Вы все еще полагаете, что одержимые демоном перемещаются на вывернутых конечностях, закатывают глазные яблоки до пустых белков и кусают до крови собственные языки оттого, что злой дух смеется над ними, забавы ради извращает их людскую природу? — Черта с два! Никто себе не враг! В конце концов, это же просто больно, а боль тела, в котором находишься, чувствуешь превосходно. Проблема в том, что управлять таким телом даже сложнее, чем своим в состоянии трансформации — там ты, по крайней мере, один, а тут… Это отнюдь не марионетка, даже не марионетка с перепутанными нитями, много хуже — оно тебе сопротивляется, оно тянет мышцы и суставы в другую сторону, оно категорически не хочет тебе принадлежать. Оно привыкло принадлежать кому-то другому, не тебе, себе самому, и ничего не может поделать с этой дурной привычкой. И еще оно знает: если уступит, отдаст контроль — умрет. И ты знаешь, что не можешь уступить. Или проиграешь. И тоже умрешь.
Мара сопротивлялась. Сопротивлялась из последних сил. В свистопляску ее хаотичных мыслей проникнуть так толком и не выходило: там носилось что-то невнятное, замутненное, точно помои в лоханке у ретивой хозяйки.
— Х-х-х-г-р-р-х…
С голосом примерно то же самое. Хрена лысого «одержимый» так просто позволит тебе пользоваться его речевым аппаратом! Разве что совсем слабак. Поэтому небось всякие «демоны» в фильмах и книжках и предпочитают телесные оболочки детей — слабых, неразумных существ, которые еще не научились себя защищать. Ну, что уж душой кривить — у нас такие подонки тоже случались. Я слышал. Просто долго не жили потом.
— Х-х-хте???
Тем, кто задавал главный вопрос жизни, вселенной и всего такого действительно стоило поработать над его формулировкой — на самом деле он до смешного прост.
— Х-хде х-хто?
Мару язык тоже слушался неважно, но все же выходило половчее, чем у Киэнна — говорить ей он не препятствовал. Ну, по крайней мере сознательно.
— Т-ты х-х-хнаеш-ш-шь…
Нет, на самом деле голос как раз настроить под себя проще всего: связки как струны подтянуть, тут ослабить, там откалибровать. Но мне сейчас не это нужно. Пусть своим говорит, лишь бы говорила.
Говорить мара не собиралась:
— Пховались ф Беждну!
Ага, держи карманы шире! Киэнн попробовал нащупать рычаги, способные поднять чужое тело, тяжелое, точно ноша Атланта, — ты мне яблочек, старик, принеси, я как-то справлюсь. Сведенные одним бескрайним спазмом мышцы, сухожилия, безжалостно подрезанные тупым ножом страха, рукой того владыки ньяров, что носил на поясе меч кузнеца, суставы, вдруг разом затосковавшие по маслянке Железного Дровосека — все лежало мертвым грузом, нервы, натянутые луком Одиссея, отвечали на волевые приказы вразнобой, порождая скорей конвульсивные рывки, нежели осознанные движения. Наконец спина выгнулась назад надломанным мостом асов, добавив пару десятков жгучих растяжений, позвонки клацнули кастаньетами, правая рука самовольно ушла куда-то налево, вообразив себя пресловутой горничной семейства Аддамс… Фьёльреанн захлебнулась воплем боли — боль они делили на равных, благо еще, что не получали двойной порцией.
— Пхекхати!
— Я тольхо нащал.
Голос он уже почти оккупировал и перековал связки, как хотел. С телом было труднее. Больнее. Кто вырубится первым: я или она?
Мара держалась. Вопила, проклинала, но не отдавала контроль, не теряла сознание.
— Скажи где — и я отпущу.
Правда отпущу, без дураков. Не прямо сейчас и не то, чтобы надолго, но отпущу же!
— …Имиру в сраху!
Ну, как пожелаешь. Я умею управлять марионетками, Фьёль, даже очень непослушными марионетками, я долго оттачивал это умение. Большую часть жизни. Правда, когда ведёшь марионетку силой Глейп-ниэр, ее боли не чувствуешь. Не совсем честно, пожалуй. Так честнее, познавательней.
Сто потов сошло с их общего тела в попытках принять вертикальное положение и одновременно остаться в горизонтальном. Однако нахождение в суперпозиции Киэнна никак не устраивало. И он встал. Колени подгибались, икры дрожали, свои каблуки-шпильки Фьёль умудрилась не потерять, и трижды Киэнн падал только из-за них. Мара попеременно выла, верещала или же напротив истерически хохотала:
— Тхы тхак и шаху не пхойдёшь!
