ОРФЕО ДАЛЛА КАРТА {1} ПРИВЕТСТВУЕТ ПРЕЛЕСТНЫХ И МИЛЫХ ДАМ
Размышляя сам с собою, любезные дамы, сколь великими и совершенными были те божественные и возвышенные умы, которые как в древние, так и в новейшие времена сочинили всевозможные повести, при чтении коих вы вкушаете немалое удовольствие, я понимаю - и вы равным образом можете это понять, - что к сочинению их меня побуждало не что иное, как желание вас порадовать и вам угодить. А раз дело обстоит именно так, то вы, как я полагаю, больше того, как я непоколебимо уверен, будучи прелестными и милыми, не рассердитесь на меня, если я, ваш покорный слуга, в вашу честь выпущу в свет сказки и загадки высокодаровитого мессера Джанфранческо Страпаролы из Караваджо {2}, сочинённые им с не меньшим изяществом, чем искусством. И хотя содержание этих загадок и сказок не доставит вашему слуху того наслаждения и удовольствия, которое вы обычно находите в других повестях, тем не менее вы не отвергнете их по этой причине с презрением, отложив прочь и окончательно отказавшись от них, но примете благосклонно, как обыкновенно принимаете все другие. Ибо если, читая, вы призадумаетесь над многообразием случаев и хитроумными уловками, о которых тут повествуется, то извлечёте для себя по меньшей мере немало поучительного. Кроме того, вы не поставите в упрек автору его низкий и простецкий слог, ибо он писал не так, как ему того бы хотелось, а как услышал эти сказки и загадки от дам, которые их рассказали, ничего не прибавив и ничего не убавив. И если в чём-нибудь он не оказался на должной высоте, вините не его, который сделал всё, что смог и сумел, но меня, выпустившего их в свет вопреки его воле. Итак, примите благожелательно от вашего покорнейшего слуги его скромный дар, который, как он надеется, придётся вам по душе, а он постарается подарить вам в будущем таковое, что доставит вам большее удовольствие и больше приятности. Будьте счастливы, помните обо мне! В Венеции, во второй день января MDL.
НАЧИНАЕТСЯ КНИГА СКАЗОК И ЗАГАДОК
МЕССЕРА ДЖОВАНФРАНЧЕСКО СТРАПАРОЛЫ ИЗ КАРАВАДЖО,
ОЗАГЛАВЛЕННАЯ "ПРИЯТНЫЕ НОЧИ"
В главном городе Ломбардии, древнем Милане, в котором так много прелестных дам, который изукрашен горделивыми дворцами и богат всем тем, что подобает иметь достославному городу, проживал Оттавиано Мария Сфорца {3}, епископ по избранию Лоди {4}, и ему по праву наследования после смерти миланского герцога Франческо Сфорца {5} неоспоримо принадлежала власть над миланским герцогством. Но из-за превратностей бурного времени, из-за беспощадной ненависти врагов, из-за кровавых усобиц и непрерывной изменчивости обстоятельств он уехал оттуда и вместе с дочерью Лукрецией {6}, супругой Джован Франческо Гонзага, двоюродного брата маркиза Мантуанского Федерико, тайно направился в Лоди, где некоторое время и пребывал. Как только об этом узнала его родня, она стала его преследовать, не без тяжкого для него урона. Подвергшись преследованиям со стороны своих родичей и видя их враждебность к себе и к своей дочери, незадолго пред тем овдовевшей, несчастный прихватил с собой немногие драгоценности и деньги, какие были при нём, и вместе с дочерью уехал в Венецию. Там он встретил Ферьеро Бельтрамо {7}, человека высокородного, благожелательного, любезного и отзывчивого, который радушно и с почётом принял его с дочерью и поместил их в своём доме. Но, так как чересчур затянувшееся пребывание в чужом доме чаще всего стесняет и становится в тягость, он по здравом размышлении пожелал покинуть его и где-нибудь приискать для себя свой собственный кров. И вот однажды он сел с дочерью в лодку и отплыл в Мурано {8}. Там его взор привлёк дворец поразительной красоты, тогда пустовавший, и он в него вошёл: его восхитительное местоположение, обширный двор, великолепная терраса, прелестный сад, полный весёлых цветов со множеством всевозможных плодовых деревьев и зелёных лужаек, и всё это очень ему понравилось.
Поднявшись по мраморной лестнице, он увидел роскошную залу, чудесные комнаты и балкон над водою, с которого открывался вид на окрестности. Его дочь, пленённая чарующим местоположением дворца, обратившись к отцу с нежными и ласковыми словами, так настоятельно просила его снять этот дворец, что в угоду ей он так и поступил. Это доставило ей огромную радость, ибо по утрам и вечерам она прохаживалась по балкону, любуясь поблёскивавшими чешуей рыбами, которые бесчисленными стаями носились в прозрачной морской воде, и следить за тем, как они мелькали то здесь, то там, доставляло ей величайшее удовольствие. И так как она лишилась прежде находившихся при ней девушек, то избрала десять других, столь же милых, как и красивых, о достоинствах и выдающихся качествах коих было бы долго рассказывать. Первой из них была Лодовика, чьи прекрасные глаза, сиявшие словно лучезарные звезды, всем обращавшим на неё взгляд внушали немалое восхищение. Второй - Виченца, отличавшаяся похвальными нравами, прекрасная обликом и сдержанная в обращении, чьё очаровательное и тонкое лицо приносило величайшую отраду всякому, кто им любовался.
Третьей - Лионора, которая, хотя и казалась из-за прирождённой ослепительной красоты немного надменною, была тем не менее настолько мила и учтива, что едва ли можно было сыскать другую, равную ей в этом девицу. Четвёртой - Альтерия со светлыми косами, которая преданно и с женственным благоговением постоянно пребывала в готовности услужить Синьоре. Пятой - Лауретта, с прелестной наружностью, но несколько вспыльчивая, чей нежный и манящий взгляд пленял всякого, кто пристально на неё смотрел. Шестой - Эритрея, которая, хоть и была мала ростом, всё же не уступала другим в красоте и изяществе, ибо обладала двумя искрящимися, сияющими ярче солнца глазами, маленьким ртом и слегка приподнятой грудью, да и вообще в ней не было ничего, что не заслуживало бы величайших похвал. Седьмой - Катеруцца, по прозванью Смуглянка, которая вся - сплошное очарование, вся - томленье любви, своими сладостными и пылкими речами способна была заманить в любовные сети не только мужчин, но могла бы заставить спуститься с горних небес Юпитера-вседержителя.
