— Редактор не только в орнитологии дубиной просматривается, он не имеет ни малейшего представления о том, что пропустил в печать. Его и простить можно: где — он, а где — прошлая война? Нужно было "к дате" что-то выдать — он и выдал. Кто проверит редактора, кто тот смельчак и безумец, кто вступит с ним в полемику о съеденных воронах первого оккупационного месяца? Сколько осталось на сегодня таких, кто способен видеть "ляпы" в рассказах о прошлом? разобраться в них? Мало, очень мало! Через десяток лет враньё о прошлом будет куда веселее, чем сейчас! Читай далее…
— "…дров не было, забор, огораживающий сад, разобрали на дрова чужие люди…"
— Как вредит многословие!
— В чём?
— Ну, как же! Для чего нужно вспоминать о заборе? Всю картину закрывает этот забор! Утащили "чужие" люди — и пусть, туда ему и дорога! Кому-то польза была, кто-то на нём подобие какого-то варева сообразил… Разве не "христиане" вы? Разве чужое учение не призывает "возлюбить ближнего своего, как самого себя"?А тако и дальнего, за компанию? Оказать помощь? Принести кому-то радость старым, ветхим забором? Такой малостью? Да и "забором" было грех называть гнилую границу между участками при домах. Новый забор поставим, нам бы только выжить! И как надо понимать "чужие люди"? Кто эти "чужие люди"? Немцы? В оккупацию "чужими" могли быть только враги, а все прочие были "своими", "советскими людьми". Нет ясности в вопросе об утащенном заборе ни для неё, ни для редактора: кто всё же забор на дрова утащил? — обида за украденный забор давит вспоминальшицу шесть десятков после победных лет и не думает забываться.
А вдруг редактор понимал нелепость её древних страданий и умышленно допустил к печати "заборный" абзац? Если так, то большего врага вашему "героическому прошлому", чем редактор издания найти трудно!
— Интересно рассуждаешь! Родичи мечтали отправить забор в свою печь, а "чужие люди" их опередили! Представляю, что значит получить обиду от "своих"! Обида была не меньшая, чем вражеская оккупация целиком! Как жить после кражи забора "своими"!? Но готов засвидетельствовать показания газетной плакальщицы: в утробы отопительных устройств шло всё, что могло гореть и без чего можно было обойтись на тот момент. В едином не соврала тётя!
— Понятно! Каждый из вас чем-то откупился от войны: она — страхом "чуть не застрелили" и жалостью об украденном заборе, ты — иной "монетой". Все вы чем-то заплатили войне, никто из вас не получил прибыли…
— О каких "прибылях" речь вести? Кто-то, возможно, получил настоящую, крупную прибыль, но не всем дано знать об этом.
— Едем далее: "…мы жили в шестиметровой комнате вчетвером, а в остальных комнатах нашего дома господствовали фашисты…"
— "Господствовали фашисты"… Откуда знала, что поголовно все немецкие солдаты — "фашисты", а советские — "коммунисты"?
Обычно термин "дом" подразумевает прекрасные хоромы, но не жилище плакальщицы. Её "халабуда" ничем и никогда не могла равняться с европейскими жилищами оккупантов. Было врагам где "господствовать"? Повторяю: на то время все дома в районе станции были старыми, их строили в одно время с прокладкой "железки", а это было сто лето назад! Народ, что проживал в районе станции, всегда был "пролетарским", а какие у пролетариев могли быть жилища?
В другой половине кельи, через хилую стенку, проживала матушкина сестра. Старшая, та, что удумала спасаться от налётов Люфтваффе на картофельном поле. На постое, в другой комнатушке, проживали двое солдат Вермахта, и такое их проживание под определение "господское" никак не подходило. Негде им было показывать "господство": туалет во дворе. И тётушка квартирантов "фашистами" не называла.
— Потому, что ничего не знала о фашистах. А та девочка, коя прошла всё, дотянула до звания "старушка", уже тогда знала, что немецкие солдаты в доме — поголовно все "фашисты". Твоя тётушка отсталая была: жила рядом с фашистами и не знала, кто они такие!
У рассказчицы всё было иначе: законные хозяева замерзали, и в это время, вместе с ними, "в остальных комнатах" мёрзли и "фашисты"?
