Сопровождавшие новобрачную, неизменно слыша одно и то же, наконец спросили его: "Стало быть, мессер Константино, мы уже в ваших владениях?" Константино кивком головы подтвердил, что это действительно так, и вообще, о чём бы его ни спрашивали, он неизменно отвечал не иначе как утвердительно. По этой причине спутники Константино считали его владельцем несметных богатств. Между тем кошка достигла великолепного замка, в котором был, как она обнаружила, незначительный гарнизон, и сказала тамошним обитателям: "Что вы делаете, добрые люди? Неужели вы не догадываетесь о гибели, которая нависла над вами?" - "В чём дело?", - спросили люди из замка. "Не пройдёт и часа, как сюда нагрянет толпа солдат, и они изрубят вас на куски. Неужели вы не слышите ржания лошадей? Не видите в воздухе поднятой ими пыли? Но если вы не хотите погибнуть, последуйте моему совету, и все вы останетесь целы и невредимы. Буде кто-нибудь задаст вам вопрос: "Кому принадлежит этот замок?", говорите: "Мессеру Константино Счастливчику"". Так они и поступили.
Достигнув замка, знатное общество стало спрашивать стражу, кто его собственник, и все как один отвечали: "Мессер Константино Счастливчик". Попав внутрь крепости, новоприбывшие хорошо и с удобствами разместились на отдых. Случилось так, что истинный владелец этого места, доблестный солдат синьор Валентино, незадолго до этого отбыл из замка, дабы привезти молодую жену, которую он недавно взял за себя, и на свою беду, ещё не добравшись до родных мест любимой супруги, внезапно стал жертвой дорожного происшествия и скоропостижно скончался. И Константино Счастливчик сделался единоличным властителем замка. Прошло недолгое время, и умер также Морандо, король Богемии, и народ провозгласил своим королём Константино Счастливчика, так как он был мужем дочери покойного короля Элизетты, к которой королевство перешло по праву наследования. Вот так Константино из бедняка и нищего превратился в синьора и короля. Он долгое время прожил со своей Элизеттой, оставив наследниками своего королевства рождённых от неё сыновей.
Сообщённая Фьордьяною сказка пришлась слушателям по вкусу, но, чтобы не терять понапрасну времени, Синьора приказала рассказчице предложить положенную загадку, и та, весёлая и довольная, произнесла такое:
Не нашлось никого, кто бы сумел разъяснить столь тёмную и непроницаемую загадку. И хотя один говорил одно, а другой - другое, тем не менее их толкования были весьма далеки от правильного. Видя, что её загадка остаётся никем не решённою, Фьордьяна сказала: "Загадка моя, господа, подразумевает не что иное, как необъятную нашу вселенную, которая подобна цветнику с бесчисленными цветами, иначе говоря звёздами; посередине цветника перемещаются красный цветок, каковой есть солнце, и белая роза, каковая есть луна, и они сопутствуют дням и ночам и освещают весь мир. В этой необъятной вселенной растёт раскидистый дуб, каковой является годом, и он имеет двенадцать ветвей, то есть двенадцать месяцев, и каждая из этих ветвей насчитывает по четыре желудя, то есть по четыре недели месяца". Выслушав правильное разъяснение тёмной загадки, все единодушно превознесли её похвалами, и Лионора, сидевшая рядом с Фьордьяною, не дожидаясь повеления Синьоры, следующим образом начала свою сказку.
Общеизвестная поговорка гласит, что от добра худа никогда не бывает. И это верно: так и случилось с сыном одного нотариуса, который, на взгляд своей матери, выбросил на ветер унаследованные от отца деньги, но, в конце концов, и она и он остались довольны.
В Пьемонте {205}, в замке Трино жил в минувшие времена некий нотариус, человек скромный и умный, по имени Ксенофонте, и имел он сына пятнадцати лет, прозывавшегося Бертуччо, который был скорее простоват, чем рассудителен и разумен. Этому Ксенофонте довелось тяжело занемочь, и, понимая, что пришёл конец его жизни, он изложил свою последнюю волю в составленном им завещании, в котором единственным наследником назначил своего родного и законного сына Бертуччо с тем, однако, условием, чтобы до наступления тридцати лет распоряжаться своим имуществом он не мог. Но отец, вместе с тем, выражал пожелание, чтобы, достигнув двадцати пяти лет, Бертуччо занялся делами и начал торговлю, располагая тремястами дукатами из своего достояния. По смерти завещателя и по достижении Бертуччо двадцатипятилетнего возраста он попросил у матери, которая была его опекуншей, выдать ему сто дукатов. Мать, которая не могла отказать ему в этом, поскольку таково было намерение её мужа, вручила эти деньги Бертуччо и попросила его расходовать их с умом и на дело, дабы извлечь из них какой-нибудь барыш, чтобы он мог свободнее располагать средствами на расходы по дому. И он ответил ей, что так и поступит и что она останется им довольна.
Покинув мать и отправившись в путь, Бертуччо наткнулся на разбойника, только что прикончившего купца, и хотя тот был мёртв, не перестававшего наносить ему новые и новые раны. Увидев это, Бертуччо проникся жалостью к мертвецу и обратился к разбойнику с такими словами: "Что же, приятель, ты делаешь?" Разве ты не видишь, что он уже мёртв?" Распалённый гневом и яростью, с замаранными кровью руками, разбойник бросил ему в ответ: "Спасайся отсюда подобру поздорову, чтобы тебе не выпало что-нибудь худшее". На это Бертуччо сказал: "Ах, братец, не уступишь ли мне это мёртвое тело, ведь я тебе за него заплачу?" - "А сколько ты собираешься за него дать?" - спросил разбойник. Бертуччо ответил: "Пятьдесят дукатов". Разбойник сказал: "Это слишком малые деньги в сравнении с ценой этого тела, но если хочешь, бери его за восемьдесят дукатов". Бертуччо, который был - сама благожелательность и уступчивость, отсчитал разбойнику восемьдесят дукатов и, взвалив на плечи мёртвое тело, отнёс его в ближнюю церковь и достойным образом предал покойника погребению, израсходовав остаток от сотни дукатов на заупокойные мессы и церковные требы.
