— Наверное. Вам виднее. Вы начальник.
— При чем тут? Я советуюсь. Я, друг мой, демократ.
— Оно и видно. Я ж не был с самого начала. Откуда я знаю?
— Больно ты обидчивый. Обижаться каждый может.
— Обида, Евгений Максимович, в наших условиях единственное средство защиты своего человеческого достоинства. А я обижаюсь, чем и защищаю душу свою. Что я еще могу?
— Опять иронические намеки. Что ты имеешь в виду?
— Что когда обижает человек, не имеющий на это права, обида не помогает и не нужна — надо действовать.
— Да кто эти права распределяет!
— Это внутреннее чувство. Одни считают, что обижать может каждый, у кого зарплата больше, другой — у кого образование выше, третий признает право сильного, и так далее…
— Образование у нас одинаковое, зарплата у меня лишь на десять рублей больше, силой мы не мерились, но, скорее всего, я сильней. Значит, у меня право сильного?
Евгений Максимович добродушно засмеялся, как бы предлагая мир и разрешая продолжение дискуссии. Пока проходила эта совсем мирная теоретическая беседа, заведующий продолжал перевязывать: он положил в нижний угол раны салфетку с гипертоническим раствором, в верхний — с мазью. Марина стала наклеивать повязку. Больная с испугом и растерянностью смотрела на докторов: какая связь этих споров, ругани и разногласий с состоянием ее раны? Хорошо, что операции почти все под общим наркозом. А то больные и не того б наслышались. И хирурги привыкли во время операции болтать, не думая об ушах больного, — и вот результат.
Начальник мыл руки и продолжал вести спокойную беседу, а Олег Миронович вещал, поскольку гроза прошла и теперь можно немного поиздеваться над успокоившимся и благодушествующим руководством. Главное — не упустить момент.
— Обижают не только люди, но и обстоятельства, впрямую от людей не зависящие, — тихо и задумчиво прошелестел Евгений Максимович, вытирая руки.
— Как это? Все зависит от людей. — Олег Миронович окончательно освоился с ситуацией и взял дискуссию в свои руки. Теперь он главный, он задает тон. — Как это?
Впечатление, что Евгений Максимович не больно-то и слушает, а участвует в разговоре механически. Ум его был занят другим.
— А вот так! — неожиданно включилась Антонина, довольно редко позволявшая себе, как и остальные сестры, вчиняться в высоколобые разговоры заведующего с иными из врачей отделения. — А вот так. Скажешь после операции, что рак неоперабельный, а родственники вдруг обидятся. Обидятся. Обидятся на обстоятельства, а получится, что на людей.
— Довольно остро, — усмехнулся Евгений Максимович. — Ладно. Идиотский разговор. Ты бы спросила у Петра Ильича, почему они сначала побелили потолки и тут же вздыбили пол весь в коридоре — вся пыль на мокром потолке.
— А сами не хотите?
— Да ты как бы невзначай…
— Спрошу. А может, они нарочно?
— Не говори ерунды.
Марина и Тоня, обтянув живот больной полотенцем, тщательно его ушивали. Евгений Максимович одобрительно наблюдал за их действиями.
— Молодцы, девочки! Но думаю, здесь ничего не должно случиться. Может, и лишняя предосторожность. Хуже не будет.
— Олег Миронович еще утром велел.
— Кашу маслом не испортишь. — Олег Миронович сообщил свой резон.
— Может быть. Имеешь право.
— Евгений Максимович, вы «Торпедоносцев» смотрели?
— Смотрел.
— Вам понравилось?
Мироныч удивленно взглянул на Антонину. Марина, как всегда, безучастно молчала и лишь по приказанию подавала тот или иной инструмент, или салфетку, или лекарство — и, как правило, безмолвно. Изредка переспрашивала. Это могло означать, что не расслышала или сомневалась в действиях врача. На сей раз ее удивление ограничилось чуть скользнувшим по Антонине взглядом. Возможно, она удивилась необычному для перевязочной разговору, да еще с заведующим, да еще при больной, да еще при разговоре начальника с врачом: все не так, все необычно, пожалуй, все несносно. Почему? Откуда? С каких пор? Все было в проскользнувшем взгляде Марины.
Почему? Осознанно никто из удивившихся себе такого вопроса не задал. Почему?
Потому! Никто из присутствовавших, естественно, и не отвечал, ибо не было вопроса. Есть факт. Потому!
— Понравилось. Тяжелая, правдивая, настоящая картина. Не оперетта и не устрашение из выстрелов и убийств, как иногда бывает в фильмах про войну. Но это так мне, а вообще… оценивать боюсь.
— А мне вообще такие картины не нравятся. Я, Евгений Максимович, люблю, чтоб отдохнуть, чтоб весело. Плакать мне и без их картин причины есть.
— Вот выплачешь в кино все, что накопилось, тогда на жизненные неустройства и неприятности слез не останется, будешь смотреть вокруг весело, улыбаться или иронизировать, как Олег Миронович.
Олег Миронович фыркнул и вышел из перевязочной. Евгений Максимович подмигнул захлопнувшейся двери.
— Нет, девочки, такие картины, по-моему, очень нужны. Если будете только смеяться, разучитесь думать, — словно Всеволод Маркович, изрек сомнительную истину старший из собеседников.
— Гоголь смеялся, а думал, — вдруг нарушила обет молчания Марина.
Евгений Максимович вытаращил на нее глаза:
— Умеешь говорить?
Антонина засмеялась.
— Самый удачный пример, конечно. Нет ничего неожиданнее слов о гоголевском смехе сквозь слезы. Давайте, девочки, увозите больную. Наши разговоры ей ни к чему. Ей, наверное, в кровать хочется.
Ушел и Евгений Максимович. Девочки остались.
— Говорит-то он хорошо, а вот делает, не всегда подумав, — сказала Тоня. — Бог с ним. В их делах запутаешься.
— А ты не лезь в их дела.
— Я и не лезу. Просто иногда оказываешься между.
— Между чем?
— Между струями. Как мяч в фонтане, знаешь? Те бьют в небо, а мяч остается на плаву.
— Не понимаю. Смотри, пришьют аморалку. «Кино смотрели?» Ох смотри!