Я умалчиваю уже о домах и поместьях, которые куплены на деньги из моего вклада и из которых вы ежегодно извлекаете обильнейшие доходы. Итак, из-за этого и ещё много чего другого, а также в воздаяние за столь значительные благие дела, каковые вы от меня получили, вы изберёте меня своей настоятельницей; ведь и пропитанием вашим и одеждой, носимой вами, вы обязаны не чему иному, как моему вкладу". Сказав это, она вернулась на своё место. По произнесении тремя инокинями речей викарий мессера епископа повелел всем остальным монахиням подойти к нему друг за дружкой и в его присутствии написать имя той, кого они бы по совести хотели видеть своей настоятельницей. Когда голоса были подсчитаны, оказалось, что каждой сопернице досталось равное их число и ни одна из них не взяла верх над двумя другими. По этой причине всех остальных монахинь охватила непримиримая распря, ибо кто-то хотел, чтобы их главою стала одна, кто-то - чтобы другая, а кто-то - чтобы третья, и посему они никак не могли успокоиться.
Видя их твёрдокаменное упрямство и исходя из того, что каждая из трёх соревнующихся сестёр-монахинь благодаря своим добрым свойствам заслуживает избрания в настоятельницы, викарий надумал изыскать такие пути и способы, чтобы одна из них, не в обиду другим, добилась своего. Итак, призвав к себе трёх этих монахинь, он произнёс: "Матушки вы мои возлюбленные, я вдосталь наслышан о добродетелях и других отменных качествах ваших, и каждая из вас достойными деяниями своими заслуживает того, чтобы стать настоятельницей этой обители. Но среди достопочтенных монахинь ваших выборы породили непримиримую распрю, ибо вы поровну поделили между собой голоса. Посему, дабы и впредь вы пребывали в любви и безоблачном мире, предлагаю для окончательного избрания настоятельницы использовать способ, который, надеюсь, окажется настолько удачным, что, в конце концов, все будут довольны. Способ же мой таков. Пусть каждая из трёх матушек, жаждущих достичь почётного положения, придумает в течение трёх дней что-нибудь похвальное и достопамятное и свершит его у нас на глазах, и кто из них совершит деяние, наиболее славное и примечательное, та единодушно и будет избрана всеми сёстрами настоятельницей обители, и ей будут оказаны подобающие её достоинству уважение и почёт".
Решение мессера викария пришлось по душе всем монахиням, и все в один голос пообещали им руководствоваться. Когда наступил назначенный день и все сёстры собрались на капитул, мессер викарий подозвал к себе трёх монахинь, домогавшихся возвыситься до сана настоятельницы, и задал им вопрос, подумали ли они над тем, что подобает им сделать, и готовы ли показать присутствующим нечто, способное стяжать им славу. Все три, как одна, ответили утвердительно. После того как собравшиеся сели, сестра Венеранда, самая пожилая из трёх, встала посередине капитула и вооружилась иглой из дамасской стали, которая перед тем была вколота в её чёрный куколь {123}, после чего, подняв спереди подол своего одеяния, в присутствии викария и сестёр-монахинь помочилась через ушко иглы с такой поразительной точностью, что никто не увидел ни одной капли, которая пролилась бы на пол иначе, чем сквозь игольное ушко. Узрев это, мессер викарий и все монахини тут же решили, что сестра Венеранда и должна стать настоятельницей и что не может быть свершено ничего такого, что превзошло бы своею значительностью это деяние.
Затем поднялась на ноги сестра Модестия, которая была второю по старшинству. Поместившись тоже посередине капитула, она взяла игральную кость и положила её на скамью, после чего взяла также пять зёрнышек самого мелкого проса и положила их на пять очков кости, предназначив для каждого очка по одному зёрнышку. Вслед за этим, приподняв подол своего одеяния сзади и обратившись тыльной частью к скамье, на которой лежала игральная кость, она произвела тыльным отверстием такой громоподобный и страшный выстрел, что перепугала насмерть и викария и сестёр. И этот выстрел, не говоря уже о том, что он вырвался из заднепроходного отверстия с величайшим грохотом, был направлен с таким умением и искусством, что зёрнышко, лежавшее на среднем очке, осталось на своём месте, тогда как остальные четыре бесследно исчезли, так что никто их больше не видел. Этот подвиг показался викарию и монахиням не менее выдающимся, нежели первый, но все сохраняли спокойствие, дожидаясь, что за доблесть будет явлена им сестрою Пачификой.
Последняя, поместившись также посередине капитула, свершила подвиг отнюдь не старушечий, но женщины отважной и мужественной. Ведь она извлекла из-за пазухи жёсткую рыбью кость и подбросила её вверх, вслед за чем стремительно подняла подол своего одеяния и поймала эту кость между ягодиц, которые сжала с такой силой, что измельчила кость на куски и растёрла их в порошок, до того мелкий, что мельче и не бывает. Викарий, отличавшийся благоразумием и рассудительностью, принялся вместе с монахинями подробнейшим образом обсуждать доблестные деяния всех трёх соревнующихся сестёр, но, обнаружив, что единомыслие на этот счёт совершенно недостижимо, отложил на время вынесение окончательного приговора. И, так как они не могли отыскать в своих книгах, как с этим делом покончить, викарий оставил его нерешённым, и оно остаётся таковым и поныне. Посему, высокомудрые дамы, вам предоставляется вынести свой приговор, каковой, принимая во внимание исключительную важность этого дела, сам я вынести не дерзаю.