Истратив все свои деньги и не имея, на что жить, Бертуччо вернулся домой. Решив, что сын её хорошо заработал, мать вышла ему навстречу и спросила у него, успешно ли он торговал. Он ответил: "Отлично". Мать этому очень обрадовалась и возблагодарила господа за то, что он одарил его ясным умом и способностями. "Вчера, матушка, - продолжал Бертуччо, - я заработал спасение как вашей, так и моей души, и, когда они покинут бренные эти тела, то прямиком отправятся в рай". И он рассказал от начала и до конца обо всём, что с ним приключилось. Выслушав это, мать глубоко опечалилась и не поскупилась на упрёки и наставления. По прошествии нескольких дней Бертуччо снова приступил к матери с настоянием выдать ему остаток от тех трёх сотен дукатов, которые ему завещал отец. Мать, которая не могла отказать ему в этом, а сердцах воскликнула: "Забирай свои двести дукатов, делай с ними что тебе взбредёт в голову и больше не показывайся домой". - "Не бойтесь за меня, матушка, успокойтесь, я сделаю так, что вы останетесь мною довольны".
Взяв деньги и покинув мать, сын достиг леса, где натолкнулся на двух солдат, добычей которых стала Тарквиния, дочь короля Новары Кризиппо, и которые ожесточённо сражались друг с другом из-за того, кому ею владеть. Бертуччо сказал им так: "Ах, братцы, что же вы делаете? Или из-за неё хотите один другого убить? Если вы пожелаете отдать её мне, я богато вас одарю, и вы оба будете мною довольны". Солдаты прекратили сражаться и спросили Бертуччо, что он им собирается дать, чтобы они ему уступили девушку, и он ответил: "Двести дукатов". Не зная, чья дочь Тарквиния и страшась погибнуть в схватке, солдаты взяля двести дукатов и разделили их между собой, оставив Тарквинию юноше. Радуясь всею душою, что приобрёл девушку, Бертуччо вернулся домой и сказал матери: "Теперь, матушка, вы не можете сетовать на меня, что я плохо израсходовал мои деньги. Памятуя о том, что вы живёте совсем одна, я купил эту девушку за двести дукатов и привёз её в дом, чтобы вам не было так одиноко". Не в силах такое стерпеть, мать чуть не умерла с горя и, обратившись к сыну, начала жестоко его бранить, призывая на него смерть, ибо он несёт их дому разорение и позор.
Но сын со свойственной ему кротостью не рассердился на мать и мягкими и ласковыми словами принялся её успокаивать и утешать, повторяя, что он сделал это лишь из любви к ней, дабы она не оставалась в доме одна. Потеряв дочь, король Новары разослал в разные стороны многих солдат, чтобы попытаться что-нибудь о ней разузнать. После тщательных поисков и разысканий они, наконец, узнали, что в Пьемонте, в доме Бертуччо из Трино находится какая-то девушка, которую он купил за двести дукатов. Солдаты короля поспешили в Пьемонт и, достигнув его, отыскали Бертуччо и спросили его, не попала ли к нему в руки девушка. На это Бертуччо ответил: "И вправду, не так давно я купил у каких-то разбойников юную девушку, но чья она дочь, этого я не знаю". - "А где же она сейчас?" - спросили солдаты. "Она с моей матерью, - ответил Бертуччо, - которая любит её не меньше, чем если б она была её собственной дочерью". Придя в дом Бертуччо, солдаты нашли в нём девушку, но они едва ли смогли бы её узнать, ибо она была плохо одета и из-за перенесённых невзгод лицо её исхудало и вытянулось.
Но всё снова и снова всматриваясь в её черты и сверяясь с её приметами, они, в конце концов, признали её и заявили, что она и в самом деле Тарквиния, дочь короля Новары Кризиппо, и бесконечно радовались тому, что её нашли. Установив, что солдаты говорят сущую правду, Бертуччо сказал им так: "Братья мои, если девушка ваша, берите её в добрый час и везите отсюда, я доволен, что так получилось". Перед тем как уехать, Тарквиния повелела Бертуччо поторопиться в Новару, как только до него дойдут толки, что король собирается отдать её замуж, и показаться ей на глаза, положив на темя правую руку, ибо никого, кроме него, она не возьмёт себе мужем. Простившись с ним и его матерью, она отбыла в королевство Новару. Увидев вновь обретённую дочь, король от волнения и нежности к ней прослезился и после горячих объятий и родительских поцелуев спросил её, как произошло, что она заблудилась. И она, всё ещё плача, рассказала ему, как её схватили разбойники, как её выкупили и о том, что её девственность осталась неосквернённой. Спустя несколько дней Тарквиния пришла в себя, округлилась и стала свежей и прекрасной, как роза, и король Кризиппо оповестил повсюду, что хочет отдать её замуж.
Когда эта новость дошла до слуха Бертуччо, он незамедлительно сел на кобылу, до того тощую, что можно было пересчитать её рёбра, и направил свой путь в Новару. Трясясь на своей лошадёнке, дурно одетый, он повстречался с всадником, наряженным в богатое платье и сопровождаемым многими слугами. Всадник, весело окликнув его, спросил: "Куда направляешься, брат, и притом один-одинешёнек?" И Бертуччо кротко ответил: "В Новару". - "А зачем?" - продолжал всадник. - "Скажу, если послушаешь, - ответил Бертуччо, - три месяца назад я освободил захваченную разбойниками дочь короля Новары; я выкупил её собственными деньгами, и она повелела мне, когда король захочет отдать её замуж, явиться в королевский дворец и положить руку на темя, ибо она не пойдёт ни за кого, кроме меня". Тогда всадник проговорил: "А я окажусь там раньше, чем ты туда попадёшь, и возьму королевскую дочь в жёны, ибо у меня конь быстрее твоей кобылки, да и обряжён я в лучшее платье". Славный Бертуччо промолвил: "Ну что ж, в добрый час, синьор! Всякую вашу удачу я посчитаю своею".
