Мама, моя мама! Отныне я буду говорить просто Мама.
Представьте себе парнишку, который мчит на мотоцикле по второстепенной дороге. Ветер хлещет ему в лицо. Паренек закрывает глаза и разводит руки в стороны, как в кино, чувствуя себя живым и в полном единении с целым светом. Он не видит грузовик, выезжающий на перекресток. Он умирает счастливым. Счастье — это почти всегда безответственность. Мы бываем счастливы в течение тех кратких мгновений, когда закрываем глаза.
Жузе Бухман разложил фотографии на большом столе в гостиной, копии в формате А4, на матовой бумаге, черно-белая печать. Почти на всех запечатлен один и тот же человек: высокий старик с прямой спиной, с белой-пребелой шевелюрой, доходящей ему до груди; волосы, заплетены в толстые косы, их концы сливаются с жесткой бородой. В том виде, в каком он предстает на фотографиях: в темной заношенной рубашке, на груди которой еще можно разглядеть серп и молот, и с все еще гордо поднятой головой, гневно сверкающим взглядом, — он напоминает древнего правителя, впавшего в нищету.
— Все последние недели я неотступно следовал за ним, с утра до вечера. Не желаете ли взглянуть? Я покажу вам город с точки зрения побитого пса.
а) Старик, со спины, идет по развороченным улицам.
б) Разрушенные здания; стены изрешечены пулями, тощий скелет выставлен на обозрение. На одной из стен — афиша, извещающая о концерте Хулио Иглесиаса.
в) Мальчишки играют в футбол в окружении высоких домов. Страшно худые, почти прозрачные. Они ныряют, подскакивают вверх в пыли, как танцовщики на сцене. Старик наблюдает за ними, сидя на камне. Он улыбается.
г) Старик спит в тени изъеденного ржавчиной военного танка.
д) Старик мочится возле статуи Президента.
е) Старика проглатывает земля.
ж) Старик выныривает из канавы — прямо Бог Непокорный, всклокоченные волосы освещены мягким утренним светом.
— Я продал этот репортаж американскому журналу. Завтра отправляюсь в Нью-Йорк. Пробуду там неделю или две. Может, больше. И знаете, что собираюсь сделать?
Феликс Вентура не стал дожидаться ответа. Покачал головой:
— Это нелепо! Вы же понимаете, что это абсурдно, не так ли?
Жузе Бухман рассмеялся. Это был спокойный смех. Похоже, он забавлялся:
— Когда-то давно, в Берлине, мне неожиданно позвонил один мой друг, детский приятель, из дорогой моему сердцу Шибиа. Он сообщил, что, вознамерившись убежать от войны, за два дня до этого покинул Лубанго, добрался на мотоцикле до Луанды, из Луанды долетел до Лиссабона, а в Лиссабоне пересел на самолет в Германию. Его должен был встретить двоюродный брат, но никто не встретил, и тогда он решил найти дом брата, покинул аэропорт — и потерялся. Он пребывал в подавленном состоянии. Он не знал ни слова по-английски, так же как и по-немецки, и никогда до этого не бывал в большом городе. Я попытался его успокоить. «Откуда ты звонишь?» — спросил я его. «Из автомата, — ответил он мне. — Я нашел твой номер в записной книжке и решил позвонить». — «И правильно сделал, — согласился я. — Никуда не уходи. Скажи только, что ты видишь вокруг, скажи мне, видишь ли ты что-нибудь необычное, привлекающее внимание, чтобы я смог сориентироваться, что-то особенное?» — «Ну, на другой стороне улицы стоит автомат, в нем свет зажигается и гаснет и меняет цвет, зеленый, красный, зеленый, с фигуркой идущего человечка».
