Лазарь прибыл в Чикаго, бежав от кишиневских погромов. Не исключено, что, насмотревшись всяких ужасов, он слегка повредился умом. Может быть, он отправился к Шип- пи в приступе злобы? Или хотел что-то ему сообщить? Во время погромов 1903 года Лазарю было четырнадцать. Вспоминал ли он о тех событиях, уже находясь в Чикаго? Может, он чудом уцелел и в Чикаго воскрес? Мучили ли его по ночам кошмары? Не начитался ли он книг, обещавших другую, лучшую жизнь? Я строил гипотезы, перескакивал с предмета на предмет. Рора допивал пятую чашку эспрессо. И вдруг, с бухты-барахты, я предложил отправиться на Максвелл-стрит, чтобы осмотреть места, где жил Лазарь; может, Pope захочется пофотографировать? «А почему бы и нет», — откликнулся Рора. Он быстро принимал решения, особенно не раздумывая.
По пути на Максвелл-стрит мы пересекали высокие мосты, проезжали мимо невразумительных дорожных знаков, миновали мрачные склады, ждущие реконструкции, чтобы превратиться в не менее мрачные лофты [4], висели на хвосте у грузовика газовой компании, пока наконец не добрались до района, где когда-то находилось гетто. Ничто здесь не напоминало о прошлом. Это был район новостроек, утыканный стеклянными высотками, колокольнями приговоренных к сносу церквей и скелетами громадных строительных кранов. Вблизи Максвелл-стрит, где сейчас возвышаются замки денежных мешков, раньше располагался рынок: там при жизни Лазаря попрошайничали нищие, в сточных канавах гнили полуразложившиеся отходы, на улицах яблоку негде было упасть от огромного количества людей, а слухи распространялись быстрее, чем эпидемия инфлюэнцы. Здесь рождались и вырастали дети; в одном доме жили по соседству несколько поколений одной семьи. Здесь же они и умирали, часто вопреки законам природы: дети — первыми, старики — последними. Здесь богомольные американские леди, движимые стремлением помочь ближнему, учили иммигрантов английскому, и этот английский в устах переселенцев из Старого Света превращался в нечленораздельную кашу. Здесь на перекрестках умалишенные стояли бок о бок с анархистами и социалистами в ожидании прихода мессии и в один голос предвещали, что счастливое будущее не за горами. И вот оно наступило, это будущее со всеми его недостатками. Мы проехали по Рузвельт-стрит, бывшей 12-й. Как раз тут находился кишащий иммигрантами доходный дом, в одной из квартир которого проживали Лазарь и его сестра. Теперь на этом месте пустые парковки, заваленные мусором, переносные туалетные кабинки и унылые заросли бурьяна. За Ашлендом, вплоть до новехонького здания окружной тюрьмы, тянутся опустевшие, обреченные на снос дома. Только в двух домах еще кто-то живет; во дворе стоят изъеденные ржавчиной колымаги. На востоке утыкается в небо темный силуэт шпиля Сирс-тауэра. Мы, не останавливаясь, проехали по развалинам настоящего, не притрагиваясь к ним, не сняв ни одного кадра, не потрудившись вытащить из чехла камеру.
— Знаешь анекдот про то, как Муйо переехал в Америку, обжился и стал звать Сулейо в гости? — спросил Рора. — Сулейо сомневается, не хочет бросать могилы предков, друзей, привычную жизнь. Муйо не отстает, забрасывает его письмами. «Приезжай, здесь рай земной», — пишет Муйо. Сулейо ему отвечает: «Все это замечательно, но мне больше нравится в Боснии: не нужно все время работать, можно, когда заблагорассудится, выпить кофе, почитать газеты, пойти прогуляться. А в Америке я должен буду работать как проклятый. Нет, мне и здесь хорошо». — «Тебе не придется много работать. Улицы в Америке выстланы деньгами, знай только нагибайся да поднимай», — возражает Муйо. «Ну раз так, то я приеду», — отвечает Сулейо. И вот он приезжает в Америку, Муйо показывает ему свой дом, они едят, пьют кофе, вспоминают прошлое, а затем Сулейо говорит: «Схожу-ка я погуляю, посмотрю на эту твою Америку». Уходит гулять, возвращается. Муйо спрашивает: «Ну как?» Сулейо отвечает: «Да, ты не наврал. Иду я себе по улице, гляжу, валяется сумка с деньгами, по виду — не меньше миллиона долларов…» — «Миллион? — не верит Муйо своим ушам. — Ну и что? Ты ее подобрал?» А Сулейо отвечает: «Да нет, конечно. Уж не думаешь ли ты, что я в первый же день стану работать?!»