Как получалось, что одни комнаты в доме отапливались, а их комната — нет? У врагов явная солидарность с захваченными просматривается: "если замерзать — так всем"!
А далее ещё страшнее: "мама иногда пыталась собрать на помойке картофельные очистки. Но офицеры порой очистки выбрасывали в туалет, чтобы нам не доставались" — более страшного эпизода и придумать трудно! "Туалет", разумеется, находился во дворе. Такие сооружения у вас "сральней" называются, но не "туалетами". Туалет — место, где человек получает массу удобств, но не те "удобства", кои в ваших сортирах до сих пор имеются.
— Может, хватит доставать "сортирным" вопросом!?
— "…меня дважды пытались застрелить потому, что я, голодная, просила поесть…" У кого "просила поесть"? Уточнений нет, но можно думать, что у врагов она просила пропитание. Давали они хотя бы что-то, или грозили оружием в ответ? Солдат — ребёнку шести лет автоматом в нос? Девочке? Редакторский перегиб, или полный идиотизм врагов: грозить шестилетнему человеку огнестрельным оружием? Кто пукнул: она, или редактор? Нынешние слёзы о прошлых картофельных очистках следует понимать так, что у немецких офицеров иного занятия, как только отслеживать процесс чистки картошки, не было? Обычно враги такую работу поручали захваченным женщинам с выплатой награды за труд.
Мораль немецкая не позволяла оставить работу без вознаграждения.
Или картошку у них чистили сами офицеры? Поэтому и проиграли войну? Командному составу Вермахта следовало заниматься прямым делом, а не думать о том, как бы картофельные очистки не попали в желудки аборигенов! Дураки эти немцы: получили твёрдую установку на ваше уничтожение, но вместо неё думали, как бы аборигены не засоряли желудки картофельными очистками!
— Это и была часть их дьявольского плана по уничтожению коренного населения: уморить голодом! А картофельные очистки могли как-то продлить жизнь захваченных "советских" людей.
— О! Время вспомнить об умерших голодной смертью в блокадном "ленинграде". Все учтены, до единого. Не пора ли заняться подсчётом тех, кто умер от голода на оккупированной территории? Разве у них нет права быть учтённым, как и блокадники?
"Чуть не застрелили…". Если бы хотели застрелить — застрелили: кто бы спросил с них за смерть девочки из аборигенов? Убийством больше, меньше — что с того? Время-то военное…
И такое непонятно в рассказе: почему враги не выгнали из дома, а позволили жить рядом? "Право захватчика" не сработало?
И остаётся главный вопрос блокадного времени: как выжила? Чем было жить горожанину, если нет земли? Как, где добывала пропитание во всё оставшееся время оккупации? Точно знаю, что мать стирала вражеским солдатам бельё и получала за труд прокорм. Иного выбора не было: или продолжать "охоту на ворон", или стирать вражеским солдатам бельё. Всё "интервью" — не более, чем желание хотя бы таких воспоминаний…
— А стирка солдатского белья приравнивалась к "коллаборационизму"?
— Полностью! Немец, даже если он и "военный" немец, всякий труд оплачивал. У немцев "халява" не допускалась ранее, и впредь никакая форма человеческого паразитизма у немца не пройдёт. Другой народ эти немцы! Бывало, что и грабили, не без этого, но в массе они были христианами и чтили библейские заповеди:
— "Труждающийся достоин пропитания"!
— Нынешние "наши христиане" забывают закон… По году заработанное не отдают.
— …не любят бывшие "советские" люди вопросы о прошлом, если у вопросов "провокационные", неприятные ответы.
Ты, уродившийся предельно откровенным, до глупости, с юных лет заявлял, что отец работал на врагов. "Вражеским прислужником" был, а если на иностранный лад — "коллаборационистом". Первым помощником врагам был Кола Брюньон, француз, вторым — твой отец.
Другие, точно такие коллаборационисты, "помалкивали в тряпочку" и сегодня, непонятно для чего и у кого, пытаются "выжать слезу". Да и как "плакальщица" могла сказать что-то иное, когда над ней висела состарившаяся советская "установка":
— "Древний немец — всегда был врагом"! — времена меняются, но однажды заданная "программа" — неизменна. Враг не может быть иным, как только "вражеским"! Сдать позицию — "предать память о прошлом", но как "предать память" — не знаю… Красивая мысль о "предательстве памяти", но расшифровке не поддаётся.