Он описывал курьез, подражая голосу приятеля, копируя его манеру растягивать слова, смятение бедняги, вцепившегося в телефон. Снова расхохотался, на этот раз так раскатисто, что даже слезы выступили на глазах. Попросил у Феликса стакан воды. Постепенно успокоился, пока пил:
— Да, старина, я знаю, что Нью-Йорк — очень большой город. Однако ежели я сумел отыскать светофор в Берлине и телефонную кабину перед ним с кандальником, — так называют уроженцев Шибиа, вам это известно? — если я сумел отыскать телефонную кабину в Берлине с ожидающим меня кандальником внутри, я также сумею найти в Нью-Йорке дизайнера по имени Ева Миллер — свою мать, Бог мой, мою мать! За две недели, уверен, я выйду на ее след.
Мой дорогой друг,
надеюсь, по получении сего письма вы будете пребывать в добром здравии. Я прекрасно знаю, что это не совсем письмо, — то, что я сейчас вам пишу, — а электронное послание. Писем уже никто не пишет. Я, скажу вам откровенно, испытываю грусть по тем временам, когда люди общались друг с другом, обмениваясь письмами, настоящими письмами, на хорошей бумаге, На которую можно было капнуть духами, или же вложить в конверт сухие цветы, разноцветные перышки, прядь волос. Я испытываю толику ностальгии по тем временам, когда почтальон доставлял нам письма на дом, по той радости — а также испугу, — с какой мы их получали, с какой их открывали, с какой их читали, и по той тщательности, с которой, отвечая, подбирали слова, взвешивали, оценивали излучаемые ими свет и тепло, вдыхали их аромат, зная, что впоследствии их будут взвешивать, изучать, вдыхать, вкушать, и что некоторым, возможно, удастся избежать водоворота времени, чтобы быть перечитанными спустя много лет… Терпеть не могу топорную небрежность электронных посланий. Я с ужасом — с физическим ужасом — воспринимаю это «ойканье»[31], навязанное нам бразильцами, — как можно всерьез воспринимать того, кто так к нам обращается? Европейские путешественники, пересекавшие на протяжении XIX века внутренние районы Африки, часто с юмором описывали замысловатые приветствия, которыми обменивались местные проводники, когда во время длительных переходов встречали где-нибудь в тенистом местечке родственников или знакомых. Белый человек изнывал от нетерпения — и, в конце концов, прерывал затянувшееся приветствие, сопровождаемое смехом, восклицаниями и хлопаньем в ладоши:
— Ну, и что сказали эти люди: видели ли они Ливингстона[32]?
— Ничего не сказали, начальник, — объяснял проводник. — Они только поздоровались.
Я жду от письма того же. Представим себе: вот письмо, почтальон только что вручил его вам в руки. Должно быть, оно пропитано воздухом, который в эти дни вдыхали и выдыхали люди, живущие в этом огромном подгнившем яблоке. Небо низкое и темное. Желаю, кстати, чтобы над Луандой нависли такие же тучи, беспрерывно моросил дождь — самое то для вашей чувствительной кожи — и чтобы дела у вас продолжали идти полным ходом. Я верю, что всем нам и впрямь недостает хорошего прошлого, и, в частности, тем, кто в нашем бедном отечестве, заботясь о себе, бросает нас на произвол судьбы.
Я думаю о красавице Анжеле Лусии (я считаю ее красивой), не очень уверенно пробираясь сквозь нетерпеливую толпу на здешних улицах. Возможно, она права, и важно запечатлевать не мрак, как поступаю я, а свет. Если увидите нашу подругу, скажите ей, что она смогла, по крайней мере, посеять в моей душе какое-то сомнение и что в последние дни я возводил очи к небесам чаще, чем за всю мою жизнь. Возводя очи, мы не видим грязи, не видим мелких существ, которые копошатся в грязи. Как вам кажется, дорогой Феликс, что важнее: запечатлевать красоту или доносить правду об ужасах?
Вероятно, вам уже наскучили мои сумасбродные философствования. Представляю себе, что если вы меня дочитали до этого места, то наверняка успели почувствовать себя в шкуре тех самых европейских исследователей, которых я упоминал прежде:
— В конце концов, куда клонит этот человек: встретил он Ливингстона или нет?
