— Но, милый барон, я сама звонила к Иванову и на Морскую. Никаких печений нет. Все едят теперь пряники.
— Но, барон, нельзя быть таким капризным. Бедные солдаты страдают за нас, и мы должны пострадать.
— Я знаю наверно, что крупчатка тут ни при чем. Печенье делается из так называемой тонкой…
— Вот этот пряник с коринкой совсем вкусный!
— Ай!..
Лиловая чашка выскользнула из рук Софочки и лежала на ковре.
И все остальные лиловые чашки, сестры той, тревожно звякнули о свои блюдечки…
Лакей собрал осколки и унес разбитую чашку.
— Вы испортили ковер, Софочка, — назидательно сказал барон.
И все посмотрели на лиловатый ковер с желтыми листьями и тускло-розовыми цветами.
— Какая жалость! Это настоящий французский?
Софочка надула губки.
— Разумеется, настоящий!
Ее муж — инженер, разбогатевший во время войны, разве у нее могло быть что-нибудь ненастоящее.
Барон важно добавил:
— Вот преимущество восточных ковров. У них такая расцветка, чтобы не было видно пятен. Желтое — цвет песка, красное — цвет крови.
— Ах, какой ужас! — сказали дамы довольно равнодушно.
— Я прикажу вынести персидский ковер из кабинета! — воскликнула Софочка. Вдруг на нем кровь, ведь он настоящий, двенадцатого века.
— Пойдемте, посмотрим, — предложил кто-то.
Все встали.
Лицеист, державшийся в стороне, подошел к Софочке и сказал:
— Я, София Павловна, должен идти, вот, пожалуйста, прочтите.
Подал письмо и убежал.
Софочка разорвала толстый конверт. Неразборчивое и длинное послание начиналось так:
«Вы думаете, что я — мальчик. Но, поверьте, моя любовь к Вам, о которой я решаюсь, наконец, сказать…
Розы вздрогнули и закачались в своей стекляшке, пружинная подушка приятно подбросила двух, сидевших в лимузине, молодых людей, ноги которых в лаковых туфлях и шелковых носках были надменно вытянуты и упирались в чахло-сиреневую обивку. Мотор круто повернул на Гагаринскую. Сидевший слева сказал:
— Я удивлен и этого не скрываю. Увлечение — да, но марать полк, титул, старинное имя, я решительно не понимаю князя…
— Послушай, — ответил другой, — полно об этом. Ты, как ребенок, занят разным вздором, когда нас ждет… — Не договорив, он обернул свое лицо к собеседнику, — губы были тонки и красны, ресницы длинны, как у девочки. Но мелкие черты лица были неправильны, и тревожная улыбка неприятна.
— Да, какие-то экзальтированные развратники.
— Стыдно. Павел, повторять гадкую ложь, отлично зная ей цену.
— Почему ты горячишься, я же не посвящен еще.
Помолчав, Борис ответил торжественно и строго:
— Ты не посвящен, ты лишь связан словом. Но подумай, через полчаса будет уже поздно. С твоего согласия, я говорил о тебе, как о решившемся вступить. Ты знаешь, что изменникам нашему братству — смерть.
— Что же вы, в Неву меня бросите? — рассмеялся Павел.
— Нет, — серьезно сказал Борис, — дом герцога стоит на Фонтанке.
Вдруг он близко наклонился к брату, сжал ему руку.
— Павел, ты увидишь, что одно есть счастье на земле…
Но шофер уже открывал дверцу, весь в медалях швейцар стоял у распахнутого подъезда, в глубине которого виднелась широкая мраморная лестница под синим ковром.
Министр был пленителен. Он явился к Софочке в шоколадного цвета костюме, лиловом галстуке, завязанном щегольски, благоухая английской эссенцией неподражаемо грассируя французские словечки.
Барон, ах, барон, какой неосмотрительный шаг ввести в салон Софочки такого льва, как молодой, блестящий, только что назначенный министр. Барон пришел поздно, хозяйка рассеянно протянула ему руку, барон желчно острил, никто не слушал его острот. Наконец, он поднялся — его даже забыли попросить остаться.
Входная дверь громко хлопнула под носом удивленного лакея:
А министр говорил:
— Английский король был очень любезен. Он сказал: «Господа… я счастлив»… потом мы поехали в Стокгольм.
Софочка робко спрашивала:
— Но, Георгий Дмитриевич, скажите…
И министр, достав великолепный портсигар, стучал мундштуком о золотую крышку и выпускал колечки душистого дыма.
— Да, да, я не успеваю следить за литературой и искусством. Балет, что может быть лучше балета, да, да, классического. Но этот нынешний, не скажите, тоже хорош. Принц Сикст Бурбонский, говоря о Фокине, сказал мне: «Это прелестно, да это совсем хорошо».
— Но государственные дела?
— Ах, государственные дела, вы знаете, только поддержка двора дает мне возможность работать. Мои товарищи по кабинету, это… это — старые стулья.