Видя учтивость и даже простодушие юноши, всадник сказал: "Отдай мне своё платье, а также кобылу и возьми моего коня и моё платье и поезжай в добрый час, но смотри, на обратном пути верни мне и платье моё и коня и в придачу половину того, чем разживёшься в Новаре". Бертуччо ответил, что так и сделает. И вот, пересев на доброго скакуна и роскошно одетый, он пустился в Новару. Въехав в город, он увидел Кризиппо, стоявшего на высоком крыльце, которое выходило на площадь. Заметив статного юношу на рослом коне, король подумал: "О если б господь пожелал, чтоб моя дочь Тарквиния с охотою пошла замуж за этого юношу; премного доволен этим был бы и я". И покинув крыльцо, король отправился в залу, где собралось множество знатных синьоров на смотрины невесты. Бертуччо слез с коня и, войдя во дворец, остался стоять среди бедного люда. Увидев, что зала полна бесчисленными синьорами и рыцарями, король повелел дочери явиться туда же и сказал ей такие слова: "Как видишь, Тарквиния, в залу сошлось много синьоров, желающих взять тебя замуж. Рассмотри их получше и рассуди хорошенько, кто из них тебе больше по сердцу, ибо тому и быть твоим мужем".
Проходя по зале, Тарквиния увидала Бертуччо, который выделялся из всех остальных, так как держал на темени правую руку, и сразу узнала его и, повернувшись к отцу, молвила: "Священный венец, с вашего дозволения, я хотела бы иметь мужем вот этого и никого иного". Король, которому очень хотелось того же, ответил: "Пусть будет по-твоему". И он не покинул дочери и Бертуччо, пока, к величайшему удовольствию той и другого, не отпраздновал великолепной и пышной их свадьбы. Когда пришла пора отвезти в свой дом новобрачную, Бертуччо сел на коня и, доехав до того места, где встретился с всадником, снова его увидел, и тот, представ перед ним, сказал: "Получай, брат мой, свою кобылу и своё платье, и отдай мне моё добро, а также половину того, чем ты разжился". Бертуччо с благодарностью возвратил коня и платье и, кроме того, выделил ему половинную долю из того, что получил. Но всадник сказал: "Ты ещё не отдал мне половины того, что мне полагается, ибо ты не отдал половины своей жены". На это Бертуччо ответил: "Но как же нам её поделить?" Тогда всадник сказал: "Разделим её пополам". Тут Бертуччо проговорил: "Ах, синьор! Было бы наитягчайшим грехом убить такую славную женщину.
Уж лучше, чем её убивать, берите её целиком себе и везите куда вам будет угодно. А что до меня, то я вполне удовольствуюсь той огромной услугой, которую вы мне вказали". Оценив безграничное простосердечие юноши, всадник сказал: "Бери, братец, всё, ибо всё - твоё; владей себе на здоровье и конём, и одеждой, и сокровищами, и своею женой. И знай, что я - дух того, кого убили разбойники, кого ты предал достойным образом погребению и ради кого заказал многие заупокойные мессы и другие церковные требы. И в воздаяние за столь великое благо я дарю тебе всё и возвещаю, что для тебя и для твоей матери уготовано местопребывание в верхнем небе {206}, где вы будете обитать во веки веков". И произнеся это, он бесследно исчез. Бертуччо со своею Тарквинией в веселии душевном возвратился домой и, представ с нею пред матерью, дал той и невестку и дочь. Обняв и расцеловав невестку, она приняла её и как дочь, вознеся благодарность всевышнему за то, что он был столь милостив к ней. Итак, чтобы заключить тем же, с чего начала: от добра худа никогда не бывает.
Доведя до конца свою сказку, Лионора обернулась к Синьоре и молвила: "Синьора, с вашего позволения, я последую установленному порядку". И Синьора благосклонно ответила, чтобы она так и сделала, после чего Лионора произнесла:
Из-за различных толкований хитрой загадки разгорелись жаркие споры, не не нашлось никого, кте бы постиг её истинный смысл. Умница Лионора объяснила её так: у прозрачного родника росло ветвистое дерево, и на нём было гнездо с прелестными птенчиками, мать которых прилежно за ними ухаживала. Но вот пришёл юноша и своим мечом изрубил змею, взбиравшуюся на дерево, чтобы сожрать птенцов. Мучимый жаждой, юноша хотел зачерпнуть родниковой воды, но мать спасённых птенцов замутила её и сбросила прямо в неё помёт из гнезда. И то же самое она проделала несколько раз. Юноша весьма удивился этому и, взяв из родника воду, дал её бывшей при нём собачке, которая, выпив её, мгновенно издохла. Тогда юноша понял, что птичка отблагодарила его, сохранив ему жизнь. Прекрасное разъяснение хитрой загадки вызвало немалое одобрение всех и в особенности Дианы, которая без всякого побуждения со стороны принялась рассказывать сказку, начав её следующим образом.
Я хотела бы остаться на этот вечер свободною и не чувствовать за собою обязанности рассказывать сказку, ибо, по правде говоря, мне не припоминается ни одной достаточно занимательной. Но, чтобы не нарушать уставовленного порядка, расскажу вам одну повестушку, которая, хоть и не окажется особо забавною, тем не менее будет не без удовольствия принята вами.
В минувшие времена жил в одном прославленном монастыре некий монах, хоть и пожилой возрастом, но видный собою и отменный едок. Он похвалялся, что ему нипочём умять за один присест четверть откормленного телёнка и парочку каплунов. У этого монаха - а звали его доном Помпорьо - была чаша изрядной величины, которую он нарёк своею "часовнею благочестия" и которая вмещала в себя семь больших мисок варева. Не говоря уже о всякого рода закусках, он ежедневно, как за обедом, так и за ужином, наполнял до краёв эту чашу похлебкою или каким-нибудь иным варевом и не оставлял в ней ни капельки, так что ничего у него не пропадало. Кроме того, решительно все остатки, не доеденные другими монахами - бывало ли этих остатков много или самая малость, - приносились в дар его пресловутой часовне благочестия, и он неизменно их в неё складывал и сливал. И даже если эти остатки бывали грязными и зловонными, им и тогда находилось место в его "часовне", и, несмотря ни на что, он накидывался на них, как голодный воли, и пожирал всё без остатка. Наблюдая столь неуёмное чревоугодие дона Помпорьо, остальные монахи всей душой возмущались его прожорливостью и всячески порицали его, когда мягкими и участливыми словами, а когда и беспощадно суровыми.