Не встретил. Я начал с того, что заглянул в телефонные справочники и обнаружил шесть Миллер, которые вдобавок носили имя Ева, однако ни одна из них не была в Анголе. Затем решил поместить объявление на португальском в пяти наиболее читаемых газетах. Я не получил никакого ответа. И тогда действительно обнаружил зацепку. Не знаю, знакома ли вам теория маленького мира, которую также называют теорией «шести отделяющих ступеней»[33]. В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году американский социолог Стэнли Милгрэм из Гарвардского университета предложил любопытную задачу тремстам жителям штатов Канзас и Небраска. Ожидалось, что этим людям удастся, прибегнув исключительно к информации друзей и знакомых, добытой посредством писем (это происходило в то время, когда еще обменивались письмами), связаться с двумя персонами в Бостоне, зная лишь имя и профессию. В проекте согласились принять участие шестьдесят человек. Трое добились успеха. Анализируя результаты, Милгрэм понял, что в среднем между отправителем и получателем было всего шесть контактов. Если эта теория верна, то в данный момент меня от моей матери отделяют два человека. Я все время ношу с собой вырезку из «Вог», американского издания, которую вы мне вручили, вместе с репродукцией акварели Евы Миллер. Репортаж был подписан журналисткой по имени Мария Дункан. Она уже несколько лет, как оставила журнал, но главный редактор все еще ее помнит. После долгих поисков мне удалось разыскать номер телефона в Майями, где Мария проживала, когда еще работала для «Вог». Мне ответил по этому телефону ее племянник. Он сказал, что тетя там больше не живет. После смерти мужа она вернулась в свой родной город, Нью-Йорк. Он дал мне адрес. Это — только подумайте! — всего в квартале от отеля, где я остановился. Вчера я нанес ей визит. Мария Дункан — пожилая дама изможденного вида, с фиолетовыми волосами, сильным и уверенным голосом, который кажется украденным у кого-то гораздо более молодого. Подозреваю, что ее тяготит одиночество, в больших городах это весьма распространенная беда стариков. Она встретила меня с интересом, а узнав о причине моего визита, оживилась еще больше. Сын, занимающийся поисками матери, тронет любое женское сердце. «Ева Миллер?» — нет, имя ей ни о чем не говорило. Я показал ей вырезку из «Вог», и она сходила за коробкой со старыми фотографиями, журналами, кассетами, и мы вдвоем принялись все это перебирать, в течение нескольких часов, словно детишки на бабушкином чердаке. Дело того стоило. Мы нашли фотографию, где она была запечатлена вместе с моей матерью. Более того: мы обнаружили письмо, в котором Ева благодарила ее за присылку журнала. На конверте — кейптаунский адрес. Полагаю, Ева жила в Кейптауне, до того как поселилась в Нью-Йорке. Боюсь, однако, для того чтобы найти ее здесь или где бы то ни было, мне придется повторить ее беспорядочный маршрут в обратном направлении. Завтра вылетаю в Йоханнесбург, возвращаясь в Луанду; от Йоханнесбурга до Кейптауна — всего шаг ступить. Он может оказаться важным шагом в моей жизни. Пожелайте мне удачи и разрешите обнять вас искреннему другу
Жузе Бухману.
Я сплю по обыкновению, по генетической предрасположенности, поскольку свет причиняет мне неудобство, целый день. Однако иногда меня что-нибудь будит — шум, солнечный луч, — и мне волей-неволей приходится преодолевать дневной дискомфорт, бегая по стенам, пока не найдется щель поглубже, какая-нибудь влажная и глубокая трещина, где я вновь могу предаться покою. Не знаю, отчего я проснулся сегодня утром. Думаю, мне снилось что-то тяжелое (не помню лиц, только ощущения). Вероятно, мне снился отец. В тот момент, когда я открыл глаза, я увидел скорпиона. Он сидел в нескольких сантиметрах от меня. Неподвижно. Закованный в броню ненависти, подобно средневековому рыцарю в латах. И тут он бросился на меня. Я отпрянул назад и вскарабкался по стене, в мгновение ока, на потолок. Я отчетливо расслышал, все еще слышу, глухой стук жала, ткнувшегося в деревянную обшивку.
