- Нет.
- Ты даже не знаешь, где они могут быть?
- Не знаю.
- Потому что их нет. И не было, И если даже была какая-то мелочь, твой белый дружок тратил их, прежде чем ты...
- Это не так. Вы и сами не верите в это. Потому что я знаю...
- Ладно. Может, то была целая сотня долларов.
- Больше.
- Больше тридцати тысяч?
И лишь едва заметное колебание, не замешательство, лишь пауза; голос был по-прежнему сильным, по-прежнему неодолимо твердым и уверенным:
- Да.
- Насколько больше тридцати тысяч?.. Ладно. Насколько больше ста долларов? У тебя было хотя бы сто долларов? Ты хотя бы видел сотню долларов?... Ладно. Ты знаешь, что там было больше ста долларов, но не знаешь на сколько. Так?
- Да. Но вам нечего беспокоиться...
- И ты вернулся, чтобы получить хотя бы свою половину сотни?
- Я хотел попрощаться, пока он не уехал домой.
- Домой? - торопливо сказал адвокат. - То есть в Англию? Он сам сказал тебе это?
Ответ был неодолимо спокойным, неодолимо твердым:
- Как он мог мне сказать? Ему и незачем было говорить. Когда человек приезжает в такое место, где ему нечего тратить или терять, то всегда возвращается домой. Но вам нечего беспокоиться, потому что я знаю, что вы хотите устроить: держать меня в тюрьме, пока он не прочтет об этом в газетах и не вернется. И вы правы, он так и поступит, потому что я тоже нужен ему. И нечего вам беспокоиться, сколько там денег; их хватит на всех адвокатов.
- Как хлебов и рыб? - спросил адвокат. Но на этот раз не было паузы, не было никакого ответа, лишь безмятежное молчание, и нарушить его пришлось адвокату:
- Значит, это ты нужен ему. Однако же эти сорок тысяч у него. Как может человек, имеющий сорок тысяч, нуждаться в тебе?
И снова молчание, неодолимое и безмятежное, и снова нарушил его адвокат:
- Ты носишь духовный сан?
- Не знаю. Я свидетельствую.
- Перед кем? Перед Богом?
- Перед человеком. Богу я не нужен. Конечно, я свидетельствую и перед Ним, но прежде всего перед человеком.
- Больше всего человек может пострадать от правдивого свидетеля перед Богом.
- Тут вы ошибаетесь, - сказал негр. - Человек полон греха и естества, все, что он делает, не терпит взгляда, и многое из того, что говорит, - стыд и позор. Но никакой свидетель не может повредить ему. Когда-нибудь что-то может одолеть его, но только не Сатана. - Оба они повернулись на звук открываемой двери и увидели, что надзиратель в кабинете и пытается удержать дверь, ведущую в коридор, изо всех сил сопротивляясь ее медленному, неумолимому движению, пока она не открылась до отказа, прижав его к стене; из коридора вошли пятеро, но адвокат, увидев их, поднялся, подошел к двери, ведущей в зал, сказал через плечо: "Сюда, джентльмены", - открыл дверь и встал сбоку, придерживая ее; он не сделал ни жеста, ни движения, повелительного или хотя бы приглашающего, пока они, покорно и робко, как овцы, шли к двери гуськом, словно пять одинаковых мишеней - уток, или глиняных трубок, или звезд, - тянущихся на бесконечной цепи по крошечному пространству тира; они вышли, адвокат вышел вслед за последним, сказав через плечо надзирателю, или негру, или никому: "Пять минут", - и прошел сквозь пятерых, которые остановились, сгрудились, загородив узкий проход, словно наткнулись на невидимую стену, в переполненный, нетерпеливо