Но чем больше монахи его порицали, тем безудержней распалялась в нём страсть добавлять похлёбки к себе в "часовню", не обращая внимания ни на какие окрики и попрёки. Этот боров обладал, впрочем, одною и впрямь драгоценною добродетелью, а именно, он никогда не сердился, и всякий мог говорить ему всё, что вздумается, ибо дон Помпорьо не обижался и ничего не принимал близко к сердцу. Но вот однажды случилось, что его обвинили перед аббатом, и тот, выслушав жалобы на обжорство дона Помпорьо, повелел ему предстать перед ним, и когда тот явился, сказал ему такие слова: "Дон Помпорьо, мне сделали подробное представление о поведении вашем, которое, помимо того, что само по себе крайне постыдно, порождает к тому же волнения и разлад в нашем монастыре". На это дон Помпорьо ответил: "А какие преступления взваливают на меня мои обвинители? Я - самый кроткий и самый миролюбивый монах во всём вашем монастыре. Никому я нимало не докучаю и не приношу неприятностей, но живу спокойно и тихо и, если меня притесняют другие, терпеливо сношу обиды и нисколько не стремлюсь за них отомстить".
Тогда аббат молвил: "И вам кажется, что ваш образ жизни похвален? У вас есть чаша, приличествующая не иноку, а скорее вонючей свинье, куда, кроме предназначенной вам повседневной пищи, вы сваливаете и сливаете все оставшиеся от других объедки и без разбору, бесстыдно, не как существо человеческое, не как инок, но словно голодный зверь, пожираете их. Неужто вам невдомёк, тупица вы этакий и ничтожнейший человек, что все смотрят на вас, как на шута?" В ответ на это дон Помпорьо сказал: "А почему, отец аббат, мне должно стыдиться? Где же на свете теперь обретается стыд? И кому он страшен? Если вы дозволите мне говорить с полною откровенностью, я вам на это отвечу; если нет, я ни в чём не выйду из повиновения вам и не нарушу молчания". На это аббат сказал: "Говорите, как пожелаете; нам угодно, чтобы вы высказались, ничего не утаивая". Получив такое заверение от аббата, дон Помпорьо проговорил: "Отец аббат, мы находимся на положении тех, кто носит за плечами корзину: всякий видит её на спине у своего товарища, но отнюдь не на собственной. Если б я ублажал себя роскошными яствами, как это делают знатные господа, я бы ел, конечно, намного меньше, чем ныне. Но, поедая грубую пищу, которая легко переваривается, я не считаю, что есть много - постыдно".
Аббат, который вместе с приором {207} и другими друзьями питался роскошною пищей, а именно, отменными каплунами, фазанами, рябчиками и другой птицею всякого рода, догадался, куда метит монах и, опасаясь, как бы тот не заявил об этом открыто, отпустил его от себя, предоставив есть всё, что бы ни пришлось ему по душе, ну а если он не сумеет всласть поесть и всласть выпить, пусть пеняет на себя самого. Уйдя от аббата и унеся с собою отпущенье грехов, дон Помпорьо день ото дня ел всё больше и больше, бесконечно умножая благочестивые вклады в святую "часовню", что вызывало со стороны прочих монахов постоянные нарекания и обвинения в том, что он окончательно оскотинился. И вот дон Помпорьо поднялся на кафедру в трапезной и чётко и с выражением поведал инокам нижеследующую короткую сказку. "Как-то давным-давно ветер, вода и стыд оказались в одной и той же гостинице и вместе сели за стол, и в разгар разговора о том и о сём стыд обратился к ветру и воде с такими словами: "Когда ещё, братец и сестрица мои, мы снова сойдёмся вместе и будем так мирно беседовать, как сейчас?" На это вода заметила, что стыд, разумеется, прав, ибо кто знает, когда им снова выпадет случай собраться всем вместе.
"И, если бы я захотела, братец мой, тебя повидать, - сказала она, обращаясь к ветру, - где твоё постоянное обиталище?" Ветер ответил: "Братец и сестрица мои, всякий раз, как вы пожелаете меня разыскать, дабы мы сошлись вместе и насладились нашею встречей, приходите к какой-нибудь полуоткрытой двери или на какую-нибудь узкую улочку, и вы сразу меня разыщете, ибо там-то я постоянно и нахожусь". - "А ты, вода, где ты обитаешь?" - "Я пребываю, - сказала вода, - в приютившихся на самых низких местах болотах, в канавках которые прокопаны в них, и сколь бы земля ни высохла, вы всегда меня тут отыщете". - "А ты, стыд, где же место твоего пребывания?" - "По правде говоря, - отвечал стыд, - я и сам не знаю, ибо я нищий бедняк и меня отовсюду гонят. Если вы придёте искать меня среди лиц знатных и власть имущих, там вам меня никогда не найти, ибо они видеть меня не хотят и всячески измываются надо мной. Если пойдёте к простому народу, то люди тут до того оскотинились, что до меня им нет ни малейшего дела.