Припоминаю фразу отца, сказанную однажды вечером, когда он отмечал — с напускной, хочется думать, радостью — смерть кого-то из врагов:
— Он был негодяем и не ведал о том. То есть был самым что ни на есть настоящим негодяем.
Вот что я ощутил в тот самый момент, когда открыл глаза и увидел скорпиона.
После эпизода со скорпионом мне больше не удалось заснуть. И таким образом я оказался свидетелем прихода Министра. Низенького толстого человечка, который не совсем уютно чувствовал себя в собственном теле. Можно было бы сказать, что его укоротили за несколько минут до этого, и он не успел привыкнуть к своему новому росту. На нем был темный костюм в белую полоску, который ему совершенно не шел, и он чувствовал себя не в своей тарелке. Он со вздохом облегчения плюхнулся в плетеное кресло, стряхнул пальцами крупные капли пота со лба и, прежде чем Феликс успел предложить ему что-нибудь выпить, крикнул Старой Эшперансе:
— Пива, уважаемая! Как можно холоднее!
Мой друг поднял бровь, но сдержался. Старая Эшперанса принесла пиво. Солнце там, снаружи, растопило асфальт.
— У вас нет кондиционера?!
Он сказал это с ужасом. Выпил пиво большими глотками, взахлеб, и попросил еще. Феликс предложил ему расположиться поудобнее, не хотелось бы ему снять пиджак? Министр согласился. Без пиджака он выглядел еще толще, еще ниже, как будто Господь по рассеянности уселся ему на голову.
— Ты что, имеешь что-то против кондиционера? — хмыкнул он. — Он оскорбляет твои принципы?
Неожиданное панибратское обращение вызвало еще большую досаду у моего друга. Он закашлял, словно залаял, и пошел за приготовленным портфелем. Медленно, театральным жестом открыл его на столике красного дерева: таков ритуал, при котором я не раз присутствовал. Он неизменно производит эффект. Министр от нетерпения затаил дыхание, пока мой друг декламировал ему родословную:
— Это ваш дед по отцу Александр Торреш душ Сантуш Коррейя де Са и Беневидеш, прямой потомок Салвадора Коррейи де Са и Беневидеша[34], знатного уроженца Рио-де-Жанейро, который в 1648 году освободил Луанду от голландского господства…
— Салвадор Коррейя?! Тот тип, что дал имя лицею?
— Тот самый.
— А я думал, что это какой-нибудь португашка. Какой-нибудь политик оттуда, из метрополии, или колонист, почему же тогда поменяли название лицея на Муту-йа-Кевала[35]?
— Предполагаю, потому, что хотели ангольского героя, в то время мы нуждались в героях, как в хлебе насущном. Если хотите, я еще могу подыскать вам другого деда. Достану документы в доказательство того, что вы ведете происхождение от самого Муту-йа-Кевала, от Нгола Килуанжи[36], да хоть от королевы Жинги[37]. Хотите?
— Нет-нет, меня устраивает бразилец. Этот тип был богат?
— Чрезвычайно богат. Он был двоюродным братом Эштасиу де Са[38], основателя Рио-де-Жанейро; того, беднягу, постигла печальная участь: отравленная стрела индейцев тамойо угодила ему прямо в лицо. И, наконец, что вам интересно будет узнать: в те годы, когда Салвадор Коррейя правил нашим городом, он познакомился с одной ангольской дамой, Эштефанией, дочерью одного из самых преуспевающих рабовладельцев того времени, Филипе Перейры Торреша душ Сантуша, влюбился в нее, и от этой любви… любви незаконной, оговорюсь с самого начала, поскольку губернатор был человеком женатым, от этой любви родилось трое мальчиков. Вот тут у меня генеалогическое дерево, взгляните, это произведение искусства.
Министр восхитился:
— Чудо!
Возмутился: