Прелестная Лионора довела до конца свою забавную сказку, и все принялись осыпать её похвалами, но им не удалось в полной мере выразить ей своё восхищение, ибо Синьора, прервав их речи, повелела рассказчице последовать сложившемуся обыкновению и огласить затейливую загадку, и Лионора, не дожидаясь повторного приказания, живо и весело прочитала такое:
Эта загадка заставила мужчин перешёптываться, и так как они разразились долго не смолкавшим и заразительным смехом, дамы от смущения опустили головы. Тем не менее не нашлось никого, кто бы правильно понял загадку. Тогда уверенная в себе Лионора объяснила её таким образом. Речь идёт об одной крестьяночке, усевшейся, распустив косы, на землю; раскинув колени в стороны, она поставила между ними ступку и придерживала её одною рукой, тогда как другою сжимала пестик, и она так усердно толкла им помещённую в ступку траву, что из неё вытекал сок, из которого она приготовляла подливку. Объяснение никому дотоле не известной загадки пришлось всем по вкусу, и все в один голос выразили Лионоре своё горячее одобрение. Предоставив обществу известное время, чтобы оно могло посмеяться вдоволь, Синьора повелела Лодовике приступить к её сказке, и та, отнюдь не своенравная и строптивая, но послушная и уступчивая, начала говорить следующим образом.
Я предполагала рассказать совсем о другом, но поведанная моей сестрицею Лионорою повестушка побудила меня изменить решение, и своей сказкою я намерена вам показать, что быть полоумным нередко бывает выгодно и что никто не должен поверять полоумному свои тайны.
В Пизе {215}, преславном городе Тосканы, жила в наши дни на редкость красивая женщина, имя которой, приличия ради, я обхожу молчанием. Эта женщина, будучи связана браком с человеком весьма знатного рода, очень богатым и очень могущественным, тем не менее пылко любила одного юношу, нисколько не уступавшего ей ни в красоте, ни в приятности. Она понуждала его приходить к ней ежедневно примерно в полдень, и они, ни о чём не тревожась и никого не страшась, частенько брались за оружие Купидона, от чего оба испытывали величайшее наслаждение и удовольствие. Однажды случилось, что один полоумный, вопя во всю мочь, погнался по пятам за собакою, которая, убегая, уносила прочь кусок мяса, каковой ей удалось стянуть у него. За нею гнались также многочисленные зеваки, которые ей вослед пронзительно улюлюкали и свистали. Потеряв всякую надежду уйти от погони и стремясь спасти свою жизнь, собака заметила, что входная дверь в доме упомянутой дамы слегка приоткрыта, юркнула к ней в дом и укрылась внутри него. Полоумный, который видел, как собака юркнула в дверь этого дома, принялся громко кричать, колотя в дверь и восклицая: "Гоните наружу вора, который тут скрылся, не укрывайте заслуживающих смерти грабителей. Будьте неколебимы и беспощадны!" Дама, у которой был тогда её милый, опасаясь, как бы множество людей не проникло к ней в дом, и они не обнаружили юноши, что повело бы к раскрытию её непотребства, а также страшась предусмотренной законами кары за прелюбодеяние, осторожно отворила входную дверь и впустила в дом этого полоумного.
Поспешно запершись затем изнутри, она тут же опустилась пред ним на колени и как смиренная просительница принялась униженно его уговаривать и молить не разглашать её тайны, предлагая себя и изъявляя согласие и готовность ублажить любое его желание, лишь бы он не выдал юного её полюбовника. Тогда полоумный, - а в этом случае и взаправду мудрый, - отложив свою ярость в сторонку, начал пламенно её обнимать и осыпать поцелуями, и вслед за этим они вступили друг с другом в сражение во славу Венеры. Но едва они завершили своё доблестное единоборство, как вдруг нагрянул муж дамы, постучал в дверь и кликнул, чтобы ему отворили. Его преславная и недосягаемо добродетельная супруга, поражённая и потрясённая столь нежданно-негаданным и внезапным несчастьем, не зная, что в этих роковых обстоятельствах предпринять, растерявшегося от страха и едва живого любовника-юношу надёжно упрятала под постель, а полоумного заставила полезть в дымоход, после чего отперла мужу дверь и, как ни в чём не бывало, ласкаясь к нему, пригласила его полежать с нею. Но муж, так как пора была зимняя, желая согреться, приказал развести сначала огонь. Принесли дрова, дабы разжечь очаг, но не настолько сухие, чтобы тотчас же и легко разгореться, а напротив, совершенно сырые.
Поваливший от этих дров дым стал есть глаза полоумному и душил его так, что у него пресеклось дыхание, и он не мог удержаться, чтоб не пуститься чихать. Это заставило мужа заглянуть в дымоход, и он увидел спрятавшегося в нём полоумного. Решив, что перед ним вор, он начал всячески его поносить и ему угрожать расправою. В ответ на это полоумный заметил: "Ты хорошо видишь меня, но не видишь того, кто прячется под постелью. Я один-единственный раз побыл с твоею женой, а он добрую тысячу раз осквернил твоё ложе". Услышав эти слова, муж пришёл в неудержимую ярость, заглянул под постель, обнаружил прелюбодея и тут же его убил. Спустившись из дымохода, полоумный вооружился толстой дубиной и начал громко вопить, выкрикивая: "Ты убил моего должника! Клянусь богом, если ты не возместишь мне того, что он должен, я обвиню тебя перед градоправителем, и ты ответишь за смертоубийство". Поразмыслив над этой угрозою и видя, что ему не одолеть полоумного, убийца, попав в такую опасность, заткнул ему рот мешочком, набитым полноценной монетой. Таким образом полоумие выиграло то, чего не получило бы здравомыслие.