Если отправитесь к женщинам, как к замужним, так и ко вдовам, а также к девицам, то здесь равным образом меня не отыщете, ибо все они бегут от меня, словно от какого-то чудища. Если придёте к инокам, я буду вдали и от них, ибо они гонят меня палками и комками подсохшей грязи, так что у меня нет жилища, к которому я бы мог прилепиться, и, если вы не возьмёте меня к себе, мне никогда его не видеть и нечего на него надеяться". Выслушав эти слова, ветер и вода прониклись к стыду состраданием и приняли его себе в сотоварищи. Но не долго довелось им быть вместе, ибо разразилась страшная буря, и бедняга, вконец изнурённый водою и ветром, не имея убежища, где бы можно было укрыться и переждать, утонул в море. Посему, хоть я и разыскивал его - да и сейчас ищу - везде и всюду, мне так и не удалось его обнаружить, равно как и тех, кто был бы в состоянии подсказать, где бы он мог находиться. Итак, не найдя его, я мало или даже вовсе не забочусь о нём и поэтому буду жить по моему разумению, а вы живите себе по своему, ибо нет больше на свете стыда".
Рассказанная Дианою сказка, хотя она сама и отозвалась о ней в высшей степени пренебрежительно, встретила, тем не менее, всеобщее одобрение. Но, не будучи честолюбивою, она не придала большого значения расточаемым ей похвалам и огласила нижеследующую загадку:
Эта загадка была разгадана, если не всеми, то по крайней мере большею частью общества. Прекрасная и необыкновенная дама, о которой в ней говорится, это - чревоугодие, которое расслабляет тело того, кто ест слишком много, изгоняет из него всякую отвагу и доблесть и, сверх того, неизбежно ведёт его к смерти, ибо гораздо больше людей погибло от чревоугодия, чем от ножа. Тут сидевшая рядом с Дианою Изабелла, увидев, что загадка полностью разъяснена и с нею покончено, положила своей сказке такое начало.
Принято говорить, что шуты, как правило, развлекают, но порою и злят. И поскольку мне выпала четвёртая очередь повествовать этим вечером, я вспомнила про одну дерзкую выходку, которую некий шут позволил себе по отношению к одному дворянину, и хотя за свою проделку этот шут понёс наказание, он не преминул, тем не менее, позволить себе по отношению к тому же самому дворянину вторую проделку, благодаря которой был выпущен из темницы.
Виченца {208}, как вам всем отлично известно, - город знаменитый, богатый, роскошный и изобилующий редкостными умами. Тут проживал Этторе, происходивший из древнего и знатного рода Триссино {209} и своим блистательным умением говорить, а также величием своего духа более, чем кто-либо из череды его предков, возвысивший этот род, оставив потомкам овеянное славою имя. Этого дворянина отличали такие совершенства души и тела, что за его исключительные заслуги подобало бы установить на городских улицах, на площадях, в храмах и в театрах его статуи искусной работы и безграничными похвалами превознести его до небес. Был он до того щедро наделён отменными качествами, что не существовало, казалось, ничего стоящего упоминания, чего бы ему недоставало и не хватало. Велико было его умение терпеливо слушать, велики - вескость его ответов, неколебимость во враждебных ему обстоятельствах, велики благородство его деяний, справедливость и милосердие при вынесении приговоров, так что, нисколько не греша против истины, можно положительно утверждать, что великодушный Этторе занимал первое место в роду Триссино. Как-то случилось, что один дворянин послал в дар этому блистательному синьору четверть отлично откормленного телёнка. Слуга, которому было велено отнести мясо, едва подойдя к дому названного блистательного синьора, наткнулся на ловкого и предприимчивого обманщика, который, увидев, что в руках у него телятина, поторопился встретить его у порога и спросить, кто послал это мясо. Выслушав, от кого оно было, незнакомец предложил слуге подождать, пока он сходит сообщить о телятине своему господину. Войдя в дом, он, как это в обычае у шутов, принялся дурачиться и кривляться и умышленно там немного помешкал, задумав обмануть как своего господина, так и дожидавшегося у входа слугу, и ни словом не обмолвился о подарке.
Затем он вернулся к входной двери, от имени своего господина принёс в подобающих случаю выражениях благодарность пославшему мясо и велел слуге отправиться вместе с ним, поскольку синьор Этторе распорядился вручить этот подарок одному дворянину, и, как ни в чём не бывало, привёл этого слугу к себе в дом. Найдя там своего брата, он передал ему мясо, с намерением присвоить телятину и надуть своего господина. Покончив с этим, и шут и слуга возвратились к своим делам, причём последний передал своему хозяину благодарность от имени синьора Этторе. Однажды, немного спустя, дворянин, пославший названному синьору Этторе четверть телёнка, случайно встретился с ним и, как это водится, спросил у него, была ли посланная ему телятина хороша и жирна. Не понимая, в чём дело, синьор Этторе осведомился, о какой телятине он говорит, и добавил, что не получал ни четверти телёнка, ни его трети. Даритель, пославший синьору Этторе телятину, призвав слугу, спросил у него, кому он её вручил, и тот, перечисляя приметы этого человека, сказал: "Взявший у меня мясо от имени своего господина был тучен, весел, с большим животом, немного шепеляв, и он отнёс его какому-то дворянину".
Синьор Этторе сразу понял по приметам, кто повинен в случившемся, поскольку такие проделки были тому нипочём. Вызвав шута к себе, он узнал, как было подстроено это дело. Должным образом обругав виновного, синьор Этторе распорядился немедленно бросить его в темницу и надеть на его ноги оковы - так возмутило его бесчестье, нанесённое ему каким-то фигляром, который не побоялся нагло его обмануть. Но шут не пробыл в темнице и одного дня, ибо при дворце правосудия, куда был посажен этот бессовестный плут, служила стражником некая личность, именуемая Телёнком. Позвав этого человека, заключённый, то ли чтобы добавить к злу ещё одно зло, то ли рассчитывая найти таким способом средство от постигшей его беды, передал ему в руки составленное им посланье синьору Этторе, в котором писал: "Будучи уверен, благородный синьор, в щедрости вашей светлости, я взял себе посланную вам в дар четверть телёнка, а взамен этой четверти ныне посылаю вам целого, и пусть это послужит к моему прощению". И он отправил стражника к синьору Этторе, поручив доставить ему от его имени это послание.