Это правда. Но мне насрать. Поползу на четвереньках — это не мое тело, пусть страдает. Последствия разгребать точно кое-кому другому.
Буря над городом, лишившись магической поддержки, утратила непомерные амбиции и только иногда жалко всхлипывала по углам обиженной сироткой. Киэнн выволок подневольное тело на обочину трехполосной автострады — ушло на это, по внутреннему ощущению, часов пять, не меньше. Пьяную оборванку-самоубийцу заметили, по мокрому асфальту завизжали тормоза, кто-то досадливо выругался, но останавливаться все равно не стал.
— Сейчас я надену фит фьяту и брошу тебя под колеса первой попавшейся фуры, Фьёль. Или могу оставить выбор за тобой: под которую желаешь лечь? Никто даже не поймет, что произошло. Тебя будут долго раскатывать по трассе тонким слоем, арахисовым маслом по горячему тосту, наматывать твои кишки на колеса, как пряжу на веретено. Соображаешь?
Она соображала. Но не верила. Правильно не верила, конечно — себя я так убью вместе с ней. Интересно, она это знает?
— Шоши Фенхихоф ххен, хофноед!
— Думаешь, не сделаю?
— Нех. Не вехнёх ехо тохда. Нихто, кхоме меня не хнаех.
Врет, сука. «Никто не знает». Молчала бы! И в тонкостях нашего общего нынешнего состояния все же, по-видимому, не слишком разбирается. Тем лучше.
— Ой ли? Я найду твоего подельника, и он будет более сговорчивым, зная, что я сделал с тобой.
— Не будех.
Значит, подельник и вправду есть. Конечно, на самом деле искать его — перспектива, которая Киэнна нисколько не грела, даже, если бы после самоубийства носителя, он мог выжить и остаться собой, но лучше не открывать маре и этого. Если получится — сложновато скрыть что-либо от разума, внутри которого пребываешь. Ладно, деточка, у меня есть план получше. Дури хватит.
Пальцы, которые он только-только научился немного различать, нащупали капельку усыпанной шершавыми стразиками дамской сумочки, узкий шнурок которой намотался на шею и непонятно как до сих пор не придушил. Смартфон разблокировался по отпечатку — проще пареной репы, только попасть под сканер не сразу получилось. Все еще работает — хвала провидению и корейским производителям!
— Хому ты хвоних? — забеспокоилась Фьёль.
— Копам. Я передумал тебя убивать. Сейчас я просто сознаюсь в убийстве девушки в пабе «Хурди-гурди мэн», а также еще десятке пока нераскрытых убийств: пожилая женщина в Беверли Хиллз, задушенная подушкой в своей же постели, трое мужчин в подпольном борделе в Чайнатауне, один богатенький толстосум и его латиноамериканская содержанка в Виннетке — поверь, мне есть, что рассказать. Знаешь, на сколько лет тебя законопатят? Могу подсказать: по меньшей мере, на шестьдесят. Приятного времяпрепровождения. Тебе понравится, ручаюсь.
— Впехед! — бравировала она. — Я всё хафно сбеху. Ты не шмошешь конхолиховачь меня вещно!
— И не собираюсь, золотце мое, меня не прельщает сидеть вместе с тобой. Но, видишь ли, от Эрме я научился не только искусству магии. Он, зараза, в меня еще много чего попутно, хрен знает зачем, вколотил. Так что — сюрприз! — теперь я неожиданно прекрасно знаю, какой именно участок мозга отвечает за способность пользоваться сверхсилами фейри, и, прежде чем сдаваться, я тебе его намертво заблокирую. Прямо изнутри. Убью раковой опухолью. Удачной отсидки, желаю тебе сгнить заживо!
Она занервничала, но пока еще едва ощутимо:
— Не шмошешь, ты шошунок, я шильнее тебя!
— Да? Тогда почему твое тело повинуется мне?
— А ешли вшё наобохот? Мошет, ты пхошто шпишь и тебе вщё шничча?
— Но ведь тогда это был бы мой кошмар, а не твой. Нет, Фьёль, ты так не работаешь, я отлично знаю, как это бывает, когда в чужое сознание заползаешь ты.
Мара зло выругалась. Это хорошо. А то я ведь, признаться, почти поверил.
Диспетчерская ответила на звонок.
— Это по поводу паба неподалеку от Юинг авеню. Да, сегодня где-то после полудня. Я знаю, кто это сделал.
На этот раз мара струсила не на шутку:
— Не шмей!
Киэнн зажал микрофон ладонью:
— Говори, дрянь. И поживее!
Она все еще колебалась, надо бы ее убедить.
— Этот человек сейчас на Индиана Толл Роуд, в южной части мемориального парка Вулф Лейк. Да, это женщина, я ее вижу прямо сейчас…
— Бхиcтоль! — завопила Фьёльреанн. — Сханый Бхистоль в сханой Анхлии! Хахой-та задхыпанный пхихогод! Похажу!