Закончив на этом очень короткий рассказ, Лодовика сразу же взялась за загадку и, не дожидаясь повеления Скпьоры, прочитала такое:
Выслушав мудрёную загадку, дамы старались изо всех сил удержаться от смеха, но, так как она была уж очень забавною, не смогли совладать с собою и хотя немного не улыбнуться. Нашлись среди них и такие, которые порицали Лодовику за неподобающие стишки, ибо ими она якобы ставит под сомнение свою скромность. Почувствовав, что эти разговоры затрагивают её честь, Лодовика проговорила: "Страдающий несвареньем желудок исторгает наружу лишь нечто пакостное и мерзкое. Вы, чей желудок в отвратительном состоянии, осуждаете в моей загадке такое, чего у меня и в помыслах не было. Короче говоря, в ней подразумевается контрабасовая виола {216}, которую, чтобы играть на ней и доставить другим наслаждение, некая дама устанавливает у себя между бёдер и, взяв в правую руку смычок, водит им вверх и вниз, благодаря чему раздаются столь сладостные звучания, что всех охватывает любовное томление". Все удовлетворились и остались довольны остроумным объяснением замысловатой загадки и с одобрением отозвались о ней. Но тут, дабы не терять даром времени, Синьора повелела Фьордьяне начать занятную и милую сказку, памятуя, однако, о необходимости соблюсти такую же краткость, какою до этих пор ограничивали себя другие. И Фьордьяна не сквозь зубы, а громко и отчётливо рассказала то, что следует ниже.
Разумные и предусмотрительные мужья должны своих жён держать в страхе и не допускать, чтобы те им сели на голову, ибо, ведя себя по-иному, они горько пожалеют об этом.
Простодушный молодой человек Фредерико из Поццуоло, направляясь однажды в Неаполь верхом на кобыле, которой в ту пору случилось быть в тягости, вёз на её крупе свою жену, каковая тоже была беременна. Следуя за матерью издали, жеребёнок принялся ржать и на своём языке говорил: "Матушка, беги помедленней, ибо, будучи существом нежным и всего одного года от роду, я не могу поспешать за тобою и держаться возле тебя". Кобыла насторожила уши, раздула широко ноздри, засопела и начала ржать. Отвечая своему жеребёнку, она говорила: "Я несу на себе беременную хозяйку, да и у меня в брюхе твой братец, а ты такой юный, совсем налегке, не обременён никаким грузом и, тем не менее, отказываешься быстро бежать. Итак, следуй за мной, если хочешь, а нет - поступай как знаешь". Поняв эти речи - ибо он понимал голоса птиц и всех тварей земных - молодой человек улыбнулся. Подивившись этой его улыбке, жена спросила его, что её вызвало. Муж ответил, что его кое-что позабавило, и он про себя рассмеялся, но если бы ему случилось когда-нибудь рассказать ей о причине, побудившей его только что рассмеяться, то пусть она считает бесспорным, что парки внезапно оборвут нить его жизни и что он вскоре умрет. Отвечая ему, несносная жена заявила, что она во что бы то ни стало желает знать о причине, заставившей его рассмеяться; в противном случае она возьмёт и повесится.
Тогда муж, услыхав столь ужасную угрозу, ответил ей так: "По нашем возвращении в Поццуоло, приведя в порядок дела и в меру моих слабых сил позаботившись о душе и в теле, я открою тебе всё без утайки". Это обещание на время успокоило вероломную и злокозненную жену, но, вернувшись в Поццуоло, она тотчас же вспомнила об обещанном и стала докучать мужу, чтобы он сдержал своё слово. В ответ на это муж ей сказал, чтобы она призвала духовника, ибо, поскольку ему придётся из-за неё безвременно умереть, он хочет сначала исповедаться и препоручить себя богу. Выполнив это, он расскажет ей всё. И она, предпочитая скорее увидеть мужа покойником, чем отказаться от своей пагубной прихоти, отправилась за духовником. Тем временем, улёгшись подавленный скорбью в постель, Фредерико услышал, как собака такими словами укоряла запевшего петуха: "И тебе не стыдно, - говорила она, - о злодей, о разбойник? Наш хозяин вот-вот умрёт, а ты, которому полагалось бы печалиться и предаваться унынию, распеваешь, захлёбываясь от радости!" Петух, не раздумывая, ответил: "Если хозяин наш помирает, что же мне делать? Или, быть может, причина его смерти во мне? Он по своей воле идёт на смерть.
