«Удлиненное овальное лицо, рыжевато-золотые волосы, нежный румянец, очень высокий рост» — так описывает наружность Эмилии Ленгтри ее биограф Винтер. Ее огромные, серо-зеленоватые божественные глаза он отказывается описать. «Надо было их видеть». Ее голос и смех, ее грацию и улыбку — все это надо было видеть и слышать. Кто видел, тот влюблялся — исключений не было.
Какой-то художник нарисовал огромное полотно
«Лилия Джерсея» — портрет Эмилии Ленгтри — в черном платье с лилией в руках. Винтер не упоминает имени художника и не говорит, что сталось с картиной. «Толпа народу постоянно стояла перед ней, изумленно, как перед чудом. Желающих увидеть «Лилию Джерсея» хотя бы на полотне было так много, что пришлось установить очередь и протянуть перед портретом веревку.
Когда лондонский дом был продан и ее муж навсегда «ушел ловить рыбу», Эмилия Ленгтри решила стать актрисой. Это оказалось нетрудным. Известный антрепренер Бэнкрофт[66], не задумываясь, подписал с нею выгодный контракт. Что до того, если новая «гордость» сцены до сих пор нигде не выступала, кроме домашних спектаклей.
В своих мемуарах «Пустые кресла» Бэнкрофт дает понять, что театральные таланты миссис Ленгтри были ниже средних. «Но разве солнцу нужно что-нибудь кроме его лучей, чтобы блистать».
Бэнкрофт рассчитал правильно. Успех первых же выступлений Эмилии был необыкновенный. Антрепренер не рассчитал лишь одного: «солнце», убедившись в действии своих лучей на сборы, уплатило ему неустойку и разорвало контракт.
Во главе собственной труппы Эмилия Ленгтри несколько раз объехала Америку — Северную и Южную. Всюду встречали ее как чудо. Она путешествовала в собственном вагоне, где была китайская мебель, ванная, отделанная серебром, и мягкие стены на случай крушения. Эти американские триумфы длились несколько лет. Потом Лондон — и новые триумфы. О доме, проданном с молотка, нечего было жалеть — теперь у нее был дворец, своя охота, скаковая конюшня. Сколько денег она заработала, спрашивает Ленгтри сама себя и отвечает — во всяком случае, меньше, чем истратила. В 1900 году ей пришлось снова предпринять поездку в Америку, чтобы поправить дела. Она еще сияла свежестью и красотой, по отзыву видевших ее в те дни. Но успех был уже не тот. В 1914 году новая поездка — и полное холодное равнодушие…[67]
У этой знаменитой актрисы без таланта был другой дар — писательский. Стоит прочесть ее мемуары. Написаны просто и образно. Эмилия Ленгтри была красавицей и не отрицает этого. Блеск, деньги, влюбленные ей кажутся естественными. Но на этом фоне двигается не кукла, а живая, очень обыкновенная женщина, вздыхающая, что она — «могла бы стать хорошей женой Тэдди, если бы не судьба»…
В своем саду, полном роз, над голубым морем прогуливается теперь эта забытая всеми обыкновенная женщина, прожившая блестящую жизнь. Настолько обыкновенная, что не нашла силы отказаться от жалкого соблазна на старости лет остричь волосы и одеться в короткое платье…
Ночью Средиземное море теряет свой легкомысленный вид — оно торжественно и печально. «Бессонница мучает меня в последние годы», — пишет Эмилия Ленгтри. Что скрыто за этими словами, кто знает…
Залив, на котором лежит Ницца, называется «ангельским» — «Baie des Anges». Знаменитая набережная, по которой в сезон, от десяти утра до половины первого сплошной стеной толкутся «избранники судьбы» — американские миллионеры, индийские принцы, кинематографические звезды, чемпионы мира — называется английской — «Promenade des Anglais». Недавно Ниццу посетил советский журналист Борис Кушнер[68] и описал свои впечатления в «Красной Нови». Останавливаться на них нечего — обыкновеннейшая лакейская болтовня, не сдобренная хоть крупицей наблюдательности. Но этот Кушнер сделал забавную описку: «Baie des Anges» он перевел — английский залив.
