— Мне понятна ваша боль, поверьте. Я сам недавно похоронил близкого родственника. Я прекрасно знаю, как тяжело пережить такую потерю. Но ведь жизнь продолжается, она не может остановиться. Продолжать жить — наш долг.
— Вы ненормальный. Чего вы от меня добиваетесь? Он никогда не упокоится в мире. Его душа будет вечно мыкаться. О Господи!
— Она закрывает лицо ладонями и рыдает. Таубе видит катящиеся у нее между пальцев слезы.
— Послушайтесь меня, у нас правда нет выбора, — он делает глубокий вздох и закрывает глаза, словно собираясь нырнуть в воду. Щеки у него горят. Выдохнув, он продолжает: — Мессия нас не осудит. Мы окажем вашему брату надлежащее уважение, сделаем все, как велят наши древние традиции. И таким образом покончим и с анархистской ненавистью, и с христианскими предрассудками. Обещаю, весь ритуал будет соблюден, кадиш будет прочитан, смерть укрощена. И тогда, в мире и спокойствии, мы вместе отсидим шиву.
— Вы — чудовище, герр Таубе! Думаете, я смогу жить со спокойной совестью, если соглашусь на такое?
— Я поговорил с ребе Клопштоком, — будто не слышит ее Таубе. — Он заверил меня, что духовное тело Лазаря сохранит свою целостность. Наша любовь к Всемогущему в этом ему поможет. Ребе Клопшток готов дать вам специальное разрешение и сам будет присутствовать на погребении вашего брата, чтобы поддержать вас в вашем горе.
— Вы — монстр, вы и ваш добрый ребе. Это все идет вразрез с нашей верой. Не нужно мне разрешения вашего раввина. Мало того, что я не смогла предать земле Лазаря сразу же, после того как его убили, так теперь вы предлагаете мне захоронить куски его плоти, искромсанной безумными хирургами?! Надо быть последним идиотом, чтобы поверить, будто и анархисты, и христиане, и первый помощник начальника полиции вернутся к своим семьям и спокойно усядутся ужинать благодаря тому, что я обманула свою совесть и Бога.
— Бог знает, что мы в отчаянии. Бог хочет, чтобы избранный Им народ жил в мире. Бог любит жизнь, смерть его меньше заботит. Мы должны жить. Я лично хочу жить, я хочу, чтобы жили мои дети. Все, кого я знаю, хотят того же самого. Спросите себя, что для вас важнее — жизнь или смерть? Что в этом мире важнее — жизнь или смерть?
Ольга не сводит глаз с Таубе, пока тот, нагнувшись, достает из-под стула стакан, а когда он распрямляется, тихо, отчетливо, чеканя каждое слово, говорит:
— Пусть ваше расчлененное тело сгниет в канаве, герр Таубе. Пусть у вас в глазницах заведутся черви. Пусть никогда вам не будет покоя — ни при жизни, ни после смерти. Пусть прах ваш будет развеян в чистом поле.
Как бы ей хотелось встать и уйти, но ноги не двигаются, тяжкий груз давит на плечи, голова раскалывается от боли. „Я — ничто, — думает она. — Меня нет“.
— Почему вы сами и ваши богатые друзья не решаетесь выступить против Шутлера, и анархистов, и христиан, и вообще всех, кто пытается лишить вас вашей сладкой жизни?! Почему я должна плюнуть в могилу брата? Только потому, что вы и ваши важные друзья боитесь смерти? Объясните мне, герр Таубе, почему?!
— Я понимаю, в каком вы смятении, фрейлейн Авербах, очень хорошо понимаю. Не уверен, что у меня самого хватило бы духу решиться на то, о чем я вас прошу. Я бы и сам так же мучился и страдал. И так же ненавидел тех, кто толкает меня на это. Но я — не вы; никто не может влезть в чужую шкуру. У каждого своя жизнь, и надо прожить ее до конца, столько, сколько нам отпущено; это наш дом, наше пристанище. Нам необходима жизнь. И так уже столько смертей вокруг, а будет, вероятно, еще больше.
— Что такое жизнь? Это разве жизнь! Кому нужна такая жизнь?!
