суммы и чаще, чем его собрат по перу, и пил больше. Что ж, с тех пор миновали поколения студентов, более злостных игроков и пьяниц, не обладавших в свое оправдание гениальностью. Просто По, на свою беду, был на редкость подвержен действию алкоголя и к тому же имел обыкновение пить залпом. А это очень несчастливое совпадение. Привычка пить залпом до сих пор распространена в Америке и породила два исторических явления: горького американского пьяницу и Восемнадцатую поправку к Конституции — сухой закон.
Вернувшись в Ричмонд, По некоторое время работал в конторе Аллана, дела которого пошатнулись после возвращения из Англии. Спустя несколько месяцев По, следуя давнишнему своему желанию, отправился повидать мир. Он поехал в Бостон и в мае 1827 года вступил в армию. В Бостоне он встретился с Томасом и, собрав все написанное в отрочестве и юности, издал «Тамерлана». Почему он записался в армию под именем Эдгара Перри, невозможно объяснить. Таких случаев в армии тысячи, и у каждого — своя подоплека. У Эдгара По, конечно, не было никаких особенных мотивов; возможно, идея пришла к нему только в ту минуту, когда на вербовочном пункте у него спросили фамилию. Его поведение в армии, по словам его командира, было безупречным: «Имеет хорошие привычки и совсем не пьет». Стоит отметить, что за несколько месяцев он был произведен в старшины — это наивысший чин, которого он как доброволец мог добиться.