ждущий зал; он прошел через дверцу за барьер и стал лицом к залу почти на том же месте, что и десять минут назад, теперь уже один, но отнюдь не одинокий в обществе, на фоне словно бы вытканных или вышитых золотом на гобелене титанов, ставших вехами возвышения человека: Цезаря и Христа, Бонапарта и Петра, Мазарини и Александра, Чингиза и Талейрана, Уорвика, Марлборо и Бриана, Билла Санди, генерала Бута и Престера Джона, принца и епископа, нормандца, дервиша, заговорщика и хана, - гигантов, которые подчиняли, взнуздывали, направляли, а иногда и вели свои бесчисленные орды не ради власти и славы и даже не ради богатства - это было лишь второстепенным и даже несущественным, - но ради человека, чтобы заставить его двигаться в одном направлении ради него самого, хоть на какое-то время освободить землю, убрать его с его собственного пути, - он стоял там секунду, другую, третью, не принимая всеобщего внимания, а притягивая его, так зеркало в темной комнате собирает в себе весь свет, и все остальное становится видимым лишь на его фоне; четыре секунды, пять, шесть не было слышно ни звука, ни вздоха, ни даже дыхания, раздавались лишь золотое журчание часовой цепочки и тонкая, назойливая музыка жемчужины; казалось, он держит в руке, будто воск, замершую в ожидании массу, как скульптор задерживает на миг мягкую, покорную, бесстрастную глину или дирижер занесенную палочку, невесомый блеск которой содержит в себе всю громкую ярость, любовь и страдание.
Затем он поднял руку, ощущая при этом, что весь громадный груз напряжения и внимания сосредоточился на ней, словно на руке фокусника, вынул часы, открыл крышку и, взглянув на стрелки, увидел в матовой вогнутой поверхности крышки, словно в магическом кристалле пророка, тусклое отражение надзирателя и негра, которым нужно было уже находиться на площади или даже в переулке, ведущем к гаражу отеля; и тут в зал ворвался нарастающий шум мотора, а потом и самого автомобиля, мчащегося с вызывающей, безрассудной скоростью; его надменный негр-шофер всегда ездил так, когда по распоряжению своего господина возил пассажиров, которых считал недостойными его или великолепия автомобиля, - самодовольный полу-д'Артаньян, мулат-убийца, которого адвокат продержал в тюрьме ровно один год и один день, так дрессировщик привязывает убитую птицу к шее непослушной охотничьей собаки, и потом взял на поруки, не потому, что он (адвокат) имел какое-то сочувствие к убийце той женщины, а из-за способа, каким было совершено убийство; мужчина, очевидно, с раскрытой бритвой в руке, гонял, изматывал женщину, не выпуская ее из лачуги; эта сцена, как представлялось адвокату, должна была походить на балет, потом женщина вырвалась и с криком выбежала на залитую лунным светом тропинку; несомненно, она бежала искать спасения к белым, у которых работала кухаркой, но мужчина легко догнал ее и не схватил, не вцепился, а резанул наотмашь бритвой, безошибочно, как хирург, замерев на миг, когда все движение слилось в один роковой взмах, небрежно-точный и почти изящный, как у матадора, они пробежали бок о бок два или три шага, пока женщина не упала; мужчина даже не забрызгался кровью; и лезвие было чистым, словно он рассек не шейную вену, а вопль, нарушавший полуночную тишину.