— Люди умирают и уходят, оставляя живых бороться с трудностями. Уходят куда-то, не знаю куда, и ждут, пока Бог наведет порядок. Но мы-то остаемся здесь, на этой земле, как бы тяжело нам ни было. Мы все между собой связаны. Жизнь одного — это жизнь и других тоже. Моя жизнь, ваша жизнь по отдельности — ничто.
— Будьте вы прокляты, герр Таубе. Провалиться вам на самое дно моего страдания и сгинуть там.
— Прошу вас, подумайте про живых. Давайте будем жить. Мы должны жить.
Мы с Мэри любим вместе рассматривать наши фотографии; это стало одним из семейных ритуалов. Но общее прошлое у нас не столь уж и велико: на первой странице альбома мы вдвоем на фоне Чикагского художественного института в вечер нашего знакомства. Стоим рядышком, не слишком далеко — в знак обоюдного влечения, но и не слишком близко — из опасения быть втянутым в любовную неразбериху, улыбаемся в камеру, искоса поглядывая друг на друга. Именно с этого снимка начинается наша семейная история, с него, как с отправной точки, мы отмериваем пройденное расстояние, где каждый новый шаг запротоколирован на фото: вот мы в свадебном путешествии в Париже, сияя, позируем перед Нотр-Дам; вот мы на рождественском ужине, я, как всегда, с набитым индейкой ртом; вот мы в Вене празднуем годовщину свадьбы, прижались щекой к щеке; вот тут мы счастливо хохочем, в глазах дьявольские красные огоньки; а здесь сосредоточенно смотрим в объектив, словно и не замечая друг друга. В бумажник у меня лежит фотография Мэри на паспорт. За все время путешествия я ни разу на нее не посмотрел.
С некоторых пор я перестал следить, что и где Рора фотографирует. Раньше его камера помогала мне превращать все увиденное в зрительные образы; я смотрел на вещи и на лица людей вокруг нас и представлял, как они будут выглядеть на снимках. Андрий в профиль; морщинистая тетка в гостинице „Бизнесцентр Буковина“; крупные руки Хаима; грязные пассажиры автобуса по дороге в Кишинев. Глядя на них, я гадал, какими они получатся на будущих фотографиях, и как-то раз даже робко предложил Pope проявлять пленки в фотомастерских „Kodak“, „Fuji“ или „Agfa“, непременно встречающихся во всех городках, через которые мы проезжали. „Всего час — и ваши фотографии готовы!“ („К чему такая спешка? — удивлялся я. — Они что, боятся, что через час мир полетит в тартарары?“) Но Рора категорически отказался отдавать пленки в чужие руки, хотя парочку он все же проявил и показал мне негативы, на которых я все равно не смог ничего разглядеть.
А теперь меня не интересовало будущее, в котором я буду рассматривать Рорины снимки. Вряд ли они откроют мне что-то новое; я все уже видел в реальности, присутствовал в момент их создания: Андрий ухмылялся, тетка вручала мне рулон розовой туалетной бумаги; Хаим положил мне руку на плечо; попутчики в автобусе совали под нос потные подмышки. Я не верил, что в будущем узнаю что-то такое, чего я не знал раньше. Меня не интересовало ни то, что случится, ни то, что уже произошло — ведь произошло все на моих глазах. Возможно, это было следствием нашего быстрого продвижения на восток: мы, не задумываясь, переезжали с места на место, не всегда зная, где окажемся завтра. Я видел только то, что было передо мной, покончив с одним, я двигался дальше, к новым впечатлениям.
Взять, к примеру, ешиву [20] в Кишиневе, оказавшуюся у нас на пути. Ее разбомбили во время Второй мировой войны, как, впрочем, и многие другие здания в городе; все, что от нее осталось, — это обгоревшие высокие стены и пустой заброшенный двор; там и сям на стенах виднелись полустертые звезды Давида. Ешива и ешива, ко мне она не имела никакого отношения; она простояла в таком виде последние шестьдесят лет, а я только сейчас ее увидел — и ничего не произошло, я остался прежним, никоим образом не связанный ни с ней, ни с ее историей. Возможность равнодушно смотреть на ешиву давала ощущение свободы — вот-вот мы навсегда уедем из этих краев, а здание и окрестности не изменятся. Кажется, я научился воспринимать как должное тот факт, что мир постоянно исчезает; наконец-то я превратился в индейца, без оглядки скачущего верхом на лошади. Итак, надо было двигаться вперед, и мы с Ророй, не испытавшие на своей шкуре, что такое погром, отправились в кишиневский Еврейский общинный центр, чтобы разыскать кого-нибудь, кто тоже такого не испытал, но сможет нас просветить.