Стражник поспешно направился, куда ему было указано, и доставил послание по назначению. Прочитав его, синьор приказал своим слугам увести присланного шутом телёнка и тут же его заколоть. Услыхав, что слуги должны его взять и убить, стражник обнажил висевший у него сбоку меч и, держа его обнажённым и обернув плащом руку до локтя, принялся кричать во весь голос: "Ещё в писании сказано, что в доме великих мира сего царит великий обман. Вам не взять Телёнка иначе, как мёртвого и разрубленного на части. Отступите же, слуги, назад, а не отступите, перебью всех до единого". Окружающее сначала оцепенели от неожиданного оборота, каковой приняло дело, а вслед за тем разразились безудержным хохотом. Узник в награду за свою остроумную выходку был освобождён из темницы. И посему сущую истину сказал знаменитый мудрец Диоген {210}, заявивший, что нам в большей мере следует опасаться зависти наших друзей, чем козней врагов, ибо последние - зло, которое мы предвидим, тогда как первая - таится от нас. А обман, которого не боятся заранее, ещё опаснее и страшнее.
Закончив свою короткую сказку, встретившую немалые похвалы со ствроны почтенного общества, Изабелла взялась за оружие и огласила загадку, произнеся нижеследующее:
"Эта загадка ничего иного не означает, - продолжала Изабелла, - как самые обыкновенные ножницы, которыми женщины перерезают нитки; но среди простого народа, например среди портных или у тех, кто обрезает деревья, или у цирюльников и кузнецов, в ходу ножницы большие, чем у женщин". Прелестная эта загадка не без удовольствия была выслушана присутствовавшими, и все её очень и очень одобрили. И Виченца, которой жребии указал выступить этой ночью последней, начала свою сказку так.
Я не раз слышала, милые мои дамы, что, лукавя, нельзя оставаться добропорядочным. Это и случилось с одним монахом, почитавшимся ранее благочестивым и богобоязненным, который, воспылав любовью к юной девице, женился на ней. Когда это открылось, на него была наложена суровая епитимья, а молодая женщина была достойным образом выдана замуж, как это вам станет ясно из моего изложения.
Был в Риме монах брат Бигоччо, отпрыск знатного и именитого рода, молодой человек цветущего возраста, щедро одарённый телесными совершенствами и благами судьбы. Бедняга до того воспылал любовью к одной на редкость прелестной юной девице, что ещё немного, и его жизни пришёл бы конец. Ни днём, ни ночью не знал он покоя, весь отощал, побледнел, обессилел; не приносили ему облегчения ни врачи, ни снадобья, ни какие-либо иные средства и нисколько не утешала и не радовала надежда стать со временем обладателем отцовских богатств. Неизменно погружённый поэтому в свои печальные мысли и придумывая то одно, то другое средство, дабы достигнуть желанного, он решил сочинить подложное письмо и вручить его своему настоятелю, чтобы тот отпустил его за пределы монастыря.
И Бигоччо составил насквозь лживое и полное измышлений письмо, якобы написанное его тяжело занемогшим отцом аббату обители и заключавшее в себе нижеследующее: "Достопочтенный отец, поскольку всевышнему и всемогущему богу угодно положить конец моей жизни, и смерть не замедлит явиться за мною, - ведь она и сейчас уже невдалеке от меня, - я надумал, прежде чем уйду из мира сего, составить завещание, дабы объявить в нём мою последнюю волю и назначить наследником моего сына, связавшего себя иноческим обетом на глазах у вашего преподобия, и так как у меня на старости лет нет, кроме него, никакого другого сына, я всей душой жажду с ним повидаться, обнять, расцеловать и напутствовать его родительским благословением, а посему умоляю вас соблаговолить отослать его возможно скорее ко мне, иначе, - да будет то ведомо вашему преподобию, - умерев с отчаянья, я отправлюсь прямиком в пределы адовы". Передав это письмо настоятелю монастыря и получив дозволение покинуть обитель, названный выше лицемер и ханжа отправился во Флоренцию, где постоянно жил его отец. Затем, прихватив с собой великое множество отцовских денег и драгоценностей, он накупил роскошной одежды, лошадей и домашней утвари и поехал в Неаполь, и там нанял дом поблизости от своей обожаемой и несравненной и всякий день стал облачаться в какой-нибудь новый наряд из шелков самой различной выделки. Ловко сблизившись и завязав дружбу с отцом любимой девицы, он часто приглашал его отобедать или отужинать с ним и щедро дарил его, то и дело поднося ему то одно, то другое.
По прошествии многих дней, проведённых подобным образом, как-то раз после обеда, среди завязавшегося у них разговора о всевозможных предметах и, что обычно между застольниками, о своих личных делах, влюбленный юноша, выбрав удобное и подходящее время, сказал среди прочего и о том, что он хотел бы жениться. И так как ему стало известно, что у его гостя есть прелестная и на редкость красивая дочь, к тому же наделённая всеми, какие только можно представить себе, добродетелями, он был бы безмерно доволен, буде тот отдал бы её ему в жёны, ибо в этом случае их связали бы между собою двойные узы, причём, говоря это, юноша утверждал, что питает к девушке склонность исключительно по причине её совершенств, о которых много на слышан. Отец девушки, которая была низкого происхождения, ответил юноше, что его дочь ему не ровня и не пара, чтобы они могли сыграть свадьбу: ведь она бедна, он - богат; она не знатна, он - знатен. "Но если бы вы того пожелали, - продолжал отец девушки, - я готов отдать её вам скорее в служанки, чем в жёны".
На это юноша возразил: "Было бы делом в высшей степени неподобным, когда бы такая девица была отдана мне в услужение: её достоинства заслуживают мужа не в пример родовитей меня. Но если вы всё же склонны отдать её мне, разумеется, не служанкою, а обожаемою женою, я с радостью возьму её за себя и окружу поистине царскою роскошью, какая и подобает по-настоящему знатной даме и госпоже". В конце концов, с общего согласия состоялась свадьба, и фра Бигоччо взял в жёны невинную и непорочную девственницу. Наступил вечер, и муж с женою легли в постель; но едва они заключили друг друга в объятия, как фра Бигоччо, обнаружив перчатки на руках новобрачной, которую звали Гликерией, обратился к ней с такими словами: "Сними перчатки, Гликерия, и брось их прочь, ибо, когда мы с тобою в постели, тебе негоже иметь их на руках". На это Гликерия молвила: "Никогда и ни за что, дорогой синьор, не притронусь я голыми руками к кое-какой принадлежности вашего тела!" Выслушав этот ответ, фра Бигоччо не стал настаивать, но вместе со своею подругой отдался любовным утехам. Наступил следующий вечер, и пришла пора идти спать.
