- И большой секрет заключался в том, что у нас есть черная кузина?
Нэнси живет в Нью-Йорке, и я не знала, что меня ждет, когда впервые связалась с ней. Оставила на автоответчике сообщение: "Это Елена Ханга, советская журналистка, работающая в Фонде Рокфеллера". Она немедленно мне перезвонила:
- Елена, что значит советская журналистка? Мы же кузины.
Так и есть. Нэнси, с ее теплыми карими глазами, очень похожа на мою бабушку, когда та была молодой.
Нэнси говорит, что ее тетю Берту всегда окружал ореол таинственности. Она знала ее лишь как "сестру деда, которая уехала в Россию". После того, как Джек и Минни навестили бабушку в Москве в середине шестидесятых, родители Нэнси хотели узнать как можно больше об этой поездке. Но Джек, похоже, не горел желанием рассказать о встречах с Бертой. Он ограничился малым:
- У нее все в порядке. Муж умер, и она живет на пенсию.
Ни слова не было сказано ни о моей матери, ни обо мне. Все решили, что время и расстояние привели к тому, что когда-то близкие брат и сестра уже не имеют ничего общего.
Я не могу говорить от лица моих кузенов Бяликов, но я, разумеется, пыталась поставить себя на их место. Что бы я чувствовала, если б узнала после смерти бабушки, что она хранила от меня какие-то очень важные секреты? Если бы выросла, любя бабушку, думая о ней, как о добром и сострадательном человеке, а потом вдруг выяснилось, что она порвала фотографии моих кузенов, чтобы я не узнала, что ее брат женился на черной женщине? Я бы хотела, чтобы моя бабушка ожила и я бы смогла спросить у нее: "Почему?"
Для того чтобы помочь мне как можно больше узнать о моей семье, мать Нэнси внимательно пересмотрела старые фотографии и письма, оставшиеся в ящиках, привезенных из дома ее свекрови. Фотографий, которые присылала моя бабушка, не нашлось. Осталось только два связанных с ней предмета: маленькая эмалевая брошка, подаренная бабушкой Минни, и большая книга, присланная Джеку из Ташкента в 1959 году. Огромных размеров том истории Узбекской Академии Наук, переведенный на английский язык Бертой Бялик. С надписью на титульном листе: "Моему брату Джеку с любовью". Этот подарок тронул меня до глубины души. Бабушка понимала, что это не самый лучший подарок, зато в конце пятидесятых она могла безбоязненно послать такую книгу американскому родственнику. Никто не стал бы попрекать советскую гражданку в том, что она посылает брату официально одобренный перевод исторической книги. И Берта гордилась своим трудом. Это была ее первая книга, переведенная с русского на английский.
Нашлась еще и расшитая ермолка, которую моя бабушка послала своему племяннику Юджину, когда у него родился сын, Стив. Ермолку, расшитую вручную, полагалось надевать на бар-мицву*. Мой кузен хранит ее, как память, хотя его семья не соблюдает религиозные традиции.
Должны ли грехи родителей (в данном случае, грехи прапрародителей, дедушек и бабушек) отражаться на детях? Разумеется, нет. Люди в большинстве своем следуют законам своего времени, а те, кто могут подняться над властвующими в обществе предрассудками, как мои бабушка и дедушка, всего лишь исключения из правил.
Я смотрю на портрет прабабушки и прадедушки, одетых по моде начала века в Варшаве. И мне хочется спросить их:
- Почему вы не попытались понять Берту? Почему заставили ее терять сознание в гарлемской квартире, где ей пришлось выбирать между семьей и мужчиной, которого она любила?
А больше всего мне хочется сказать Джеку, ее любимому брату:
- Она любила вас больше всех, а вы ее предали.
Моя мама, не такая сдержанная, как я, высказала все, что она думала, вдове Джека. Во время Второй мировой войны, когда Америка и Россия были союзниками, ограничения на контакты с зарубежными родственниками заметно ослабли, и многие американцы присылали посылки с продуктами своим российским родственникам. Но мои бабушка и мама, находясь в крайне стесненных обстоятельствах в Ташкенте, ничего от Джека не получили. Хотя моя бабушка постоянно писала брату, он ей ничем не помог.
Но с мертвыми спорить бесполезно. Новые поколения Бяликов, потомки двух других братьев бабушки, Сидни и Марка, теперь тоже вошли в нашу жизнь. Как дети и внуки Джека, они хотят одного - поближе познакомиться с давно потерянными российскими родственниками.
Черные и белые американцы по-разному реагировали на рассказ о моей бабушке и моих родственниках по линии Бяликов.
- Это здорово, ты должна этим гордиться, - говорили белые.
Некоторые евреи приходили в восторг, заявляли, что согласно религиозным традициям я - еврейка, и даже предлагали мне поехать в Израиль, чтобы приобщиться к истокам.
Когда я рассказывала некоторым черным о моей бабушке, результатом стала новая боль. До моего приезда в США я и представить себе не могла о существовании антисемитизма среди черных американцев. Моя мать всегда говорила мне, что история подавления и дискриминации черных американцев и евреев имеет много общего. Не потому ли многие темы спиричуэла взяты из "Исхода", Второй книги Моисеевой?
Учитывая мою прочную связь с черной Америкой, мне было бы гораздо проще не упоминать о черном антисемитизме. Но мое семейное прошлое этого не позволяет. Иногда, когда я рассказывала черным о моей бабушке, они смеялись. Считали, что это забавная шутка. Но хуже смеха была злость.
- Гордиться тут нечем, - говорили они, копируя белых, которые точно так же отзывались о черной половине моего семейного древа.
Такое отношение невыносимо болезненно для детей американских межрасовых пар. Куда бы они ни пошли, везде им приходится извиняться за одну половину своих родственников. Я не хочу этого делать... И однако...