Дело не в Кушнере, понятно. Ну, спутал советский эстет значение выписанных из лексикона слов, и Бог с ним. Перо «революционное» — что с него спрашивать. Но сама описка — находка, прелесть.
Вслушайтесь, в самом деле:
…Baie des Anges — Baie des Anglais. Promenade des anglais — Promenade des anges.
…Английский — ангельский.
…ангел — англичанин.
По Андрею Белому, как известно, случайных совпадений подобного рода не бывает. Совпадают согласные в двух разных словах — совпадают и «души» слов, их тайный истинный «вселенский» смысл.
Теории эти, признаюсь, казались мне всегда… как бы сказать… несколько спорными. Но на этот раз я поколебался…
В самом деле:
Promenade des anglais — Promenade des Anges…
…Ангельский — английский…
Честное слово, кажется, не так уж плоха «глоссолалия». Совпадают гласные? — Совпадают. А согласные? — Тоже. Ну, а «вселенский» смысл, «душа» слов? Совпадает и «душа». Прав Андрей Белый!
Ибо кто станет спорить, что в наши дни — «ангельский» и «английский» — почти синонимы. Говорю почти, чтобы быть точным: «английский» — то же самое, только немножко лучше. Есть еще «южно-американский» — это еще лучше.
Итак: Ницца лежит на берегу Английского залива. В ней есть широкая гранитная набережная, обсаженная пальмами — называющаяся «Promenade des Anges», потому что по ней в сезон от десяти утра до половины первого сплошной стеной прогуливаются ангелы небожители, слетевшие с той стороны Ламанша и из-за океана.
«Ангелы» слетаются после Рождества и улетают сейчас же после Карнавала — в начале марта.
Приезжают они все как-то сразу. К их приезду все подтягивается. На avenue de Verden ювелиры с грохотом скатывают свои железные ставни и снимают засовы. Хотя сезон в Ницце начинается с сентября и уже в октябре полно приезжих, но крупные ювелиры еще закрыты. К чему открываться? Разве публика, съезжающаяся до карнавала, покупает изумрудные колье, черную жемчужину в галстук ценой в миллион франков или бриллиант в тридцать пять каратов? Открытки она покупает и шкатулочки с надписью Souvenir de Nice. Стоит для нее беспокоиться?
Открываются два маленьких ночных, чрезвычайно дорогих дансинга «Perroquet» и «Maxim», где ангелы по ночам имеют обыкновение пить шампанское. На больших отелях густо вывешиваются огромные великобританские и американские флаги. Выезжают из гаражей и становятся по всем углам и перекресткам пятисоттысячные, сорокасильные ролс-ройсы — к услугам тех ангелов, которые не привезли с собой собственных машин. И у начала променада, как символ ангельской власти и английского блеска становится констебль-англичанин в настоящем «королевском» мундире — рослый, голубоглазый, светловолосый. Как это случилось, что на этой точке французской территории с декабря по март — распоряжается краснорожий «бобби» с белой палочкой в руке и маузером на боку — не знаю. Но он стоит, регулирует движение, покрикивает на шоферов и иногда вытягиваясь во фронт, козыряет какому-нибудь развалившемуся на сафьяновых подушках бритому старцу в мягкой рубашке и лохматом костюме.
«Ангелы» прибывают в Ниццу в особых «голубых» поездах. Поезда эти отличаются не только «ангельским» комфортом — ваннами, курительными, библиотеками и американскими барами, которыми они снабжены, но и тем, что с ними никогда не случаются столь частые на французских дорогах крушения.
С половины десятого утра Променад полон гуляющими. К одиннадцати их так много, что двигаться в этой толпе можно только черепашьим шагом. Не надо забывать о необходимых предосторожностях. Во-первых, карманы: на каждого принца или чемпиона мира здесь десять жуликов. Во-вторых, локти «ангелов». Почему-то чем ближе к «большому» сезону, тем больше толкаются на Променаде. Не извиняясь и галантно отскакивая, как французы на Больших Бульварах, а с точностью и тяжестью движущегося автомата. Англичанин или американец при встрече с вами ни за что не посторонится, ни-ни — он ждет, чтобы вы посторонились. Если вы не сделали этого — железный англо-саксонский локоть врезается в ваш бок, как таран. И все. Ни извинений, ни приподнятой шляпы, ни взгляда…
На первых порах это неприятно озадачивает. Но ненадолго — приспособиться нетрудно. Под железо направленного на вас локтя вы деликатно подставляете набалдашник палки или просто держите наготове собственный. Столкновение — но больно не вам, а великолепному автомату в крупно-клетчатом костюме. В однообразии утренней прогулки — даже небольшое развлечение.