Неприметно прихватив с собой ремешки, с помощью которых удерживают на руке сокола и на которых полно бубенчиков, он обмотал этими ремешками мужскую свою принадлежность и, улёгшись с ними в постель, и притом так, что Гликерия ни о чём не догадывалась, начал ласкать её, обнимать, осыпать поцелуями. Гликерия, на чьих руках были перчатки и которой накануне пришёлся по вкусу добрый чурбачок мужа, коснулась рукою этой его принадлежности и, нащупав на ней ремешки, сказала: "Муж мой, не пойму, что я трогаю? Вчера ночью у вас этого не было". Бигоччо ответил: "Это ремешки, применяемые в соколиной охвте". И, изготовившись, собрался было сунуть свой черенок в заросшую пухом ложбинку. Но так как ремешки не давали черенку погрузиться на всю глубину, Гликерия прошептала: "Не хочу ремешков!" - "Если тебе неугодны мои ремешки, - ответил ей муж, - то мне неугодны твои перчатки". И с общего согласия они освободились от докучных ремешков и таких же перчаток. Так наслаждались они ночи и дни, и женщина, в конце концов, зачала; и как муж и жена прожили они целый год.
А когда стало близиться время родить, монах, незаметно прихватив всё самое хорошее и лучшее, сбежал из дому, покинув, как сказано выше, беременную жену, и, облачившись в прежнее своё одеяние, вернулся в монастырь. Женщина родила мальчика и долгое время ждала возвращения мужа. У неё было в обычае посещать порой упомянутый монастырь, дабы прослушать в нём мессу. И вот однажды по воле случая и, больше того, по промыслу всевышнего она увидела там монаха, своего мужа, служившего мессу, и узнала его. Постаравшись со всею поспешностью, на какую она оказалась способною, разыскать настоятеля этой обители, она рассказала ему со всеми подробностями обо всём происшедшем и уже изложенном мною. Узнав о случившемся и установив истину, настоятель возбудил дело против Бигоччо, и все относящиеся до него бумаги направил в запечатанном виде на решение генералу ордена {211}, каковой повелел схватить и заточить инока и наложить на него епитимью, которую тот запомнил бы на всю жизнь. Что касается женщины, то, дав за нею приданое из монастырской казны, он тайно устроил ей супружество с другим мужем. И отобрав у неё младенца, распррядился надлежащим образом его воспитать.
На этом очаровательная Виченца закончила свою сказку, которую все единодушно превознесли похвалами, и особенно понравилось в ней то место, где рассказывается, как женщина в натянутых на руки перчатках обнаружила ремешки с прикрепленными к ним бубенчиками. И так как час был уже поздний, Синьора предложила Виченце незамедлительно огласить положенную загадку, и та, не дожидаясь повторного приказания, прочла нижеследующее:
Что именно обозначала сообщённая Виченцей загадка, никто так и не сумел разгадать, ибо под внешнею оболочкой она таила в себе глубоко запрятанный истинный смысл. Умница Виченца, однако, дабы не оставлять её нерешенною, дала ей такое истолкование: "Моя загадка, - сказала она, - имеет в виду не какой-либо иной предмет, а всего-навсего зеркало, в которое одинаково глядятся и мужчины и женщины. Оно воспроизводит обличье всякого, кто в него смотрится, но никогда - своё собственное. Оно не выдаёт вам одно за другое, но изображает вас точно таким, каковы вы в действительности". Хитроумна была загадка и хитроумно её объяснение. Но поскольку уже начала заниматься заря, Синьора даровала обществу дозволение отправиться до домам на отдых, с тем, впрочем, условием, чтобы на следующий вечер всякий во всеоружии вернулся в собрание, ибо она желает, чтобы все до единого рассказали по коротенькой сказке, присовокупив к ней подобающую загадку". И все пообещали неукоснительно исполнить её желание.
Уже прелестные и зоркие птички, не устояв перед непроницаемым мраком ночи, затаились в своих убежищах, а летучие мыши, не выносящие солнца и посвящённые Прозерпине {212}, выбравшись из привычных укрытий, медленно скользили в пронизанном туманом воздухе, когда почтенное и приятное общество, расставшись со всеми тягостными и горькими мыслями, снова сошлось, оживлённое и весёлое, в привычном месте. После того как все сели соответственно своему званию и положению, к ним вышла Синьора и милостиво приветствовала собравшихся. Засим, после нескольких танцев, во время которых между танцующими велись любовные разговоры, Синьора, когда нашла это уместным, распорядилась принести золотую чашу и, опустив в неё руку, извлекла наружу записки с именами пяти девиц, причём первою оказалась записка с именем Лионоры, второй - Лодовики, третьей - Фьордьяны, четвёртой - Виченцы и пятой - Изабеллы. Как первой, так и всем остальным было дано позволение свободно рассказывать всё что угодно, при одном, однако, условии, чтобы сказки были более короткими и сжатыми, чем рассказанные в предыдущие ночи. Это приказание девицы все вместе и каждая по отдельности с превеликой готовностью приняли. Итак, после определения порядка, в каком девицы должны были рассказывать сказки двенадцатой ночи, Синьора подала знак Тревизцу и Молино, чтобы они спели песенку. Беспрекословно послушные её воле, они взяли в руки и настроили свои музыкальные инструменты и искусно спели такую вот песню:
Всем очень понравилась пленительная и согласно спетая Тревизцем и Молино песня, и все единодушно и громко выразили им превеликое своё одобрение. Заметив, что все, наконец, умолкли, Синьора обратилась к Лионоре, которой было предуказано жребием рассказать первую сказку двенадцатой ночи, с приглашением приступить к повествованию, и та сразу же, без промедления начала его таким образом.
