В семье бабушки была даже придумана легенда, что бабушка вышла замуж за русского, потому и уехала в Россию. Эту легенду он и хотел сохранить.
Зная всю эту историю, естественно, я не жаждала обнять свою белую родню. Но издатель был настойчив. Во многом благодаря ему вы теперь имеете возможность познакомиться и с моими белыми родственниками.
Совершим мы и путешествие в Африку, на родину моего отца, а потом уже припадем и к родным российским истокам.
Я расскажу о том невероятном стечении обстоятельств, благодаря которым я стала первой советской журналисткой, получившей возможность официально поработать в американской газете, а потом, много лет спустя, начала вести телепередачу "Про это".
И передача, и история моей семьи, и мой личный жизненный опыт научили меня, как мне кажется, самому главному - терпимости. Терпимости к другим. К тем, кто не похож на тебя. Кто живет по другим правилам и законам. У кого другой цвет кожи, другая религия, другое, непривычное для тебя отношение к сексу.
Надеюсь на то, что хотя бы часть читателей, дочитавших книгу до конца, поймут, что в нашей жизни не хватает подчас именно этого, - умения если не любить, то хотя бы признавать право на существование и не осуждать всех тех, кто по какой-то причине на тебя не похож.
ДАЛЕКИЕ МИРЫ
Моя мама играет на пианино и поет американские блюзы, произнося слова с классическим русским акцентом. Мне только восемь, но я уже знаю и люблю эти песни, точно так же, как классические русские мелодии на слова Пушкина. Каждый советский школьник знает, что величайший поэт нашей страны ведет свой род от черных, таких же, как мама и я. Я горжусь тем, что прадед Пушкина, Ганнибал, родился в Абиссинии и, благодаря зигзагам судьбы, стал генералом в армии Петра Великого.
Даже маленькой девочкой я понимала русскую музыку, русскую культуру, чувствовала, что она мне родная. Теперь, взрослой женщиной, я восторгаюсь как блюзами, так и произведениями великих русских композиторов.
Я выросла в Москве и никогда не слышала американского выражения "плавильный котел". Это словосочетание словно специально придумано для меня, потому что я - черная русская, родившаяся и выросшая в Советском Союзе. Во мне "сплавились" не только разные расы, но и культуры.
Мои дедушка и бабушка - американские идеалисты, черный и белая, приехали в Советский Союз в тридцатых годах с надеждой построить справедливое общество. И хотя время доказало трагическую ошибочность этого революционного эксперимента, я не могу бросить камень в их огород: они надеялись реализовать свою мечту о расовом и экономическом равенстве.
Один из моих прадедушек родился в рабстве, второй был польским евреем из Варшавы, который эмигрировал в Соединенные Штаты перед Первой мировой войной.
Хиллард Голден после Гражданской войны стал одним из крупнейших афроамериканских землевладельцев в округе Язу, штат Миссисипи, а Исаак Бялик преподавал в еврейской школе и работал на одной из нью-йоркских фабрик по пошиву верхней одежды. У моих прадедов была одна общая черта: оба были глубоко религиозными людьми, Хиллард - проповедником-методистом, Исаак - раввином в Варшаве.
Я не погрешу против истины, сказав, что только в Америке в двадцатых годах могли встретиться дети столь разных семей. Эти дети, мой чернокожий дед и белая бабушка, вступили в только что созданную Американскую коммунистическую партию и встретились в нью-йоркской тюрьме в 1928 году после профсоюзной демонстрации. Оливер Голден и Берта Бялик полюбили друг друга, презрев недовольство бабушкиной семьи (большинство родственников перестали с ней разговаривать) и величайшее табу Америки (тогда межрасовые браки были, мягко говоря, не в чести).