С половины десятого Променад полон. Конец декабря — начало января. Солнце сияет, море резко-синего цвета bleu de Prusse[69] — в голубом сияющем воздухе белые стены дач и отелей кажутся особенно белыми, пыльные от рождения листья пальм особенно пыльными. Совсем не жарко, напротив — «только-только» в пиджак и шерстяной «шандайль», но от блеска, синевы, пальм, бел<ых> стен распространяется какая-то томительная одеревенелость, что-то от лежащей по другую сторону моря Африки. И чувствуешь от солнца и моря только усталость, к красоте только равнодушие…
Словом:
Да, как не вспомнить здесь этих стихов! Как не вспомнить, что лет пятьдесят назад под этими пальмами, над таким же морем — прогуливался старичок, седенький, прихрамывающий, с птичьим «ядовитым» личиком. Прогуливался, щурился, ежился, покашливал, размышлял о третьем Риме, рассеянно раскланивался с великосветскими знакомыми. И в книге приезжих какого-нибудь тогдашнего «Негреско»[71] стояло: Monsieur Tioutcheff.
А вон там за купальней-дансингом-баром, чем-то вроде нашего поплавка, старинный особняк, тенистый сад… Дом Башкирцевой.
Ей тогда не нравилась Ницца, она рвалась в Париж, Баден-Баден или «мой милый, чудный Неаполь»… Но тяжелые «обстоятельства» заставляли ее «скучать» и «проклинать жизнь» в Ницце: именно здесь, а не в Милане, у ее матери был дворец. Разные бывают «тяжелые обстоятельства»…
…Конец декабря — начало января. Променад полон отборной публикой. Да, публика отборная: голубые поезда прибывают три раза в сутки, у Максима ночью не хватает столиков, для банковских чиновников, ведающих валютой, наступили черные дни: не имея ни минуты отдыха, они меняют доллары и фунты на пачки тысячефранковиков. И под самой огромной и сияющей жемчужиной, розовеющей на синем бархате в витрине «братьев Морган», при взгляде на которую у жуликов сладко тянет под ложечкой, а зрачки женщин суживаются, как у кошки, уже появилась надпись «продана». Ее купил индийский магараджа, маленький человек в тюрбане и синем в полоску пиджаке, похожий на жука. Купил мимоходом, как покупают букет фиалок или коробочку из раковин…
Публика отборная… сплошной стеной идут миллионеры, принцы, кинематографические звезды, чемпионы мира… конечно, не всякий старик с сигарой и в башмаках, подбитых гвоздями — Форд и не всякая вертлявая белозубая американочка в платьице-тряпочке и с огромной брошкой, приколотой то почти на лопатке, то чуть ли не на колене — Глория Свенсон[72]. Но на пятьдесят процентов «смешанного общества» в этой толпе полновесные пятьдесят процентов и впрямь «соль мира»: деньги, слава, власть…
Этой весной в Париже повсюду были расклеены афиши, рекламирующие Довилль. Я бывал в Довилле, но, разумеется, не узнал его на афише: розы, розы, фонтаны, мраморные ступени, ослепительные франты в фиолетовых костюмах, ослепительные дамы, то полуголые, то разодетые, как куклы, тьма наглых моноклей, тысячи упоительных улыбок, фары невероятных автомобилей, пена шампанского, сливающаяся с морской пеной… И я наблюдал группу рабочих, стоявших перед такой афишей. Они всматривались долго, серьезно и внимательно: вот она какова жизнь «капиталистов», читалось на их лицах…
Вероятно, очень трудно было бы их разубедить… Но вот настоящая Ницца и настоящие миллионеры и принцы на отдыхе. Какое количество плохо разутюженных брюк с вытянутыми коленками, кривых пенсне на толстых добродушных носах, щенячьего вида молодых людей в безобразных галстуках, флиртующих с веснушчатыми девицами, сколько сухопарых ног в шерстяных чулках, кислых выражений, складок жира, плохого покроя, нелепого сочетания цветов, сколько следов подагры, склероза, ожирения… И кажется ни одного элегантного мужского силуэта, ни одного красивого женского лица. Нет, вот впрочем высокий и изящный молодой человек с прелестной спутницей, одетой вполне «по-парижски» просто и дорого. Говорят по-французски. Авантюристы, должно быть…
Кто-то сказал, что наиболее «близкое к идеалу» представление о №безумной и роскошной» жизни богачей имеют белошвейки — читательницы великосветских романов. Уж не потому ли самые блестящие расточительницы и фантазерки — леди Гамильтон и графиня Дюбарри появились со «дна»: у них была «хорошая школа».
