— Там, на небесах...
— Сейчас она оттуда смотрит на нас...
— А он, глупенький, не знает, что умер.
— Не напоминай мне об этом... Нелепая гибель под колесами трамвая... В двух шагах от дома...
— Какой ужас! Совсем ребенок! Одиннадцать лет.
— Ну, успокойся, не плачь. С нами он обретет покой.
— Но ведь ему нужно с кем-то играть.
— Сама знаешь, это зависит от нас.
— Если только мы с тобой будем жить в мире.
— Опасаешься, что стану оспаривать у тебя призрак?
— От тебя всего можно ждать, глаза твои завидущие. Не сомневаюсь, что в один прекрасный вечер ты начнешь претендовать на него...
— Это у меня-то глаза завидущие?! Кто бы говорил...
— У тебя, у тебя! Ты на все пыталась лапу наложить — на любовь, на женихов, на радость материнства — все, что мне в жизни досталось, а тебе нет, тварь ты злобная!
— Замолчи, дура!
— Сама замолчи! За какие грехи послал мне тебя Господь?! Сколько лет я тащу этот воз?! Я всем пожертвовала ради тебя, чем только не поступилась, чтобы облегчить тебе бремя твоего греха!
Сенайда заплакала навзрыд.
— Каменное у тебя сердце, Серена. Будь благодарна судьбе за то, что решила скрасить долгие годы нашего с тобой одиночества обществом этого мальчика.
— Да нет его! Он не существует! — с горечью рявкнула Серена. — И он не наш!
"Это меня нет, — беззвучно сказал самому себе Алехандро де ла Гуар-диа. — Меня не существует" — и эти слова заставили его улыбнуться: сначала вымученно, а потом вполне искренне. Он едва не расхохотался.
— Меня нет! Я не существую! — смеялся он, возвращаясь в свою комнату.
Он не обернулся, а потому не видел, как сеньориты Эскандон с порога смотрят ему вслед. Сенайда опиралась на Серену, Серена — на трость с мраморным набалдашником в виде волчьей головы. И обе улыбались, довольные тем, что племянник слышал произнесенные ими слова...
Алехандро отправился к себе с твердым намерением завтра же съехать отсюда. Да, он устал от перелета, да, здесь в сущности удобно, и денег у него негусто, но если бы можно было — убрался бы немедленно. Вошел и зажег свет.
На кровати была разложена маленькая пижама.
И там же, на кровати, а также на столике и на полу кучей громоздились игрушки. Плюшевые медведи, набитые соломой тигры, куклы и свиньи-копилки, железные дороги с вагонами и паровозами, модельки гоночных автомобилей, целая английская армия оловянных солдатиков в красных мундирах и с ружьями наперевес, роликовые коньки, глобус, волчки и кегли — ничего девчачьего, полный набор мальчишеских забав...
Он открыл дверь в туалетную комнату. В ванну лилась вода, грозя вот-вот перехлестнуть через край. Резиновая уточка плавала на поверхности. Пластиковая русалка составляла ей компанию.
Русалка издавала мелодию, которая овладела Алехандро, приковала его к месту, обольстила, с неодолимой силой повлекла к себе. Мелодию, появившуюся из морской пучины, словно эта старая ванна в самом деле заключала в себе частицу соленого, свежего, манящего океана, который сулил отдохновение от дневных тягот, обновление и покой — он так сейчас нуждался в них, чтобы привести в порядок мысли и поставить заслон безумию, обуявшему дом...
Он медленно разделся и погрузился в теплую воду. Закрыл глаза, нашарил кусок простого мыла и начал водить им по телу.
Потом резко сел в ванне.
Намыливая подмышки, почувствовал, что чего-то не хватает. Волосы исчезли. Намылил лобок. Он стал гладким, как у ребенка.
В ужасе Алехандро хотел выскочить из ванны, когда над ним склонились улыбающиеся лица Сенайды и Серены.
— Искупался?
— Давай-ка мы тебя вытрем.
Алекс машинально выпрямился, боясь, что если окунется с головой в зеленовато-серую воду, то уже никогда больше не вынырнет. Он стыдливо прикрывал пах ладонями, покуда тетки, окутав простыней, любовно вытирали его, нежно приговаривали:
— Наш ангелочек...
— Свет очей моих...
— Сокровище мое...
— Куколка...
— Озорник ты этакий...
— Шалун, шалун...
— А ведь сколько раз говорили, чтобы внимательно смотрел, когда переходишь дорогу...
— Эти трамваи, ах, эти трамваи...
И они повели Алехандро прочь из комнаты, по длинным переходам и коридорам, и привели к двери в подвал. Алекс чувствовал, что теряет разум, но остатками его сознавал, что тетки, воссоединясь, не только перестали ссориться друг с другом, не только перестали нежничать с ним.
Теперь от них исходила угроза.
Они отворили дверь, ведущую в подвал.
Теперь он понял смысл запретов.
— Не пользуйся парадным входом.
— Пусть никто не знает, что мы еще живы.
Нет! Пусть никто не знает, что он был здесь. Пусть его присутствие в доме останется тайной — эта мысль молнией сверкнула в голове.
Спустились. Запах плесени был нестерпим, от него перехватывало дыхание. Здесь громоздились чемоданы прошлого века, грудой были свалены деревянные ящики. Печальный скудный свет ночи. Почему не зажгут лампу? Почему его ведут в тесный, но очищенный от мусора и рухляди угол?