Посему, замыслив отправиться в Сирию и не располагая никем, на кого я мог бы положиться столь же уверенно, как на вас, я позволяю себе смело и без колебаний попросить вас об услуге, в которой, хоть она и доставит вам немало докучных хлопот, вы по своей доброте и по причине взаимного доброжелательства нашего, надеюсь, мне не откажете". Мессер Либерале, горячо желавший сделать куму приятное, не распространяясь в многословных речах, сказал на это: "Мессер, Артилао, кум мой бесценный, наша дружба и связующее нас кумовство вкупе с нашей искренней взаимной любовью не нуждаются в подобных словах. Скажите с полною откровенностью, в чём состоит ваше желание, и распоряжайтесь мною по своему усмотрению, ибо я готов выполнить всё, что вы возложите на меня". - "Я бы очень хотел, - ответил мессер Артилао, - чтобы вы взяли на себя, покуда я буду в отсутствии, бремя попечения о моём доме и о жене, оказывая ей помощь во всех её нуждах, и всё, что вы издержите на неё, будет сполна и своевременно мною возмещено".
Выслушав волю кума, мессер Либерале сперва выразил ему свою глубокую благодарность за лестное о нём мнение и за оказанное доверие, затем от всего сердца пообещал ему, по мере своих слабых сил, исполнить всё, что бы он ни возложил на него. Подошло время отправляться в плаванье, и мессер Артилао, погрузив на судно свои товары и препоручив куму беременную на третьем месяце жену Дарию, взошёл на корабль; были подняты и распущены паруса, их наполнил попутный ветер, и, покинув Геную, мессер Артилао благополучно отправился в плаванье. Как только он отбыл и пустился в путь, мессер Либерале явился к своей обожаемой куме мадонне Дарии и сказал ей так: "Дорогая кума, ваш муж и дражайший мой кум мессер Артилао, перед тем как отбыть отсюда, самым настоятельным образом попросил меня взять на себя попечение о его делах, а также о вашей особе, оказывая вам помощь во всех ваших нуждах. Издавна связанный с ним тесной дружбой, которая с годами ещё больше упрочилась, я пообещал ему неукоснительно и в точности исполнить его наказ. И вот я пришёл сюда к вам заявить, чтобы во всех затруднительных случаях вы обращались ко мне за содействием и поддержкой".
Мадонна Дария, которая по природе своей была женщиной мягкой и обходительной, горячо поблагодарила его и попросила не оставлять её своими заботами, и мессер Либерале ей это пообещал. Частенько наведываясь к куме и следя за тем, чтобы всё у неё было в полном порядке, мессер Либерале заметил, что она в тягости, но, притворившись, что ни о чём не догадывается, однажды спросил её в разговоре: "Как вы себя чувствуете, кума? Или, быть может, вам не совсем по себе из-за отъезда мессера Артилао, вашего мужа?" На это мадонна Дария отвечала: "Разумеется, мессер кум; тут много различных причин, и главнейшая из них - состояние, в котором я сейчас пребываю". - "А в каком состоянии вы теперь пребываете?" - осведомился мессер Либерале. "Я беременна на третьем месяце, - отвечала мадонна Дария, - и беременность моя такая тяжёлая, что худшей у меня ещё не бывало". Услыхав это, кум произнёс: "Так вы, стало быть, в положении?" - "Дай, боже, мне доносить. - отозвалась мадонна Дария, - и благополучно разрешиться от бремени".
Ведя с кумой такие и подобные им разговоры и видя, что она хороша собой, свеженькая и пухленькая, мессер Либерале воспылал к ней такой жгучей страстью, что дни и ночи думал только о том, как бы добиться осуществления своих нечестивых желаний, хотя любовь и привязанность к куму его всё же несколько сдерживали. Однако, подстрекаемый своей пламенной страстью, он как-то раз подошёл к куме и сказал: "До чего же мне досадно и меня огорчает, дорогая кума, что мессер Артилао уехал, оставив вас в положении, ибо из-за поспешного отъезда своего он запамятовал завершить отделку младенца, которого вы носите в животе. И, может статься, что именно из-за этого вы и страдаете от тяжёлой беременности". - "Так вы держитесь того мнения, - спросила мадонна Дария, - что у существа, которое я ношу в животе, недостаёт каких-нибудь членов и от этого мне неможется?" - "Конечно, я держусь этого мнения, - отвечал мессер Либерале, - и твёрдо убеждён в том, что мой кум мессер Артилао не успел отделать до конца все члены младенца. А от этого случается, что один рождается колченогим, другой - скрюченным, и кто увечным по-одному, а кто по-иному".
- "То, что вы говорите, кум, меня ужасно встревожило, - сказала кума, - какое же средство тут может помочь, чтобы со мной не стряслась такая беда?" - "Ах, дорогая кума, - отвечал мессер Либерале, - успокойтесь и не волнуйтесь; средство найдётся решительно от всего, кроме смерти". - "Умоляю вас, - продолжала кума, - заклинаю вас любовью, которую вы питаете к куму, дайте мне это средство, и чем скорее вы мне дадите его, тем больше я буду обязана вам; не становитесь причиной того, чтобы дитя родилось увечным". Поняв, что кума клюнула на приманку, мессер Либерале сказал: "Было бы величайшей низостью и безмерной подлостью, дорогая кума, видя друга в опасности, не протянуть ему руки помощи. Располагая возможностью восполнить недостающее у младенца и не сделав этого, я поступил бы как последний предатель и нанёс бы вам непоправимый ущерб". - "В таком случае, дорогой кум, - воскликнула женщина, - не мешкайте больше, дабы дитя не осталось убогим. Ведь, не говоря уже об уроне, это было бы немалым грехом". - "Ни о чём не тревожьтесь, кума, ибо я удружу вам на славу. Прикажите служанке собрать на стол, а тем временем мы положим начало нашим доделкам".