У Юлианы было бледное лицо, бездонные печальные глаза и темные густые брови. Волосы собраны в тугой до боли хвост на затылке. Она заговорила с нами по-английски; здороваясь, твердо, по-мужски пожала обоим руки; улыбка ее при этом была такой грустной, будто, завидев нас, ей захотелось расплакаться. Утром я позвонил ей из гостиницы, сказал, что мы приехали из Чикаго, что я собираю материал для книги. Говорить, что мы боснийцы, а не евреи, не стал. Встретившись с нами в Центре, она больше ни о чем не расспрашивала, зато я все у нее выспросил: ей двадцать пять лет, она изучает историю, в Центре работает волонтером, замужем. Красивая женщина.
Я с восторженным вниманием слушал ее вызубренный доклад по истории еврейской общины в Молдове: про исторические корни, про суровые ограничительные законы Российской империи в отношении евреев, про многочисленные погромы, румынскую оккупацию, Холокост, советскую оккупацию; словом, одно несчастье за другим — а тут еще и мы свалились на голову. Все это время она держала руки сцепленными внизу живота, как обычно делают на похоронах. Иногда, умолкнув на секунду, облизывала пересохшие губы, и они будто вспыхивали в ярком свете потолочных ламп. Рора ушел вперед, а я неотступно следовал за Юлианой, рассматривая выставку подновленных черно-белых фотографий, рассказывающих про сегодняшний день, про страдания и про отдельных выдающихся представителей общины.
— Меня особенно интересует погром 1903 года, — сказал я, глядя Юлиане в спину. Этим утром, перед тем как собрать волосы в хвост, она их тщательно расчесала: ни одной выбившейся пряди, волосок к волоску.
— Тогда пройдемте в следующую комнату, — сказала она.
— Там были собраны материалы исключительно про погром;
Рора уже давно сюда перебрался, ходил, разглядывал фотографии на стенах: ряды истерзанных тел на больничном полу, безжизненно уставившиеся в потолок остекленевшие глаза на бородатых лицах; сваленные в кучу трупы; ребенок с широко раскрытым ртом; толпа смертельно испуганных, перебинтованных уцелевших жертв погрома; ярый антисемит Крушеван [21] борода клинышком и лихо закрученные усы, невозмутимая самоуверенность человека, распоряжающегося жизнью и смертью других. В стеклянной витрине под фотографиями лежала копия первой страницы его газеты „Бессарабец“, а рядом — потрепанное молитвенное покрывало.
— Уже прошло сто лет после чудовищного погрома, потрясшего Кишинев, но наши раны так и не затянулись, а горе наше все так же велико, — сказала Юлиана. — Кишиневский погром, не первый и не последний удар по беззащитным людям, оставил неизгладимый след в памяти еврейского народа.
Она, без сомнения, повторяла заученные фразы; кажется, ей было безразлично, что делает Рора: фотографирует ее или разглядывает снимки. На скуле у нее была небольшая родинка, гармонировавшая с цветом ее глаз. Она продолжила свой рассказ:
— Что это было: вспышка звериного антисемитизма или хорошо спланированная акция? Как могло получиться, что люди, вчера еще мирно жившие со своими соседями, уважавшие их, сегодня, забыв о всякой гуманности, устроили кровавую бойню? Почему те, кто считали себя просвещенными интеллигентами, отворачивались и почему полиция ничего не предпринимала?
Юлиана замолчала и погладила указательным пальцем впадинку над верхней губой. Она, похоже, не ждала услышать от нас, как, вероятно, и ни от кого другого, ответ — время для ответов давно истекло. Я задумался: интересно, как часто она повторяет эту речь на своем почти безупречном английском? Много ли бывает у них в Центре англоязычных посетителей? Откуда она так хорошо знает язык? Ее жизнь представлялась мне тайной за семью печатями.
— Громилы стали собираться на Чуфлинской площади утром 6 апреля, в пасхальное воскресенье. Погром был спровоцирован публикацией в газете „Бессарабец“ о якобы ритуальном убийстве евреями мальчика-христианина в Дубоссарах — сказались давние клеветнические предрассудки. Известно, что среди громил были люди, в том числе немало подростков, которые подзуживали толпу, раздавая списки с адресами еврейских домов, лавок и магазинов. Многие православные, чтобы защитить себя от насилия, чертили мелом кресты на своих дверях или выставляли в окнах иконы.
Рора ушел в дальний угол комнаты — я слышал, как он там щелкал камерой, — оставив меня наедине с гидом. Я старался не смотреть на Юлиану — мне хотелось как можно глубже погрузиться в рассказываемую ею историю, хотя многое из того, о чем она говорила, мне давно уже было известно. Но комната была слишком ярко освещена; ее лицо — слишком бледным; фотографии — слишком четкими. Я иногда кивал, намекая, что все понял и что ей можно бы уже остановиться, но, судя по всему, она решила идти до конца. Скорбь из ее глаз ни на мгновение не исчезала.
— Утром в понедельник группа евреев, вооруженных палками, дубинками и несколькими револьверами — кое у кого было огнестрельное оружие, — собралась на Новом рынке. Они были полны решимости предотвратить повторение бесчинств предыдущего дня, но полиция их разогнала и человек пять арестовала.
Рора скрылся в нише за панелью со списком жертв погрома; я подошел посмотреть, что он там снимает. В нише за пустым столом сидели два манекена в традиционной еврейской одежде: широко открытые глаза, руки на краю столешницы.
Плохо гнущиеся манекены полулежали на стульях, почти съехав под стол. В этом музее все казалось таким же навечно застывшим, как те пластиковые модели человеческого мозга, что Мэри держала дома и иногда рассеянно вертела в руках, сидя перед телевизором.
— Так выглядела еврейская семья в то время, — пояснила Юлиана и продолжила: — За время погрома были убиты сорок три человека. Они представляли все слои еврейского населения Кишинева, — тут она горько вздохнула, — в числе погибших были владелец доходных домов, поставщик домашней птицы, торговец скотом, пекарь, булочник, стекольщик, столяр, кузнец, бывший счетовод, сапожник, плотник, студент, владелец винного магазина и другие лавочники, а также их жены и матери, и даже несколько детей.
Я не выдержал и прервал ее, спросив:
— Среди них не было никого по фамилии Авербах?
Она вздрогнула:
— Почему вы спрашиваете?
— Видите ли, я пишу книгу… — сказал я и подумал, что сильно забегаю вперед, выдавая желаемое за действительное. — Я занимаюсь историей некоего Лазаря Авербаха. Он пережил погром, бежал из Кишинева и уехал в Чикаго. А в Чикаго глава тамошней полиции его застрелил.
Глаза Юлианы наполнились слезами; она закрыла ладонью рот, словно потрясенная известием об этом давнишнем убийстве. От нее пахло свежестью и чистотой; волосы блестели; мне хотелось обнять ее и успокоить, так же, как я обнимал и успокаивал Мэри, рыдающую после наших ссор.
Это случилось в 1908-м, через несколько лет после того погрома. У Лазаря была сестра, Ольга. Вскоре после его смерти она уехала из Чикаго в Вену.
— Фамилия моей бабушки до замужества была Авербах, — сказала Юлиана.
Мне ужасно хотелось, чтобы Рора сфотографировал Юлиану с ее непреходящей невыносимой скорбью, не потому, что я боялся забыть этот момент — такое не забывается, — а потому, что она была душераздирающе красива. Но Рора стоял поодаль и перезаряжал камеру.
— Ольга переехала в Европу, и там ее следы окончательно затерялись, — добавил я. — Вполне вероятно, она погибла во время Холокоста.
— Мою бабушку расстреляли румыны в 1942 году, — сказала Юлиана. — Ей было около тридцати.
— А вы никогда не слыхали про Лазаря Авербаха? Никогда не приходилось слышать историю семьи с такой фамилией?