Известны ли тебе такие слова из первой книги "Политики" {218}: "Женщина и раб пребывают на одной и той же ступени. Поскольку муж главенствует над женою, жена обязана считаться с привычками мужа, каковые являются законами её жизни". У меня - сотня жён, и я держу их всех в страхе, благодаря чему они безропотно подчиняются моим приказаниям; время от времени я наказываю то одну, то другую из них и раздаю им тумаки и затрещины. А у него единственная жена, и он не умеет её приструнить и заставить быть покорной ему. А раз так, пускай себе помирает! Не думаешь ли ты, что она сумеет приискать себе нового мужа? Ну и поделом ему, если он до того ничтожен, что готов угодить сумасбродной и необузданной жениной прихоти". Выслушав и хорошенько обдумав эти слова, молодой человек отказался от принятого было решения, мысленно многократно поблагодарил петуха. И так как жена продолжала настаивать на своём желании знать, что его рассмешило в дороге, он вцепился ей в волосы и принялся дубасить её и надавал ей столько затрещин, что оставил её полумёртвой.
Дамам, слушавшим этот рассказ, он не очень-то пришёлся по вкусу, и особенно, когда им стало известно, что муж примерно отколотил жену, - впрочем, и они были бы глубоко опечалены, если бы она стала причиною мужниной смерти. После того как все замолчали, Фьордьяна, дабы не нарушать заведённый порядок, прочитала такую загадку:
Предложенная Фьордьяной загадка доставила множество поводов разразиться смехом, ибо, если не все, то по крайней мере большая часть присутствовавших сочла её пренеприличною. Но Фьордьяна, которая по всеобщему смеху сразу же догадалась о том, что о ней дурно подумали, поднялась со своего места и со спокойной и милой улыбкой сказала: "Господа, ваш весёлый смех явственно говорит мне о том, что вы находите нашу загадку непристойною и, больше того, в высшей степени непристойною. Но в действительности, если вы как следует вдумаетесь в неё, то обнаружите, что она отнюдь не такая грязная, какой вы её находите. Ведь наша загадка имеет в виду всего лишь прелестную ткачиху, которая ногами приводит в движение рейки своего станка, а руками заставляет ходить туда и сюда челнок с утком и подтягивает к себе нити основы, дабы ткань стала прочнее". Все похвалили выдающийся ум Фьордьяны и сочли его намного острее, чем полагали до этого, чему от всей души вместе с нею порадовались. И дабы не тратить времени на затянувшуюся беседу, а также прекратить смех, Синьора повелела Виченце последовать установленному порядку и поведать свою сказку, и та, весёлая и оживлённая, начала повествовать таким образом.
До чего безрассудны те мужчины и женщины, которые полагают, будто могут после своей смерти сотворить кому-либо благо - ведь ныне нет никого или почти никого, кто бы уважил волю умерших, и в этом мы убедились на собственном опыте, ибо того немногого, что было отказано нам, мы так и не смогли получить. И это произошло из-за тех, на кого было возложено исполнение завещания, ибо, желая обогатить богатых, они ещё больше обездолили обездоленных, как вы это поймёте из моего рассказа.
Итак, да будет вам ведомо, что в Пезаро {219}, городе в Романье, жил один горожанин, весьма уважаемый и состоятельный, но в тратах своих крайне расчётливый и бережливый. Дойдя до последнего рубежа своей жизни, он составил завещание и изложил свою последнюю волю, назначив сыновей, которых у него было несколько, единственными своими наследниками и возложив на них обязанность раздать многочисленные пожертвования и внести всевозможные вклады, а также произвести выплаты разным лицам. И вот, после его кончины, погребения и оплакивания в соответствии с обычаем того места, собрались сыновья покойного и стали обсуждать, как им следует поступить с распоряжениями отца относительно пожертвований и вкладов на помин души, которые были так многочисленны и чрезмерны, что, будь они исполнены в точности, то, несомненно, поглотили бы почти всё наследство. И таким образом оно причинило бы им скорее урон, чем оказало хоть малейшую помощь. Обдумав всё это, поднялся со своего места самый младший из братьев и произнёс такие слова: "Знайте же, братья, нет ничего более истинного - буде вам угодно выслушать истину и ничего, кроме истины, - чем то, что, если душа отца нашего осуждена и низвергнута на дно преисподней, то бесполезно выплачивать пожертвования и вклады за его упокой, ибо от ада ничем не откупишься, и у тех, кто входит туда, нет ни малейшей надежды когда-нибудь выйти оттуда.
Если же она пребывает в цветущих Елисейских полях {220}, где царит нерушимый и вечный покой, то и в этом случае она не нуждается ни в пожертвованиях и вкладах, ни в выплатах разным лицам их доли наследства. Ну а если оиа находится в среднем круге {221} где души людей в известной мере очищаются от грехов, то совершенно очевидно, что, после того как душа отца пройдёт очищение, она окончательно освободится и выберется оттуда, и тогда ей опять-таки ни к чему пожертвования и вклады. Посему не станем больше возвращаться к душе отца, опекаемой божественным провидением; давайте лучше разделим между собой оставшееся после него наследство и воспользуемся им в своё удовольствие, пока мы живы, как пользовался своим состоянием, пока жил, и отец наш, и пусть мёртвые не окажутся в лучшем положении, чем живые". Итак, на основании этой краткой моей повестушки я прихожу к выводу, что нам надлежит делать добро, пока мы живы, а не посмертно, ибо ныне, как я упомянула в начале моего рассказа, нет никого или почти никого, кто бы уважил волю умерших.
Всем очень понравился остроумный совет изворотливого младшего брата; не нравился он лишь Виченце, которой пришлось испытать на себе подобную бесчестность наследников. Но дабы дольше не предаваться горестным размышлениям и покончить со своей сказкой, она обратилась к забавной и весёлой загадке и прочитала такое:
"Загадка подразумевает служанку, - продолжала она, - которая рано поутру или вечером направляется к колодцу достать воды, и по дорогое её вёдра брякают и поскрипывают. Достигнув колодца, на который садится, и взяв в руку верёвку, она опускает её вместе с ведром в колодец и с удовольствием вытаскивает воду. И чем глубже в колодец уходит её ведро, тем жарче становится ей, когда она старается зачерпнуть наиболее свежую воду и тащит его наверх. В колодец она опускает ведро сухим, а когда тащит его наружу, оно молча льёт слёзы". Занимательная загадка развлекла и развеселила общество, и оно не могло удержаться от громкого смеха. Но как только всё смолкло, Изабелла стала рассказывать свою сказку, поведя речь следующим образом.
Так хороши и умны были повести, поведанные нашими сёстрами, что мне, по недостатку способностей, опасаюсь, никак не угнаться за ними. Тем не менее я не хочу отступать от твёрдо установленного порядка. И хотя новеллу, которую я намерена рассказать, рассказал уже в своём "Декамероне" мессер Джвванни Боккаччо {222}, всё же она изложена у него не совсем так, как вы услышите её от меня, ибо я добавила кое-что новое, из-за чего она стала более занимательной.
Папа Сикст Четвёртый {223}, родившийся на генуэзской земле (его родина - приморский город Савона), прозывавшийся ранее Франческо да Ровере, в свои юношеские годы, обучаясь в Неаполе, имел при себе жителя этого города и своего соотечественника по имени Джироламо да Риарьо, который неустанно служил ему, и не только пока он обучался, но и тогда, когда стал монахом и позднее прелатом. Служа ему верой и правдою и после того, как он достиг высокого положения кардинала, Джироламо состарился, но, когда после внезапной кончины папы Павла были проведены, по обыкновению, выборы на место усопшего, и возведённый в сан первосвященника Сикст вспомнил о своих заслуживших его признательность слугах и домочадцах и щедро, сверх всякой меры их всех до одного наградил, он не вспомнил лишь Джироламо, которому за его верную службу и безграничную любовь и привязанность отплатил забвением и неблагодарностью. Полагаю, что это случилось скорее из-за невезучести Джироламо, чем по какой-либо иной причине. Названный Джироламо, побуждаемый досадою и глубоко запавшей обидою, пожелал испросить дозволение уехать и вернуться на родину и, преклонив колени перед его святейшеством, такое дозволение получил.
И папа заплатил ему такою неблагодарностью, что не только не снабдил его деньгами, лошадьми и слугами, но - и это хуже всего - обязал его отчитаться в произведённых им ранее тратах, что вынужден был претерпеть и прославленный Сципион Африканский {224}, который, видя, что за свершённые им блистательные деяния его вознаграждают изгнанием, выступил на собрании перед римским народом и вместо отчёта ему ограничился перечислением своих ран. И поистине, совершенно правильно говорят, что самое худшее в жадности, это то, что ей чужда благодарность. Итак, Джироламо покинул Рим и пустился в Неаполь и по пути у него не слетело с уст ни слова жалобы, если не считать того случая, когда он однажды переправлялся вброд через какую-то речку, и его лошадь остановилась, поскольку ей пришла пора помочиться, что она там и проделала, добавив воду к воде. Увидев это, Джироламо обратил к ней такие слова: "Я вижу, что ты похожа на моего господина, который ни в чём не ведая меры, позволил мне возвратиться домой без всякой награды и в воздаяние за мои долговременные труды легко расстался со мною.
Существует ли кто-нибудь несчастливее и незадачливее того, кого минуют и обходят благодеяния и на кого сыплются только напасти?" Сопровождавший его слуга удержал эти слова в памяти и счёл, что названный Джироламо превосходит стойкостью и терпеливостью Муция, Помпея и Зенона {225}. Так они достигли Неаполя. Отпущенный Джироламо слуга возвратился в Рим и обо всём подробно рассказал папе. Обдумав как следует переданные ему слова, папа приказал тому же слуге воротиться в Неаполь и написал с ним Джироламо, чтобы тот, под угрозой церковного отлучения, немедля приехал и предстал перед ним. Прочитав это письмо, Джироламо обрадовался и со всей возможной поспешностью прибыл в Рим. Едва он поцеловал туфлю папы {226} как тот повелел ему явиться на следующий день в Сенат, в час открытия заседаний совета, сразу же после зова трубы. Между тем папа приказал изготовить две поразительно красивые чаши одной и той же величины; в одну из них он уложил множество жемчужин, рубинов, сапфиров, разных других самоцветов и драгоценности, стоившие огромных денег; в другой находилась лишь красная медь; обе чаши были одного веса.
И вот поутру, после того как священники, епископы, главы коллегий {227}, послы и прелаты явились в Сенат и папа сел на своём возвышении, он повелел принести и поставить у него на глазах те самые чаши, о которых выше шла речь, и распорядился, чтобы перед ним предстал вышеназванный Джироламо, и, когда тот явился, произнёс такие слова: "Дражайшие и возлюбленные чада мои, тот, кого вы перед собою видите, был всегда послушнее всех и точнее всех исполнял мои приказания, и с первых лет его поведение было таким, что лучшего и не надо. Так вот, дабы он получил заслуженную награду за свою безупречную службу и чтобы скорее сетовал на свою судьбу, чем на мою забывчивость и неблагодарность, я предоставляю ему на выбор одну из этих двух чаш, и пусть он сам по своему усмотрению изберёт ту из них, которая перейдёт в его собственность и содержимым которой он сможет воспользоваться". Но этот горемыка и неудачник, долго решая и перерешая, какую чашу ему предпочесть, в конце концов, на своё несчастье, остановил выбор на той, которая была полна красной меди.
Когда же открыли вторую чашу, и Джироламо увидел заключённые в ней несметные сокровища, а именно, изумруды и сапфиры, алмазы, рубины, топазы и другие самоцветные камни всякого рода, он пережил столь сильное потрясение, что чуть не умер. Заметив, до чего он подавлен и огорчён, папа обратился к нему с увещанием исповедаться, утверждая, что эта беда стряслась с ним из-за его оставшихся без исповеди грехов. Отпустив ему эти грехи, святой отец наложил на Джироламо епитимью, обязывавшую того ежедневно в течение года являться в Сенат в тот самый час, когда в нём обсуждаются тайные дела с королями и владетельными особами,, и прочитывать на ухо ему, папе Сиксту, молитву "Ave Maria". Но так как входить туда никому постороннему не дозволялось, его святейшество распорядился, чтобы при появлении Джироламо перед ним мгновенно распахивались все двери, и он мог свободно пройти к нему с таким необыкновенным почётом, что больший нельзя и придумать. Посему упомянутый Джироламо в полном молчании, с превеликою важностью, а ещё чаще с превеликою спесью шествовал к папе, поднимался на возвышение к папскому креслу и выполнял предписанное епитимьей.
Проделав это, он так же, без единого слова, тем же путём возвращался вспять и покидал Сенат. Окружающие немало дивились этому, а иностранные послы доносили своим государям, что подлинным папою является Джироламо и что в Сенате всё вершится по его воле. Из-за толков такого рода в его руки начали стекаться огромные деньги, и от христианских государей к нему поступило такое множество всевозможных даров, что в короткое время он стал баснословно богат, так что едва ли в целой Италии отыскался бы кто-нибудь богаче его. По миновании года и по истечении срока наложенной папою епитимьи Джироламо, ублаготворённый и довольный, оказался обладателем груды подарков и несметных богатств. Пожалованный дворянством в Неаполе, в Форли и во многих других городах, он сделался, будучи от рождения простолюдином, славен и знаменит, уподобившись в этом Туллу Гостилию и Давиду {228}, которые провели своё детство пася овец, тогда как в более зрелом возрасте первый стал повелителем римского государства и удвоил его размеры, а второй - властителем царства евреев.
После того как рассказанная Изабеллою сказка была доведена до конца, встал Молино и произнёс: "Синьора Изабелла, у вас не было ни малейшей нужды предварять свою сказку какими бы то ни было извинениями, ибо она заслуживает не меньших похвал, чем все рассказанные сегодняшним вечером". На это Изабелла ответила: "Синьор Антоньо, если бы я поверила в искренность ваших слов, меня бы они бесконечно обрадовали, так как эта похвала исходила бы от того, кто единодушно превозносится всеми. Но поскольку вы насмехаетесь надо мною, я так и не знаю, какова была моя сказка, и все похвалы уступаю тем из моих сестёр, кто одареннее и умнее меня". Но тут, дабы речи такого рода не продолжались и не затягивались, Синьора подала знак Изабелле не мешкать с полагающейся загадкой, и та, довольная тем, что её похвалили, прочла нижеследующее:
Итак, загадка умницы Изабеллы была ею прочитана, но, будучи тёмной и непонятной, породила самые различные истолкования. И не нашлось никого, кто бы её полностью понял. Видя это, Изабелла с весёлым и ясным лицом и с улыбкою на устах сказала: "С вашего разрешения, господа, мы разъясним оглашённую нами загадку, имеющую в виду всего лишь влюбленную незамужнюю женщину, которая была в подчинении у своего возлюбленного и которая, выйдя замуж, не желает о нём и слышать и по этой причине убеждает его, чтобы, идя по улице, он искал любви только у незамужних". Всем очень понравилось тонкое объяснение замысловатой загадки, и все в один голос его одобрили. Уже петушок - золотой гребешок возвестил приближение ясного дня, когда сиятельные господа попрощались с Синьорою, которая с приветливым и весёлым лицом пригласила их возвратиться следующим вечером в её гостеприимный приют, и все на это любезно ответили, что так и сделают.
Конец двенадцатой ночи
Феб покинул уже наши края, и погас уже лучезарный, сверкающий день и ни одну вещь нельзя было больше явственно распознать, когда удалившаяся из своего покоя Синьора и сопровождавшие её десять девиц вышли на лестницу, чтобы гостеприимно встретить благородное общество, только что сошедшее с барки на берег. После того как все уселись соответственно своему званию и положению, Синьора сказала: "Я сочла самым лучшим, чтобы после нескольких танцев и по исполнении песни все - и мужчины, и женщины - рассказали по сказке, ибо негоже, чтобы это бремя лежало на одних только женщинах. А раз так, то, с дозволения нашего достопочтенного общества, пусть каждый расскажет любую, какую захочет сказку, при единственном, но непременном условии, чтобы она была краткою, дабы в этот последний вечер беззаботного карнавала все смогли принять участие в наших повествованиях. Синьору послу, как самому значительному лицу среди нас, предоставляется выступить первым, а за ним последуют и все остальные, сообразно своему званию и положению". Предложение Синьоры всем очень понравилось, и после нескольких танцев она повелела Тревизцу и Молино настроить музыкальные инструменты и спеть песенку. Неизменно оказывая ей беспрекословное повиновение, они взялись за лютни и спели такую песню:
Пропетая Тревизцем и Молино песня чрезвычайно понравилась, и все её горячо одобрили. Затем Синьора попросила синьора посла положить начало повествованиям, и он, будучи человеком благовоспитанным, сразу же приступил к своему рассказу.
Тяжкое бремя возложено на меня Синьорою - ведь рассказывать сказки дело скорее женское, чем мужское; но, поскольку таково желание и её и этого почтенного и достойного общества, приложу все усилия, чтобы оправдать, если не во всём, то хоть в некоторой доле, ваши надежды.
Жил в Англии один очень богатый глава семейства, и был у него единственный сын по имени Гаспарино. Отец послал его обучаться в Падую, дабы он занялся там науками. Но, мало заботясь как о науках, так и о том, чтобы опередить в учёности своих сотоварищей, он всё своё старание направил на то, чтобы научиться искусно играть в карты и прочие игры, и сблизился с некоторыми беспутными своими приятелями, погрязшими в любострастии и мирских удовольствиях. По этой причине он без толку потратил время и деньги и, вместо того чтобы погрузиться в изучение медицины и творений Галена, погрузился в изучение чревоугодия, игральных карт и искусства извлекать для себя удовольствие изо всего, что было ему по вкусу. По прошествии пяти дет он возвратился на родину и с полнейшей очевидностью обнаружил, что в учении он не продвинулся, а отступил вспять, ибо, желая слыть, так сказать, просвещённым римлянином, он почитался всеми варваром и халдеем {229}; его хорошо знал весь город, и люди показывали на него пальцем, так что он стал, как говорится, притчею во языцех. Сколько горя доставило это несчастному отцу Гаспарино, предоставляю судить вам самим, ибо он несомненно предпочёл бы скорее расстаться с деньгами и своим достоянием, чем с мечтою увидеть сына выдающимся человеком, а расстался между тем и с ними, и с нею. И вот, желая как-нибудь смягчить своё тяжкое горе, отец призвал к себе сына и, раскрыв перед ним ларчик с деньгами и драгоценностями, выделил ему половину своего добра, чего тот, разумеется, не заслуживал, и сказал ему так: "Бери, сын мой, свою долю из имущества твоего отпа и удались от меня, ибо я предпочитаю скорее остаться бездетным, чем жить с тобою в позоре и сраме".
И едва он успел произнести эти слова, как сын, прихватив деньги и охотно повинуясь воле отца, покинул его и, уйдя от него на далёкое расстояние, дошёл до опушки леса, где протекала большая река. С поразительным искусством воздвиг он там прекрасный дворец из мрамора с несколькими бронзовыми воротами, посредством которых перекрывал по мере надобности реку; он устроил, кроме того, ряд проточных прудов с различным уровнем воды, который мог по своему усмотрению повышать и понижать. Итак, в один из этих прудов напускалась вода в рост человека; в других воды было только до глаз, в третьих - до горла, в иных - до груди, в иных - до пупка, в иных - до бёдер, в иных - до колен. И в каждом из этих прудов он приказал протянуть железную цепь, а над входом в это место повелел сделать такую надпись: "Место, где лечат умалишённых". И с распространением молвы об этом дворце повсюду становилось известно и о его назначении. Посему туда в большом числе отовсюду стекались умалишённые в надежде на исцеление; больше того, чтобы сказать точнее, они туда валом валили.
Маэстро, в зависимости от того, каково было их помешательство, помещал их в упомянутые пруды, и лечил он одних колотушками, других бдением и воздержанием и некоторых благодаря чистоте и умеренной теплоте воздуха мало-помалу возвращал к их прежнему здравомыслию. Перед входною дверью, на обширнейшем пространстве двора располагались некоторые умалишённые и люди самого низкого звания, которые, сожжённые нестерпимым солнечным зноем, были крайне изнурены и очень страдали от этого. Случилось так, что мимо них как-то проезжал охотник с соколом на руке в сопровождении огромной своры собак. Когда эти умалишённые его внезапно увидели, они немало подивились тому, что он ехал верхом, имея при себе птиц и собак, и один из них обратился к нему с вопросом, что за птица у него на руке и не служит ли она приманкой и западнёй для всех прочих птиц и чего ради он её кормит и держит. Охотник не замедлил ответить: "Это хищная птица и называется она соколом, а эти собаки выискивают перепелов, птичек, весьма жирных и отменного вкуса. Сокол их ловит, а я их съедаю".
Тогда умалишённый спросил: "Послушай, скажи мне, пожалуйста, за какую цену купил ты этих собак и сокола?" Охотник ответил: "За десять дукатов купил я лошадь, за восемь - сокола и за двенадцать - собак; а на их содержание я расходую ежегодно двадцать дукатов". - "Послушай, скажи мне, ради господа бога, - продолжал умалишённый, - сколько же перепелов в год ты добываешь и сколько они стоят все вместе?" Охотник ответил: "Я добываю их поболе двухсот, а стоят они, самое малое, два дуката". Тогда умалишённый - и на этот раз, конечно, отнюдь не умалишённый, а здравомыслящий как никто другой, - возвысив голос, принялся громко кричать: "Беги, беги отсюда, воистину сумасшедший, ибо за год ты издерживаешь полсотни дукатов, чтобы выручить всего два, не говоря уже о времени, которое тратишь на это. Беги, ради создателя, беги поскорее отсюда, ибо, если наш маэстро найдёт тебя здесь, ты, боюсь, очутишься в одном из прудов, где, без сомнения, и будешь прозябать погружённым в воду и полумёртвым. Посему я, каков ни на есть сумасшедший, считаю, что ты безмозглее самых безмозглых помешанных".
Сказка синьора посла, которая оказалась вовсе не сказкою, а самой истиной, поскольку охотник превосходил в безумии всех безумных - ведь, не зная, на что употребить свои силы, он тратил время и деньги, предаваясь охоте, - нашла со стороны всех горячее одобрение. И дабы ни в чём не уступить остальным, синьор посол огласил свою загадку такого рода:
Благопристойная и изящная загадка синьора посла понравилась не меньше рассказанной им сказки, ибо доставила девицам, я и сам не знаю, сколько радости и удовольствия. Хотя все тотчас же её разгадали, тем не менее никто не пожелал дать синьору послу почувствовать это, но все благоразумно и вежливо стали ждать, чтобы он сам её разъяснил. И он с весёлым и довольным лицом сказал, что тут подразумевается единорог {230}, который, хоть и является животным распутным и невоздержанным, тем не менее его до того пленяет девическая чистота и невинность, что, положив голову на колени девушки, он допускает, чтобы его настигли и убили охотники. После этого разъяснения сидевшая рядом с послом Синьора следующим образом положила начало своему рассказу.
Так хороша и занимательна была сказка, рассказанная синьором послом, что я и не помышляю достигнуть хотя бы тысячной доли её достоинств. Тем не менее, чтоб не идти наперекор решению, принятому мной в самом начале нынешней ночи, ещё до того, как приступил к своему повествованию синьор посол, расскажу и я мою сказку, которая вам ясно покажет, что плутни испанцев превосходят и оставляют далеко позади себя плутни отпетых мошенников.
Есть в Испании город, именуемый Кордова и стоящий на живописной реке по названию Бакко {232}. Тут и родился Диего, человек лукавый и хитрый, любитель пожить в своё удовольствие и ко всему законченный плут и обманщик. Желая угостить своих приятелей ужином и не имея средств, чтобы устроить его так, как ему хотелось, он решил околпачить какого-нибудь крестьянина и на его счёт дать своим друзьям ужин, что, в соответствии с задуманным, и проделал. Отправившись на базарную площадь купить птицы, испанец наткнулся на одного крестьянина, у которого было множество кур, каплунов и яиц и, поторговавшись с ним, предложил ему за всю его птицу четыре флорина, чем крестьянин и удовольствовался. Кликнув носильщика, испанец тотчас же отослал покупку домой, не отсчитав, однако, продавцу денег, и тот стал настаивать, чтобы испанец с ним расплатился сполна. На это испанец сказал, что у него нет с собой денег, но пусть крестьянин пойдёт вместе с ним в монастырь кармелитов, ибо там пребывает его дядя-монах, который тут же и вручит ему деньги. Уговорившись об этом, испанец с крестьянином отправились вдвоём в названный монастырь. Случилось так, что в церкви в ту пору оказался какой-то монах, к которому пришли исповедаться несколько женщин.
Подойдя к монаху, испанец прошептал ему на ухо такие слова: "Явившийся сюда со мною крестьянин, отче, мой кум, и голова у него забита всякими бреднями. И хотя он богат и из хорошей семьи, мозги у него не в порядке, и на него частенько нападает падучая. Уже три года, как он не был у исповеди, но сейчас его немного отпустило безумие, и у него в голове просветление. Посему, движимый состраданием и любовью к ближнему, а также по причине дружбы и кумовства между нами, я обещался его жене устроить так, чтобы он исповедался. И поскольку доброй молвой и доброю славой о вашей святости полон весь город и вся округа, мы и явились к вашему преподобию, и со всем смирением умоляю вас соблаговолить из любви к господу терпеливо выслушать и наставить моего кума". Монах на это ответил, что в данное время он занят, но, отпустив этих женщин, продолжал он, указывая на них рукою, он охотно побеседует с пришедшим крестьянином и, подозвав его, обратился к нему, прося чуточку обождать и обещая в скорости отпустить и его.
Полагая, что монах говорит о деньгах, крестьянин ответил, что охотно его подождёт и, таким образом, плут-испанец ушел, а одураченный крестьянин остался в церкви покорно дожидаться монаха. И действительно, окончив исповедовать женщин, монах подозвал к себе крестьянина, чтобы вернуть его в лоно истинной веры. Тот незамедлительно подошёл к нему и, обнажив голову, спросил с него свои деньги. Тогда монах повелел крестьянину преклонить колени и, осенив себя крёстным знаменьем, прочесть "Отче наш". Поняв, что он одурачен и обведён вокруг пальца, крестьянин распалился досадой и гневом и, устремив глаза в небо и разразившись проклятиями, произнёс такие слова: "Увы мне горемычному, какое же зло я сотворил, что так жестоко обманут испанцем? Не хочу ни исповедоваться, ни причащаться, хочу только денег, которые он мне обещал". Славный монах, ничего не знавший об этом, наставляя крестьянина, говорил: "Не зря утверждают, что в тебе сидит бес и что мозги у тебя не в порядке". И раскрыв молитвенник, как если б пред ним и впрямь находился некий злой дух, принялся заклинать его и изгонять прочь.
Крестьянин, которому было невмочь стерпеть такие слова, крича во весь голос, требовал обещанные испанцем деньги, уверяя, что он нисколько не одержим бесами и вовсе не сумасшедший, но что вор-испанец лишил его последнего достояния и, разражаясь такого рода стенаниями, искал поддержки у окружающих. Ухватив монаха за капюшон, он говорил: "Я не выпушу тебя до тех пор, пока ты не отдашь мои деньги". Увидев, как обернулось дело, и тщетно пытаясь избавиться от крестьянина, монах, ласково и заискивая пред ним, принялся оправдываться, твердя, что и он обманут испанцем. Продолжая по-прежнему не выпускать из руки капюшона монаха, крестьянин, в свою очередь, уверял, что монах поручился ему за испанца. Он говорил: "Не обещал ли ты в скорости меня отпустить?" Монах отвечал: "Я только обещал тебя исповедать", и, пока они так препирались друг с другом, собралось несколько старцев-монахов, которые, видя, что их спор затянулся, пристыдили монаха и заставили его уплатить крестьянину за испанца. А жадный, подлый и бесстыдный испанец из этих кур и каплунов приготовил для своих друзей роскошнейший ужин и яснее ясного показал, что плутни испанцев превосходят плутни любого отъявленного мошенника.
Синьор посол, с неослабным вниманием выслушав сказку, чудесно рассказанную благородной Синьорою, осыпал её похвалами, утверждая, что своей сказкой Синьора решительно взяла над ним верх. И все громко одобрили его приговор. Слыша отовсюду похвальные отзывы, Синьора обрадовалась и оживилась и, обратив своё милое и чарующее лицо к послу, произнесла:
Эту загадку никто не понял, хотя по поводу неё и возникли долгие разговоры. Видя, что никому так и не удалось докопаться до смысла предложенной ею загадки, Синьора сказала: "Благородные и знатные господа, моя загадка имеет в виду не что иное, как хлебное зерно, рождающееся от такого же хлебного зерна, своего отца, и от земли, своей матери, которая его умерщвляет. Умерщвлённое хлебное зерно порождает новое, питаемое землей, пока оно не созреет. Хлебное зерно, объединившись со своими братьями, то есть такими же зёрнами, живёт вместе с ними, пока мельник, размолов его, не отнимет у него жизни. И оно наделено столь добрыми качествами, что поддерживает жизнь того, кто его убивает". Все не поскупились на похвалы объяснению этой загадки, после чего синьор Пьетро Бембо положил начало своему рассказу, сообщив следующее.
Рассказанная нашей высокочтимой Синьорою сказка приводит мне на память другую, которая повествует о зависти, возгоревшейся в слугах некоего немца и некоего испанца, хозяевам каковых довелось есть за одним столом. И хотя моя сказка весьма короткая, она будет всё же забавною и многим понравится.
Однажды какой-то немец и какой-то испанец, оказавшись в одной гостинице, сели вдвоём за ужин, и их стол был обильно уставлен лакомыми и тонкими яствами всякого рода. И пока тот и другой насыщались, испанец протягивал своему слуге то кусок мяса, то кусок курицы и то одно, то другое кушанье. Что касается немца, то он в немом молчании уплетал и уписывал всё без разбора, нисколько не думая о своём слуге. Из-за этого в слуге немца родилась жгучая зависть, и он стал утверждать, что испанцы - самые щедрые и самые замечательные люди на свете, и слуга испанца поддакивал ему в этом. Поужинав, немец взял блюдо со всей находившейся на нём стедью и протянул его своему слуге, веля тому тоже поужинать. На этот раз слуга испанца проникся завистью к счастливой доле своего товарища и, отказавшись от прежнего мнения, пробормотал про себя такие слова: "Теперь я знаю, что немцы щедры сверх всякой меры". Моя повестушка показывает, что никто не бывает доволен своею судьбой.
И не сделав ни малейшего перерыва, синьор Бембо предложил загадку такого рода:
Загадка ничего иного не имела в виду, как астрологию, вознёсшуюся столь высоко, что туда не взлететь и на крыльях. По разъяснении этой замысловатой и тонкой загадки поднялась синьора Вероника и начала свою сказку так.