Эти слова больно, точно по живому резанули ножом, но Ершов сдержался. Да и что скажешь, ведь и в самом деле живёт на чемоданах. Душа словно две доли имеет: одна здесь, другая в городе.
Первеева они нашли на берегу реки. Трещал заведённый экскаватор, выбрасывая сизые кольца дыма, пять перемазанных парней, как воробьи, примостились на гусенице, покуривали, а Первеев по-командирски разгуливал перед ними, наверное, воспитывал за какие-то проделки. Завидев Ершова со стариком, махнул рукой, пошёл навстречу, улыбку во весь рот изобразил.
– А, чудак-рыбак, подмогу ведёшь? Адвоката нашёл? Прямо скажу, дохлый номер – у меня документ на руках…
– Подожди, Первеев, – остановил его Ершов, – не о леваде речь пойдёт. Вот мне Егор Евдокимович рассказывал о станции второго подъёма: правда, что без неё можно обойтись?
– Точно. Водовод удлинится, но рельеф левее спокойнее, без насосов дополнительных можно воду подавать.
– Так что ж молчишь?
– А кто меня просил в чужие дела встревать? За музыку платит тот, кто её заказывает. У меня своих забот – по горло. Вот они, чижики, опять уселись, греются. Им бы пилось-елось, а работа б на ум не шла…
Ершов уходил от реки, круто огибая Сорочью гору, как раз по тому месту, где Егор Боровков предлагал новую трассу водовода. Шёл и убеждался – прав старик. Небольшой пологий спуск уходил к реке, своим спокойным рельефом смягчая горушку.
Ершов шёл быстро, причудливым веером раскидывая руки. Он уже заметил за собой эту привычку – ходить быстро, почти бегом, когда начинал злиться. Сейчас злоба закипела прежде всего на себя. Здорово он, старик, подметил – пришлый человек. Словно былинка неприкаянная под ветром – во все стороны кланяется, ни к селу, ни к городу в буквальном смысле. Он по ночам разрывается, душу на части рвёт и думает, что это его потаённые мысли, сам себя обмануть хочет. А людей не обманешь – люди видят, какие мысли человека дугой гнут. Туда, в город, его родительские гнилушки тянут, а здесь живое дело страдает, тоже горьким плачем плачет, потому что без души, как жвачка коровья, исполняется.
Ведь мог же он этим водоводом поинтересоваться? Проект взять, изучить? А он без лишних хлопот подмахнул проект при согласовании – спешил куда-то – и ещё доволен остался, что процедура недолгая, не задержала. Да и к мелиораторам мог заглянуть за это время, их мнение послушать, посоветоваться…
В правлении Ершов председателя не застал. Секретарша Верочка сидела за машинкой, «клопов давила» – одним пальцем отстукивала какую-то бумагу. Завидев агронома, привстала, словно школьница, платьице, приталенное, поправила, заулыбалась:
– А Николая Андрияновича нет. Укатил на пахоту.
– Вот и отлично, Верочка.
– Чего тут хорошего? – удивлённо спросила секретарша. – Ждать придётся.
– Ничего, подожду. А к тебе, Верочка, просьба. Там я сегодня утром заявление подсунул на подпись, в папку положил – вернуть надо.
Верочка порылась в папке, нашла листок, передала Ершову. Тот разодрал листок на части, бросил в урну.
– Что это вы, Василий Васильевич, – ещё раз удивившись, сказала Верочка, – в отпуск не пойдёте?
– Подожду пока. Дела наваливаются – не продохнуть. И тебе тоже работёнка найдётся. Сейчас давай телеграмму в проектный институт срочную пошлём, вызовем их представителей на понедельник. Позарез важный разговор должен состояться.
Вечером Ершов, задержавшись в правлении, писал письмо Любахе, дорогой своей сестрице. Писал и чувствовал, что на душе становится легко и приятно, словно под холодным душем в жару. А писал Ершов о том, что для родного дома он ломоть отрезанный, не лежат пока к нему дороги, и пусть Люба сама решает его судьбу. И Ирине при встрече пусть скажет, что если ещё не забыла его, если любовь не ушла, пусть в Гороховку приедет, поговорить об их дальнейшем житье-бытье…
Спал в эту ночь Ершов спокойно. Его не тревожили ни шуршащий за окном дождь, собравшийся опять к вечеру, ни осенний, со звоном, шелест золотистых осин.