Восьмой - Ариадна, юная годами, с внушающим почтение обликом, с суровым взглядом, наделённая замечательным красноречием, чьи божественные добродетели, превозносимые бесчисленными хвалами, сверкали, как усыпавшие небосвод звёзды. Девятой - Изабелла, отличавшаяся находчивостью и остроумием: своими тонкими и живыми суждениями она приводила в восхищение всех окружающих. Последней была Фьордьяна, благоразумная и проникнутая высокими мыслями, выдающиеся и добродетельные дела которой превосходят все те, какие когда-либо совершались другими женщинами. Итак, эти десять прелестных девушек все вместе и каждая в отдельности служили благородной Лукреции, своей повелительнице. Вместе с ними Синьора избрала также двух дам почтенной наружности, знатного рода, зрелого возраста и глубоко уважаемых всеми, дабы они во всеоружии своих здравых советов, одна с правой руки, другая - с левой, всегда находились при ней. Одна из них была синьора Кьяра, жена феррарского дворянина Джироламо Гвидиччоне, другая - синьора Вероника, в прошлом супруга Санто Орбато, знатного уроженца Кремы {9}.
К этому приятному и отменному обществу присоединились многие знатные и просвещённейшие мужчины, и среди них болонец Казале {10}, епископ и посланник английского короля, высокоучёный Пьетро Бембо {11}, рыцарь великого магистра Родосского, и миланец Ванджелиста ди Читтадини - человек, вершивший большие дела, занимали при Синьоре первое место. Кроме них, там были Бернардо Каппелло {12}, выдающийся стихотворец, милейший Антоньо Бембо, давний друг семьи Оттавиано Сфорца Бенедетто из Тревизо, остроумец Антоньо Молино {13}, по прозванью Ладья, чопорный Ферьеро Бельтрамо и многие другие дворяне, перечислять имена которых одно за другим было бы делом докучным. Все они или по крайней мере большая часть их почти всякий вечер являлись в дом синьоры Лукреции и там развлекали её то исполненными любовного томления танцами, то приятными беседами, то игрою на музыкальных инструментах и пением, и вот так, развлекаясь подобным образом, проводили они быстролётное и быстротечное время. Это доставляло величайшее удовольствие благородной Синьоре и её благонравным девицам. Часто обсуждали они различные вопросы, выносить же окончательное решение предоставлялось только Синьоре.
И так как карнавал был уже на исходе {14} и оставалось немного дней, отводимых на развлечения, Синьора повелела всем под страхом её немилости вернуться на следующий вечер в обычное их собрание, дабы они могли сообща установить образ действий и распорядок, которых им впредь надо будет держаться. На следующий день с наступлением сумерек, выполняя отданное им приказание, все явились туда. После того как все сели сообразно своему положению и достоинству, Синьора обратилась к ним с такими словами: "Мои высокочтимые господа и вы, прелестные дамы, мы собрались здесь, в соответствии с принятым нами обыкновением, ради установления правил для наших милых и занимательных развлечений, дабы ещё в нынешний карнавал, до окончания которого остаются лишь немногие дни, мы могли насладиться какой-нибудь приятной забавой. Итак, пусть каждый из вас предложит то, что ему более всего по душе, и что найдёт одобрение большинства, то мы и обсудим". На это как дамы, так равно и мужчины в один голос ответили, что ей самой подобает принять решение.
Синьора, видя, что на неё одну возлагается столь тяжёлое бремя, обратившись к любезному обществу, проговорила: "Так как вам было угодно, чтобы я, выполняя ваше желание, установила порядок, которого нам должно держаться, скажу, что мне бы хотелось, чтобы всякий вечер, пока продолжается карнавал, здесь танцевали; далее, чтобы после этого пятью девицами была пропета избранная ими по своему усмотрению песенка и чтобы каждая из этих пяти девиц в последовательности, предуказанной жребием, рассказала какую-нибудь сказку, присовокупив к ней загадку, дабы мы со всем тщанием постарались её разгадать. А по окончании такого рода беседы каждому будет дана возможность отправиться домой отдохнуть. Но если в предложенном мною вам что-нибудь не понравилось (а я намерена следовать вашей воле), пусть каждый из вас скажет, что ему больше по сердцу". Предложение Синьоры встретило единодушное одобрение. И она приказала подать золотую чашу, в которую были опущены записки с именами пяти девиц. Первым из чаши было вынуто имя прелестной Лауретты, которая от смущения вся зарделась и стала как роза в утренний час. Вторым в том же порядке было вынуто имя Альтерии; третьим - Катеруццы; четвёртым - Эритреи; пятым - Ариадны. Вслед за этим Синьора распорядилась позвать музыкантов и принести венок из зелёного лавра, который в знак первенства возложила на голову Лауретты, повелев ей следующим вечером положить начало рассказыванию занимательных сказок. Затем она пожелала, чтобы Антоньо Бембо вместе с другими исполнил танец.
Готовый к повиновению воле Синьоры, он взял за руку Фьордьяну, которой был слегка увлечён, и другие так же поступили со своими избранницами. По окончании танца молодые люди с девицами, поглощённые любовными разговорами, неторопливо направились в комнату, где были приготовлены сласти и изысканные вина. И дамы, и мужчины, оживившись, принялись обмениваться шутками и остротами, а когда эта захватившая всех остроумная беседа закончилась, откланялись благородной Синьоре и с её любезного разрешения разошлись. Наступил следующий вечер, и все снова сошлись в почтенном собрании, и после того как, по обыкновению, исполнили несколько танцев, Синьора подала знак прелестной Лауретте, чтобы она начала петь и рассказывать сказки. И та, не ожидая словесного приказания, встала со своего места и, отвесив должный поклон Синьоре и всем окружающим, поднялась на небольшое возвышение, где стояло прекрасное обитое шёлковой тканью кресло. Затем она призвала к себе своих назначенных жребием четырёх подруг, и они впятером ангельскими голосами пропели во славу Синьоры такое:
После того как пять девиц замолчали, показав тем самым, что их песня блистательно ими закончена, прозвучали музыкальные инструменты, и очаровательная Лауретта, которой жребий отвел в эту ночь первое место, не ожидая нового повеленья Синьоры, начала свою сказку так.
Делая что-нибудь или собираясь что-нибудь сделать, человек должен хорошенько обдумать, по силам ли ему осуществление его замысла. Вот почему, поскольку нам надлежит открыть наши приятные и занимательные беседы, сознаюсь, что мне было бы больше по сердцу, если бы не я, а какая-нибудь другая девица положила начало повествованиям. Ведь я считаю себя неподходящей для столь трудного дела, ибо, будучи совершенно неопытна, в отличие от наших милых подруг, в искусстве изукрашенной и изысканной речи, отчетливо вижу, что начисто лишена того красноречия, которое требуется в подобных беседах. Но раз вам так угодно, и мне выпал жребий рассказывать первой и к тому же не желая своим молчанием доставлять этому любезному обществу неудовольствие, я всё же положу слабое начало нашим повествованиям, сделав это в меру моих ничтожных сил, как мне будет даровано божественной милостью, и оставим моим подругам, чья очередь наступит позднее, широкое и обширное поле для уверенного изложения своих сказок слогом намного изящнее, нежели тот, образчик которого вы сейчас от меня услышите.
Счастливым, более того, счастливейшим принято считать того сына, который с должной почтительностью послушен отцовской воле, ибо он следует предписаниям бога предвечного, и жизнь его на земле длится долго, и всё, что он делает и творит, венчает полный успех. И напротив, кто не послушен отцовской воле, тот почитается несчастливым, более того, несчастливейшим, ибо дела его завершаются беспощадной и пагубной неудачей, как вы сможете легко усмотреть из сказки, которую я намереваюсь вам рассказать.
Итак, сообщаю вам, милые дамы, что в Генуе, городе древнейшем и, быть может, столь же приятном или ещё приятнее, чем всякий другой, не так давно жил дворянин по имени Райнальдо Скалья, человек, столь обильно наделённый благами земными, как и душевными. Богатый и образованный, он имел единственного сына, прозывавшегося Салардо, и отец, любя своего Салардо превыше всего, усердно его наставлял и учил, как и должно поступать доброму и заботливому отцу, стараясь не упустить в его воспитании ничего такого, что послужило бы тому к пользе, чести и славе. Случилось так, что Райнальдо уже в старости тяжело занемог и, увидев, что достиг своего жизненного предела, призвал нотариуса и составил завещание, в котором всё своё достояние отказал Салардо; засим как добрый отец он обратился к сыну с увещанием неизменно сохранять в памяти три его наставления и никогда не отклоняться от них. Первое состояло в том, что, сколь бы сильную любовь ни питал Салардо к жене, он никоим образом не должен открывать ей ни одной своей тайны. Второе - что ни под каким видом не должен воспитывать как своего сына ребёнка, рождённого не от него, и назначать его наследником своего имущества. Третье - чтобы он не отдавался во власть государя, который единодержавно правит своей страной. Сказав это и благословив сына, он повернулся лицом к стене и четверть часа спустя испустил дух.
После смерти Райнальдо Салардо, став единственным наследником всего его достояния и видя себя молодым, богатым и родовитым, вместо того, чтобы подумать о душе старика-отца и о множестве дел, обступивших его, нового владельца отцовского имущества, решил взять жену и приискать такую и от такого отца, чтобы она отвечала его желаниям. Не прошло и года после отцовской кончины, как Салардо женился, взяв за себя Теодору, дочь мессера Одескалько Дорна {16}, генуэзского дворянина, и притом из первейших в городе. И так как Теодора была хороша собой и отменно воспитана, хоть и немного вспыльчива, она была так любима своим супругом Салардо, что не только ночью, но и днём он не отходил от неё ни на шаг. Многие годы прожили они вместе, но, к несчастью, так и не смогли народить детей, и Салардо, с согласия жены и вопреки последним наставлениям отца, пожелал усыновить ребёнка со стороны и воспитать его как собственного полноправного и законного сына с тем, чтобы в конце концов оставить его наследником своего имущества.
И что было задумано им в душе, то без промедления он и исполнил, взяв к себе приемного сына, мальчика одной бедной вдовы, прозывавшегося Постумьо {17}, который и был им взращён и воспитан более избалованным, чем ему подобало. По миновании известного времени Салардо задумал покинуть Геную и поселиться где-либо в другом месте, и не потому, что этот город казался ему некрасивым и недостаточно уважаемым, но движимый каким-то, я и сама не знаю каким побуждением, которое чаще всего охватывает тех, кто живёт, не имея над собой ничьей воли. Итак, прихватив с собою великое множество денег и драгоценностей и подготовив к переезду всех верховых лошадей и повозки, он с Теодорой, своею возлюбленною супругой, и Постумьо, приёмным сыном, покинул Геную и, пустившись в сторону Пьемонта, направился в Монферрато. Здесь, понемногу устроившись и осмотревшись, он стал завязывать дружеские отношения то с одним, то с другим горожанином, выезжая вместе с ними охотиться и предаваясь другим забавам, от чего испытывал немалое удовольствие.
И он так роскошно принимал у себя всякого, что не только заставил всех себя полюбить, но и был глубоко уважаем всеми. Молва о его безграничной щедрости дошла в конце концов и до слуха Маркиза, и, видя его молодым, богатым, знатным, рассудительным и как бы созданным для любого дела, он проникся к нему такою любовью, что не мог провести ни одного дня, не имея его при себе. И Салардо вступил в такую дружбу с Маркизом, что всякому, желавшему от Синьора какой-нибудь милости, требовалось пройти через руки Салардо, иначе этой милости ему было бы не добиться. Видя, что Маркиз вознёс его так высоко, Салардо, в свою очередь, решил угождать ему со всею старательностью и ловкостью во всём, что, как он полагал, могло бы тому понравиться. Маркиз, который тоже был молод, находил большое удовольствие в соколиной охоте и держал много птиц, легавых собак и других животных, как это и подобает сиятельному Синьору, но он ни за что не выехал бы охотиться с собаками или соколами без того, чтобы Салардо не был при нём.
Случилось, что Салардо, оставшись как-то у себя в комнате наедине сам с собою, принялся размышлять о великом почёте, которым его удостоил Маркиз; затем его мысли перешли на доброе поведение, похвальные поступки, честные нравы Постумьо, его приёмного сына, и на то, как он послушен ему. И вот, предаваясь таким размышлениям, он подумал: "О, как мой отец заблуждался! Конечно, вызывает сомнение, не впал ли он под конец в слабоумие, как это случается с большинством стариков. Не знаю, какая причуда или какое нелепое измышление побудили его приказать мне со всею решительностью никоим образом не воспитывать родившегося не от меня ребёнка и не отдаваться во власть единодержавно правящего Синьора. Теперь я вижу, насколько его предписания расходятся с истинным положением дел, ибо, хотя Постумьо всего лишь приёмный мой сын и родился не от меня, всё же он добросердечен, рассудителен, благороден, благовоспитан и послушен во всём моей воле. А кто мог бы меня так обласкать и окружить таким же почётом, как маркиз? Он сам себе голова, и над ним нет никого, и тем не менее он питает такую любовь ко мне, и я в таком у него почёте, как если бы стоял выше него и он бы меня боялся. И это так меня изумляет, что просто не знаю, что и сказать.