Великое множество раз, прелестные и милые дамы, слышала я разговоры о том, что нет такой науки и такого искусства, которые могли бы противостоять женской хитрости, и что происходит это от того, что сотворены женщины не из растёртой в порошок и сухой земли, а из ребра нашего праотца Адама, и, таким образом, они состоят из плоти, а не земли, хоть тела их, в конце концов, и превращаются в прах. Так вот, поскольку мне должно положить начало нашим сегодняшним занятным беседам, я решила рассказать вам повесть, где перед вами предстанет ревнивец, который, при всём своём уме и учёности, был, тем не менее, ловко обведён вокруг пальца женой и в короткое время избавился от своего безумия и стал рассудительным человеком.
В Равенне {213}, древнейшем городе Романьи, изобилующем прославленными, по преимуществу в медицине, мужами, обитал в былые дни один человек знатного рода, богатый и весьма выдающийся, который носил имя Флорьо. Ещё совсем молодой и всеобщий любимец, и потому, что был хорош собою, прелестен и мил, и из-за своей большой опытности и познаний во врачебном искусстве, он взял в жёны очаровательную и на редкость красивую девушку по имени Доротея. Из-за поразительной её красоты его, однако, стали одолевать такой страх и такая боязнь, как бы кто-нибудь не осквернил его супружеского ложа, что во всём его доме не осталось ни одной дыры и ни одной трещины, которые не были бы старательно заделаны и замазаны известью, и на все окна он поставил решетчатые железные ставни. Кроме того, он не дозволял никому, сколь бы близким родичем тот ему ни был и сколь бы тесно их ни связывали свойство или дружба, входить к нему в дом. Несчастный изо всех сил и с превеликим усердием и бдительностью старался устранить решительно всё, что могло бы запятнать чистоту его жены и побудить её отклониться от соблюдения ему верности. И хотя по законам гражданским и местным заключённые в тюрьму за долги, по представлении заимодавцам поручительства и залога, подлежат немедленному освобождению, и что, быть может, ещё важнее, преступников и злоумышленников по миновании определённого срока отпускают на волю, у неё, однако, непрерывно отбывавшей своё наказание, не было ни малейшей возможности выйти за порог дома и избавиться от столь беспросветного рабства, ибо её муж содержал преданных ему стражей, дабы они стерегли дом и служили ему, да и сам не меньше других был её стражем, отличаясь от них, пожалуй, лишь тем, что мог по собственному усмотрению выходить в своё удовольствие из дому.
Тем не менее, как предусмотрительный человек и величайший ревнивец, он никогда не покидал дома, не осмотрев предварительно самым тщательным образом все дыры и трещины в нём, не затворив с превеликою тщательностью на засовы все двери и окна и не заперев все замки поразительно искусней работы. Вот так, ежедневно претерпевая жестокие муки, и проводила свою жизнь Доротея. Но эта благоразумнейшая жена, движимая состраданием к безумию мужа - ведь она была зерцалом добродетели и целомудрия и могла в этом сравниться с римлянкою Лукрецией {214}, - решила излечить его от столь злого недуга. Она считала, что успеть в этом не смелеет иначе, как умело показав мужу, на что способны и чего только ни достигают женщины. Случилось так, что они с мужем договорились между собой отправиться следующим утром, оба одевшись монахами, в загородный монастырь, дабы исповедаться. И вот, найдя способ открыть одно из окон, она увидела через решётку железных ставен, что под ним случайно проходит тот молодой человек, который был охвачен пылкой любовью к ней.
Она осторожно позвала его и сказала: "Завтра рано поутру я пойду, одевшись монахом, в монастырь, что находится за чертою города; жди меня там, пока не увидишь, что приближаемся я и мой муж в такой же одежде. Увидев нас, поторопись, весь охваченный радостью, побежать нам навстречу, обними и расцелуй меня и потом угости нас, как должно, и всё время выражай удовольствие по случаю моего неожиданного прихода, ибо мы условились, я и мой муж, оба облачённые в монашескую одежду, прибыть завтра в названный монастырь, дабы исповедаться. Будь осмотрителен, в добром расположении духа и неизменно настороже и не теряй рассудка!" Выслушав эти её слова, осмотрительный юноша удалился и, одевшись монахом и приготовив обильное угощение из всевозможных изысканных яств и множества отличных и тонких вин, отправился в вышеназванный монастырь и, получив от достопочтенных отцов в своё распоряжение келью, проспал в ней эту ночь. Наступило утро, и он распорядился приготовить к обеду всевозможные отменные кушанья в дополнение к тем яствам, которые накануне принёс с собою. Выполнив это, он стал прохаживаться перед воротами монастыря и немного спустя увидел свою Доротею, приближавшуюся в одежде монаха.
Устремившись навстречу ей с весёлым и довольным липом и сделав вид, будто не помнит себя от захлестнувшей его нечаянной радости, он поборол в себе всякую робость и обратился к ней так: "До чего мне приятна и по сердцу встреча с тобой, возлюбленный брат Феличе, предоставляю судить тебе самому, ведь мы целую вечность с тобой не виделись". Произнеся эти слова, он заключил в объятия Доротею, и, орошая лица воображаемыми слезами, они крепко расцеловались. Оказывая внимание новоприбывшим, он пригласил их к себе в келью и усадил за стол, который был уставлен великолепными кушаньями и на котором, как говорится, лишь птичьего молока не хватало. Сидя за столом рядом с дамою, он отмечал сладостным поцелуем почти каждый кусочек, который она отправляла в рот. Поражённый новизною того, что он видит, ревнивец был повержен в изумление и потрясён; растерянный, он пребывал в величайшем унынии, наблюдая, как у него на глазах монах целует его жену, и не мог проглотить ни кусочка, сколь бы малым тот ни был, ни исторгнуть его назад.