— Вопрос о пропитании интересный и при внимательном рассмотрении ответ напрашивается ужасный: вначале плакальщица воронами питалась, а потом вроде бы всё наладилось? Откуда и как? Или оккупанты каким-то непонятным образом не давали захваченным "советским" людям умереть от голода и как-то заработать на проживание? С "вражескими прислужниками" — ясно и понятно, за "пайку родину продавали", но как жили "убеждённые и стойкие советские люди, ненавидевшие врагов"?
— Представь: один человек думает о пропитании, а тысячи — нет, они обеспечены прокормом. Как думаешь, мысль одного голодного человека на телепатическом уровне разволнует сытую тысячу? Примут сигнал голодного человека и отзовутся на него?
— Нет. Мать всегда говорила: "сытый голодного не разумеет…"
— Права была мать… Теперь меняем ситуацию до "наоборот": "многие тысячи думают о прокорме, а малое число — нет…"
— Понял… Оккупанты не думали о пропитании, но атмосфера, коей им приходилось дышать, была густо наполнена заботой аборигенов о пище.
Эдак и задохнуться можно, какой бы сволочью я не был! Нехорошие вопросы обсуждаем. "Советский" человек, даже и голодный, был обязан оставаться "советским", а бедствия и лишения закаляли его и делали стойким в борьбе с врагами"! — "красная нить" того интервью.
— Верно, не любят соотечественники уточнений прошлого! Когда такое слышат, то их немедленно и круто заносит в сторону до полного "схода с катушек". Умение входить в "священный и праведный гнев" — особый дар, и главное — это скорость входа "в священный гнев". Для машин есть понятие "время разгона до скорости в сто километров", а для тебя — как скоро приступаешь к любимому занятию орать, получив "в лоб" неприятный вопрос.
Когда "мирная беседа" загоняет в тупик и "крыть нечем", то, долго не раздумывая, входите в транс, рвёте на пупе рубаху и "выражаете гнев" криком. Гнев ваш, повторяю, всегда "праведный". Во все времена гнев выражаете криком и такому занятию название сеть: "заткнуть рот противнику".
"Гнев" твой искусственный, ничем не обоснованный, но необходимый, нужный. "Упреждающий". После "вспышки" гнева уже никому и ничего говорить не позволено. Думать — тоже. Только криком удаётся сбить правильный ход мыслей в головах несогласных с тобой, вот почему ваши начальники кричат. Крик — основа правления, "стержень и вертикаль", ибо только крик способен держать тебя в "священном страхе".Театральный гнев позволяет быть неуправляемым, и тот, кто первым в споре захватывает "окоп гнева"- побеждает. "Сошедший с катушек" и "зашедшийся в крике" знает: "пребывающему в трансе" дозволено всё"!
Как лечат истерику и "приводят в чувство"? Или нашатырём под нос, или кулаком в то же место. Ударом: он быстрее и лучше нашатыря приводит в чувство гневливого: "гнев" испаряется и выходит вместе с извинениями. Но всё — в прошлом.
Что будут печатать газетёнки неопределённого толка, чем кормиться, когда последние "воспоминатели" нашей "серии" уйдут в мир иной? Кто, после нас, будет вспоминать съеденных ворон конца сорок первого оккупационного года? Кому будет интересно выяснять, "сколько тел из семидесяти миллионов оккупированных расстались с душами от голода и болезней"? И сколько миллионов, "чтобы не умереть от голода, стали "вражескими прислужниками"? Миллион? Два? Десять?
Глава без номера потому,
что особая, "героическая"…
А пока иду за справкой о пребывании "на территории, временно оккупированной противником". В справке будет сказано о том, как срок оккупации показался маленьким, и я продлил его ещё на год и три месяца пребыванием за пограничными столбиками "страны советов".
В один из дней начала мая 199…года отправился за главным документом, подтверждающим моё не совсем "советское" прошлое. Даже совсем несоветское прошлое: побывавший в оккупации, а потом ещё и в лагере за рубежом "страны советов" — от такого моя "советскость" снижалась до самого низкого уровня, а местами доходила и до определения "анти". Это когда слушал вражеские голоса и дивился: "вот, собаки! Откуда всё обо мне знают!? Я о себе — ничего, а они — нате вам"!