Несомненно, некоторые старики теряют рассудок и, не помня о том, как провели свою молодость, хотят навязать своим сыновьям законы и правила и взвалить на них такой груз, к какому сами не прикоснулись бы. И делают они это не из любви, которую к ним питают, а по какому-то скудоумию, ради того, чтобы тех побольше угнетали какие-нибудь заботы и тяготы. Нарушив наказы отца, я без дурных для меня последствий пренебрёг двумя завещанными им стеснительными запретами и хочу немедля проделать третий, весьма существенный опыт и убежден, что найду всяческую поддержку в сердечной и нерушимой любви моей дорогой и милой супруги. И она, которую я люблю больше света очей моих, ясно увидит, сколь велико и что представляет собою то скудоумие или даже безумие жалкой старости, которой не ведома большая радость, чем заполнять своё завещание злокозненными условиями. Теперь я хорошо знаю, что отец, составляя своё завещание, не находился более в твёрдой памяти и, как выживший из ума старик, не ведая, что творит, поступил по-ребячески.
На кого я могу положиться с такой же уверенностью, как на свою собственную жену? Ведь после того как она покинула отца, мать, братьев, сестёр и родительский дом, у нас с нею один дух и одно сердце. Поэтому я убеждён, что могу открыть ей любую хранимую мною тайну, сколь бы важной она ни была. Итак, подвергну испытанию её преданность и не для того, чтобы удостовериться в ней, ибо мне и так отлично известно, что она любит меня больше самой себя, но единственно в назидание тем недалёким молодым людям, которые по своей простоте слепо верят, что преступать сумасбродные заветы престарелых отцов, одолеваемых подобно тем, кто грезит во сне, тысячами нелепых, беспрестанно меняющихся причуд, - и впрямь непростительный грех". Насмехаясь подобным образом про себя над мудрыми и обоснованными наставлениями отца, Салардо решил нарушить и третье из них. И вот, выйдя из своей комнаты и спустившись по лестнице, он немедля пошёл во дворец Маркиза и, подойдя к насесту, где сидело множество соколов, взял одного из них, того, который был наилучшим и которым особенно дорожил Маркиз.
Никем не замеченный, он унёс ловчую птицу с собой и, как ни в чём ни бывало, отправился в дом своего друга по имени Франсое, которому и вручил сокола, заклиная его великой существовавшей между ними любовью, присмотреть за ним, пока он, Салардо, не известит его о дальнейшем. Затем, возвратившись к себе, Салардо взял одного из собственных соколов и тайком, так, чтобы никто не увидел этого, убил его и отнёс жене, сказав ей такие слова: "Теодора, возлюбленная моя жена, как тебе хорошо известно, я не могу, находясь при этом нашем Маркизе, иметь хоть час покоя, так как вынужден вместе с ним то принимать участие в псовой охоте, то в соколиной, то состязаться на турнирах, то заниматься ещё какими-нибудь делами, и он непрерывно держит меня в таком напряжении, что порою я, право, не знаю, мёртв ли я или жив. И чтобы отвлечь его от этой ежедневной охоты, я придумал такую штуку, которой он останется не слишком доволен, и, быть может, сам в течение нескольких дней отдохнёт и даст отдых всем нам". Тут жена спросила Салардо: "А что же вы сделали?" На это Салардо ответил: "Я убил лучшего из его соколов, которым он особенно дорожит, и думаю, что, не найдя его, он, чего доброго, может и умереть от досады и ярости".
И развернув ткань, он вынул из неё убитого сокола и отдал его жене, наказав, чтобы та велела приготовить его, так как он намерен съесть эту птицу за ужином за здоровье Маркиза. Выслушав слова мужа и увидев убитого сокола, Теодора глубоко огорчилась и, повернувшись к Салардо, стала его бранить, страстно осуждая за совершённый проступок. "Не знаю, как вы могли позволить себе столь злонамеренное деяние, оскорбить Синьора Маркиза, который так сердечно вас любит. Он предоставляет вам всё, чего вы у него ни попросите, и, кроме того, вы занимаете при его особе первое место. Увы мне, дорогой мой Салардо, вы навлекли на себя больше несчастье. А если Синьор случайно об этом узнает, что будет с вами? Разумеется, вы подвергли себя смертельной опасности". Салардо ответил: "А как же, по-твоему, ему станет это известно? Никто об этом не знает, кроме тебя и меня. Заклинаю тебя тою любовью, которую ты питала и питаешь ко мне, никому не открывать этой тайны, ибо, разгласив её, ты станешь причиною и своей и моей гибели". На это жена отвечала: "Во мне нисколько не сомневайтесь, ибо я скорее претерплю смерть, чем обмолвлюсь хоть словом об этой тайне".
После того как сокол изжарился и хорошо подрумянился, Салардо и Теодора сели за стол, и, так как она не желала ни притронуться к соколу, ни выслушать слова мужа, который ласково убеждал её отведать его, Салардо в конце концов поднял руку и отвесил ей такую пощёчину, что её правая щека стала пунцовой. Вслед за этим она ударилась в слёзы и разразилась жалобами на то, что он её жестоко прибил, и, поднявшись из-за стола и всё ещё всхлипывая, пригрозила ему, что этот его поступок будет помнить до конца дней своих и найдёт время и место, чтобы ему отомстить. Наступило утро, и Теодора, встав спозаранку и не откладывая того, что задумала, отправилась к Маркизу и во всех подробностях рассказала ему, как был убит его сокол. Узнав об этом, Маркиз воспылал таким негодованием и гневом, что распорядился схватить Салардо и, не выслушав никаких объяснений и оправданий, повелел, чтобы он немедленно был повешен, а всё его имущество поделено на три части, из коих одна отошла бы жене, другая - сыну, а третья предназначалась тому, кто его повесит.