И теперь адвокат мог бросить все это, одним словом опять заставить их не двигаться с мест, как матадор одним движением плаща заставляет замереть быка, уйти в кабинет судьи, а оттуда в отель и собрать свои вещи. Но не бросил: он должен был сделать эту малость, как тот старый язычник, который, прежде чем осушить полный кубок, выплескивал из него в очаг хотя бы каплю, не для задабривания, а просто в знак признания тем, кто создал его сыном своего времени; в одном из домов на одной из лучших улиц одного из самых спокойных районов Нового Орлеана у него было полотно, картина, не копия, а подлинник, и притом известный, заплатил он за нее столько, что не любил вспоминать об этом, хотя эксперты подтверждали ее подлинность до покупки и еще дважды после, и ему дважды предлагали за нее в полтора раза больше, он был равнодушен к ней с самого начала и сомневался, что понимает ее, но, когда картина стала его собственностью, отпала необходимость притворяться, будто она ему нравится, потому-то - хотя в это никто не верил - он и приобрел ее; однажды вечером, одиноко сидя в кабинете (у него не было ни жены, ни детей, и в доме с ним жил только бесшумно ходящий в белой куртке мулат-убийца), он внезапно понял, что смотрят не на висящий прямоугольник волнующей средиземноморской голубизны, желтизны и охры, даже не на афишу, утверждающую, словно трубный глас, неизменную устроенность как итог его прошлой жизни - дом на безукоризненной улице, членство в созданных еще до основания штата клубах, где имя его отца не произносилось и не могло произноситься, загадочные комбинации цифр, открывающие его сейфы, и постоянное увеличение перечня ценных бумаг, - он смотрел на символ своей судьбы, напоминающей обветренное знамя старого нормандского графа, под огромной сенью которого не только суетились и наживались банкиры и политиканы, не только бледнели и дрожали управители и вассалы, но и шестьдесят тысяч не носящих мечей и шпор, не имеющих фамилий людей ежедневно возлагали на ломящиеся столы, во дворы и даже на псарни последнюю высшую жертву: добровольный дар своей нищеты, и он (адвокат) подумал: Я ведь не заслужил этого. Не у спел. Мне даже не нужно было заслуживать; человек, в своей безграничной и неизмеримой глупости навязал мне это, прежде чем я успел воспротивиться; он закрыл часы, сунул их в жилетный карман, а затем голос, негромкий, вялый, чревовещательный, непонятно откуда взявшийся, словно даже не адвокат, а само окружение, зал, бесплотный воздух вверху, где-то возле или вокруг высящихся темных карнизов, не обратился к людям, а спустился не как звук, а как благословение, как свет на покорные, стойкие, торжествующие головы:
- Леди и джентльмены... - Потом не громче, лишь резко, безапелляционно и отрывисто, словно щелчок игрушечного пистолета или короткого хлыста: Демократы, четвертого ноября два года назад из избирательных урн Америки поднялось невиданное солнце тысячелетнего мира и процветания; четвертого ноября через два года мы увидим, как оно зайдет, если спрут Уолл-стрита и фабриканты-миллионеры из Новой Англии добьются своего; они хотят снова воздвигнуть баррикаду тарифа между южным фермером и голодными рабочими Старого Света в Европе, уже вошедшей в свой золотой век мира и разума, вздохнувшей, наконец, свободно после двух тысячелетий войн и страха войны; она стремится лишь покупать у вас по приемлемым ценам пшеницу, кукурузу, и хлопок и продавать вам по доступным ценам промышленные товары, необходимые для вашей жизни и счастья, для жизни и счастья ваших детей, снова подтвердив неотчуждаемое право свободной торговли, введенное нашими отцами-основателями сто двадцать шесть лет назад, право человека продавать продукт своего труда и пота где и когда он захочет, без страха или заискивания перед нью-йоркскими капиталистами или новоанглийскими фабрикантами, уже тратящими, как воду, деньги, нажитые на детском труде в их потогонных мастерских, отправляя в самые дальние уголки земли честные доходы вашего труда и пота, чтобы не ваши жены и дети, а жены и дети африканских дикарей и китайских язычников получали хорошие дороги, школы, сепараторы и автомобили... Продолжая говорить, он двинулся, торопливо шагнул к дверце в барьере; и тут весь зал неторопливо поднялся и даже не хлынул, качнулся к главному входу, потому что едва от дверей послышался голос: "Заперто", - качание не прекратилось, лишь сменило направление и превратилось в поток; негромко шаркая ногами, толпа хлынула в узкий проход, ведущий к кабинету судьи; адвокат, торопливо выйдя из-за барьера, встал между ними и дверью, и, подумав: _Моей первой ошибкой было то, что я не остался на месте_, - он тут же совершил другую.