Киэнн нажал на сброс. Мара не врала.
— Давно бы так.
Теперь надо уматывать, пока и в самом деле не замели.
Бристоль, значит. Неблизенько: туда и обратно через Атлантику, в лучшем случае, сутки. Заявиться в таком виде к Эйтлинн — не то, чтобы крутая идея, а что делать? На восстановление своего тела из крупиц, затерянных внутри мары, у него как раз сутки, наверное, и уйдут. Это еще если все получится — раньше он так делал только с животными.
Выбравшись из Хаммонда, Киэнн сел на метро и добрался до Миллениум парка поездом — для оборванной, грязной, едва держащейся на ногах тетки, больше всего похожей на выброшенную из борделя проститутку, лучший вид транспорта из возможных. Мара пошла на уступки и позволила ему передвигаться, почти не падая — устала получать шишки. Туфли, правда, пришлось выбросить, ходить на каблуках Киэнн точно не учился. За размытым, рябым от недавнего дождя стеклом вагончика монотонно волочились, мешаясь в грязный кукурузный кисель, чикагские станции: серый кафель тоннелей, унылые бурые кварталы Ист Сайда и Саут Шора, серое дорожное полотно, бурые платформы, неразборчивые всплески настенных граффити… Только бы не уснуть по пути! Уснуть внутри мары — значит потерять контроль, и тогда уже почти наверняка не вернуться. Никуда не вернуться, стать ее пленником, окончательно утратив себя самого. Навечно.
Уже на выходе из метро позвонил Эйтлинн, попросил забрать. Пользоваться фит фьятой он не решался, сил едва хватало на удержание контроля над двумя сознаниями одновременно. Благо, хоть голосом овладел полностью, женским говорить не надо. С другой стороны, это как посмотреть: к кому постороннему обращаться… Но это фигня, можно косить под транса. Предупредил, конечно, что выглядеть будет необычно. Очень необычно. Но Эйтлинн все равно потеряла дар речи и, кажется, даже не сразу поверила.
— Это что? Как?.. Ты же говорил, так нельзя!
— Так-то можно. Но никому не советую.
— А обратно? Это как подмена, что ли?
— Нет. Не совсем. Обратно… Как только сумею.
Память отчего-то опять выбрасывала коленца: как добрался до отеля Лесалль, почти не помнил. Хотя, ничего удивительного, после таких пертурбаций-то. Как поднимались лифтом, входили в номер — тоже видел смутно. Четко — только когда Глейп-ниэр снова знакомо кольнула ладонь. Сильнее, чем обычно, но ничего страшного. В глазах, кажется, на секунду потемнело, даже успел немного испугаться. Потом прошло. В каких словах пересказывал Эйтлинн события прошедших суток, заливаясь горьким, как отрава, кофе — снова в тумане. И как брал два билета в первый класс на ночной рейс до Бристоля — немногим лучше…
Картинка в другой раз резко прояснилась только, когда стали подниматься на борт — у Фьёль обнаружилась жестокая аэрофобия, и ею она, конечно же, от всей души делилась с Киэнном. По телу волнами цунами туда-сюда ходила лихорадочная дрожь, мышцы снова стянуло морским узлом, сердце колотилось погремушкой чокнутого шамана. Вот не было печали! Летать она боится! А ещё фейри!
Между тем небо над аэропортом О’Хара дочиста отмыло чумазый нос и заливало глаза такой незамутненной, прозрачной голубизной с крахмально-белыми простынями, волокущимися за хвостами лайнеров, точно его кто-то умышленно выкрасил в цвета флага Чикаго, только звёзды нарисовать забыл. Поводов закатывать истерики на горизонте не вставало даже в виде миражей. Между рядами нежно-лавандовых кресел-кроватей прогуливались белокурые фройлян в юбках-карандашиках до колена и с огромными желтыми бантами на шейках, улыбчиво предлагали чай, колу, шампанское, шнапс, маффины, соленые крендельки. Кофе на ночь глядя не предлагали, но Киэнн все равно потребовал. От голода мутило, но набивать живот досыта тоже казалось делом опасным. Пришлось ограничиться бутербродом с ветчиной и яичницей. И заткнуть глотку вопящей внутри Фьёль, которая навязчиво вымогала водки, бифштекс, печеной картошки, жареных пончиков, вафельного печенья, мартини и шоколадного тортика. Эйтлинн тоже нервничала, но виду старалась не подавать. Ну, и мне явно было бы не по себе, если бы ее голосом заговорил, скажем, Снарг. А даже и Эрме!