Служанка занялась приготовлением обеда, а мессер Либерале уединился с мадонной Дарией в её комнате и, заперев дверь, принялся ласкать и целовать её, расточая ей такие жаркие ласки, какие ни один мужчина никогда ещё не расточал никакой женщине. Мадонна Дария была этим крайне удивлена и сказала: "Как же так, мессер Либерале, разве позволительно куму проделывать подобные вещи с кумой? Увы мне, несчастной! Ведь это наитягчайший грех! {115} Будь это не так, я бы пошла вам навстречу". На это мессер Либерале ответил: "Что больший грех - лежать ли в постели с кумой или допустить, чтобы младенец родился увечным?" - "Полагаю, что больший грех допустить рождение увечного по вине родителей существа", - ответила женщина. "А раз так, - сказал мессер Либерале, - вы совершите наитягчайший грех, если не позволите мне восполнить всё то, чем пренебрег ваш супруг". Женщина, страстно желавшая родить дитя отменно здоровым, поверила словам кума и, несмотря на их кумовство, сочла себя обязанной доставить ему наслаждение, и после этого они великое множество раз оставались друг с другом.
Женщине очень понравилась доделка недоработанных членов, и она не раз умоляла кума не упустить ничего такого, что было упущено её мужем. Кум, которому лакомый кусочек пришёлся весьма и весьма по вкусу, дни и ночи со всем усердием трудился над доделкой младенца, дабы тот родился без всяких изъянов. Подоёел срок родов, и мадонна Дария родила мальчика, во всём походившего на отца, и он отличался таким безупречным сложением, что всё его тельце было, можно сказать, верхом совершенства. Это доставило мадонне Дарии огромную радость, и она всячески выражала свою благодарность куму, ибо не кто иной, как он, был причиною столь великого блага. Миновало немного времени, и мессер Артилао вернулся в Геную. Придя домой, он нашёл жену здоровой и пригожей, как никогда. Весёлая и приветливая, она встретила его с новорождённым на руках, и они крепко обнялись и расцеловались. Прослышав о прибытии кума, мессер Либерале поспешил к нему и обнял его, радуясь благополучному возвращению друга и тому, что он в добром здравии.
И вот как-то раз, когда мессер Артилао сидел с женой за столом, случилось, что, лаская младенца, он произнёс: "Ах, Дария, до чего же хорош этот малыш! Видела ли ты ребёнка с лучшим телосложением? Погляди, какой он красавчик; полюбуйся на его личико; всмотрись в его лучистые, точно звёзды, глазёнки". Так расхваливал он младенца сверху и донизу, перечисляя его достоинства одно за другим. Мадонна Дария в ответ на это заметила: "Конечно, у него всё как следует, но в этом, муж мой, заслуга не ваша, ибо вы уехали, как хорошо знаете, покинув меня беременною на третьем месяце, и плод остался в моём животе недоделанным, из-за чего беременность моя протекала очень мучительно. Вот почему мы обязаны вечною благодарностью нашему куму мессеру Либерале, который усердно и старательно, с присущей ему добросовестностью, помог устранить недостатки младенца, восполнив всё то, что было упущено вами". Выслушав и хорошо поняв сказанные женой слова, мессер Артилао погрузился в раздумье, - ведь они были для него ударом ножа в самое сердце, - ибо ему сразу же стало ясно, что мессер Либерале - гнусный предатель, осквернивший святость его супружества. Но, будучи человеком благоразумным, он сделал вид, что ничего не понял, и перевёл разговор на другое.
Поднявшись из-за стола, мессер Артилао принялся размышлять о неожиданном и столь мерзком поведении кума, которого он любил, как никого на свете, и дни и ночи только и думал о том, каким образом и каким способом отомстить за нанесённое ему оскорбление. Поглощённый этим мыслями, всё ещё не зная, как ему держаться в этом деле, он, в конце концов, придумал нечто такое, что удалось ему, как он того хотел и жаждал. Однажды мессер Артилао сказал жене: "Дария, позаботься приготовить назавтра обед получше и побогаче, так как я хочу пригласить мессера Либерале с женой мадонной Проперцией, нашей кумой, отобедать с нами. Но, если тебе мила твоя жизнь, не расспрашивай ни о чём в их присутствии, помалкивай и терпеливо снеси всё, что бы ты ни увидела и ни услышала". Мадонна Дария пообещала повиноваться приказанию мужа. Уйдя из дому, мессер Артилао отправился на базарную площадь и, отыскав своего кума мессера Либерале, пригласил его с женой мадонной Пропорцией назавтра к себе на обед. Тот охотно и с благодарностью принял приглашение кума. Наступил следующий день, и кум с кумой пришли к мессеру Артилао, где их встретили и приняли с отменным радушием.
Посреди общего разговора о всякой всячине мессер Артилао обратился к мадонне Пропорции с такими словами: "Дорогая моя кума, пока дойдут кушанья и накроют на стол, вы успеете приготовить для себя немного хлебного супа {116} и им подкрепиться", и, приведя её в крошечную каморку, протянул ей кубок вина с примешанным к нему сонным зельем, и она, приготовив для себя суп, безо всякого опасения съела его и выпила всё вино без остатка. Вскоре затем они сели за стол и беззаботно и весело пообедали. Едва они покончили с этим, как мадонну Пропорцию одолела такая сонливость, что глаза её стали сами собой смежаться. Заметив это, мессер Артилао сказал: "Подите-ка, кума, немного прилечь; быть может, вы плохо спали минувшею ночью", и повёл её в уединённую комнатку, где она бросилась на постель и мгновенно заснула. Опасаясь, как бы действие зелья вскоре не ослабело и того, что у него недостанет времени выполнить свой заветный замысел, он окликнул мессера Либерале и сказал ему так: "Давайте, куманёк, удалимся отсюда и дадим куме выспаться в своё удовольствие, ибо сегодня она, очевидно, поднялась слишком рано, и ей необходимо немного вздремнуть". Итак, кумовья вышли из дому и отправились на базарную площадь. Там мессер Артилао, заявив, что ему нужно заняться кое-какими безотлагательными делами, распрощался с кумом и незаметно воротился домой. Тихонько проскользнув в комнату, где почивала кума, он подошёл вплотную к её постели.
Увидев, что мадонна Пропорция сладко спит, убеждённый в том, что никто не знает о его возвращении и что она сама не слышала, как он вошёл, мессер Артилао со всею возможной для него ловкостью снял с её пальцев кольца, а с шеи жемчуг и удалился из комнаты. Когда питьё из вина с примешанным к нему сонным зельем утратило свою силу, мадонна Пропорция пробудилась от сна и, намереваясь подняться с постели, обнаружила пропажу жемчуга и колец. Поднявшись с постели, она принялась искать свои вещи и, переворошив всё, ничего не нашла. Охваченная сомнениями и беспокойством, она вышла из комнаты, где спала, и спросила мадонну Дарию, не взяла ли она случайно её жемчуг и кольца и не спрятала ли их у себя. Та ответила отрицательно. Это вконец огорчило мадонну Пропорцию. И вот, когда бедняжка пребывала в полнейшей растерянности и не знала, что предпринять, возвратился домой мессер Артилао. Увидев, что кума вне себя от волнения и опечалена, он обратился к ней с такими словами: "Что с вами, кума, чем вы так сильно расстроены?" Кума рассказала ему обо всём.