В 1931 году Оливер и Берта покинули Соединенные Штаты, чтобы помочь в строительстве нового общества в Советском Союзе. Моего деда, профессионального агронома, направили в советскую республику Узбекистан организовывать промышленное производство хлопка. Мои дедушка и бабушка намеревались вернуться в Соединенные Штаты, они подписали обычные рабочие контракты с советским правительством, но передумали после рождения моей матери.
Оливер и Берта назвали свою дочь Лией. Конечно, ей больше подходило бы имя Тигровая Лия. Моя мать выросла в высокую, красивую женщину с нежно-шоколадной кожей и светло-коричневыми глазами. В тогдашней Америке ей, полукровке, пришлось бы нелегко, как среди белых, так и среди черных.
И мои бабушка с дедушкой не видели места для своей семьи в сегрегированной Америке конца тридцатых годов. Разумеется, кое-где смешанные пары терпели, в богемной среде Гринвич-Виллидж или в некоторых кварталах Гарлема. Но как мой дед мог содержать там семью? Он был агрономом, а не поэтом или художником. Работу он мог найти только на Юге или Среднем западе, но черный не мог приехать туда с белой женой: его бы тут же линчевали.
Поэтому дедушка и бабушка остались в Советском Союзе, а история моей семьи стала неотъемлемой частью истории советского народа. И лишь после 1985 года, когда Михаил Горбачев положил начало эре гласности, у нас появилась возможность восстановить контакты с родственниками, оставшимися в Америке.
Моим отцом был Абдулла Ханга, африканский революционер, который долгие годы учился в Москве, прежде чем вернуться на свой родной остров Занзибар, где в середине шестидесятых его убили политические противники. Моя мать встретилась с ним в Москве: она защитила диплом историка и специализировалась в изучении африканской музыки и культуры.
Отца я не помню: в последний раз Абдулла Ханга покинул Советский Союз, когда я была совсем маленькой. Родилась я 1 мая 1962 года. Мама очень волновалась в тот день, потому что отца, в котором советское руководство видело будущего главу государства, пригласили наблюдать за майским парадом с трибуны Мавзолея. Мама собиралась пойти с ним, но у нее начались схватки, и вместо Красной площади она оказалась в роддоме. В нашей семье я оказалась первой москвичкой (мама родилась в Ташкенте).
Несмотря на мои иностранные корни, я - русская до глубины души. Русский был моим первым языком, хотя мама и бабушка дома часто говорили на английском. Училась я в советской школе, а до того ходила в детский сад, где меня учили любить дедушку Ленина. Мое мировоззрение формировалось под воздействием иронии Чехова, поэзии Пушкина, романтики Чайковского.
Однако разница была. Чтобы ее обнаружить, хватало одного взгляда в зеркало. Я была черной в стране, где все были белыми. Я выросла на негритянских блюзах, пластинки с которыми оставляли нам чернокожие американцы, бывавшие у нас в гостях. Я выросла на рассказах о дружбе моих дедушки и бабушки с великими черными американцами: певцом Полом Робсоном, поэтом Лэнгстоном Хьюзом, отцом панафриканизма У.Э.Б. Дю Бойзом. Именно благодаря усилиям доктора Дю Бойза в советской Академии наук появился Африканский институт. Доктор Дю Бойз был близким другом моего дедушки, и он беседовал с двадцатидвухлетней Лией о ее будущем за день до того, как ему назначили встречу в Кремле с Никитой Хрущевым. Происходило это в 1958 году. Доктор Дю Бойз убедил Хрущева в необходимости создания института изучения Африки, и моя мать стала одним из его первых научных сотрудников.
Когда американцы спрашивают меня, есть ли в России расизм и дискриминация, я не могу дать однозначного ответа. Взять того же Пушкина. Его прадед был чистокровным негром, однако в русской культуре он занимает то же положение, что Шекспир - в англоязычной. Для меня, чернокожей девочки, выросшей в Москве, было особенно важно осознавать, что русские считают Пушкина истинно русским поэтом. Подозреваю, что, будь он американцем, из-за его далеких предков белые воспринимали бы Пушкина черным маргиналом, но никак не истинно "американским" писателем.