Боинг поднялся на крыло точно по расписанию, в четверть восьмого, и длинный, лазурный, как у собаки чау-чау, язык озера Мичиган преданно лизнул левый борт на прощание. Мара еще немного побесновалась и вдруг затихла. Уснула, что ли? Ну, туда и дорога! После окончания трансформации можно будет вышвырнуть огрызок ее хорошенькой тушки куда-нибудь на помойку.
Эйтлинн раздвинула и опустила кресло, закуталась в плед и высунула нос из-за поручня:
— Иди ко мне. Я так соскучилась…
От нее дохнуло теплом и нежностью, ромом и сдобой. Ощущать женские ласки женским же телом было непривычно, но изумительно приятно, возбуждение не пылало, а текло тающим мороженым, густым заварным кремом, шелком розовых лепестков… Пожалуй, можно и повременить избавляться от женской оболочки…
Грозовой фронт возник как-то внезапно, точно они даже не вошли в него, а вонзились, как стальная игла под кожу серого облачного гиганта. И великан определенно почувствовал приход. Лайнер разом оборвался с натянутого между двумя облачными пределами каната, вынырнул из придорожной канавы, спотыкаясь и дребезжа на выбоинах, пассажиров на секунду дружно подбросило к потолку, с грохотом покатилась по проходу выпущенная стюардессой тележка, рассыпая мелкие закуски, точно пригоршни медяков, щедро швыряемых в толпу только что коронованным монархом, электронные табло панически замигали, с запозданием призывая пристегнуться и сохранять спокойствие. Какое, на хрен, спокойствие? Небо накрыло черным цилиндром дешевого фокусника, по правому борту заплясали вразнобой дикие вспышки сломанной иллюминации, а старик Тор принялся колотить стального небесного зверя своим тяжелым молотом то в хвост, то в гриву. Боинг носило в тисках стихии, точно окурок в воронке сливного отверстия, то зарывало носом вниз в почти вертикальном пике, то выстреливало вверх, как пробку от шампанского. Пассажиры визжали, выли, стонали и причитали на разные голоса, кто звал мамочку, обещал быть хорошим мальчиком и всегда звонить по субботам, кто костерил вонючий Старый Свет, кто — гребаный Новый, а заодно говнюка Уильяма Боинга и всех причастных. Женский хор где-то в хвосте салона, фальшивя и срываясь на каждой ноте, пел какой-то слезливо-раболепный псалом, толстощекий, похожий на английского бульдога и серый от страха преуспевающий бизнесмен в соседнем ряду блевал, перегнувшись в проход, безупречно элегантная бортпроводница кромсала на ленты собственную юбку-карандаш в нелепой надежде остановить чье-то кровотечение.
— Этт! — Киэнн лихорадочно прижал фоморку к себе. — Сделай что-нибудь! Ты же умеешь!
Как же все-таки повезло, что она с ними, она усмирит шторм одним мизинцем, обуздает, объездит!..
Эйтлинн не отвечала. Прозрачные веки с наполовину стертыми белилами оставались равнодушно недвижимы, застывшие глаза затянуло пугающей пеленой, точно тонкой пленкой дрожжевой плесени на испорченной браге…
Самолет снова затрясло, точно бармен Господа Бога принял его за шейкер для коктейля и решил расстараться для хозяина, мотор взревел, как охрипший дракон, потом глупо хрюкнул и стал простужено чихать. Фюзеляж, под обшивкой которого определенно жарил попкорн коллега того самого бармена, пополз по швам, как истлевшая наволочка, время вытянулось в вязкую ленту выплюнутой и налипшей на подошву жвачки, кислородная маска больше походила на маску посмертную.
— Этт!!!
Глаза залило горячей смолой, горло забило стекловатой. Киэнн на ощупь нашарил ее плечи, лицо, встряхнул посильнее… Что-то хрустнуло в руках, оборвалось и с глухим стуком, точно тяжелыйиндейский резиновый мяч, покатилось по полу, пальцы вдруг стали липкими, тело Эйтлинн — совсем легким и пустым, как тело сломанной куклы…И сердце тоже разом оборвалось, покатилось по узким ступеням стеклянной пирамиды инков.
Бешеный небесный волк отхватил еще клок от фюзеляжа, не жуя сплюнул, стихия задумчиво повертела лайнер в руках, и, как наскучившую детскую игрушку, как прочитанную и разочаровавшую фальшивым хэппиэндом книгу, швырнула его в разъяренный, беснующийся, точно миллиард свихнувшихся дьяволов Босха, океан.
В самый последний миг в голове Киэнна мелькнула дурацкая мысль, что мертвые дети Домну наверняка возьмут немалый выкуп за его трижды проклятую королевскую душонку…