- Назад, - сказал он и даже выставил руку ладонью вперед, впервые видя, различая отдельные лица и глаза, которые сейчас менее всего были отдельными, казалось, на него надвигается единое лицо, теснит его, и вдруг он попятился назад, не от удара, не от толчка, а просто окруженный, поглощенный единой движущейся массой; он оступился, но тут же ощутил, как нечто, похожее на дюжину быстрых, крепких, бесстрастных рук, подхватило его, повернуло и остановило; несколько человек прошло мимо, они открыли дверь в кабинет; толпа хлынула, даже не отталкивая, не отшвыривая его, а оттесняя, прижимая к стене, через маленькую комнату к двери в противоположный коридор; комната опустела, еще не успев наполниться; он понял, что первые пошли вокруг к главному входу и открыли его; и теперь не только коридор, но и все здание заполнилось глухим, неторопливым шарканьем ног, а он стоял у стены еще минуту с отпечатком, не грязным, лишь темным, не торопливой, лишь твердой, уверенной и ловкой ладони на безупречно белом жилете.
И вдруг, в ярости и предвидении, он рванулся, бросился к окну, уже зная, что увидит, еще не достигнув его, и выглянул на площадь, где их уже остановили; надзиратель, шаря рукой под пиджаком, оглядывался на здание суда; только теперь их было трое, и адвокат подумал быстро, рассеянно и без удивления: _Ах да, мальчик, который скакал на том коне_, - и уже не смотрел на надзирателя, а наблюдал, как толпа неторопливо выливается из главного входа и, растекаясь, движется к трем стоящим фигурам, словно неумолимый, неторопливый поток чернил по скатерти, и думал, что человек обычен и уязвим, когда он поднялся на что-нибудь, что угодно - на коня, трибуну, флагшток или трапецию; что на своих ногах и в движении он ужасен; думал с изумлением, приниженностью и гордостью, что страшна не просто его неподвижная масса, какой бы она не была большой и что бы ни делала или собиралась делать, даже не масса в движении на чем-то, когда страшен не он, а то, что движется, страшна масса, движущаяся сама в одном направлении и к одной цели на своих слабых, неуклюже сочлененных ногах и ступнях - не рог Чингиза, не горн Мюрата, тем более не золотой голос Демосфена, или Цицерона, или трубный глас Павла, или Джона Брауна, или Питта, или Колхауна, или Даниэля Вебстера, а дети, умирающие от жажды среди миражей Месопотамии, дикари, пришедшие в Рим из северных лесов, неся на плечах даже свои дома, сорокалетние мусорщики Моисея и высокие люди с винтовкой или топором и мешком бус, изменившие цвет американской расы (и последняя на памяти адвоката особь: ковбой, усеявший весь Запад Америки конским навозом и кучами ржавых банок из-под сардин в томате и стертый с лица земли приливом людей с приспособлениями для натяжки проводов и полными карманами скоб), думал с гордостью и благоговейным страхом, что человек угрожающ только в движении и опасен только в молчании; не в похоти, не в страстях, не в алчности таится его опасность, а в молчании и задумчивости: в его способности двигаться en mass {В массе (фр.).} по собственному побуждению и молчании, в котором он задумывается, а потом внезапно начинает действовать; и с восторгом, потому что ни кто не знал этого лучше, чем владыки его массовых устремлений, герои, исполины, управлявшие его, бурной деятельностью, они использовали его расточительные силы, взнуздывая и направляя его; так всегда было и всегда будет; одним из мировых исполинов стал в современном Детройте бывший велогонщик, его фамилия звучала в устах всего мира как символ, он уже посадил на колеса половину семей континента, через двадцать пять лет посадит половину жителей полушария поодиночке, а через тысячу лишит ног весь человеческий род, как давнее и в то время даже незамеченное движение Космоса превратило моря в континенты и лишило их обитателей жабр. Но до этого было еще далеко: для этого нужен был покой, и, чтобы добиться его, требовалось 'обуздать молчание, молчание, во время которого у человека есть время задуматься, а потом действовать, как он верил, что думал, или думал, что верил; молчание, в котором толпа медленно шла, текла по площади к трем стоящим фигурам и в котором надзиратель, вытаскивая пистолет откуда-то из-под полы пиджака, крикнул тонким, высоким, немужским голосом:
- Стойте! Считаю до трех! - и стал считать: - Один... Два... вызывающе, даже свирепо глядя на людей, которые не бросались к нему, казалось, даже не шли, а парили под и над ним; он снова ощутил, что пистолет не вырвали, не вывернули, а спокойно отобрали, а потом другие руки схватили его.