Сообщённая Бембо сказка рассмешила больше мужчин, чем дам, ибо, побуждаемые стыдливостью, они склонили головы долу и не смели поднять их. Но мужчины - те возвращались то к одной, то к другой подробности рассказанной сказки и испытывали при этом немалое удовольствие. Видя, что мужчины бесстыдно хохочут, а дамы недвижны, словно мраморные изваяния, Синьора повелела всем замолчать и прекратить неуместный долее смех, а Бембо, последовав установленному порядку, прочитать положенную загадку. И он, который вдосталь наговорился, повернулся к прелестной Лауретте и произнёс: "Теперь не кому иному, как вам, синьора Лауретта, подобает предложить нам загадку. Если мы угодили вам в одном вашем деле, то не хотим угождать и в другом". И Лауретта, которой не хотелось вступать в препирательства, тем более, что она не выполнила возложенной на неё обязанности, весело и живо произнесла нижеследующее:
Все заявили, что предложенная Лауреттой загадка нисколько не хуже замечательной сказки Бембо. Но, так как загадку поняли лишь немногие, Синьора повелела Лауретте, чтобы та растолковала её. И Лауретта без всякого промедления сказала так: "Два человека вознамерились распилить толстое-претолстое бревно. Один взял в руки крепкую, остро отточенную пилу и взобрался наверх; другой, который остался внизу, смазал её маслом, после чего вставил в щель на бревне, и оба стали водить пилой вверх и вниз, пока не закончили своего дела". Всем очень понравилось остроумное и тонкое истолкование отменной загадки и, когда все успокоились и умолкли, Синьора приказала Эритрее приступить к изложению её сказки, и та сразу же начала говорить.
Принято считать, милейшие дамы, что есть свои достоинства у слов, трав и камней; камни, однако, превосходят достоинствами травы и слова, как это яснее ясного покажет вам моя предельно краткая сказочка.
В городе Бергамо проживал на редкость скупой священник, прозывавшийся пре Зефиро, про которого шла молва, что у него куча денег. За чертой города, близ ворот, именуемых Пента, был у этого священника сад. Этот сад со всех сторон был ограждён стеною и рвом, так что в него не могли проникнуть ни люди, ни скот, и украшали его всевозможные деревья всякого рода, и среди прочих росло там большое, широко раскинувшее свои ветви фиговое дерево, осыпанное прекраснейшими и лучшими во всей округе плодами, которыми пре Зефиро имел обыкновение оделять ежегодно дворян и виднейших сограждан. Были эти фиги лиловато-белого цвета и источали они из себя как бы медовые слёзы. В саду всегда находились тщательно охранявшие его сторожа. Однажды ночью, когда там случайно не оказалось охраны, некий юноша взобрался на это дерево и, срывая зрелые фиги, в полном молчании надёжно упрятывал их с кожурой в пучину своего желудка. Вспомнив о том, что этой ночью в его саду нет сторожей, пре Зефиро со всех ног понёсся туда и, как только зашёл за ограду, увидел того, кто сидел на дереве, поедая в своё удовольствие фиги.
Священник стал просить его слезть, и так как тот не слезал, то он бросился на колени и принялся заклинать его небом, землёй, планетами, звёздами, стихиями и всеми священными словами, но юноша, как ни в чём не бывало, продолжал уплетать за обе щёки. Увидев, что его упрашивания нисколько не помогли, пре Зефиро нарвал горсть травы, что росла повсюду вокруг, и во имя её достоинств начал заклинать юношу покинуть, наконец, дерево, но тот поднялся ещё выше и устроился поудобнее. Тогда священник произнёс такие слова: "Сказано, что слова, травы и камни имеют свои достоинства; двумя первыми я тебя уже заклинал, но ты и не подумал слезть с дерева; теперь заклинаю тебя достоинствами последних, сойди, пожалуйста, вниз". И он в гневе и бешенстве стал швырять в юношу камни и то попадал ему в руку, то по ногам, а то и в спину. И тому, распухшему от непрерывных ударов, наносимых ему камнями, ушибленному и побитому ими, пришлось сойти вниз, и, пускаясь в бегство, он бросил фиги, которые успел спрятать за пазухой. Вот так-то камни и превзошли своими достоинствами и травы и слова.
Так как Эритрея закончила свою очень краткую повестушку, Синьора подала ей знак, чтобы она предложила положенную загадку, и та, не мешкая, прочитала следующие стихи:
Все были озадачены прочитанной Эритреей запутанной и тёмной загадкой, и никто не знал, какой ответ подобает дать и что она означает. Однако, побуждаемые Синьорой, которая требовала, чтобы каждый сказал, что он для себя избирает, один ответил: отменно перевязанную болячку, другой - пробуждение и подъём до света, третий - докуку с раннего вечера, но при этом никто не понимал, какой смысл заключается в этих словах. Видя, что между прослушавшими её загадку возникли по поводу неё разногласия, Эритрея сказала: "Мне представляется неподобающим, чтобы наше милое общество и дальше пребывало в недоумении. Итак, сообщаю вам, что отменно перевязанная болячка - это парша; ведь кто хочет избавиться от неё, тому необходимо её лечить и накладывать на неё тугую повязку. Пробуждение и подъём до света обозначает понос, который заставляет подниматься с постели ещё до зари для облегчения желудка от излишнего бремени. Докука с раннего вечера - эти слова подразумевают нестерпимую и мучительную чесотку, которая усиливается под вечер и терзает человека настолько невыносимым зудом, что он в бешенстве кусает и рвёт зубами свою воспалённую плоть, как это проделывал сын вдовы из повести, рассказанной синьорой Катеруццей {124} с таким же умением, как изяществом". Всем присутствовавшим понравилось превосходное объяснение замысловатой загадки, после чего, так как час был уже поздний, все, испросив дозволение у Синьоры, разошлись по домам, при непременном, впрочем, условии вернуться следующим вечером в их прекрасное и привычпое место собраний.
Конец шестой ночи
Все страны дальнего и холодного Запада начала уже заволакивать тень, и возлюбленная подруга Плутона {125} повсюду уже опускала вечерние сумерки, когда почтенное и преданное Синьоре общество собралось у неё во дворце. Усевшись затем друг возле друга в соответствии с успевшим закрепиться порядком, они эту ночь провели не иначе, чем все предыдущие. Выполняя распоряжение Синьоры, Молино приказал принести золотую чашу; опустив в неё руку, он первою извлёк наружу записку с именем Виченцы; затем - Фьордьяны; затем - Лодовики; Лионоре досталась четвёртая очередь; Изабелле - пятая. По установлении очерёдности, в какой следовало повествовать, Синьора повелела Лауретте спеть песню, и Лауретта, беспрекословно повинуясь её приказанию и нисколько не стараясь от него уклониться, спела следующее:
После окончания сладостной и исполненной любовного пыла песни Виченца, которой жребием было предуказано начинать повествования этой ночи, поднялась на ноги и, отвесив должный поклон, стала говорить таким образом.
Было бы долго рассказывать, сколь великую и сколь преданную любовь питает к мужу жена, в особенности если она нашла в нём человека, который пришёлся ей по сердцу. И, напротив, нет большей ненависти, чем ненависть женщины, подвластной мужу, который ей неприятен, ибо, как утверждают в своих писаниях мудрецы, женщина или всей душой любит или всей душой ненавидит. Вы поймёте это с полной очевидностью, если окажете благосклонное внимание сказке, которую я собираюсь вам рассказать.
Итак, достопочтенные дамы, жил некогда во Флоренции именитый купец по имени Ортодосьо Симеони, женатый на женщине, прозывавшейся Изабеллой, которая была хороша собой, мягкого нрава и жизни благочестивой и безупречной. Всей душою любя торговое дело, Ортодосьо простился с родными и, не без глубочайшего сожаления расставшись с женою, покинул Флоренцию и повёз свои товары во Фландрию. Случилось так, что, на своё счастье или, правильнее сказать, несчастье, он снял внаймы дом напротив дома одной женщины лёгкого поведения, именовавшейся Арджентиной, к которой воспылал такою любовью, что забыл не только свою жену Изабеллу, но и себя самого. Пролетело пять лет, и за всё это время муж ни разу не подал о себе вести, и Изабелла не знала, где он находится и жив ли он или умер. И от этого она так горевала, как никогда не горевала ни одна женщина, и ей казалось, что сердце её навсегда разбито. Будучи богобоязненной и ревностной в почитании господа, бедняжка из благочестия ежедневно ходила в церковь Благовещения во Флоренции и там на коленях с горячими слезами и горестными, исходившими из глубины души, вздохами молила бога о даровании ей скорого возвращения мужа.
Но ни смиренные просьбы и продолжительные посты, ни щедрая милостыня, которую она раздавала, ей нисколько не помогли, и несчастная, убедившись, что, несмотря на посты, несмотря на молитвы, несмотря на милостыню и другие творимые ею благие дела, бог её не услышал, решила изменить образ действий и искать помощи у врагов господних, и если раньше она отличалась благочестием и была ревностной в молитвах, то теперь целиком отдалась колдовству и волшебству, надеясь, что при их помощи дела её пойдут лучше. И вот, как-то утром она отправилась посетить Габрину Фуретту {126}, которой препоручила себя, изложив ей все свои горести. Габрина была женщиной преклонного возраста и в искусстве магии не знала себе равных, она творила поистине сверхъестественные дела, так что не только видеть их собственными глазами, но даже слышать о них нельзя было без величайшего изумления. Узнав, чего хочет от неё Изабелла, Габрина прониклась к ней жалостью и обещала помочь её горю: она обратилась к неё с увещанием не падать духом, ибо вскоре она увидит мужа и насладится близостью с ним. Столь радужное обещание преисполнило Изабеллу радостью, и она, открыв кошелёк, вручила Габрине десять флоринов. Довольная, что получила деньги, та, дожидаясь, пока опустится непроглядная ночь, повела разговоры о всякой всячине. Наступил назначенный волшебницей час, и она, взяв свою книжечку, начертила на полу небольшой величины круг с примыкавшими к нему отовсюду различными знаками и какими-то буквами.
После этого она взяла также склянку с каким-то приятным на вкус питьём, отпила от него глоток и столько же дала отпить Изабелле. И, когда та его выпила, Габрина сказала ей так: "Изабелла, ты знаешь, что мы уединились сюда совершить заклинание, чтобы разузнать о твоём муже. Поэтому тебе необходимо быть стойкой и не бояться, что бы ты ни услышала и ни увидела, сколь бы страшным оно ни оказалось. И не вздумай взывать к богу или к святым и осенять себя крёстным знамением, ибо ты больше не можешь вернуться к старому и лишь подвергнешься смертельной опасности". Изабелла ответила: "Обо мне, Габрина, нисколько не беспокойтесь; будьте уверены, что, даже увидев всех бесов, какие только обитают в недрах земли, я не растеряюсь и не оробею". - "Тогда раздевайся, - сказала волшебница, - и войди внутрь круга". Раздевшись и оставшись нагой, какой появилась на свет, Изабелла отважно вошла внутрь круга. Открыв свою книгу и тоже войдя внутрь круга, Габрина произнесла: "Необоримою силой, которую я имею над вами, заклинаю вас, князья преисподней, мгновенно предстать предо мною".
Подчинившись заклинанию Габрины, Астарот, Фарфарелло {127} и прочие князья бесов с дикими воплями тотчас же предстали пред нею и заявили: "Распоряжайся нами, как знаешь". На это Габрина сказала: "Заклинаю вас и приказываю немедленно и без обмана открыть, где ныне находится Ортодосьо Симеони, муж Изабеллы, и жив ли он или умер". - "Знай, о, Габрина, - ответил Астарот, - что Ортодосьо жив и пребывает во Фландрии; его охватила столь пламенная любовь к Арджентине, что о жене он больше не вспоминает". Услышав это, колдунья приказала Фарфарелло обратиться в коня и доставить Изабеллу туда, где пребывал Ортодосьо. Обратившись в коня, бес взял к себе на спину Изабеллу и, взвившись в воздух, что не причинило ей никакого вреда и чего она вовсе не испугалась, на восходе солнца невидимкою опустился вместе с нею во дворец Арджентины. Фарфарелло тотчас же придал Изабелле черты Арджентины, и она стала точным её подобием, так что казалась не Изабеллой, а Арджентиной, и он тут же наделил Арджентину внешностью пожилой женщины и наложил на неё чары такого рода, что никто не мог её видеть, и она не могла видеть других.
Наступил час ужина, и преображённая указанным образом Изабелла поужинала со своим Ортодосьо, после чего, перейдя в роскошный покой, где была мягкая, точно пух, постель, расположилась на ней рядом с мужем. И Ортодосьо, считая, что лежит с Арджентиной, лежал с собственной женой. Столь горячи, столь пылки были их ласки, их судорожные объятия и сладостные лобзания, что Изабелла в эту ночь зачала. Тем временем Фарфарелло похитил платье с богатой отделкой, сплошь расшитое жемчугом, и прелестное ожерелье, которые Ортодосьо подарил перед тем Арджентине. С наступлением следующей ночи Фарфарелло вернул Изабелле и Арджентине их прежний облик и, взяв себе на спину Изабеллу, ранним утром, на заре доставил её в дом Габрины и вручил последней похищенные им платье и ожерелье. Получив от беса платье и ожерелье, колдунья отдала их Изабелле с такими словами: "Доченька, береги эти бесценные вещи, ибо в своё время и в своём месте они окажутся неоспоримым доказательством твоей супружеской верности". Взяв платье и прелестное ожерелье и принеся благодарность колдунье, Изабелла возвратилась к себе.
По истечении четырёх месяцев у Изабеллы начал расти живот, и признаки беременности стали для всех очевидными. Заметив это, её родичи были несказанно удивлены и особенно потому, что знали её за женщину богобоязненную и безупречного образа жизни. И они множество раз спрашивали её, беременна ли она и от кого. А она с весёлым и беззаботным лицом отвечала, что зачала от Ортодосьо. Родичи говорили, что это неправда, ибо они превосходно знают, что её муж давным-давно уехал и ныне находится далеко от Флоренции и что, стало быть, невозможно, чтобы она была беременна от Ортодосьо. По этой причине удручённые родичи начали опасаться позора, который на них может пасть, и не раз обсуждали, каким образом её умертвить. Но их удерживали от этого злодеяния страх гнева господня и то, что погибнет также ни в чём не повинный младенец, что начнут шептаться в городе и что честь мужа будет так или иначе запятнана, и они решили подождать появления на свет новорождённого. Пришёл срок родов, и Изабелла родила чудеснейшего младенца.
Услышав об этом, родичи глубоко опечалились и, не мешкая, написали Ортодосьо такое письмо: "Не для того, чтобы повергнуть вас в беспокойство, любезный зять, но чтобы сообщить вам чистую правду, извещаем вас, что ваша супруга и наша сестра не без величайшего срама и бесчестья для нас родила сына, причём, чей он, нам неизвестно, и мы бы охотно сочли его зачатым от вас, не будь вы столь давно вдалеке отсюда. Мы бы не стали ждать и младенца вместе с его бесстыжей матерью собственными руками лишили бы жизни, когда бы нас от этого не удержал благоговейный трепет, каковой мы испытываем перед господом. А господу не угодно, чтобы мы обагрили руки собственной кровью. Итак, устраивайте сами ваши дела, позаботьтесь о спасении своей чести, не допустите, чтобы столь нестерпимое оскорбление осталось без наказания". Получив письмо и узнав печальную новость, Ортодосьо глубоко огорчился и, призвав Арджентину, сказал ей так: "Арджентина, мне очень нужно побывать во Флоренции и разобраться в кое-каких весьма важных для меня обстоятельствах, после чего я сейчас же вернусь к тебе. В моё отсутствие возьми на себя попечение о моих делах и веди их не иначе, как если бы они были твоими; живи спокойно и безмятежно и вспоминай обо мне". Покинув Фландрию, Ортодосьо с попутным ветром прибыл в Италию и благополучно достиг Флоренции, а придя домой, был радостно принят женою.
Не раз приходила Ортодосьо на ум дьявольская мысль убить Изабеллу и тайком улизнуть из Флоренции, но, страшась опасности для себя и бесчестья, он рассудил на время отсрочить возмездие. И он без промедления известил шуринов о своём прибытии, прося их прийти к нему на следующий день отобедать. Когда шурины, в соответствии с полученным приглашением, пришли в дом Ортодосьо, они были сердечно им встречены и ещё сердечнее обласканы, и все вместе весело пообедали. После того как с угощением было покончено и стол убран, Ортодосьо начал говорить нижеследующее: "Любезные шурины, полагаю, что мне нечего объяснять вам причину, по которой мы здесь собрались, и поэтому нет надобности в пространных моих разглагольствованиях; перейду прямо к касающемуся нас делу". И, смотря в упор на сидевшую против него жену, он продолжал: "От кого, Изабелла, зачала ты ребёнка, который находится при тебе?" На это Изабелла ответила: "От вас". - "От меня? Как же так от меня? - спросил Ортодосьо, - вот уж пять лет как я вдали от тебя, и с того часа, как я уехал, ты меня ни разу не видела.
Как же ты утверждаешь, что зачала от меня?" - "А я заверяю вас, - возразила Изабелла, - что сын - ваш и ничей иной и что его зачала я от вас во Фландрии". Тогда Ортодосьо, распалившись гневом, вскричал: "О, насквозь лживая женщина, лишенная даже капли стыда, когда же ты побывала во Фландрии?" - "Когда лежала в постели с вами", - ответила Изабелла. И, начав повествование обо всём происшедшем, она назвала место и время, когда это случилось, и повторила слова, какими они обменялись той ночью. Хоть своим рассказом она привела в изумление и поразила и Ортодосьо и своих братьев, всё же поверить ему они никак не могли. Тогда, видя, что упорство мужа ей никак не сломить, и зная, насколько он недоверчив, Изабелла встала из-за стола и пошла к себе в комнату, взяла платье с вышивкой и великолепное ожерелье и, возвратившись к мужу, произнесла: "Узнаёте ли вы, синьор, это платье с его столь дивною вышивкой?" Весьма растерянный и сам не свой Ортодосьо ответил: "Похожее платье у меня и в самом деле исчезло, и сшить такое же новое не удалось".
- "Да будет вам ведомо, - продолжала Изабелла, - что это - то самое платье, которое у вас в ту пору исчезло". Вслед за тем, сунув руку за пазуху, она извлекла оттуда богатое ожерелье и спросила: "А это ожерелье, узнаёте ли вы и его?" Оспаривать это Ортодосьо не мог и ответил, что знает и ожерелье, добавив, что оно было похищено одновременно с платьем. "Но, чтобы вы удостоверились, наконец, в моей верности, - продолжала Изабелла, - я хочу показать вам воочию, что ваше недоверие ко мне неразумно и несправедливо". И, приказав кормилице, которая на руках укачивала младенца, подойти с ним поближе, Изабелла вынула его из белоснежных пелёнок и сказала: "Ну, как, Ортодосьо, не напоминает ли вам кое-кого этот малыш?" - и показала мужу левую ножку ребёнка, на которой недоставало мизинца, что было достоверным доказательством и неоспоримым свидетельством супружеской верности его матери, ибо того же пальца от рождения недоставало также у Ортодосьо. Увидев это, Ортодосьо до того онемел, что не сумел и не мог ничего возразить, но, взяв младенца на руки, поцеловал его и объявил своим сыном.
Тогда Изабелла набралась храбрости и сказала: "Да будет вам ведомо, обожаемый мой Ортодосьо, что постами, молитвами и другими угодными богу делами, которым я предавалась, дабы услышать вести о вас, мне удалось достигнуть того, о чём вы сейчас услышите. Как-то утром, когда, придя в святой храм Благовещения, я молилась коленопреклонённая о ниспослании мне известий о вас, господь внял моей смиренной молитве. И вот ангел перенёс меня незримо во Фландрию и уложил в постель рядом с вами, и таковы были ласки, которыми в ту ночь вы меня подарили, что я от вас тут же и зачала. А следующей ночью я оказалась у себя во Флоренции вместе с теми вещами, которые вам были показаны". Убеждённые неопровержимыми доказательствами и выслушав искренние слова Изабеллы, Ортодосьо и её братья обнялись и расцеловались и скрепили узы родства большей, чем прежде, взаимной любовью. Спустя несколько дней Ортодосьо вернулся во Фландрию и, выдав Арджентину достойным образом замуж, погрузил на большой корабль свои товары и воротился во Флоренцию, где в мире и радости спокойно жил с Изабеллой и сыном ещё долгие годы.
По окончании рассказанной Виченцою жалостной сказки и после того, как все осыпали её похвалами, растроганная Синьора, из прелестных глаз которой скатывались слезинки, приказала ей предложить полагающуюся загадку, и Виченца, не смущаясь и не жеманясь, с готовностью произнесла следующее:
Хитроумная загадка, предложенная Виченпой, очень понравилась присутствовавшим в собрании, но не нашлось никого, сколь бы учёным он ни был, кто не стал бы перед нею в тупик. Таким образом, видя, что общество погрузилось в молчание и её загадка никем не разгадана, Виченца встала со своего места и, испросив разрешение у Синьоры, сказала так: "Загадка моя, достопочтенные господа, означает постельную грелку, чрево которой заполнено угольным жаром и которая положена между белоснежными простынями. У неё есть глаза, то есть отверстия, и ею пользуются, когда холодает". Фьордьяна, которой предстояло повествовать второю, не стала дожидаться повеления Синьоры и со смеющимися глазами и весёлым лицом начала рассказывать свою сказку.
Я нахожу, что умно и тонко описанная мудрецами любовь есть, по их мнению, не что иное, как не подвластное рассудку желание, порождённое страстью, которую зародило в сердце похотливое вожделение. Её пагубные последствия - расточение земных благ, истощение сил телесных, заблуждения ума, утрата свободы. В ней нет рассудительности, нет упорядоченности, нет постоянства. Она - мать пороков, враг юношам, смерть старикам и лишь редко когда венчает её, а вернее сказать, никогда её не венчает счастливый и почётный конец; это случилось и с одной женщиной из рода Сполатина, которая, отдавшись любви, прискорбным образом закончила свою жизнь.
Рагуза {128}, достопочтенные дамы, знаменитейший город Далмации, расположен у моря, и невдалеке от него лежит островок, обычно именуемый Средним островом, на котором находится хорошо укреплённый и на славу построенный замок, а между Рагузой и названным островом из моря поднимается небольшая скала, где нет ничего, кроме маленькой церковки и примыкающей к ней крытой досками хижины. Из-за бесплодия этого места и нездорового воздуха никто там не жил, кроме монаха Теодоро, который, замаливая свои грехи, благочестиво служил в этом храме. Не имея средств для поддержания своей жизни, он порою переправлялся в Рагузу, порою на Средний остров и собирал там подаяние. Случилось так, что, будучи как-то на Среднем острове и, по своему обыкновению, побираясь и моля, чтобы ему подали хлеба, он обрёл нечто такое, чего никогда не помышлял обрести. Ибо с ним повстречалась прелестная и очаровательная юная девушка по имени Маргарита, которая, увидев, как он хорош собою и статен, сочла про себя, что такому мужчине больше пристало предаваться земным удовольствиям, чем томить себя в одиночестве.
По этой причине Маргарита с такой горячностью заключила его в своём сердце, что дни и ночи думала только о нём. Монах, который ещё ни о чём не догадывался, по-прежнему продолжал побираться и часто приходил в дом Маргариты и просил милостыню. Охваченная любовью к нему, она никогда не отказывала ему в подаянии, но всё ещё не решалась признаться в любви. Но любовь, которая опекает всякого, кто охотно следует её правилам, и никогда не упустит подсказать ему путь к осуществлению его заветных мечтаний, придала ей недостававшую смелость, и, обратившись к монаху, она сказала: "Брат Теодоро, единственная услада моей души, томящая меня страсть такова, что, если вы не поможете мне, вам придётся вскоре увидеть меня бездыханной. Пылая любовью к вам, я больше не в силах противиться любовному пламени. И, дабы вы не стали причиною моей смерти, поторопитесь помочь мне". Произнеся эти слова, она горячо заплакала. У монаха, который всё ещё не догадывался, что она его любит, от этого признания помрачился рассудок, как у помешанного.
Немного успокоившись и собравшись с мыслями, он заговорил с Маргаритой, и их разговор был таков, что, отложив в сторону помышления о делах небесных, они углубились в дела любовные: теперь им только и оставалось, что изыскать способ беспрепятственно встретиться наедине и утолить обуревавшие их желания. И вот юная девушка, находчивая и рассудительная, сказала: "Не тревожьтесь, любовь моя; я знаю, как нам следует поступить и чего держаться. А поступить нужно так: этой ночью, спустя четыре часа после наступления темноты, вы поставите зажжённый светильник у окна вашей хижины и, увидев его, я не замедлю направиться к вам". Теодоро на это заметил: "Как же ты сможешь, душенька, переплыть море? Ты ведь знаешь, что ни у тебя, ни у меня нет лодки для переправы, а отдаться в чужие руки было бы опасно как для чести, так и для жизни нашей". Девушка отвечала: "Ничуть не тревожьтесь. Предоставьте мне заботу об этом, ибо я найду способ явиться к вам, не подвергая опасности ни нашу жизнь, ни нашу честь. Увидев у вас в окне свет, я переправлюсь к вам вплавь, и никто не узнает о наших делах".
Теодоро возразил: "Существует опасность, что ты захлебнёшься в воде и погибнешь. Ведь ты юная девушка, и дыхание у тебя слабое, а путь долог, и легко может случиться, что ты начнёшь задыхаться, и тогда тебе не спастись". - "Я не боюсь, - ответила девушка, - что у меня не хватит дыхания; ведь я плаваю так, что могу поспорить с любою рыбой". Видя, что воля девушки непреклонна, монах, в конце концов, уступил, и, когда пала непроглядная тьма, зажёг, как уговорились, светильник. Приготовив белоснежное полотенце, он с величайшей радостью стал ждать желанную девушку. А та, увидев свет, также обрадовалась и, сняв платье, разувшись и оставшись только в рубашке, направилась к берегу моря, где, скинув и её с себя и обмотав, как принято в тех краях, вокруг головы, бросилась в море и поплыла; и так ловки и проворны были движения её рук и ног, что меньше чем за четверть часа она достигла хижины монаха-отшельника, который её поджидал. Увидев девушку, он протянул ей руку и повёл в свою хижину с прохудившейся крышей.
Взяв белое, как снег, полотенце, он собственными руками насухо вытер им её тело, после чего, уведя в свою келейку, уложил её на постель и лёг вместе с нею, и они вкусили самые вожделенные и самые пленительные плоды любви. Любовники провели два добрых часа в сладостной беседе и жарких объятиях, вслед за чем добившаяся своего и довольная молодая женщина покинула монаха-отшельника, пообещав непременно возвратиться к нему. И, так как пища, которой её угостил монах, пришлась ей очень по вкусу, она всякий раз, увидев зажжённый огонь, переправлялась вплавь к своему Теодоро. Однако слепая и безжалостная судьба, ниспровергательница царств, вершительница дел человеческих, враг всякого, обретшего счастье, не пожелала дозволить молодой женщине длительное время наслаждаться своим бесценным возлюбленным, но, как завистница, не способная вынести, чтобы кому-либо было и впрямь хорошо, вмешалась и расстроила все её замыслы. И вот однажды, когда мрачный туман накрыл непроницаемой завесой всё окружающее, молодая женщина, успевшая заметить зажжённый огонь, бросилась в море и поплыла, и несколько рыбачивших неподалеку рыбаков услышали всплески воды.
Сочтя, что где-то поблизости проплывает какая-то рыба, они насторожились и стали внимательно всматриваться и поняли, что это женщина, и увидели, как она поднялась в хижину монаха-отшельника. Это сильно их удивило. Взявшись за вёсла, они приблизились к хижине и, укрывшись в засаде, дождались, пока женщина не вышла из хижины и не направилась вплавь к Среднему острову. Но, как ни таилась бедняжка от людских взоров, ей всё же не удалось остаться неуэнанной. Обнаружив и узнав женщину и не раз следя за её опасною переправой и поняв, что означает зажжённый огонь, рыбаки много раз принимали решение не говорить о том, свидетелями чего они были. Но затем, поразмыслив над тем, какой позор может пасть на достойный род, и о смертельной опасности, которой подвергает себя молодая женщина, они изменили решение и рассудили уведомить обо всём её братьев. И вот, представ перед братьями Маргариты, рыбаки подробно рассказали им обо всём. Выслушав и обдумав печальную новость, братья не могли ей поверить, не убедившись собственными глазами в её соответствии истине.
Но после того как им стало ясно, что рассказ об их сестре - чистая правда, они решили её умертвить и, посовещавшись между собой, как это сделать, привели свой замысел в исполнение. Младший из братьев, когда стемнело, сел в лодку и в одиночку отправился к монаху-отшельнику и попросил не отказать ему в крове на эту ночь, ибо с ним приключилось нечто, из-за чего он в великой опасности, может быть схвачен сбирами и осуждён на смерть. Монах, знавший, что его гость - брат Маргариты, принял его радушно и ласково и всю ночь провёл с ним в беседе, разъясняя ему, какие невзгоды подстерегают отовсюду людей и что именно является тяжким грехом, губящим душу и обрекающим её стать служанкою дьявола. Пока младший брат пребывал у монаха, остальные братья, таясь ото всех, вышли из дому и, прихватив с собой шест и фонарь, сели в лодку и направились к хижине монаха-отшельника. Приблизившись к ней, они поставили стоймя шест, привязали к нему зажжённый фонарь и принялись ждать, что же за этим последует. Молодая женщина, увидев зажжённый огонь, по своему обыкновению, бросилась в море и отважно поплыла к хижине.
Застывшие в безмолвии и неподвижности братья, услышав всплески воды оттуда, где плыла Маргарита, взялись за вёсла и с зажжённым фонарём немного отдалились от хижины; затем, из-за тёмной ночи не обнаруженные и не замеченные сестрою, они начали понемногу беззвучно грести. Молодая женщина, в ночной тьме видевшая только фонарь, последовала за ними. Братья так далеко отошли от берега, что завлечённая ими Маргарита очутилась в открытом море. Тогда они опустили шест и погасили фонарь. Не видя больше впереди себя света, не зная, где она оказалась, к тому же изнурённая долгим плаваньем, бедняжка пришла в замешательство и, поняв, что на помощь людскую рассчитывать нечего, окончательно пала духом и, подобно разбитому кораблю, была поглощена морскою пучиной. Убедившись, что ей уже не спастись, братья оставили несчастную сестру посреди морских волн и возвратились домой. Что касается младшего брата, то с наступлением ясного дня он принёс монаху должную благодарность за радушный приём и расстался с ним. Между тем печальная весть, что Маргарита Сполатина исчезла, распространилась по всему замку.
Братья притворялись, что удручены скорбью, но в глубине сердца были безмерно обрадованы. Не прошло и трёх дней, как море прибило к скале монаха мёртвое тело несчастной женщины. Увидев его и узнав Маргариту, он едва не лишил себя жизни. Ухватив утопленницу за руки и не догадываясь, что явилось причиной случившегося, он вытащил её из воды и перенёс в свою хижину. Припав к мёртвому лицу Маргариты, Теодоро долго рыдал и пролил потоки слёз на её белую грудь, без конца тщетно взывая к любимой. Оплакав покойницу, он решил достойным образом предать её погребению и помочь её душе своими молитвами, постом и другими угодными богу делами. Взяв лопату, которой много раз перекапывал свой крошечный огород, он вырыл могилу у себя в церковке и, обливаясь слезами, закрыл умершей глаза и рот. Сплетя гирлянду из роз и фиалок, он возложил её Маргарите на голову, после чего, благословив и поцеловав, опустил её в могилу и засыпал землёй. Так была сохранена честь братьев и их несчастной сестры, и никто никогда не узнал, что сталось с нею.
Эта жалостная сказка не раз исторгала у дам обильные слёзы, и они то и дело утирали глаза бывшими у них наготове носовыми платками. Но Синьора, которая тоже не могла удержаться от всхлипываний, видя, что сказка Фьордьяны пришла к горестному концу, повелела Молино предложить какую-нибудь смешную загадку, дабы умерить печаль. И он без промедления прочитал приводимое ниже:
Мало кто, а вернее сказать, никто не понял предложенной Молино учёной загадки, и догадавшись, что все приведены в замешательство и не могут собраться с мыслями, он обратился к обществу с такими словами: "Вот правильное истолкование оглашённой мною загадки. В месяце мае женщина кладёт у себя на груди яйца шелковичного червя, и у неё за пазухой он рождается. Родившийся шелковичный червь, в возмещение за оказанное ему столь великое благодеяние, доставляет ей шёлк. Затем, затворившись сначала в коконе и потом выйдя оттуда, он соединяется со своей подругой, которая откладывает яйца, и после этого добровольно торопится умереть". Объяснение замысловатой загадки было столь же учёным, как и превосходным, и все в один голос осыпали его похвалами. Лодовика, которой жребий повелел повествовать третьей, поднялась со своего места и, отвесив поклон Синьоре, начала, с её разрешения, рассказывать следующим образом.
Искусно рассказанная Фьордьяною сказка, милые и прелестные дамы, заставила вас прослезиться, так как была печальной и жалостной. Но, так как это место предназначено скорее для весёлого смеха, чем для скорби и плача, я решила рассказать вам свою, такую, которая, надеюсь, немало вас развлечёт и потешит, ибо в ней вы услышите про шутовские выходки одного обитателя Брешии, каковой, рассчитывая разбогатеть в Риме, окончил свою жизнь в нищете и убожестве.
В городе Брешии, находящемся в провинции Ломбардии, жил некогда шут по имени Чимаросто - человек очень хитрый и остроумный, но не слишком любимый своими согражданами и потому, что был одержим беспредельной жадностью, которую ничем нельзя было насытить, и потому, что обитал в Брешии, а пророка в своём отечестве не бывает. Находя, что его недостаточно ценят, ибо своими остротами он заслуживает большего, Чимаросто в душе возмущался этим и, в конце концов, не поделившись ни с кем своими намерениями, покинул Брешию и направился в Рим, рассчитывая загребать там несметные деньги; дела его, однако, обернулись совсем не так, как он того жаждал, ибо голодранец городу Риму не нужен. В те времена римским папой был Лев, родом немец {131}, который, хоть и отличался глубокой учёностью, всё же не брезговал порой забавными выходками шутов и тому подобными развлечениями, как это в обычае у могущественных владык, но награждал он немногих, а вернее сказать, не награждал никого. Не располагая никакими знакомствами в Риме и не придумав другого способа предстать перед папой Львом, Чимаросто решил самостоятельно проникнуть к нему и показать ему свои дарования. Отправившись в Ватиканский дворец, где имел местопребывание папа, он сразу же при входе наткнулся на камерария достаточно внушительного телосложения с чёрной окладистой бородой, который спросил его: "Куда ты идёшь?" И, упершись рукой ему в грудь, заставил его отступить назад. Взглянув на угрожающее лицо камерария, Чимаросто умильным голосом произнес: "Послушай, братец, дозволь пройти, ибо мне нужно переговорить с папой о делах первостепенной важности".
В ответ на это камерарий проговорил: "Проваливай по добру, по здорову, а не то пеняй на себя!" Чимаросто, однако, продолжал настойчиво домогаться, чтобы камерарий его пропустил, по-прежнему утверждая, что ему необходимо переговорить с папой о наиважнейших делах. Услышав, что у Чимаросто дело первостепенной важности, камерарий, подумав, что тот будет щедро награждён папой, договорился с ним об условиях, на которых пропустит его во дворец. Их соглашением предусматривалось, что Чимаросто при своём возвращении вручит камерарию половину того, чем его пожалует папа, и Чимаросто охотно пообещал выполнить это. Направившись дальше, Чимаросто попал во вторую комнату, где сидел ещё один страж - весьма вежливый юноша, который, поднявшись со своего места, вышел ему навстречу и спросил: "Куда ты, приятель?" Чимаросто ответил: "Я хотел бы поговорить с папой". Юноша на это сказал: "Поговорить с ним сейчас невозможно, он занят, и одному богу ведомо, когда у него выдастся свободное время и он сможет с тобою поговорить". "Послушай, - принялся убеждать юношу Чимаросто, - не задерживай меня, ибо уж очень важны дела, о которых я собираюсь рассказать папе".
Когда юноша это услышал, ему пришло в голову то же самое, что подумалось первому камерарию, и он обратился к Чимаросто с такими словами: "Ты хочешь войти, а я хочу половину того, чем тебя пожалует папа". Чимаросто, не колеблясь, ответил, что исполнит его пожелание. Войдя, наконец, в роскошный папский покой, Чимаросто увидел епископа-немца, который стоял в глубине комнаты поодаль от папы, и подойдя к нему, вступил с ним в разговор. Не разумея по-итальянски, епископ говорил то по-немецки, то по-латыни, а Чимаросто, прикидываясь, что говорит по-немецки, отвечал на тарабарском наречии, что приходило ему на язык, как это проделывают шуты. И такова была их беседа, что ни тот, ни другой не понимали друг друга. Прервав разговор с кардиналом, папа сказал ему: "Ну, а ты, слышишь ли то, что я слышу?" Кардинал ответил: "Да, преосвященный отец". Отлично зная множество языков, папа догадался, что Чимаросто морочит епископа; это немало его позабавило, и он от всей души рассмеялся. Однако, желая затянуть эту потеху подольше, он повернулся к Чимаросто спиной, сделав вид, что увлечён беседою с кардиналом.
К величайшему удовольствию папы, Чимаросто ещё долго продолжал разговор с епископом, в котором и тот и другой не понимали ни слова из произносимого собеседником, пока, наконец, не обратился к нему по-латыни, спросив: "Из какого вы города?" Епископ ему ответил: "Я из города Ноны". Тогда Чимаросто сказал: "В таком случае не удивительно, монсиньор, что ни вы не понимаете моей речи, ни я вашей, ведь вы из Ноны, а я из Компьеты" {132}. Услышав находчивый и остроумный ответ Чимаросто, папа и кардинал разразились таким безудержным смехом, что папа едва не вывихнул себе челюсти. Подозвав Чимаросто, папа спросил его, кто он такой, откуда прибыл и что собирается делать. Простёршись ниц и поцеловав ногу святого отца, тот ответил, что он из Брешии, что зовут его Чимаросто и что прибыл сюда из родного города, дабы снискать милость его святейшества. На это папа сказал: "Проси, чего хочешь". - "Двадцать пять плетей, и погорячей, - отвечал Чимаросто, - ничего иного у вашего преосвященства я не прошу". Выслушав столь чудную просьбу, папа немало ей подивился и вдосталь посмеялся. Но Чимаросто упорно стоял на своём и умолял о даровании ему этой милости.
Видя, что он в своём желании непреклонен, и уверившись в его искренности, папа распорядился позвать здоровенного малого и приказал всыпать Чимаросто - и притом не за страх, а за совесть - двадцать пять горячих плетей. Послушный во всём папской воле, малый заставил Чимаросто раздеться донага и, когда тот остался в чём мать родила, взял в руку отменно прочную плеть и приготовился приступить к исполнению отданного папою приказания. Но тут Чимаросто что было мочи закричал: "Остановись, молодец, погоди меня сечь!" Наблюдая нелепое поведение Чимаросто и ещё не зная, что за сим воспоследует, папа корчась от смеха, велел малому повременить с бичеванием, что тот и сделал. А Чимаросто, как был голый, бросился перед папою на колени и, обливаясь слезами, сказал: "Нет ничего на свете, преосвященный отец, что было бы столь же неугодно господу-богу, как нарушение слова. Вот почему я хочу его обязательно соблюсти, буде ваше святейшество не откажется от своего. Я был вынужден обещать двоим из ваших камерариев по половине того, что мне пожалует ваше святейшество. Я ходатайствовал перед вами о двадцати пяти горячих плетях, и вы, по свойственной вам доброте и отзывчивости, меня ими пожаловали.
Итак, отпустите от моего имени двенадцать с половиной плетей одному камерарию и двенадцать с половиной - другому; сделав это, вы исполните мою просьбу, а я - данное мной обещание". Всё ещё не разобравшись, куда клонит Чимаросто, папа спросил: "Что ты хочешь этим сказать?" Чимаросто ответил: "Так как мне не терпелось, святейший отец, проникнуть сюда и предстать пред вашим преосвященством, мне пришлось против воли вступить в соглашение с двумя вашими камерариями и клятвенно обещать им по половине того, чем вы соблаговолите меня пожаловать. Чтобы не нарушить - упаси боже! - слова, мне нужно выплатить каждому из них его долю, и тогда мне самому ничего не останется". Разобравшись, наконец, в чём дело, папа не на шутку вспылил и, распорядившись, чтобы оба камерария явились к нему, приказал раздеть их и высечь в соответствии с обещанием Чимаросто, что и было тотчас исполнено. Но после того, как тот и другой получили по двенадцать плетей, до полных двадцати пяти всё-таки недоставало одной, и папа повелел отпустить тринадцать тому, которого юноша высек последним.
Но тут Чимаросто заметил: "Нет, так не пойдёт, ибо ему достанется больше, чем я обещал". - "Но как же нам поступить?" - отозвался на это замечание папа. Чимаросто ответил: "Прикажите привязать их обоих к одной доске, одного рядом с другим, ягодицами вверх, и пусть молодец огреет их доброю плетью, которая с одинаковой силой вытянет и того и другого и таким образом каждый получит сполна свою долю, а я благодаря этому останусь ни с чем". Уйдя от папы без какого-либо вознаграждения, Чимаросто был встречен целой толпой сановников, прослышавших о его находчивых и бойких речах. Подошёл к нему и один прелат, весельчак и большой охотник до удовольствий, и, вступая с ним в разговор, спросил: "Что нового ты можешь нам рассказать?" Чимаросто, не задумываясь, ответил: "Ничего инего, кроме того, что завтра народ всполошат толки о мире". Прелат, который не мог поверить этому сообщению, да и не было оснований, чтобы он поверил ему, сказал: "Ты и сам не знаешь, что говоришь, ведь папа уже так долго воюет с Францией {133}, и до сих пор не было слышно ни полслова о мире".