В русской культуре я не чувствовала себя посторонней, чужой из-за цвета кожи. В отличие от многих афроамериканцев, мне никто и никогда не давал понять, что у меня меньше ума или способностей по сравнению с белыми одноклассниками.
Может, наша семья, начало которой положил один из немногих черных американцев, приехавших в Россию в тридцатые годы, отличалась от других. И да, и нет. Во многом меня не коснулась та предвзятость, с которой пришлось столкнуться не только африканским студентам, но и детям, родившимся от союзов русских женщин и африканцев. Античерных настроений в то время в России не существовало: расизму нужна видимая цель, а нас было слишком мало, чтобы обратить на себя вражду, направленную на другие национальные меньшинства.
В юности я думала о цвете своей кожи как о знаке отличия, а не объекте дискриминации. Расисты меня не донимали, но я всегда и везде вызывала пусть вежливое, но любопытство. Даже в детском саду дети спрашивали, почему моя кожа не белеет, хотя я живу не в Африке, а в холодной, заснеженной России. Это любопытство постоянно напоминало, что я не такая, как все.
Было и еще одно отличие, менее очевидное как для меня, так и для окружающего мира. Одним из самых ранних моих воспоминаний стала колыбельная, которую моя бабушка пела на идише.
До того, как моя мама и я нашли наших еврейских родственников в Америке, я не знала, что идиш был родным языком моей бабушки. Мне лишь говорили, что в 1920 году она эмигрировала в США из Варшавы, а ее отец был ученым. О том, что она еврейка, не упоминалось.
Возможно, ей и не стоило скрывать этого от меня, но бабушка жила в период советской истории, когда Сталин боролся с "безродными космополитами" (то бишь евреями и иностранцами). Тогда мою бабушку, профессора английского языка в Ташкентском институте иностранных языков, выгнали с работы. Вот она и полагала, что не след ее внучке осложнять себе жизнь.
И только однажды, я этот случай хорошо запомнила, она предельно ясно выразилась насчет своего еврейства. В пять лет я пришла домой из детского сада и стала рассказывать о каком-то проступке "этого жида". Тогда я не понимала значения этого слова. Я воспринимала это как сленг, используемый детьми, что, впрочем, многое говорит об уровне бытового антисемитизма в сове-тской жизни.
И меня изумило, когда бабушка ударила меня по лицу, в первый и единственный раз в жизни:
- Каждый раз, когда ты обзываешь еврея плохим словом, ты обзываешь и меня, и мою мать, и себя. Ненавидя их, ты ненавидишь себя. Потому что я - еврейка, а это означает, что и твоя мать, и ты тоже - еврейки.
Моя бабушка больше ничего не сказала о евреях и иудаизме. Лишь через много лет я поняла значение ее слов: согласно религиозным законам иудеев, еврейство передается по матери. Но я поняла смысл ее слов. Она хотела подчеркнуть, что аморально делить, унижать или презирать людей только за их принадлежность к какой-либо национальности, расе или религии.
Я и сейчас помню голос бабушки, особенно когда сталкиваюсь с различными формами дискриминации в Америке. Мне больно слышать, когда некоторые белые американцы говорят о "ленивых черных", мне так же неприятно, когда черные считают всех евреев скрягами, а белых - расистами. Ненавидеть их, значит ненавидеть себя.
В 1985 году я бы рассмеялась в лицо человеку, который сказал бы, что у меня появится шанс побывать в Америке и отыскать моих американских родственников. Но жизнь распорядилась именно так.
В 1984 году, через год после окончания Московского государственного университета, меня взяли на работу в "Московские новости", тогда удивительно скучное издание, которое вгоняло читателей в сон почище таблеток снотворного. Главным редактором "Московских новостей" был Геннадий Герасимов, лицо которого вскоре увидели миллионы людей во всем мире после того, как он стал пресс-секретарем Горбачева. Наверное, Геннадий Иванович предчувствовал, что наличие в штате чернокожей русской с американскими корнями в недалеком будущем станет скорее плюсом, чем минусом.
Я очень благодарна своему первому шефу. Как я потом узнала, ему пришлось немало повоевать со своим руководством, чтобы взять меня на работу. Без его помощи я бы трудилась в какой-нибудь заводской многотиражке.
В 1987 году произошло неслыханное: я стала первой советской журналисткой, посетившей Соединенные Штаты по программе обмена. До эпохи гласности никто и представить себе не мог, что Советский Союз будет представлять молодая, беспартийная женщина, к тому же (о ужас!) внучка американцев.
Я не верила своей удаче, пока не оказалась в самолете, несущем меня в ту самую страну, откуда полвека тому назад уехали мои бабушка и дедушка. Несколько месяцев я проработала в бостонской "Кристиан сайенс монитор".
Одним из самых запоминающихся событий моей жизни стала вашингтонская встреча Горбачева и президента Рейгана. Я даже стала сенсацией этого саммита, как только американские журналисты прознали, что среди их советских коллег находится чернокожая русская. Эта тема оказалась куда интереснее приевшихся переговоров о контроле над вооружениями. Непривычно, знаете ли, слышать, как молодая чернокожая женщина говорит: "Мы, русские..."
- Вы, должно быть, разыгрываете меня, - сказал мне один американский корреспондент. - В России нет черных.
- Но вы же видите, что я - не белая, - ответила я.
В окружении сотен репортеров, слетевшихся со всего света, слушая Герасимова, объявляющего о достижении временного соглашения о контроле над стратегическими вооружениями, я чувствовала, как мое сердце переполняет гордость. Все-таки я присутствовала при историческом моменте, когда мечта моих бабушки и дедушки становилась явью.
Оливер и Берта мечтали о сотрудничестве России и Америки, и теперь два лидера уходили от терминов "империя зла" и "капиталистический империализм", чтобы построить более прочный мир.
Во время моей первой поездки в США я не пыталась найти своих черных или белых родственников. Но выступала на многих собраниях и дала несколько интервью, в которых рассказала о необычной истории своей семьи. В результате меня саму начали разыскивать.
Черная половина моей семьи, Голдены, предприняла попытку найти меня после интервью в программе Эй-би-си "20/20". В Чикаго престарелая племянница моего деда, Мейми, увидев мелькнувшую на телеэкране фотографию Оливера, воскликнула:
- Да это же мой дядя Бакс!
Мейми, которая маленькой девочкой жила с моим дедушкой и его родителями в Мемфисе, помнила своего дядю - улыбчивого молодого человека. Он частенько давал детям серебряные доллары (отсюда и прозвище "дядя Бакс"). Племянница Мейми, Делорес Харрис, смогла через Эй-би-си узнать наш московский адрес и телефон. Неделей позже в Москве раздался звонок, и моя мать услышала взволнованный голос Делорес, которая сообщила, что ее бабушка, Ребекка, была старшей сестрой моего дедушки. Моя бабушка, мама и я всегда считали, что наша семья состоит из нас троих. После этого звонка мама и я видели себя уже русскими ростками большого семейного дерева. Делорес и Мейми рассказали нам, что по линии Голденов у нас в Америке добрая сотня родственников.
Обретение черных родственников доставило мне неподдельную радость, но, начав поиск белой ветви моей семьи, я испытывала двойственные чувства. Боль бабушки, отлученной от семьи, не выходила из головы. За исключением одного брата, Джека, ни один из Бяликов не поддерживал с ней никаких отношений после ее отъезда с дедушкой в Советский Союз. Джек считался в семье главным либералом. Именно он в двадцатых привел свою младшую сестру в ячейку коммунистической партии. Но и он не мог примириться с тем, что она полюбила черного, и сказал своему сыну, что в России Берта вышла замуж за русского.