- Дурачье! - кричал он, вырываясь. Но как было сказать им? Как объяснить? Нужно с почтением относиться к деньгам, кому бы они ни принадлежали, в противном случае сочувствие слабым не принесет им пользы, потому что они тогда получат от тебя лишь жалость. К тому же объяснять все равно уже было поздно - твердые, добрые, почти нежные руки не только схватили его, но даже подняли, оторвали от земли и понесли, как двое совсем одиноких холостяков могут понести ребенка; его ступни помнили землю, но уже не касались ее; потом его подняли повыше, и он увидел между плеч и голов, несущих его, круг лиц, не угрюмых и не злых, лишь единодушных и внимательных, а в центре его - старого негра в поношенном сюртуке и тонкого негритянского мальчика с белками глаз такого чистого, невероятно белого цвета, какой бывал у фламандских живописцев; потом обладатель спокойного недовольного голоса заговорил снова, и лишь теперь надзиратель узнал его: это был не адвокат, не лавочник, или банкир, или еще кто-нибудь из видных людей города, а игрок, выбравший самую трудную игру - владение маленьким, переходящим из рук в руки лесопильным заводом, где он начал работать в пятнадцать лет как единственный кормилец вдовой матери и трех незамужних сестер; а теперь, в сорок, у него были завод, жена, две дочери и одна внучка; он нарушил наконец тишину, в которой не слышалось даже дыхания:
- Сколько вы с тем человеком заработали на этом коне? Сотню?
- Больше, - сказал старый негр.
- Тысячу?
- Больше.
И теперь не было ни шевеления, ни дыхания, лишь единое всеобщее ожидание, словно все яркое апрельское утро напрягло слух.
- Сорок тысяч?.. Ладно. Половину сорока тысяч? Сколько ты видел? Сколько насчитал? Ты умеешь считать до тысячи?
- Там была целая куча, - сказал старый негр; и теперь они задышали: одно шевеление, один вдох, одно движение; день, утро успокоились снова, голос произнес прощальную речь:
- Через двадцать минут на станции будет поезд. Уезжай на нем и не возвращайся. У нас здесь не любят богатых негров.
- Мы сели на поезд, - сказал старый негр, - и доехали до ближайшей станции. Там сошли и отправились пешком. Идти, было далеко, но мы знали, где он будет, если его оставили в покое...
Путь их лежал в голубую, затянутую дымкой долину на стыке штатов Джорджия, Теннесси и Каролина; там он внезапно возник из ниоткуда в конце прошлого лета с трехногим скакуном, старым негром-священником и негритянским мальчиком, который ездил на коне, и пробыл две недели; за это время конь обскакал всех остальных в радиусе пятидесяти миль и под конец привезенного из Ноксквилла специально для состязания с ним коня; потом (все четверо) исчезли снова, опередив на шесть часов орду федеральных полицейских, шерифов и специальных чиновников, напоминающую сводную свору на лисьей охоте по всему штату или по всей стране.