Следующая наша остановка — Линкольн-парк, где когда-то жил начальник полиции Шиппи. Это по-прежнему район богачей, только вот дома шефа полиции по старому адресу уже не существует. Как и нет магазина мистера Людвига, и трамвайной линии на Халстед-стрит, по которой Лазарь добирался до Линкольн-парка. Теперь улицы носят имена мало кем здесь читаемых немецких поэтов; пожилые дамы со взбитыми остатками волос выгуливают четвероногих любимцев; поджарые блондинки бегают трусцой в погоне за физиологическим счастьем. Не осталось ничего, что хоть как-то было бы связано с историей Лазаря, ровным счетом ничего, так что фотографировать Pope не пришлось. Исчезло столько всего, что трудно сообразить, чего именно не хватает. Девчонки в небесно-голубых и ярко-желтых майках играли в футбол на школьном поле. Мы запарковали машину и стали наблюдать за игрой.
— Тебе надо поехать на родину Лазаря, — сказал Рора. — Посмотреть, где все это начиналось. А как закончилось, ты знаешь.
Самая высокая футболистка в голубой майке подпрыгнула и головой забила гол. Подруги по команде окружили ее плотным кольцом, а затем рассыпались по всему полю, вернувшись на свои первоначальные позиции. «Скорее всего, она надолго запомнит гол, забитый ею в этот холодный день, — подумал я. — И сохранит в памяти звонкие имена подружек по команде: всех этих Дженифер, Джен, Глорий и Зоий. Но обязательно имя какой-нибудь одной она не сможет вспомнить и двадцать лет спустя начнет названивать Дженифер, Джен, Глории и Зои и спрашивать, как звали ту милую тщедушную девчонку с костлявыми коленками и кошмарными скобками на зубах, что играла крайним защитником. Никто не помнит: Джен кажется, что ее звали Кенди, Зои тоже так думает, но Дженифер и Глория категорически не согласны. Время от времени ей будут попадаться на улице женщины, чем-то схожие с гипотетической Кенди. Она никогда не решится заговорить с тощей незнакомкой и больше ее не увидит, не вспомнит ее настоящее имя, но и забыть Кенди тоже не сможет».
Рора прав: мне необходимо проследить путь Лазаря в Америку, начиная с погромов в Кишиневе. Включив воображение, воскресить то, что я не могу увидеть воочию и вместе с тем посмотреть на то, чего не могу представить. Вырваться из замкнутого круга чикагской жизни и провести некоторое время на диких просторах, в неведомых краях. Но, боюсь, такой метод работы над книгой идет вразрез с планами Мэри, да и моими собственными, независимо от того, получу я грант от Сюзи или нет. Начнем с того, что Мэри будет крайне недовольна, если я уеду. В последние месяцы она несколько раз заводила разговор о том, что неплохо было бы нам, а ей — в особенности, съездить в отпуск. За ужином мы неоднократно обговаривали наиболее подходящие сроки, но пока дальше обсуждений дело не шло. Кроме того, мне категорически не хотелось в который уже раз просить у жены денег, унижаться, объясняя, что нет, я не стал заложником своих планов, надежд и мечтаний. Я наконец-то понял, что загнал себя в угол, рассчитывая на грант. С чего я вдруг решил, что все упирается в получение этих денег?! С чего вдруг решил, что их получу? Да проведи я хоть тысячу бессонных ночей, переписывая заявку, все равно успех не гарантирован! Много раз я звонил в приемную фонда (а не Сюзи напрямую, как сначала планировал) уточнить, когда будут распределяться гранты, и лишний раз убеждался, что мои шансы на успех тают на глазах.