Притворившись, что ему ничего не известно, мессер Артилао проговорил: "Ищите хорошенько, кума, и пораскиньте мозгами, не положили ли вы ваши вещи куда-нибудь в такое местечко, о котором больше не помните, и всё, быть может, отыщется; а если вы их всё-таки не найдёте, обещаю вам словом доброго кума учинить такое расследование, что солоно придётся тому, кто их взял. Но, прежде чем я примусь за него, вам всё же следует везде и всюду тщательно поискать". Обе кумы и слуги обыскали и перерыли весь дом; они его обшарили и переворошили, но ничего не нашли. По этому поводу мессер Артилао отчаянно расшумелся, накидываясь с угрозами то на того, то на другого, но все клятвенно утверждали, что ничего не знают. Затем, обратившись к мадонне Пропорции, он сказал: "Не печальтесь, кума, бодритесь, ибо я во что бы то ни стало добьюсь своего. И знайте, кума, что мне ведомо тайное средство столь чудодейственной силы, что кто бы ни оказался похитителем драгоценностей, я его выведу на чистую воду и обличу". Услышав это, мадонна Пропорция проговорила: "О, мессер кум, сделайте милость, испытайте силу вашего средства, дабы мессер Либерале не заподозрил меня в чём-либо худом и дурно обо мне не подумал".
Поняв, что теперь самое время отомстить за нанесённое ему оскорбление, мессер Артилао кликнул жену и слуг и приказал им выйти из комнаты и чтобы без зова никто не смел близко к ней подходить. После ухода жены и слуг мессер Артилао запер комнату на замок и обвёл углем круг на полу. Начертав какие-то знаки и что-то наподобие никому не ведомых букв, он вступил внутрь этого круга и сказал мадонне Пропорции: "Кума моя, лежите спокойно, не двигайтесь и не страшитесь, что бы вы ни услышали, ибо я вас не покину, пока ваши драгоценности не будут мною отысканы". - "Не беспокойтесь, - ответила кума, - без вашего приказания я не пошевелюсь и ничего не сделаю". Тогда, повернувшись направо, мессер Артилао начертал на полу какие-то знаки, повернувшись затем налево, он начертал что-то в воздухе и, притворившись, будто разговаривает сразу со многими собеседниками, стал извлекать из своего чрева такие ни на что не похожие звуки, что мадонна Пропорция изрядно перепугалась, и, заметив это, мессер кум вынужден был обратиться к ней с увещанием не волноваться и не тревожиться. Проведя внутри круга около четверти часа, он изменённым голосом пробормотал нижеследующий стих:
Те вещи, что найти ты хочешь, скрыты
В долинке узенькой, в кустах густых,
У той, что потеряла их, ищи ты,
Ищи усердно и обрящешь их.
Эти слова столько же ободрили, как и удивили мадонну Пропорцию. Покончив с колдованием и наложением чар, кум произнёс: "Вы слышали, кума, всё, что было возвещено; выходит, что драгоценности, которые вы считаете бесследно пропавшими, находятся внутри вас. Ободритесь и укрепитесь духом - мы отыщем всё до последнего. Но нужно, чтобы я принялся их искать именно там, где, как вы слышали, они ныне покоятся". Кума, которая жаждала вернуть себе драгоценности, живо ответила: "Кум, я всё слышала и всё поняла; не мешкайте, сделайте милость, ищите их как можно старательней и усерднее". Тогда, выйдя из круга и улёгшись в постель, мессер Артилао прижался к куме, которая нисколько не воспротивилась этому. Подняв ей платье, а также рубашку, он закинул удочку и занялся ужением в узкой, густо заросшей долинке; вытаскивая свою снасть после первого приступа, он неприметно извлёк из-за пазухи спрятанное у него на груди кольцо и протянул его мадонне Пропорции с такими словами: "Поглядите, кума, какой у меня богатый улов, ведь я с первого раза подцепил перстень с алмазом". - "О, милый мой кум, удите и дальше, ведь, может статься, вы и впрямь обнаружите остальные мои драгоценности". Мужественно продолжая ужение, кум обнаруживал то одну, то другую вещь, и, в конце концов, крючок его удочки извлёк все до единой пропавшие драгоценности. Кума успокоилась и чувствовала себя самой счастливой женщиною на свете. Получив сполна все свои драгоценности, она сказала: "Ах, милый мой кум, вы вернули мне столько моих вещей; не сможете ли вы отыскать и выудить ещё и превосходное вёдрышко, которое на днях у меня украли и которым я так дорожила". Мессер Артилао на это ответил: "Охотно".
И он снова забросил свою снасть в узкую, заросшую густой растительностью долинку и принялся так усердствовать, что прикоснулся к вёдрышку, но извлечь его наружу не мог, ибо на это у него уже не хватило сил. Зная, что старания его останутся тщётными, он сказал женщине так: "Кума моя милая, я отыскал ваше вёдрышко и даже коснулся его, но, так как оно лежит перевёрнутое вверх дном, моей снасти не удалось его ухватить и извлечь наверх". Мадонна Пропорция, которой страстно хотелось снова заполучить в свои руки вёдрышко и которой эта игра пришлась очень по вкусу, убеждала мессера Артилао не прекращать ужения. Но кум, у которого в светильнике масло иссякло, да так, что он и вовсе погас, произнес: "Кума, у снасти, которою я всё это время удил, обломился кончик, и она больше ни на что не годна; посему потерпите ещё немножко, завтра я отнесу её кузнецу, он приладит кончик, после чего мы, не спеша, и займёмся выуживанием вашего вёдрышка". Мадонна Пропорция удовлетворилась ответом кума и, попрощавшись с ним и кумою, весёлая и довольная, вернулась домой.
Однажды ночью, когда она лежала в постели с мужем и они приятно беседовали, причём он то и дело возобновлял ужение в узкой, густо заросшей долинке, она обратилась к нему с такими словами: "Ах, муженёк, заклинаю вас всем святым попытаться, не сможете ли вы, занимаясь ужением, отыскать вёдрышко, пропавшее у нас несколько дней назад; ведь позавчера я потеряла мои драгоценности, и наш кум мессер Артилао, удя в этой же самой долинке, отыскал их все до единой. А когда я попросила его выудить также пропавшее вёдрышко, он сказал, что коснулся его, но не мог ухватить, так как оно лежит перевёрнутое вверх дном, а у его снасти из-за неумеренного ужения обломился кончик. По этой причине постарайтесь и вы, не удастся ли вам его отыскать". Услышав об учинённом ему кумом возмездии, мессер Либерале онемел и терпеливо снёс столь великое посрамление. На следующее утро кумовья сошлись на базарной площади и посмотрели друг другу в глаза, но так как ни один из них не решился на откровенное объяснение, то оба хранили молчание и не бросили своим жёнам ни слова упрёка, и те стали у них в конце концов общими, и один беспрепятственно позволял другому наслаждаться с его женой.
Рассказанная Альтерией сказка настолько понравилась, что весь этот вечер все только и делали, что припоминали её, поражаясь, с какой хитростью и какой ловкостью кумовья надули друг друга. Увидев, однако, что смех и разговоры чересчур затянулись, Синьора повелела всем замолчать и приказала Альтерии последовать установленному порядку и сопроводить свою сказку загадкой, и та без всякого промедления произнесла:
Прочитанная Альтерией загадка доставила не меньшее удовольствие, чем её сказка. И хотя на первый взгляд она показалась несколько непристойной, девицы хранили молчание отнюдь не поэтому, а потому, что уже не раз им доводилось слышать её. Однако Лауретта, притворившись, что не понимает загадки, попросила Альтерию, чтобы она её объяснила, на что та, улыбаясь, сказала: "Излишне, синьора Лауретта, возить крокодилов в Египет, на Самос - вазы, а в Афины - сов {117}. Но, чтобы доставить вам удовольствие, я всё же её объясню. Итак, волосатый и внутри пустой предмет - это перо, которым мы пишем. Пока его не опустят в чернильницу, оно белое и сухое, но, будучи извлечено из неё, оказывается грязным и влажным; оно служит пишущему, который водит им, когда ему заблагорассудится". После того как загадка была объяснена, сидевшая рядом с Альтерией Ариадна поднялась на ноги и так начала свою сказку.
Сказка Альтерии, рассказанная ею с неменьшим изяществом, чем осмотрительностью и скромностью в выражениях, напомнила мне занятную и столь же смешную повесть, которую недавно поведала мне одна знатная дама. И, если я изложу её не столь изящно и не с такой прелестью, как она была поведана этой дамой, подарите меня, насколько сможете, своей снисходительностью, ибо природа отказала мне в том, чем наделила её в таком изобилии.
Близ Фано, города в Марке {118}, расположенного на Адриатическом море, есть деревня, носящая название Кариньяно, и в этой деревне живёт множество молодых пригожих мужчин и красивых женщин. Среди прочих жил там и один крестьянин по имени Сандро, балагур и весельчак, каких никогда ещё не создавала природа. И, так как он отличался беспечностью и беззаботностью и с полнейшим равнодушием относился к тому, идут ли его дела хорошо или дурно, он стал таким румяным и толстым, что его тело походило на самое лучшее, какое только бывает, свиное сало. Достигнув сорокалетнего возраста, он взял себе в жёны бабёнку, не менее приятную и не менее толстую, чем он сам, и была она и своими размерами и своей полнотой подстать ему. Не прошло и недели после их свадьбы, как Сандро сбрил себе бороду, дабы казаться красивее и веселее. Случилось так, что Касторьо, дворянин из Фано, юноша богатый, но ума недальнего, купил в Кариньяно усадьбу с небольшим домиком, где и проводил ради своего удовольствия большую часть лета, имея при себе двух слуг и женщину для утех. Прогуливаясь как-то после вечерни по окрестным полям, как это у многих бывает принято, он увидел Сандро, который обрабатывал сохой пашню, и, заметив, что он пригож, толст и румян, приветливо улыбаясь, сказал: "Я и сам, братец, не знаю, в чём причина того, что я, как ты видишь, худосочен и тощ, а ты кровь с молоком и толст.
Я всякий день ем тонкие кушанья, пью отменные вина, лежу в постели, сколько мне этого хочется, ни в чём не терплю недостатка и жажду больше, чем кто бы то ни было, набраться жирку, и чем больше усилий я прилагаю, чтоб растолстеть, тем больше тощаю. А ты зимой питаешься грубой пищей, пьёшь водянистое жиденькое вино, встаёшь на работу затемно, а летом не имеешь ни часу роздыха и тем не менее румян и толст, так что смотреть на тебя - одно удовольствие. И вот, страстно желая достигнуть такой же полноты, как твоя, прошу тебя, сколько умею и как могу, укажи мне способ, который ты применял, чтобы стать толстым. И, кроме пятидесяти золотых флоринов, которые я намерен тебе тут же вручить, обещаю вознаградить тебя таким образом, чтобы в течение всей своей жизни ты мог благодаря мне жить в достатке и почитать себя удачником и счастливцем". Сандро, не лишённый хитрецы и лукавства и, что называется, парень не промах, сначала отказался поделиться с Касторьо своею тайной. Но, побуждаемый его неотступными просьбами и желанием получить пятьдесят флоринов, согласился, в конце концов, указать путь к тому, как Касторьо набраться жиру.
Прекратив пахать поле, он сел на землю и, усадив подле себя Касторьо, сказал: "Синьор Касторьо, вас удивляет, что я толст, а вы худосочны, и вы считаете причиной того, что одни худеют, а другие полнеют, ту пищу, которой они питаются. Но, думая так, вы глубоко заблуждаетесь, ибо существует великое множество обжор и отъявленных питухов, которые, можно сказать, не едят, а непрерывно без устали жрут, и тем не менее они до того тощи, что кажутся не людьми, а какими-то ящерицами. Однако если вы поступите так же, как я, то в короткое время обрастёте жирком". - "А как поступил ты, мой Сандро?" - спросил Касторьо. Тот на это ответил: "Вот уже год, как мне, по моему желанию, удалили яички, и, с тех пор как их у меня не стало, я, как видите, растолстел". На это Касторьо заметил: "Поражаюсь, как ты не умер". - "С чего же тут умирать? - - отозвался Сандро, - ведь тот мастак, что их удалил, освободил меня от них с такой ловкостью и такой сноровкой, что я почти ничего не почувствовал. С той поры тело моё стало таким же нежным, как тельце ребёнка, и я никогда прежде не бывал столь же спокоен и весел, как ныне". - "А кто же тот, кто с такой ловкостью, что ты даже не ощутил боли, извлёк у тебя яички?" Сандро ответил: "Он умер".