Постумьо, отличавшийся крепким телосложением и находчивостью в превратностях жизни, узнав о приговоре, вынесенном отцу, и о разделе его имущества, со всех ног бросился к матери и сказал ей так: "О мать, не лучше ли мне самому повесить отца и получить третью часть его достояния, чем допустить, чтобы ею овладел кто-нибудь посторонний?" На что его мать отвечала: "Разумеется, сын мой, ты правильно рассудил, ибо, если ты сделаешь это, отцовское имущество полностью останется в наших руках". И, не теряя попусту времени, сын отправился к Маркизу и попросил у него разрешения собственноручно повесить отца, дабы унаследовать как его палач третью часть отцовского достояния. На ходатайство Постумьо Маркиз милостиво ответил согласием. Что до Салардо, то он обратился к своему верному другу Франсое, которому открыл свою тайну, с такой просьбой: когда люди Маркиза поведут его, Салардо, на казнь, пусть Франсое поспешит к Маркизу и умоляет его о том, чтобы он позволил Салардо перед исполнением приговора предстать перед ним и соблаговолил его выслушать. Франсое в точности выполнил поручение. А несчастный Салардо, томясь между тем с колодками на ногах в мрачной темнице и ожидая с мгновения на мгновение, что его повлекут к эшафоту, чтобы совершить над ним позорную казнь, и мучительно скорбя про себя, обратил к себе такие слова: "Теперь я знаю и отлично понимаю, что старый отец мой, наученный долгим опытом, заботился о моём благе.
Он, предусмотрительный и мудрый, преподал мне добрый совет, а я, строптивый и безумный, презрел его. Чтобы меня оберечь, он наказал мне сторониться моих домашних врагов, а я, чтобы они погубили меня и радовались затем моей смерти, сам предал себя в их руки. Постигнув природу властителей, то загорающихся пламенной любовью, то столь же внезапно сменяющих её ненавистью, то возвышающих, то низвергающих, он наставлял меня быть подальше от них, а я, чтобы лишиться имущества, чести и жизни, неосмотрительно старался приблизиться к ним. О, если бы господь бог пожелал, чтобы я никогда не подвергал испытанию преданность коварной жены моей! О, Салардо, насколько было бы для тебя лучше, если бы, пойдя по стопам отца, ты предоставил прихлебателям и льстецам обхаживать князей и властителей! Теперь я вижу, куда привели меня моя непомерная самонадеянность, непомерная уверенность в жене и преступном сыне и, сверх всего, непомерное доверие к не помнящему добра Маркизу. Теперь мне ясно, какою любовью он любил меня. И мог ли он поступить со мной хуже? Разумеется, нет.
Ведь он одним ударом поражает меня, отнимая сразу и моё достояние, и честь, и самую жизнь. О, как быстро преобразилась его любовь в жестокую и беспощадную ненависть! Теперь я хорошо вижу, что оправдывается распространённая народная поговорка, а именно, что Синьор подобен вину в кувшине, которое утром отменно хорошее, а к вечеру портится. О, несчастный Салардо, до чего ты дошёл?! Где твоя знатность? Где твои дорогие близкие? Где твои столь большие богатства? Где твоя честность, безупречность, благожелательность? О, отец мой, верю, что ты, взирая, хоть ныне ты и покойник, на беспорочно чистый образец неиссякаемой благости, видишь, что я оказался здесь, чтобы меня повесили, не из-за чего другого, как только из-за того, что не поверил и не последовал твоим мудрым и внушённым любовью советам; я верю также, что ты, с той же сердечной нежностью, с какою прежде любил меня, продолжаешь любить меня и поныне и молишь всевышнего, чтобы он возымел сострадание к моим глупым и ребячьим проступкам; я же, неблагодарный и непокорный твоим велениям сын, молю тебя о прощении".
Пока Салардо осыпал себя такого рода упрёками, его сын Постумьо, как заправский палач, направился вместе со стражей в темницу и, без тени смущения представ перед отцом, сказал ему следующие слова: "Отец мои, так как по приговору синьора Маркиза вы неминуемо должны быть повешены и так как треть вашего имущества должна быть дана тому, кто исполнит обязанность вас повесить, а также зная, какую любовь вы ко мне питаете, я убеждён, что вы не станете на меня гневаться, буде эту обязанность я возьму на себя, ибо, если я это сделаю, ваше имущество не перейдёт в чужие руки, но по-прежнему будет находиться во владении вашей семьи, и вы останетесь этим довольны". Внимательно выслушав сына, Салардо ответил: "Да благословит тебя бог, сын мой; ты придумал именно то, что мне более всего по душе, и если раньше мне было горестно умирать, то теперь, выслушав сказанное тобой, я умру успокоенный и довольный. Итак, исполняй, сын мой, свою обязанность и не мешкай". Постумьо сначала попросил у Салардо прощения и поцеловал его в губы, затем, взяв в руки петлю, накинул её на шею отца, ободряя и увещевая его стойко принять столь бесславную смерть.
Видя, как мгновенно всё изменилось, ошеломлённый и глубоко потрясённый, Салардо, покинув темницу со связанными сзади руками и обвившей его шею петлёй, в сопровождении палача и стражи быстрым шагом направился к месту казни. Подойдя к нему, он повернулся спиною к лестнице, которая была прислонена к виселице, и, поднимаясь таким образом с перекладины на перекладину, взошёл на неё. И когда он с бестрепетной и неколебимой душой достиг указанной ему последней её перекладины, то обвёл взглядом стоявший вокруг народ и с полной откровенностью рассказал ему о причине, которая привела его к виселице; после этого он в учтивых и ласковых выражениях смиренно попросил у него прощения, если когда-нибудь чем-нибудь обидел его, и закончил свою речь увещанием к сыновьям престарелых отцов оказывать им во всём послушание. Когда народу стала известна причина осуждения на казнь Салардо, в толпе не нашлось никого, кто бы не плакал навзрыд, скорбя о несчастье, которое навлёк на себя злополучный молодой человек, кто бы не желал всей душою его помилования.
Пока происходило всё вышеописанное, Франсое, придя во дворец, обратился к Маркизу с такими словами: "Светлейший Синьор, если когда-нибудь искра сострадания вспыхивала в груди праведного властителя, то я убеждён, что в вас она вспыхнет с удвоенной силой, буде с привычным для вас милосердием вы убедитесь в невиновности вашего друга, стоящего уже на пороге смерти из-за всё ещё неразъяснённого заблуждения. Какая причина, Синьор мой, побудила вас приговорить к смерти Салардо, которого вы так сердечно любили? Он не нанёс вам оскорбления, он и не помышлял о том, чтобы вам его нанести. Но если вы, всемилостивейший Синьор, даруете дозволение привести сюда перед казнью и поставить пред вами вашего беззаветно преданного вам друга, я покажу вам воочию его невиновность". Маркиз с пылающими от гнева глазами вместо всякого ответа другу Салардо Франсое захотел было прогнать его прочь, но тот, плача, распростёршись ниц и обнимая колени Маркиза, но весь голос воззвал к нему: "Пощады, справедливый Синьор, пощады, мой милостивый Синьор! Пусть по твоей вине не умрёт, умоляю тебя, ни в чём не повинный! Не горячись, успокойся, и я с полнейшей очевидностью докажу тебе его невиновность. Отложи казнь на час, отложи её во имя того правосудия, которое неизменно и свято блюли и ты и твои предки! Пусть, никто, Синьор, не сможет сказать о тебе, будто ты так сгоряча и так беспричинно предаёшь смерти своих друзей".
Маркиз, рассердившись на Франсое, в бешенстве закричал: "Вижу, что тебе хочется разделить участь Салардо, и, если ты посмеешь хотя бы ещё немного раздуть пламя моего гнева, я в конце концов поставлю тебя рядом с ним". Франсое на это заметил: "Синьор, если ты сам не признаёшь невиновности Салардо, повесь меня вместе с ним, и я сочту, что вполне заслужил такую награду за мою долгую службу тебе". Столкнувшись с таким душевным величием друга Салардо Франсое и подумав, что тот не изъявил бы готовности быть повешенным вместе с Салардо без уверенности в полной его невиновности, Маркиз сказал, что согласен отложить казнь Салардо на час, но, если Франсое не сумеет доказать его невиновность, пусть готовится принять смерть вместе с ним. И, повелев позвать одного из своих приближённых, приказал ему отправиться к месту совершения казней и от его имени передать тем, кто ими распоряжается, чтобы они приостановили исполнение приговора и чтобы Салардо, всё так же со связанными руками и с петлёй на шее, в сопровождении палача, был доставлен к нему. Когда Салардо предстал пред Маркизом, он по всему облику его понял, что Маркиз по-прежнему распалён гневом, и укрепил ещё больше свою гордую душу.
С бесстрастным и открытым лицом, свободным от малейшего выражения озабоченности, он сказал ему так: "Синьор мой, моя служба тебе и любовь, питаемая мною к твоей милости, не заслужили того оскорбления и позора, которые ты на меня обрушил, осудив на постыдную и бесславную смерть. И хотя раздражение, вызванное в тебе моим совершенно безрассудным поступком, если только его можно назвать безрассудным, повело к тому, что ты, вопреки природе своей, ожесточился против меня, всё же тебе не подобало, не выслушав моих объяснений, так скоропалительно осудить меня на смерть. Сокол, из-за мнимой гибели которого ты так неистово разгневался на меня, жив и ничего с ним не сталось, и я его взял не для того, чтобы его умертвить, и не ради того, чтобы нанести тебе оскорбление, но чтобы провести более надёжное испытание в соответствии с одним моим тайным замыслом, который сейчас станет тебе ясен". Подозвав Франсое, который тут же присутствовал, он попросил его принести сокола и вернуть его их дорогому и горячо любимому повелителю.
И он от начала до конца рассказал Маркизу о внушённых родительской любовью наставлениях своего старика-отца и о том, как они были нарушены им. Выслушав Салардо, слова которого исходили из сокровенных глубин его сердца, и увидев своего сокола ещё упитаннее и прекраснее прежнего, Маркиз онемел. Но, придя немного в себя и поняв, сколь ужасную ошибку он совершил, так неосмотрительно осудив на смерть своего ни в чём не повинного друга, он поднял полные слёз глаза и, пристально смотря Салардо в лицо, сказал: "Если бы ты мог, Салардо, проникнуть взглядом в глубь моего сердца, ты бы сразу увидел, что верёвка, которой всё ещё связаны твои руки, и петля, всё ещё лежащая вокруг твоей шеи, не причинили тебе такого горя, какое удручает меня, и что они не измучили тебя так, как мучают ныне меня. И я думаю, что, так тяжко обидев тебя, который с такой искренней преданностью любил меня и служил мне, я никогда больше не смогу жить радостным и довольным. И если бы можно было воротить уже сделанное, я воротил бы его ради себя самого.
Но, так как это, увы! невозможно, я приложу все доступные мне усилия, дабы вознаградить тебя за нанесённое оскорбление таким образом, что ты останешься мною доволен". Сказав это, Маркиз собственноручно снял петлю с шеи Салардо и развязал ему руки, обнял его с величайшей лаской и множество раз поцеловал, после чего, обняв его правой рукой, усадил рядом с собою. И Маркиз пожелал наложить удавку на шею Постумьо и воздать ему за мерзкое поведение, повесив его, но Салардо не допустил этого и, заставив Постумьо предстать перед ним, обратил к нему такие слова: "Постумьо, взращённый мною, как сын, ради господа с отроческих лет вплоть до нынешнего твоего возраста, право, не знаю - и про то ведает один бог, - как с тобой поступить. С одной стороны, мною движет любовь, которую я питал к тебе до этой поры, с другой - удерживает негодование, которое ты навлёк на себя своими дурными поступками. Первая хочет, чтобы я, как добрый отец, простил тебя, второе увещевает быть непримиримо жестоким к тебе. Что же мне делать? Если я дарую тебе прощение, на меня будут указывать пальцем; если же обрушу на тебя справедливую месть, то поступлю наперекор заповедям господним.
И чтобы не говорили, что я слишком жалостлив или слишком жесток, я изберу средний путь: я не покараю тебя телесно, но и не прощу до конца. Итак, возьми и унеси с собой петлю, которую ты надел мне на шею. Я тебе отдаю её в возмещение за моё имущество, которым ты хотел завладеть, и пусть она всечасно напоминает тебе обо мне и о твоём тяжком проступке, и ты будешь находиться настолько далеко от меня, чтобы ни одна весть о тебе не могла достигнуть моего слуха". Сказав это, Салардо прогнал прочь Постумьо, уготовив ему жалкий жребий, и никаких известий о нём никогда больше не было. А Теодора, как только до неё дошла весть, что Салардо освобождён, бежала из дому и, укрывшись в женском монастыре, в горести окончила свои дни. Вскоре после этого и Салардо, прослышав о смерти своей жены Теодоры, с дозволения Маркиза отбыл из Монферрато и возвратился в Геную, где безмятежно прожил ещё многие годы, раздав на угодные богу дела большую часть своего состояния и оставив себе лишь столько, сколько требовалось на жизнь.
Рассказанная Лауреттой сказка неоднократно заставляла её подруг прослезиться, но, узнав, что Салардо избег виселицы, что Постумьо был изгнан с позором, а Теодору постигла смерть в нищете и убожестве, они очень обрадовались и вознесли должную благодарность богу, даровавшему Салардо спасение. Синьора, внимательно прослушавшая сказку Лауретты и всё ещё растроганная и не осушившая слёз, сказала: "Если и остальные девицы, рассказывая нам свои сказки, справятся с ними так же блистательно, как это сделала милая наша Лауретта, то мы все, несомненно, будем довольны". И ничего не добавив к этому и не ожидая на это ответа, она повелела Лауретте предложить полагающуюся загадку, дабы был соблюдён порядок, установленный предыдущим вечером. И Лауретта, послушная воле Синьоры, с весёлым лицом произнесла следующее:
Не без величайшего удовольствия была всеми выслушана замысловатая и ловко составленная загадка, выразительно прочитанная весёлой Лауреттой, и всякий истолковал её на собственный лад, кто по-одному, кто - по-другому. Но никто так и не добрался до её сути. Поэтому очаровательная Лауретта, видя, что её загадка никем не разгадана, улыбнувшись, сказала: "Предложенная мною загадка, если не ошибаюсь, означает не что иное, как сухую фасолину, которая, родившись, лежит взаперти между двух створок, то есть двух оболочек; затем от неё рождается похожий на зёрнышко пшена крошечный червячок, и он так жадно гложет и пожирает её, что, будучи его матерью, она не может остаться при нём хотя бы служанкой". Всем чрезвычайно понравилось, как разъяснила загадку Лауретта, и все в один голос похвалили её. Отвесив надлежащий поклон, она села на своё место. А Альтерия, которая сидела рядом с Лауреттой и которой предстояло вслед за ней рассказывать сказку, была охвачена большим желанием говорить, чем слушать и, не ожидая от Синьоры особого приглашения, приступила к следующему повествованию.
Так необъятна, почтенные дамы, и неутомима сила человеческого ума, что не существует на этом свете ни одного настолько сложного и трудного дела, которое не показалось бы столкнувшемуся с ним человеку лёгким и исподяимым и в котором он не достиг бы со временем совершенства. Вот почему среди простого народа принято говорить - чего хочешь, того и добьёшься. В подтверждение справедливости этой поговорки я вам расскажу одну сказку, которую, быть может, вы найдёте не такой уж смешной, но которая, бесспорно, не лишена занимательности и доставит вам удовольствие, научив без труда распознавать плутни тех, кто непрерывно ворует чужое добро и имущество.
В Перудже, древнем и благородном городе Романьи, который славится своими учёными и где всегда в изобилии всевозможные съестные припасы, не так давно жил молодой человек, любитель поживиться чужим добром и такой ловкач, каких ещё никогда не было, прозываемый всеми Кассандрино. Его знал, можно сказать, любой житель Перуджи как из-за ходившей о нем молвы, так и по его воровским проделкам. Многие горожане и простолюдины являлись к градоправителю, взывая к нему о защите и принося основательные и пространные жалобы на Кассандрино, которого они уличали в похищении их добра. Но градоправитель никогда его не наказывал, хотя и строго ему выговаривал и угрожал жестокими карами. При всем том, что Кассандрино, воруя и по-всякому присваивая чужое, был отъявленным негодяем и человеком отпетым, тем не менее обладал он и одной похвальной чертой: к воровству его побуждала не жадность, а желание обрести возможность проявить при случае щедрость и предупредительность по отношению к тем, кто был к нему добр и благосклонен. И так как он отличался приветливостью, весёлостью и остроумием, градоправитель так сердечно его любил, что не мог и дня без него прожить.
Поскольку Кассандрино, однако, упорно держался своего частью предосудительного, частью похвального образа жизни и градоправитель знал, что на Кассандрино день за днём поступают все новые - и притом справедливые - жалобы, и поскольку из-за большой любви, питаемой им к Кассандрино, не мог решиться его покарать, он как-то вызвал его к себе и, уведя в уединённый уголок своего дома, стал ласково ему выговаривать, увещевая оставить дурную жизнь и вступить на стезю добродетели, чтобы избегнуть грозных опасностей, которые он навлекает на себя своим беспутнейшим поведением. Не упустив ни слова из сказанного градоправителем, Кассандрино отвечал ему так: "Синьор мой, я выслушал и хорошо понял ваши благожелательные предупреждения, которыми вы по своей доброте подарили меня и которые, я знаю, проистекают из живого и чистого родника вашей любви ко мне. И я от души благодарю вас за них. Мне очень горестно, что некоторые глупцы, завидуя чужому благополучию, всё снова и снова стараются замутить воду и своими отравленными ядом речами отнять у другого его честь и доброе имя. Но наговаривающие вам на меня поступали бы не в пример лучше, держа за зубами свои ядовитые языки, чем черня ими другого".
Не придавая этому делу большого значения, правитель легко принял на веру слова Кассандрино, вовсе или почти не заботясь о поступающих на него жалобах, ибо любовь к нему, которою был охвачен градоправитель, настолько его ослепляла, что дальше своего носа он ничего не видел. Случилось, что Кассандрино, будучи как-то у градоправителя и беседуя с ним за столом о всевозможных и забавных предметах, среди прочего рассказал ему и об одном молодом человеке, наделённом от природы столь великою хитростью, что не было такой вещи, как бы тщательно она ни была спрятана и как бы зорко ни охранялась, которую тот с помощью своего поразительного искусства не умудрился бы неприметно стащить. Прослушав этот рассказ, градоправитель сказал: "Этот молодой человек не кто иной, как ты сам, ибо ты хитёр, ловок и злонамерен. Но если у тебя хватит духу украсть у меня этой ночью постель из комнаты, где я сплю, обещаю своим честным словом вручить тебе сто золотых флоринов" {20}. Выслушав предложение градоправителя, Кассандрино сильно встревожился и ответил ему такими словами: "Синьор, насколько я понимаю, вы считаете меня вором; но я не вор и, кроме того, не сын вора, ибо живу своим ремеслом и зарабатываю свой хлеб в поте лица своего и в этом провожу свою жизнь.
Но раз вам угодно во что бы то ни стало предать меня смерти, я из любви, которую всегда к вам питал и ныне питаю, потешу вас и этим и любым другим удовольствием и после этого спокойно умру". Итак, желая угодить градоправителю и не дождавшись его ответа, Кассандрино ушёл и весь этот день провёл, лихорадочно размышляя над тем, как бы украсть постель, чтобы градоправитель этого не приметил. И вот, когда он лихорадочно и неотрывно думал об этом, его внезапно осенила некая мысль, а была она такова. В тот самый день, когда на него нашло озарение, умер в Перудже нищий, которого похоронили в могиле за оградою церкви братьев-проповедников {21}. Вот почему с наступлением ночи, когда все погружаются в первый сон, Кассандрино и направился к месту погребения нищего и немного разрыл могилу; ухватив мёртвое тело за ноги, он вытащил его из могилы, раздел донага и облачил в своё платье, которое настолько пришлось тому впору, что всякий, увидев его, счёл бы, что это не нищий, а Кассандрино. Взвалив покойника на спину и уложив ношу как можно удобнее, он направился ко дворцу.
Достигнув дворца, он с нищим на спине поднялся по лестнице, которую прихватил с собой, и, спрыгнув на крышу дворца, принялся вскрывать его кровлю. Пустив в ход железные инструменты, он таким образом просверлил брёвна и доски, что над комнатой, где спал градоправитель, образовалось большое отверстие. Правитель, лежавший, не смыкая глаз, у себя на постели, явственно слышал возню Кассандрино и, хотя досадовал, что кровля окажется повреждённой, всё же посмеивался и внутренне потешался, ожидая, что вот-вот появится Кассандрино, чтобы выкрасть из-под него постель. И он говорил про себя: "Трудись, Кассандрино, приложи всю свою хитрость и ловкость, но этой ночью постели моей тебе не видать". И пока градоправитель пялил глаза и напрягал слух, ожидая, когда же его постель будет украдена, Кассандрино вдруг спустил через отверстие в потолке мёртвого нищего, и он так грохнулся на пол в комнате градоправителя, что тот вконец растерялся. Поднявшись с постели и взяв с собою светильник, он увидел лежавшее на полу тело, совершенно разбитое и изувеченное.
Решив, что упавшее тело и впрямь Кассандрино, ибо оно было облачено в его платье, он с глубоким раскаянием сказал про себя: "Увы мне, несчастному! Погляди, охваченный запоздалым раскаянием, как, чтобы удовлетворить свою ребяческую прихоть, ты стал причиною его смерти! Чего только ни станут говорить обо мне, когда узнают, что он умер у меня в доме! О, сколь предусмотрительным и осторожным должно быть человеку!" Предаваясь таким стенаниям, он постучал в дверь своего верного и преданного слуги и, разбудив его, рассказал о происшедшем горестном случае, наказав ему вырыть яму в саду и закопать в ней покойника, дабы это столь позорное дело никогда не вышло наружу. Пока слуга с градоправителем предавали земле мёртвое тело, Кассандрино, который, притаившись, стоял на крыше и видел всё, как оно было, не слыша и не видя никого в комнате, поспешно соскользнул вниз по верёвке и, связав постель в узел, унёс её прочь. Похоронив мертвеца и возвратившись к себе в комнату, чтобы улечься в постель, градоправитель увидел, что её нет, и, поражённый этим, остолбенел. Если он перед тем вознамерился было заснуть, то теперь нечего было и думать об этом - так одолели его размышления о находчивости и ловкости на редкость искусного вора.
Наутро Кассандрино по обыкновению отправился во дворец и предстал пред градоправителем, который, увидев его, сказал: "Поистине, Кассандрино, ты всем ворам вор. Кто, кроме тебя, мог бы умудриться так хитро уташить постель?" Кассандрино молчал и, словно он тут не при чём, стоял, изображая на лице изумление. "Ты сыграл со мной славную шутку, - продолжал градоправитель, - но я хочу, чтобы ты сыграл со мной и другую, и тогда я узнаю по-настоящему, чего стоят твои дарования. Если ты этой ночью украдёшь мою серую лошадь, которую я так люблю и ценю, то сверх обещанной сотни флоринов обещаю дать тебе ещё сотню". Выслушав требование градоправителя, Кассандрино прикинулся, что оно очень его встревожило, и, посетовав, что тот может так дурно думать о нём, принялся слёзно молить, чтобы он не пожелал стать причиною его гибели. Градоправитель, видя, что Кассандрино отказывается взяться за то, чего он от него требовал, разгневался и сказал: "Если ты не исполнишь этого, то не дождаться тебе от меня ничего иного, кроме повешения на одном из зубцов крепостной стены этого города".
Поняв, что тут дело нешуточное и недолго попасть в беду, Кассандрино ответил градоправителю: "Будь, что будет; сделаю всё посильное, чтобы вам угодить, хоть и нахожу себя непригодным для такого деяния". И, откланявшись градоправителю, Кассандрино ушёл. А тот, желая испытать, насколько Кассандрино находчив и ловок, призвал к себе одного из слуг и сказал ему так: "Отправляйся в конюшню, взнуздай и оседлай мою серую лошадь, сядь на неё и всю ночь напролёт не слезай с седла, но смотри в оба, чтобы её у тебя, чего доброго, не увели". Другому слуге он приказал сторожить дворец и, заперев надёжнейшими замками двери дворца и конюшни, удалился к себе. С наступлением ночной тьмы, прихватив свои инструменты, Кассандрино направился ко дворцу и, подойдя к его двери, нашёл возле неё сладко спящего стража. Но, так как Кассандрино были отлично известны самые потаённые закоулки дворца, он покинул погружённого в сон слугу и, отыскав другой вход, проскользнул во двор. Подойдя к конюшне и найдя её запертой, он бесшумно применил свои инструменты и орудовал ими, пока не отворил двери.
Однако, увидев второго слугу верхом на лошади с зажатыми в кулаке поводьями, Кассандрино на мгновенье опешил, но, тихонько подобравшись к нему, обнаружил, что и этот погружён в мёртвый сон. Тогда хитрый и смекалистый вор, видя, что слуга спит, как сурок, измыслил такую замечательную уловку, до какой не додуматься ни одному человеку на свете. Итак, он измерил рост лошади и, добавив к снятой им мерке ровно столько, сколько ему требовалось для осуществления его замысла, вышел во двор и поспешил в сад, где отобрал четыре прочные жерди, служившие опорами для виноградной шпалеры. Заострив с одного конца эти жерди, он возвратился в конюшню и, убедившись, что слуга по-прежнему беспробудно спит, осторожно перерезал ремни поводьев, которые тот держал зажатыми в кулаке; затем он перерезал нагрудник, подпругу, подхвостник и всё то, что, по его разумению, могло ему помешать. Затем, воткнув в землю жердь под одним из углов седла, он осторожно приподнял над лошадью этот угол, после чего опустил его на верхушку жерди.