Откровенничать с Ророй я не стал, сказал только, что сейчас неподходящий момент. Путешествие слишком дорого обойдется; хотелось бы взять с собой Мэри, но она не может отпроситься с работы и т. д. «Я считаю, что пока рано, — сказал я. — У меня еще навалом работы в архивах, надо прочесть кучу книг про Лазаря и анархистов, изучить широкую палитру американских предрассудков и страхов. Если ехать, то года через два, через три; меня же никто не подгоняет. Мир вряд ли изменится оттого, выйдет моя книга или нет». Рора со мной не спорил. Я вез его домой. Многоэтажные дома на Лейк-драйв отбрасывали длинные мрачные тени на прибрежные волны; Рора не проронил ни слова.
Его молчание было особого рода: оно не давило на тебя, не призывало к ответу. Я представил себе, что он точно так же безмолвно ждет, когда на опущенной в фиксаж фотобумаге появится изображение. И понял, что мне нравится это молчание, как нравились и его истории, и его манера говорить. А сейчас оно невероятным образом обострило память, и я вдруг вспомнил: мы с Ророй в детском саду; оседлали подушки, наших резвых коней; мы — индейцы, за нами гонятся ковбои, мы скачем что есть мочи на запад. Другие дети спят, изогнувшись в немыслимых позах, с полуоткрытыми ротиками, сущие ангелочки. А мы пришпориваем своих диких мустангов и летим к нарисованному на двери спальни закату, пока за этой дверью наши беспечные воспитатели присели покурить, выпить кофе и поболтать.
В жизни случаются моменты, когда все переворачивается с ног на голову: реальные вещи становятся нереальными, а те, в свою очередь, — осязаемыми, отчего все наши трезвые попытки управлять своей судьбой оказываются не более чем пустой тратой времени. Вообразите, что Кенди стоит у вашей двери и совершенно не похожа на ту девушку, которую вы помните. Ее злит, что вы ее не узнаете, хотя, по слухам, наводили о ней справки. Вы гадаете, откуда она взялась?! Жуть какая-то! Вы понятия не имеете, кто эта девушка, хотя она вам до боли знакома. Ее появление у вас на пороге необъяснимо, поскольку оно результат цепочки случайных событий и логики тут нет. У меня не было никаких оснований думать, что в далеком детстве наши с Ророй пути пересекались; скорее всего, мне вспомнился какой-то сон. Но как бы то ни было, в моем сознании этот якобы имевший место эпизод неразрывно нас связал. Я понял, что не только должен придумать, как побыстрее отправиться в Кишинев, но еще непременно должен захватить с собой Рору. Я подумал, что, если поеду один, никогда больше Рору не увижу, а мне необходимо его общество, его молчание, его рассказы, его острый глаз фотографа.
Всю ночь я ворочался и крутился в кровати от мучивших меня раздумий и снов; много раз проигрывал в голове сценарий продуманного до последней мелочи обеда с Сюзи, время от времени просыпаясь и прислушиваясь к дыханию Мэри. В один из таких моментов она положила мне руку на грудь и спросила, все ли в порядке. Я сказал, что да. Ее рука так и осталась лежать у меня на груди, отчего мне было тяжело дышать, но столкнуть ее я не рискнул. Ишмет, Лазарь, Рора, утки, мечети, Иисус, Сюзи, бегун с лимоном во рту, Шиппи, Буш, сумасшедший с наклейкой «В единстве — сила» на лбу — все смешалось в моем разгоряченном воображении. На рассвете я приступил к репетиции окончательного варианта обращенной к Сюзи речи. В конце концов я решил не проверять на ней силу своего обаяния, а просто рассказать все без утайки: что мне позарез нужны деньги (я судорожно подсчитывал расходы на остро необходимую поездку в Кишинев и последующую работу над книгой) и что я буду по гроб жизни благодарен ей за поддержку. Жене про Сюзин грант я пока не говорил, не хотел, чтобы она узнала про мое фиаско раньше времени. Но перед тем как снова заснуть, постановил, что все ей расскажу и таким образом повышу шансы на получение гранта.