- "Как же быть, - проговорил Касторьо, - если он умер?" На это Сандро сказал: "Этот славный человек незадолго до смерти обучил меня своему искусству, и с той поры и до настоящего времени я удалил яички у множества телят, жеребят и другой живности, и все они отменно раздобрели; и, если вы пожелаете поручить это мне, я проделаю всё, что потребно, и вы останетесь мною довольны". - "Но я боюсь умереть", - проговорил Касторьо. "Как это умереть? - возразил Сандро, - телята, жеребята и прочая живность, все, у кого я извлёк яички, и не думали от этого умирать". И Касторьо, который больше кого бы то ни было жаждал стать толстым, в конце концов, дал себя убедить. Удостоверившись в том, что Касторьо твёрд и непреклонен в своём решении, Сандро приказал ему растянуться на свежей траве и раскинуть пошире ноги. После того как это было исполнено, он взял острый как бритва нож и, захватив в горсть мошонку Касторьо, которую предварительно хорошо размягчил обыкновенным оливковым маслом, ловким движением сделал на ней надрез. Сунув затем в этот надрез два пальца, он с таким искусством и такой ловкостью извлёк из мошонки оба яичка, что Касторьо почти не ощутил боли.
Приготовив вслед за тем из масла и сока некоторых трав смягчительный пластырь и приложив его к ране, он повелел Касторьо подняться на ноги. Итак, сделавшись каплуном или, если угодно, евнухом, Касторьо вытащил свой кошель, опустил в него руку и отсчитал Сандро обещанные флорины, после чего, распрощавшись с ним, возвратился домой. Не прошло и часа с того мгновения, которое превратило Касторьо в евнуха, как он почувствовал такую страшную боль и такие ужасные муки, каких никто никогда ещё не испытывал. Он до того страдал, что не мог забыться во сне, и терзавшая его боль возрастала день ото дня, рана в месте надреза стала гноиться и издавать такое зловоние, что всякому, кто приближался к нему, было невмочь его выносить. Весть об этом дошла до Сандро, который сильно перепугался и горько раскаивался в своей опрометчивости и в своём легкомыслии и трепетал, как бы Касторьо не умер. А тот, понимая, до чего плохи его дела, не говоря уже о мучившей его боли, распалился такой яростью и таким гневом, что жаждал расправиться с Сандро, покарав его смертью.
Собравшись с силами, сопровождаемый двумя слугами, он отправился к Сандро и, застав его за ужином, проговорил: "Ты, Сандро, как нельзя лучше довёл меня до смерти, но я не умру без того, чтобы не отплатить тебе за твоё преступление". - "Причина всему, - отвечал Сандро, - вы сами, а вовсе не я, ибо ваши настояния заставили меня взяться за это дело. Но, чтобы вам не казалось, что я исполнил его кое-как и неумело, чтобы вы не считали меня неблагодарным и забывшим о вашем вознаграждении и чтобы я не стал причиной вашей смерти, приходите завтра утром пораньше на пашню, и я всенепременно вам помогу; а пока выбросьте из головы мысли о смерти". Касторьо ушёл, и Сандро принялся горько плакать; он захотел даже бежать, отправиться в чужие края, и ему всё представлялось, что за ним по пятам гонятся сбиры {119}, с тем чтобы схватить его и крепко связать. Видя, что муж глубоко опечален, и не зная причины его печали, жена спросила его, из-за чего он так горестно плачет. И он подробно рассказал ей о случившемся. Узнав, в чём причина его отчаяния, и хорошо понимая, что Касторьо по глупости подверг свою жизнь грозной опасности, она некоторое время пребывала в замешательстве.
Затем, укорив мужа за легкомыслие, навлёкшее на него столь большую опасность, она стала мягко и ласково его утешать, прося успокоиться и обещая уладить всё таким образом, что он будет избавлен от смертельной опасности. Занялся следующий день, и жена Сандро, взяв одежду мужа, надела её на себя, водрузив, сверх того, на голову мужнин колпак. Отправившись в поле с быками и сохой, она принялась пахать землю, поджидая прихода Касторьо. Немного спустя тот предстал перед нею и, сочтя, что жена Сандро - сам Сандро, занятый пахотой, проговорил: "Сандро, я чувствую, что умру, если ты мне не поможешь. Надрез, который ты сделал, ещё не зажил; больше того, он загноился и издаёт такое зловоние, что я очень боюсь за себя, и, если ты не окажешь мне помощи, мне предстоит вскоре увидеть конец моей жизни". Жена Сандро, казавшаяся им самим, ответила на это: "Дайте мне только взглянуть на надрез, а там мы что-нибудь да придумаем". Задрав рубашку, Касторьо показал свою рану, от которой уже нестерпимо несло.
Рассмотрев её, жена Сандро рассмеялась и сказала: "Вы страшитесь смерти, Касторьо, и думаете, что ваш случай неизлечим; разумеется, вы ошибаетесь, ибо надрез, который был сделан некогда мне, больше вашего и ещё тоже не зажил, да и несёт от него посильней, чем от вашей раны, и тем не менее вы видите меня толстым, румяным и свежим, как лилия. И, чтобы вы поверили тому, что я говорю, покажу вам, пожалуй, свою не зажившую ещё рану". Стоя одной ногой на земле и поставив другую на ручку сохи, она приподняла вверх одежду и, приглушённо выпалив задом, наклонилась и показала Касторьо свою открытую рану. Убедившись, что надрез Сандро больше, чем его собственный, и что за столь длительный срок он не зажил, учуяв носом доносившийся до него тяжкий дух, а также дивясь тому, что у Сандро отрезано и его мужское отличие, Касторьо несколько взбодрился и притерпелся и к своей боли и к исходившему от него зловонию. А в скором времени бедняжка и вовсе оправился и растолстел, к чему так страстно стремился.
Дамы вдоволь посмеялись над оставшимся без яичек Касторьо, но ещё больше смеялись мужчины, припоминая, как жена Сандро показала Касторьо своё естество, выдав себя за Сандро, который будто бы был лишён не только яичек, но и своего мужского отличия. И, так как никто не мог удержаться от возобновлявшихся приступов смеха, Синьора, захлопав в ладоши, заставила всех замолчать и отдала повеление Ариадне последовать установленному порядку, огласив занимательную загадку, и та, дабы не оказаться хуже других прочитала такое:
Предложенная Ариадной загадка показалась слушателям несколько непристойной. Обрушив на Ариадну резкие слова порицания, Синьора явственно показала, что она немало разгневалась на неё. Но та, как всегда остроумная и находчивая, улыбаясь, проговорила в ответ: "Синьора, вы напрасно разгневались на меня, ибо загадка моя рассчитана на то, чтобы вызвать весёлый смех, и в ней нет ничего неприличного. Когда вы хотите поставить больному клистир, не велите ли вы ему лечь ничком, то есть животом вниз? Не берёте ли затем в руки потребный предмет, то есть клистир, и не вставляете ли его в отверстие? И, так как больному ваши действия не очень-то по душе, не говорите ли вы ему, чтобы он не ёрзал. И разве по окончании вливания у него не наполняется живот? Таким образом, моя загадка вовсе не так неприлична, какой вы её сочли". Выслушав и поняв превосходное объяснение забавной рагадки, Синьора успокоилась и разрешила девицам беспрепятственно говорить всё, что они пожелают, не опасаясь порицания и упрёков. Катеруцца, которой жребий предуказал рассказывать в эту ночь третьей по счету, увидев, что Синьора вполне успокоилась и не станет её останавливать, живо и весело приступила к изложению своей сказки, говоря так.
Если женщина, будь она хоть порядочной, хоть порочной, к чему-нибудь приобыкла, отстать от этого ей не легко; вот почему, сжившись за долгое время со своей привычкой, она не расстанется с нею до конца своих дней. Поэтому я собираюсь рассказать вам об одном случае, приключившемся с некоей вдовушкой, которая, привыкнув пребывать в грязном распутстве, никак не могла с ним покончить и, больше того, искусно подстроив подвох собственному сыну, почтительно и мягко её укорявшему, не отступилась от своих злонамеренных побуждений, как это станет для вас очевидным из содержания моего рассказа.
Итак, милые дамы, в недавнее время, о чём вы, может быть, уже слышали, в роскошном и знаменитом городе Венеции жила одна вдовушка по имени Полиссена, женщина цветущего возраста, собою красавица, но происхождения низкого. Имела она от покойного мужа сына, прозывавшегося Панфильо, юношу способного и старательного, примерной жизни и похвальных нравов, и был он золотых дел мастером. И так как Полиссена, о чём я сказала выше, была женщина молодая, прелестная и привлекательная, многие мужчины, и среди них виднейшие в городе, ухаживали за нею и усиленно её домогались. И, так как ей уже довелось отведать мирских радостей и сладостных восторгов любви, она легко уступала желаниям тех, кто её домогался, и отдавалась им душою и телом. Будучи самой пылкостью, она не довольствовалась одним или двумя возлюбленными, что было бы проступком, простительным для женщины молодой и недавно овдовевшей, но щедро дарила свою благосклонность всякому, жаждавшему её объятий, не щадя ни собственной чести, ни чести покойного мужа. Панфильо, знавший об этом не потому, чтобы он ей потакал, но так как догадывался о дурном поведении матери, очень сокрушался и испытывал тяжкие душевные муки и скорбь, каковые не мог бы не ощущать всякий разумный и порядочный человек.
И вот, терзаемый этой душевною пыткой и не имея сил дольше терпеть такой срам и позор, он великое множество раз принимал решение убить свою мать. Но, поразмыслив над тем, что он обязан своею жизнью не кому иному, как ей, Панфильо отказался от жестокого своего намерения и захотел попытаться, не сможет ли он образумить её и побудить оставить столь неправедный образ жизни. Поэтому, выбрав как-то раз подходящее время, он сел возле матери и ласково обратился к ней с такими словами: "Обожаемая и высокочтимая матушка, не без мучительной боли и такой же печали я сел тут рядом с вами и тешу себя надеждой, что вы дозволите мне высказать то, что до этого часа я таил у себя в душе. В прошлом я знавал вас рассудительной, благоразумной, осмотрительной, но теперь вижу вас безрассуднейшей и хотел бы - про то ведает один бог - оказаться столь же далеко от вас, сколь близко я нахожусь сейчас. Насколько я способен понять, вы ведёте самую что ни на есть порочную жизнь, позорящую и вас и доброе имя моего покойного отца и супруга вашего.
И если вам угодно пренебрегать собственной честью, то, по крайней мере, подумайте обо мне - ведь я ваш единственный сын, на которого вы можете твёрдо надеяться, что он станет подлинной и верной опорою вашей старости". Выслушав слова сына, мать посмеялась над ними и продолжала жить как ей нравилось. Убедившись, что мать нисколько не послушалась его ласковых слов, Панфильо решил больше не заговаривать с нею об этом, но предоставить ей поступать по своему усмотрению. Прошло немного дней, и Панфильо, на свою беду, схватил такую чесотку, которая походила чуть ли не на проказу, и, так как стояли сильные холода, он не мог от неё излечиться. И вот славный Панфильо стал проводить вечера у огня и, мучимый чесоточным зудом, непрерывно чесался, и, чем больше проникал в него жар от огня, тем больше в его жилах разогревалась кровь и тем сильнее возрастал его зуд. Как-то, когда Панфильо в один из вечеров сидел у огня и с величайшим наслаждением скрёб свою коросту, явился один из любовников матери, и в присутствии сына они долго вели любовные разговоры. Не говоря уже о докучной и мучительной почесухе, которая его нещадно терзала, лицезрение матери вместе с любовником повергло беднягу в уныние и тоску.
И, когда любовник ушёл, Панфильо, по-прежнему скребясь от нестерпимого зуда, сказал матери так: "Матушка, я как-то уже обращался к вам с увещанием оставить вашу дурную и бесчестную жизнь, которая навлекает невероятный позор на вас и причиняет мне, вашему сыну, немалый ущерб, но вы уподобились бесстыжей женщине и нисколько не вняли моим уговорам, в большей мере стремясь насытить свои вожделения, чем прислушаться к поданным мною советам. Ах, матушка, оставьте, наконец, эту постыдную жизнь, отриньте от себя этот мерзкий срам, поберегите свою честь, не становитесь причиной моей смерти. Ужели вы не видите, что смерть всегда рядом с вами? Не слышите того, кто неизменно печётся о вас?" Говоря это, он непрерывно чесался от одолевавшего его зуда. Услышав, как тяжко скорбит её сын, Полиссена решила над ним подшутить, дабы он больше не жаловался на её поведение, и её выдумка удалась ей на славу, как она страстно того и хотела. Повернувшись с весёлым лицом к сыну, она сказала: "Панфильо, ты горюешь и печалишься обо мне, потому что я веду нехорошую жизнь; признаю это сама и нахожу, что ты поступаешь, как должно доброму сыну.
Но, если ты столь озабочен, как говоришь, чтобы я блюла мою честь, удовлетвори меня в одной-единственной вещи, а я, взамен этого, обещаю тебе безраздельно отдать себя в твои руки, забыть обо всех и всяких любовниках и повести безупречную и святую жизнь; но, если удовлетворить меня в этом ты не захочешь или не сможешь, будь уверен, твоё желание останется неисполненным, и я пущусь во все тяжкие". Сын, которому дороже всего на свете была честь матери, сказал на это: "Приказывайте, матушка, ибо когда бы вы захотели, чтобы я бросился в пламя и в нём сгорел заживо, я бы из любви к вам с охотою сделал это, лишь бы вы больше не впадали в порок, в котором пребывали до сих пор". - "Смотри же, - сказала мать, - хорошенько подумай над тем, что я скажу, и, если ты в точности исполнишь поставленные мною условия, твоё желание осуществится полностью; если же нет, всё обернётся для тебя ещё большим ущербом и срамом". - "Согласен, - промолвил Панфильо, - сделать всё, что предложите". Тогда Полиссена сказала: "Я не хочу, сынок, от тебя ничего иного, как только того, чтобы в течение трёх вечеров ты не скрёб своей коросты, и обещаю тебе, что в этом случае твоё желание будет исполнено".
Выслушав условие матери, юноша несколько призадумался и, хоть оно показалось ему жестоким, тем не менее он его принял; и для закрепления договора они ударили по рукам. Наступил первый вечер, и Панфильо, покинув мастерскую, воротился домой и, сбросив с себя длиннополое зимнее платье, принялся прохаживаться по комнате. И, так как его немилосердно знобило, он расположился в углу у огня; желание почесаться охватило его с такой силой, что он едва себя сдерживал. Хитрая мать разожгла славный огонь, дабы сын разогрелся как можно сильнее, и, видя, что он корчится и извивается, словно змея, сказала: "Что ты, Панфильо, там делаешь? Смотри, не нарушь данного тобой слова, потому что не для того заключала я с тобой договор, чтобы его нарушать". Панфильо ответил: "Во мне, матушка, нисколько не сомневайтесь. Будьте неколебимы вы сами, а я уж слова своего не нарушу", и оба внутренне пылали досадой - один от запретного желания поскрести свою коросту, другая - снова быть со своим любовником. Тоскливо и нудно миновал первый вечер.
Наступил следующий, и мать, разведя жаркий огонь и приготовив ужин, стала поджидать возвращения сына. А тот сжал зубы и, как только мог, провёл и второй вечер самым благополучным образом. Наблюдая величайшую стойкость Панфильо и принимая в расчёт, что уже миновало два вечера, на протяжении которых он ни разу не почесался, Полиссена начала по-настоящему опасаться, как бы её затея не пошла прахом, и стала про себя сильно тревожиться. И, так как её очень мучило любовное вожделение, она решила подстроить сыну подвох, так, чтобы у него появилась ещё одна причина скрести свербящую кожу, а она снова была со своими любовниками. И вот, приготовив изысканный ужин с превосходными и крепкими винами, она стала поджидать возвращения сына. Придя домой и увидев уставленный необычными яствами стол, тот изумился и, повернувшись к матери, спросил: "По какому случаю, матушка, у нас столь роскошный ужин? Уж не изменили ли вы ваше решение?" Мать на это ему ответила: "Отнюдь нет, сынок; напротив, оно ещё больше окрепло во мне.
Но, зная, что ты трудишься в мастерской целый день до наступления ночной темноты, и видя, как проклятая чесотка тебя измотала и что, изнурённый ею, ты едва жив, я глубоко сокрушаюсь. Вот почему, движимая состраданьем к тебе, я захотела побаловать тебя кое-какими лакомыми блюдами, дабы ты мог прийти на помощь природе и с большей стойкостью сопротивляться мукам чесотки, которую ты переносишь". Панфильо, который был молод, зелен и простодушен, не усмотрел в словах матери хитрости, того, что змея притаилась среди прелестных цветов, но, сев за стол у огня, принялся с удовольствием есть и с охотою пить. Между тем коварная и злокозненная мать то помешивала дрова и раздувала огонь, чтобы он пылал ярче, то протягивала сыну приправленную пряностями подливку, дабы, разгорячённый пищей и жаром огня, он не выдержал и принялся скрести свою коросту. И вот, стоя у огня и набив живот до отвала, Панфильо ощутил такой отчаянный зуд, что ему почудилось, будто он умирает. Однако, перебегая с места на место, корчась и выгибаясь, он, сколько мог, выносил эту пытку.
Солёная и приправленная пряностями еда, греческое вино и жаркий огонь до того разгорячили тело несчастного, что терпеть дольше ему стало невмочь: разорвав на груди одежду, отвязав и спустив чулки, засучив до самых плеч рукава, он принялся чесаться с таким упоением и усердием, что весь покрылся, словно испариной, сочащейся отовсюду кровью, и, повернувшись к матери, которая про себя весело потешалась, громко воскликнул: "Пусть каждый вернётся к своему привычному делу! Пусть каждый вернётся к своему привычному делу!" Мать, убедившись, что она выиграла тяжбу, притворилась, что очень огорчена происшедшим, и сказала сыну такие слова: "Панфильо, что ты безумствуешь? Что ты собираешься сделать? Так-то ты выполняешь своё обещание? Теперь ты не сможешь сетовать на меня, что я не сдержала слова". Всё так же изо всей мочи скребя свою кожу, огорчённый и взволнованный происшедшим, Панфильо ответил: "Пусть, матушка, каждый вернётся к своему привычному делу. Вы будете делать ваши дела, я буду делать мои". С той поры и до этой сын ни разу не осмелился обратиться с укорами к матери, и она снова взялась за старое, занимаясь сбытом своего товара с ещё большим усердием.
Слушателей изрядно позабавила рассказанная Катеруццею сказка. После того как в оживлённой беседе они посмеялись вдосталь, Синьора приказала рассказчице предложить положенную загадку, и та, чтобы не нарушать установленного порядка, улыбаясь, прочла нижеследующее:
Замысловатая загадка, которую прочла Катеруцца, заставила собравшихся поломать голову, чтобы попытаться в ней разобраться. Но после длительных и глубоких раздумий и размышлений не нашлось никого, кто нашёл бы ей верное истолкование. Поэтому умница Катеруцца, видя, что общество озадачено и загадка непонятна, поспешила сказать: "Чтобы не тянуть и не оставлять в недоумении уважаемых дам и кавалеров, скажу, что представляется правильным мне самой, выражая, однако, готовность подчиниться приговору того, кто окажется проницательнее меня. Моя загадка, милые дамы, означает простую перчатку, которая бережёт руку. Впервые надетая, она причиняет вам некоторое стеснение, но потом смиряется, к полнейшему вашему удовольствию". Объяснение хитроумной загадки почтенное общество приняло с явным одобрением. С загадкой было покончено, и Синьора повелела Лауретте, сидевшей рядом с Виченцей, последовать принятому порядку. И та, смело обратив своё милое личико к Бембо, сказала: "Синьор Антоньо, было бы непростительно и даже бесчестьем для нас, если бы вы, который, можно сказать, сама любезность, сама обходительность, не поведали нам с обычным для вас несравнениым изяществом какой-нибудь сказки. Что до меня, то я бы охотно её рассказала, но не могу припомнить ни одной, которая была бы достаточно занимательна и смешна. Поэтому я и прошу вас исполнить мою обязанность вместо меня и за это буду признательна вам до конца моих дней". Бембо, в этот вечер не предполагавший рассказывать, ответил ей так: "Синьора Лауретта, хоть я и считаю себя мало способным для столь сложного дела, тем не менее, поскольку всякая ваша просьба - для меня приказание, я готов принять на себя это трудное поручение и приложу все силы к тому, чтобы, если не полностью, то хотя бы отчасти удовлетворить ваше желание". И, испросив у Синьоры дозволения и согласия, он начал нижеследующее повествование.
Сколь бы скромность, прелестные дамы, ни была похвальна во всяком и каждом, тем не менее я нахожу, что она намного похвальнее, когда встречается в человеке, хорошо знающем самого себя. И, чтобы доказать справедливость этого суждения, мадонны моя, я расскажу вам сказку, не менее остроумную, чем занятную, и сколь бы смешной и неприличной она ни была, передам её в словах подобающих и благопристойных, как тому и быть надлежит. И, если случайно в моём повествовании что-нибудь покоробит и оскорбит ваш целомудренный слух, прошу прощения вашего и молю вас о том, чтобы кару за это вы отложили на будущее.
В благородном городе Флоренции есть знаменитый своею святостью и благочестием монастырь, название коего я обойду молчанием, дабы не набросить ни малейшей тени на его славное имя. Случилось так, что настоятельница этой обители опасно занемогла и, достигнув предела жизни своей, отдала душу создателю. После смерти и торжественного погребения настоятельницы сёстры-монахини колокольным звоном созвали монастырский капитул {121}, и в собрание явились все те, кто располагал правом голоса. Викарий монсиньора епископа, человек благоразумный и рассудительный, желая, чтобы избрание новой настоятельницы произошло с соблюдением всех полагающихся формальностей, обратился к сёстрам-монахиням с приглашением сесть и после этого сказал им так: "Достопочтенные инокини, вы превосходно знаете, что мы собрались сюда не для чего-либо иного, как для избрания одной из вас общей вашей наставницей и главою. А раз так, то, руководствуясь велением совести, изберите такую, которая представляется вам наилучшей".
Все инокини в один голос ответили, что так и поступят. Случилось, однако, что в обители были три инокини, между которыми возник жаркий спор, кому из них стать настоятельницей, и, так как остальные монахини питали к ним глубочайшее уважение, они пребывали в уверенности, что на голову выше их, и одинаково жаждали стать настоятельницей. И вот, пока монахини готовились приступить к выборам, одна из трёх упомянутых инокинь, прозывавшаяся сестрой Венерандой {122}, встала и, обратившись к остальным сёстрам, сказала: "Сёстры и дщери мои, премного любимые мною, вам нетрудно припомнить, с какой преданностью и каким рвением я служила всегда нашей обители, в которой состарилась, более того, одряхлела. Так вот, мне кажется справедливым, чтобы по причине продолжительной моей службы и моего возраста вы избрали меня настоятельницей и если вас не побуждают к моему избранию многолетние труды и заботы мои, а также бдения моей юности, то пусть, по крайней мере, вас побудит к этому моя старость, каковая должна быть почитаема превыше всего.
Вы видите, что сроки жизни моей уже на исходе; примите в соображение, что вскоре я освобожу место другой, а посему, дщери мои, подарите меня этой кратковременной радостью, памятуя о добрых советах, каковые я постоянно вам подавала". Произнеся эти слова и заливаясь слезами, она умолкла. По окончании речи сестры Венеранды встала сестра Модестия, по своему возрасту числившаяся второю в монастыре, и сказала: "Матери и сестры мои, вы хорошо слышали и ясно поняли предложение сестры Венеранды, каковая, хоть и самая старшая среди нас, не должна всё же, по-моему, быть избранной настоятельницей нашей обители, ибо она достигла такого возраста, что слывёт, скорее, простоватой, чем мудрой, и больше нуждается в руководстве, чем способна руководить другими. Но, если по здравом размышлении вы примете во внимание моё высокое положение и родственные связи мои и то, сколь благородная кровь течёт в моих жилах, ваша совесть, конечно, вам не дозволит поставить своей настоятельницей никого иного, кроме меня. Как каждой из вас хорошо известно, наш монастырь немало терзают всевозможные тяжбы и он крайне нуждается в покровителях.