Иногда, когда черные спрашивают о моей семье, мне приходится подавлять желание опустить часть информации. Во многих социальных ситуациях, находясь среди афроамериканцев, куда удобнее не упоминать о белых родственниках.
Но это "удобство" сильно отдает трусостью.
ОТЕЦ
- А что ты знаешь об африканской ветви своей семьи? - часто спрашивали меня американцы.
И белые, и черные американцы, последние в большей степени, проявляли интерес к тому, что мой отец - африканец, а не афроамериканец. Если бы не мать, я бы ничего не знала об африканской культуре. Но мама по работе встречалась с самыми интересными африканскими гостями Москвы, танцорами и музыкантами, историками и политиками. Ее комната ломилась от африканских масок и статуэток. Она собирала старые народные мелодии на пленках и пластинках, которые привозили ей зарубежные гости. В комнате матери я впервые услышала голос Мириам Макеба, которая никогда не гастролировала в России.
Своего отца я не помню. Он навсегда покинул Москву, когда я была совсем маленькой. В 1991 году, когда я отыскала всех своих черных и белых американских родственников, он стал единственным недостающим элементом в истории моей семьи.
Пока я росла, он оставался для меня абстрактной личностью. Я знала, что он стал вице-президентом Занзибара после революции 1964 года. Я знала, что вскоре его убили политические противники, когда Занзибар и бывшая британская колония Танганьика объединились в новое независимое государство Танзания.
До 1991 года я не знала подробностей смерти моего отца (до сего дня официальных сведений по этому поводу нет. Я узнала эти подробности от людей, знавших моего отца, но многие факты, к примеру, даты, невозможно проверить).
Меня воспитывали в уважении к Абдулле Ханга за его роль в истории Занзибара. Мама позаботилась о том, чтобы я знала о его стремлении покончить с колониализмом на африканском континенте. Эмоционально я обижалась на своего отца за его отсутствие. Мне было все равно, кто он, - русский или американец, лишь бы он был рядом.
Эти противоречивые чувства, вкупе с информацией о том, что моего отца убили по политическим мотивам, заставили меня колебаться, когда Фонд Рокфеллера предложил слетать в Танзанию на поиски африканских родственников. Не было уверенности, что семья отца примет меня с распростертыми объятьями.
Но любопытство пересилило эти опасения. Вооруженная списком друзей и родственников, предоставленным Ибрагимом Нур Шарифом, бывшим учеником моего отца, который теперь преподает литературу суахили в университете Рутгерса (США), я улетела в Дар-эс-Салам в сопровождении неутомимого Фрэнка Карела (довольный результатами моего поиска белых родственников, он хотел, чтобы я постучалась в дверь к своей занзибарской родне). Больше всего мне хотелось встретить мою девяностодвухлетнюю бабушку Ханга.
Мне повезло в том, что первыми, кого я встретила в Даре, были русские. Утомленные долгим перелетом, мы с Фрэнком перекусывали в баре, когда я услышала, что за соседним столиком говорят по-русски. Представилась и с чувством глубокого удовлетворения услышала в ответ, что эти русские читали мои статьи в "Московских новостях".
Один из мужчин сказал:
- Думаю, мы можем вас приятно удивить. В Даре работает русский культурный центр. Давайте заглянем туда.
Мы постучались в дверь, и вскоре нам открыла женщина.
- Елена! - радостно воскликнула она. - Неужели ты меня не помнишь?
Я вспомнила. Женщина была моей первой учительницей английского в школе № 46 в Москве.
Наутро я на пароме отправилась в Занзибар, чтобы встретиться с семьей отца. Даже здесь мне не удалось избавиться от соотечественников. В капитане чувствовалось что-то неуловимо знакомое, хотя я точно знала, что никогда с ним не встречалась. Выяснилось, что он - грузин, работающий на пароме в рамках советско-танзанийского соглашения. Он признался мне, что зарабатывает хорошие деньги и откладывает их на будущее. Кто знает, в какую сторону оно может измениться?
Когда паром пришвартовался к пристани, я увидела высокую, интересную женщину в белом канзу-ндефи, национальном наряде танзанийских женщин, удивительно похожую на мою мать. Она сразу направилась ко мне.
- Ты, должно быть, Елена, - выделила она меня, конечно же, по европейскому платью. - Я была женой твоего отца и буду очень рада, если ты будешь называть меня мама Ханга.
Она вышла замуж за моего отца вскоре после его возвращения на Занзибар в 1964 году. И всегда знала о моей матери и обо мне.
- Твой отец всегда отзывался о твоей матери с огромным уважением, заверила она меня. - И никакие трения в личных отношениях не могли поколебать его уважение к ней. Он говорил мне, что твоя мать - восхитительная женщина, с твердыми убеждениями и характером.
Это описание очень подходило и к маме Ханге, учительнице начальной школы. После смерти отца ей выпала тяжелая доля, а замужем она была всего год-полтора. Долго никто не решался взять ее на работу: боялись иметь дело с женой убитого политического лидера.
Слушая историю мамы Ханги, я поняла, что ее судьба, а то и еще хуже, могла выпасть на долю моей матери, если бы она последовала за отцом в Занзибар. Я думала о бессчетном количестве женщин во всех странах на всех континентах, которые не могли жить полноценной жизнью, потому что связывали свою судьбу с политиками, оказавшимися не на той стороне баррикад.
Факты о смерти моего отца, пусть они и не получили официального подтверждения, - история не для слабонервных. Танзанийские архивы еще не открыли сведения о многих казнях, прошедших в тот период. Все, что мне известно, я узнала от танзанийцев, живущих как за границей, так и на родине.