За завтраком я завел разговор о том, что хочу поехать в Восточную Европу, чтобы определиться с книгой о Лазаре, разобраться, как лучше ее написать, но тут Мэри вызвали в больницу на срочную операцию — удалить кому-то пулю из мозга. Она уехала, а я остался сидеть в гостиной в полной прострации, с клочком бумаги, на котором был записан номер телефона Шутлеров, в руке, пока наконец не сделал глубокий вдох, набрал этот номер и затем с закрытыми глазами слушал длинные гудки. На звонок ответил Билл; пришлось несколько раз (право, до чего же унизительно!) повторить свое имя, прежде чем он смог его разобрать. После этого я представился и попросил к телефону Сюзи, но ее не оказалось дома, она пошла в клуб книголюбов и вернется во второй половине дня. Я сказал, что позвоню позже, и уже собирался повесить трубку, как вдруг он вскрикнул: «Брик! Точно! Ведь вы Владимир Брик! Мы только вчера про вас говорили на собрании директоров фонда…»Из дальнейших его слов я узнал, что комиссия единогласно проголосовала за выделение мне гранта и что на днях мне позвонят и сообщат все детали. От избытка чувств я признался ему в любви, но, к счастью, он пропустил мои слова мимо ушей.
Закончив разговор, я опустился на пол и долго вытирал потные ладони о пижамные штаны. Меня вдруг пронзила мысль, что обратного пути нет и теперь мне уже не отвертеться от написания книги. Я никак не мог сосредоточиться и решить, что делать дальше. Рядом никого не было, и от этого становилось только страшнее. Я сидел и ждал, пока развеется окутавшая меня черная пелена страха, чтобы можно было позвонить Мэри и поделиться хорошей новостью. Но вместо этого, не раздумывая, набрал номер Роры и сообщил ему, что, скорее всего, поеду на Украину и в Молдавию, чтобы раздобыть материал для книги о Лазаре. Что я получил грант для своего проекта и могу эти деньги использовать для поездки. Что был бы неимоверно счастлив, если бы Рора ко мне присоединился. Что готов оплатить ему дорожные расходы. Он сможет фотографировать. И если он не против, то, закончив книгу, я помещу в нее его снимки. А потом добавил, к собственному удивлению, что заодно мы могли бы заехать в Сараево, поглядеть, что делается на родине.
— А почему бы и нет, — ответил Рора. — Я сейчас совершенно свободен.
Между тем, лучшие детективы, работающие под началом Шутлера, Фицджеральд и Фицпатрик — известные всему городу как Фицы, — прочесывают прилегающий к дому начальника полиции район. Довольно быстро они выясняют, что чужеземного вида молодой человек вбежал в офис риэлтерской компании «Братья Николас», расположенный неподалеку от Линкольн-плейс, и стал расспрашивать клерка о том, что произошло в доме Шиппи и был ли опознан нападающий. По словам клерка, этот чужеземного вида субъект был пяти футов и восьми дюймов росту и примерно 145 фунтов весу, приблизительно двадцати трех лет от роду. Лоб — плоский, волосы — какие-то необычные; одет в черный плащ из разряда тех, что носят анархисты. Вне всякого сомнения, иностранец.