Но «ангелы», прилетающие на Лазурный берег с той стороны Ламанша и из-за океана не читают даже бульварных романов: они ничего не читают кроме газет и спортивных еженедельников. В единственной на Ривьере английской книжной лавке, чем-то среднем между газетным ларьком и лимонадной стойкой — продаются стило, зубочистки и карманные библии. Таким образом, ангелам не на чем развивать фантазии. И жизнь их томительно движется по расписанию, составленному за них метрдотелем, владельцами гостиниц, распорядителями экскурсий, администрацией казино. И не знаю — у самих ли «составителей» тоже отсутствует воображение или им слишком хорошо известна «устойчивость вкусов» тех, кого они призваны развлекать? Променад, аперитив, гольф, завтрак, автомобильное круженье от Сен-Рафаэля до Ментоны, обед, рулетка или баккара, потом шампанское у Максима. Очень много шампанского…
Времяпрепровождение, скажут, не лишенное приятности. Может быть. Но если вспомнить, что это времяпрепровождение людей, «возможности» которых неограниченны, настолько неограниченны, что для иного «ангела» установить в Румынии республику или свергнуть Муссолини — вполне доступное дело… то удивляешься, все-таки. Впрочем… я вспоминаю одного петербургского спекулянта из очень мелких, неудачника и попрошайку, при НЭПе неожиданно разбогатевшего. Я видел его в «зените славы», недолговременной, увы. Щурясь и дымя «гаваной», он говорил:
— Деньги? Что такое деньги? Пфе… — балтиновский жест разочарования и усталости. — Ну, купил я себе квартиру на Сергиевской в стиле Людовиков, ну, завел лошадь, сшил десять костюмов и еще десять сошью… А дальше что?
Не так ли рассуждает и Вандербильт[73]?
— Ну, свалю Муссолини или орошу Сахару… а дальше что? Так не проще ли, не спокойней ли «не рыпаться», жить, как все: днем разгуливать по Променаду, вечером напиваться шампанским?
А фантазия… пусть идет туда, где ей есть где разгуляться: в авантюрные романы о «безумной и роскошной» жизни богачей…
«Ангелы» приезжают в Ниццу на Карнавал и уезжают, когда он кончился. Но в Карнавале они не участвуют и даже не видят его.
Из трех газетных мемуарных циклов Георгия Иванова два имели долгую судьбу. С 1924 года в парижском еженедельнике «Звено» начинают выходить очерки под общим заглавием «Китайские тени» с подзаголовком: «Литературный Петербург 1912–1922 гг.». Здесь внимание Георгия Иванова сосредоточено по преимуществу на явлениях культурной жизни столицы — издательствах, редакциях, литературных кабаре и т. д. Есть и портретные очерки, — Гумилёв, Игорь Северянин, Борис Садовской, Мандельштам, Луначарский, — но тон все-таки задают именно «очерки нравов». Вторым заметным мемуарным циклом станут «Петербургские зимы» в газете «Дни», но их судьба будет недолгой — они выходили с марта по июнь 1926 года. Третий цикл, «Невский проспект», который будет печататься в газете «Последние новости», откроется очерком, увидевшим свет 16 декабря 1926 года, и закончится публикацией 20 июля 1928 года.
С выходом книги «Петербургские зимы» (1928) воспоминания, которым Георгий Иванов отдал несколько лет жизни, начинают отступать на второй план в его творчестве. Будут еще разрозненные публикации в газетах «Последние новости» и «Сегодня». Но по большей части это — новые редакции ранее уже написанных воспоминаний.