- И мы оказались правы; он, должно быть, явился туда прямо из миссурийской тюрьмы, потому что еще шел июнь. Нам рассказали об этом. В воскресное утро в церкви, очевидно, первым его заметил священник, потому что он уже смотрел в ту сторону, прежде чем остальные обернулись и тоже узнали вернувшегося; он стоял в дверях, прислонясь к косяку, словно никуда и не исчезал...
Связной представлял себе это почти так же, как представил бы заместитель начальника федеральной полиции:
- ...угрюмый, злой, сквернословящий, косноязычный (главным образом потому, что лишь иногда обрывок его речи звучал для жителей долины чуть похожим на то, что они считали английским языком) иностранец, окутанный ореолом не только незаконнорожденности и холостячества, но и бездомности, словно полудикий, беспородный бродячий пес: без отца, без жены, бесплодный, возможно, даже импотент, злой, уродливый и неприятный, лишенный наследства, непокорный и неутешный сирота всего мира, который внезапно появился в этой сонной глуши с компанией, необычной, подвижной и поразительной, словно ипподром, построенный вокруг кометы, - двумя неграми и искалеченным конем, подобного которому даже на четырех ногах в долине, да и во всем краю, никогда не видели; там лошадь была просто не дающим молока животным, способным в будни тянуть плуг или повозку, по субботам возить зерно на мельницу, а по воскресеньям везти в церковь стольких членов семьи, сколько смогут усесться на ее тощем хребте, и там не только не было, но и никогда не бывало негров; пятьдесят лет назад жители долины - от шестидесяти с лишним до тринадцати-четырнадцати лет - покидали свои туманные, неприступные, не обозначенные на карте гнезда и неделями шли пешком (а с теми, кто оставался дома, никто не желал знаться) на совершенно чуждую им войну, чтобы защитить свою землю от негра; им было мало просто воспротивиться и отвергнуть его притязания, им требовалось объединиться с армией его врага, они прокрадывались, пробирались (как-то у одной таверны на перекрестке их отряд устроил что-то вроде генерального сражения с отрядом рекрутов-конфедератов) по ночам через позиции конфедератов, разыскивали федеральные войска и вступали в них, чтобы сражаться не против рабства, а против негров, чтобы обезопасить негра, освободив его от тех, кто мог бы привести негров с собой; точно так же они сняли бы свои ружья с колышков или оленьих рогов над каминами или дверями, чтобы отразить, например, коммерческую компанию, собравшуюся вернуть назад индейцев.
Услышал он и вот что:
- Только в первый раз мы там пробыли не две недели. Пятнадцать дней. Первые два дня они только приглядывались к нам. Тянулись со всей долины пешком, или на лошадях и мулах, или целой семьей в фургоне, останавливались на дороге перед лавкой, где мы, сидя на веранде, ели сыр, крекеры и сардины, и глазели на нас. После этого мужчины и парни шли за лавку, где мы выстроили загон из жердей, обрезков досок и веревок, и смотрели на коня. Потом мы стали устраивать скачки, на пятый день обскакали всех лошадей в долине и выиграли десятидолларовый участок кукурузы, расположенный на горе, а на седьмой день мы выступали против всех лошадей, собранных из соседних округов, расположенных за Ущельем. Прошло еще шесть дней, жители долины теперь ставили на нашего коня, потом на пятнадцатый день привезли коня из Ноксквилла, того, что выступал на скачках в Черчилл-Даунз; и на этот раз не только жители долины, но и люди со всей этой части Теннесси видели, как трехногий неоседланный конь (мы не надевали на него и уздечки: только недоуздок и подпругу, чтобы мальчик держался за нее) обогнал этого ноксквиллского коня в первый раз на пять фарлонгов {Фарлонг - 201,17 м.}, а во второй - на целую милю, при удвоенных ставках, и теперь жители не только долины, но и других округов ставили на него, так что каждый человек или по крайней мере каждая семья в этой части Теннесси получила свою долю...
- Тогда его и приняли в масоны, - сказал связной. - В течение этих двух недель.