Во второй половине дня убийца был опознан Грегором Хеллером; они вместе работали укладчиками яиц в компании «Саус уотер коммишн хауз», принадлежащей мистеру Эйхгрину, перекупщику. Хеллер заметил отсутствие сослуживца, а когда услышал про ужасное преступление, то сразу же побежал в полицию. На опознании он без малейших колебаний заявляет, что перед ним Лазарь Авербах. Хеллер также может указать адрес, по которому проживал покойный: Уош- борн-авеню, 218, квартира на втором этаже. Хотя никакого вознаграждения за эту информацию не предусмотрено, первый помощник главы полиции заверяет Хеллера, что тот может рассчитывать на пару-тройку долларов от самого шефа за помощь при «обезглавливании этой гадюки». Хеллер отправляется домой и по дороге строит планы, как потратить деньги: пожалуй, надо купить шарфик Мэри, а себе — носки.
Фицы в сопровождении Уильяма П. Миллера (тот получил эксклюзивное право на освещение расследования) врываются в квартиру на втором этаже дома номер 218 по Уош-борн-авеню и хватают курчавого иностранца; он тотчас называет свое имя: Исаак Любель. Но Фицам этого мало, и Фицджеральд принимается за допрос с пристрастием: швыряет схваченного на пол, бьет его кулаком в лицо, бьет с размаху коленом по почкам и при этом зверски на него орет, пугая до смерти жену и детей Любеля. В результате женщина бьется в истерике, а дети захлебываются в крике (как написал впоследствии Уильям П. Морган). В промежутках между ударами и пинками, брызгая кровью из разбитого рта, Любель успевает сообщить, что Авербахи живут напротив.
Фицпатрик рывком открывает дверь соседней квартиры и видит окаменевшую от испуга женщину: она накрывала на стол и так и замерла — в каждой руке по тарелке, будто собиралась ими жонглировать. Представляется: Ольга Авербах.
— Кем вам приходится Лазарь Авербах? — спрашивает Фицпатрик.
— Он мой брат, — отвечает она дрожащим голосом. Из левой руки выскальзывает тарелка и разбивается. — А что он делать?
Фицпатрик молчит, цыкая зубом. Через открытую дверь Ольге виден скорчившийся на полу Любель; по шее у него течет тоненькая струйка крови. Фицджеральд трясет головой, словно давая понять, что объяснять слишком долго. Она повторяет:
— Что он делать?
— Не стоит волноваться, — говорит Фицджеральд. — Мы во всем разберемся.
В квартире есть только самое необходимое: на кухне плита, в которой еле теплится огонь, и маленький кухонный шкафчик, а в нем одна-единственная чашка, кастрюля и крохотная изящная вазочка. На столе — холодные остатки какого-то мясного блюда, черствый ржаной хлеб и кофейник, из которого Фицджеральд отпивает глоток и тут же выплевывает. Фицпатрик швыряет вазочку на пол. В спальне небольшой столик, покрытый дешевой сиреневой скатеркой, два простых стула, кровать и узкая раскладушка, швейная машинка, явно на ходу, зеркало и умывальник, а также платяной шкаф; от одежды, что в нем висит, пахнет нафталином и дымом. Вероятно, единственная нарядная вещь, какая была у Ольги Авербах, — напишет впоследствии Уильям П. Миллер, — это старая безвкусная фиолетовая бархатная юбка.
Сыщики обыскивают квартиру с усердием солдат, воюющих за правое дело. Не выпуская тарелки из рук, Ольга отрешенно наблюдает за их действиями. Они вытаскивают вещи из-под кровати: книги, свертки лоскутков и фибровый чемодан. Из чемодана вываливается рукопись и связка писем на русском языке, они их конфискуют. Листают страницы бунтарских книг; Фицпатрик читает вслух названия:«История плохого короля», «В стране свободы», «Как спасти свою душу и тело», «Чему учит нас конституция» и т. д.
— Ни разу не встречал жида, умеющего читать по-английски, — говорит Фицджеральд.
Все конфискованные книги Фицы грузят в машину, туда же заталкивают Ольгу, и Фицджеральд везет ее в полицейское управление, а Фицпатрик и Миллер не спеша идут на остановку и садятся в трамвай. По дороге они обсуждают бейсбольный матч и рассматривают пассажиров. Миллер осыпает Фицпатрика комплиментами, надеясь, что знакомство может оказаться полезным. К тому времени, когда они прибывают в управление, допрос Ольги идет полным ходом: допрашивает помощник начальника полиции Шутлер, а Фицджеральд, засучив рукава и не выпуская изо рта сигареты, ему помогает. Ольга часто кашляет, деликатно прикрывая рот ладонью.
— Нам все известно, — говорит ей Шутлер, — так что советую ничего не скрывать.
Ольга просит разрешить ей поговорить с братом, и Шутлер обещает, что она увидится с ним, но попозже:
— Надо во всем разобраться. Это в наших общих интересах.
Ольга уверена, что произошла какая-то ужасная ошибка, и, если она будет отвечать на вопросы правдиво, все прояснится. У Фицджеральда ужасно волосатые руки, даже на пальцах растут волосы; впечатление такое, будто он их расчесывает щеткой.
Шутлер дает Ольге выговориться — ему нравятся разговорчивые подозреваемые, — лишь иногда осторожно прерывает ее каким-нибудь наводящим вопросом. Миллер записывает каждое слово, сгорбившись в углу, не выпуская изо рта утреннюю еще сигару: «Отличный материал!»
Она заявляет, что Лазарь хороший мальчик, никогда никому не делал ничего худого.
Она знает четыре языка, а Лазарь еще два в придачу, французский и польский. Он изучает английский на вечерних занятиях в школе на пересечении 12-й и Джефферсон-стрит.
Английский, идиш, немецкий, русский.
Он никогда не упоминал имя начальника полиции Шиппи в ее присутствии. Она ни разу не слышала, чтобы он говорил об анархизме.
У многих их друзей курчавые волосы.
Их отец был лавочником в Кишиневе. Она настаивает, что он не был революционером и не состоял ни в каких тайных обществах. Он был очень религиозен.
Они выжили в погроме на Пасху 1903 года.
Другой случился в 1905-м.
Она убеждена, что будет еще много погромов. Там вошло в привычку убивать евреев.
Они были единственной еврейской семьей в своем районе. Соседи окружили их дом с криками: «Бей жидов!» Потом стали ломиться в ворота и бросать камни в окна. Среди них были полицейские. Они их избили, сломали папе ребра. Он тогда чуть не умер. Умер некоторое время спустя.
Шутлер смотрит на Миллера, тот в свою очередь смотрит на Фицджеральда, а тот — на Фицпатрика.
— Полицейские, — бормочет Шутлер. Ольга не сводит глаз со своих трясущихся рук.
Горькие слезы текут по щекам еврейки, — записывает Уильям П. Миллер и дважды подчеркивает слова «горькие слезы».
— Отведите ее к брату, — приказывает Шутлер.
Фицы уводят Ольгу в морг Бентли. Миллер с фотографом «Трибюн» Хаммондом, которого он срочно вызвал, спешат за ними следом. Все вместе они идут по улице, Ольга бредет между Фицами, поминутно спрашивая:
— Где он? Куда мы идти?
— Он в хорошем месте, лучше не бывает, — говорит Фицпатрик, а Фицджеральд фыркает от смеха.
Стены в мрачных комнатах морга увешаны соответствующими обстановке картинами: молящаяся над трупом сына мать; семья из четырех человек за обеденным столом, пятый стул пустует; темный лес в час заката. Новость уже облетела город, и сотни зевак успели прийти посмотреть на тело Лазаря. Многие не уходят: простые граждане, не снимающие шапок, безработные оборванцы и напомаженные дамочки, рыдающие богомолки, пожарники, закончившие работу, и почтальоны с сумками, набитыми не доставленными адресатам письмами, полицейские всех рангов (кое-кто со злостью пинал и плевал на труп). Несколько человек подкупили Джорджи, хромого смотрителя морга, чтобы поглядеть на член еврея; одну сумасшедшую силой увели, после того как она заявила, что труп открыл глаза и на нее посмотрел. Теперь зеваки, сгорая от любопытства, выстроились вдоль стен длинного вестибюля в надежде увидеть, как себя поведет сестра убийцы. Ничего этого не замечая, Ольга медленно и бесшумно идет между двумя детективами; мокрое от пота платье не шуршит при ходьбе. Только когда перед ней открывается дверь в комнату, Ольга вздрагивает и пятится назад. Какие-то мужчины окружили сидящего на стуле брата. Какое счастье — он жив! Она вздыхает и хватает Фицпатрика за локоть. Почему один из мужчин поддерживает Лазарю голову? Глаза у брата закрыты, лицо пепельно-серое; у Ольги сердце обрывается от леденящего ужаса. Фицджеральд подталкивает ее вперед; Фицпатрик, явно работая на публику, говорит:
— Рада видеть братишку? Ну, давай, давай, поцелуй его…
Толпа зевак хихикает, уставившись на Ольгу. Она идет к Лазарю; движения ее скованы, будто на ней неудобные туфли на высоченных каблуках: несмелый шажок назад, затем два неуверенных шага вперед; дотронувшись до безжизненной щеки брата, Ольга замертво падает на пол. Собравшиеся шумно вздыхают.
Фицы относят Ольгу к двери, выходящей в переулок, расстегивают верхние пуговицы на платье, чтобы холодный воздух привел ее в чувство. Детективы курят, пока Миллер наблюдает за реакцией Ольги, а заодно и за ее оголенной грудью.
— Да уж, голубушка, такой вот сюрприз, — говорит Фицпатрик. С порога до них доносится шипение фотовспышки.
Главная сенсация в «Трибюн» от 3 марта — статья Уильяма П. Миллера. Вчерашнее ужасное преступление, — пишет он, — было задумано и осуществлено мечтательным еврейским мальчиком под влиянием бунтарских идей, призывающих к борьбе с так называемой социальной несправедливостью и за улучшение социальных условий, активно пропагандируемых Эммой Голдман и другими идеологами «либерализма» в Америке. Тот факт, что неделю назад Лазарь Авербах заодно с другим еврейским юношей замышляли совершить самоубийство, подтверждает, что он едва ли отдавал отчет в своих поступках. Про второго известно только, что у него курчавые волосы; его подозревают в соучастии в попытке покушения на жизнь главы полиции Шиппи. Полиция отказывается назвать его имя, но из близких к расследованию источников нашей газете стало известно, что это некий Исидор Марон.
И в самом деле, полиция перевернула весь город в поисках «курчавого» молодого человека.
Бруно Шульц, бармен в салуне Шнелла, Линкольн-авеню, 222, сообщает, что за последние три недели убийца довольно часто заходил в их заведение, неоднократно — в обществе человека с копной курчавых волос.
В прошлую субботу ближе к вечеру несколько мужчин — по виду русские евреи, один из них курчавый — посетили магазин спортивных товаров «Фон Ленгерке и Антуан» по адресу Уобаш-авеню, 277. Как заявил полиции Фон Ленгерке, они хотели купить револьверы, но поскольку сильно смахивали на анархистов, их отказались обслуживать, и они ушли в крайнем раздражении, не солоно хлебавши.
Еще один курчавый был арестован в доме номер 573 по 12-й улице, в двух кварталах от дома Авербахов. Подозреваемый назвался Эдвардом Капланом. Его соседи рассказали полиции, что он весь день провел у себя в квартире и был весь на нервах, явно чего-то ожидая. Арестовали его после того, как сыщики подслушали телефонный разговор. Звонивший сказал Каплану: «Все накрылось. Уматывай из города».