Он сегодня отлично сдал зачет, был влюблен, чай дымился так аппетитно, все ему казалось славным, к тому же Волков был ему, действительно, симпатичен.
Лизанька ядовито улыбнулась.
— Он славный? Выживший из ума хромоногий хрыч, не понимаю, что в нем славного. Таскается каждый день неизвестно чего — песочница. Когда говорит — плюется, я всегда отворачиваюсь. Славный… Ты, Юрий, всегда чепуху скажешь.
Лизаньке немного стыдно было все это говорить. Лучше бы Юрий Николаевич бранил антиквара, — как горячо она бы его защищала. Но как же не поспорить, и потом — кто же услышит!
Она продолжала возражать жениху, сердито доказывая, что Петр Алексеевич глуп и несносен, что она его терпеть не может, не подозревая, что в прихожей, низко опустив голову, держась рукой за шибко бьющееся сердце, стоял и все слышал бедный хромой антиквар.
Зачем была не закрыта проклятая калитка! Зачем шум от мягких бархатных сапог не донесся в столовую и Лизанька не прекратила глупого разговора раньше, чем бедняга услышал его! Он постоял немного, усмехнулся и тихо побрел обратно.
Он сидел в своем старом кресле, слушал стук ветхих нордтоновских часов. Он не сердился на Лизаньку. Действительно, глупый, скучный, противный — она права. Горечь обиды прошла — смутное решение, принятое им еще там, в передней, теперь было ясно. Тяжело поднявшись, он подошел к киоту, достал маленький пузырек, медленно отвинтил металлическую крышку и, запрокинув голову, высыпал порошок себе в рот.
Когда услышавшая шум и звон разбитого стекла, испуганная (опять кошка забралась, — думала она) Мария вбежала в магазин, красное пламя керосиновой лампы тускло озарило труп хромого антиквара, лежащий на полу в обломках зеркала в фарфоровой раме, того самого, что понравилось Лизаньке при первом их знакомстве.
Лизанька, очень искренно плакавшая, не могла себе простить, что в самый вечер смерти Волкова она над ним насмехалась так несправедливо. Впрочем, слезы ее скоро высохли, и спорит она по-прежнему со всеми и обо всем. О Петре Алексеевиче в семье Воробьевых вспоминают довольно часто — все больше по случаю его шляпы, таинственно оказавшейся у них в передней. Между тем, все помнили, что, уходя в последний раз, он был в шляпе, разумеется.
— Разве по Невскому без шляпы ходят? — не иначе как с того света попала она к нам, — смеется Лизанька, и хотя смеется, а верит своим словам и чуть— чуть трусит.
Там, где река, описывая полукруг, пропадала за рядом низких черепичных крыш — догорали в черном облаке дыма остатки моста, подожженного отступающим неприятелем. Наш конный отряд медленно подвигался по размокшему торфяному полю, по направлению к недалеко пробегавшему шоссе. До немецкого городка, оставалось не более полуверсты, когда корнет Иринг спрятал в чехол свой величественный Цейс, в который он долго что-то разглядывал, и подъехал к начальнику отряда — ротмистру Дедову.
— Андрей Николаевич, поглядите направо. Вон там, у липы — видите, что-то белеет?
Ротмистр прищурился.
— Да, вижу, но не могу разглядеть.
Корнет протянул ему бинокль.
— Э, да это люди. Женщины, по-моему…
— Дамы, ротмистр, дамы. Судя по костюмам — это цвет здешней аристократии.
— Странно, зачем же они толпятся?
— По-моему — это депутация. Они хотят вас встретить как подобает.
— Да, держите карман шире! Помните, как встречали нас при занятии Острепуа?
Иринг поморщился от не слишком приятного воспоминания.
— Это-то так, Андрей Николаевич, но поглядите они идут нам навстречу.
Действительно, по дороге (отряд выбрался, наконец, на прекрасное, точно отполированное шоссе) медленно подвигалась группа, человек восемь женщин.
Многие вели за руку детей. Все они приветливо улыбались и помахивали платками. Когда депутация совсем приблизилась, из среды ее выделилась некая красивая немка, в белом платье с большим букетом в руках.
— Вы правы, черт возьми! — воскликнул ротмистр, подымаясь на стременах и оборачиваясь к корнету. — Торжественная встреча, так и есть.
Но молодой корнет не отвечал. Он пристально вглядывался в немку с букетом, и все большее изумление разливалось по его лицу. Наконец, он пробормотал:
— Ну да, нет никакого сомнения, — это фрейлейн Ирма…
Завтракая в поместительной столовой городской ратуши, офицеры оживленно болтали. Главной темой разговора была, разумеется, неожиданно дружелюбная встреча, устроенная немцами. Цветы, овации, отличный завтрак, заботы обрадовали всех. Кое-кто, из более подозрительных, говорил, что тут что-то не то
неспроста, мол, рассыпаются немцы. Но корнет Иринг горячо протестовал против этих соображений
— Господа, — говорил он, — мне разгадка этого дружелюбия ясней, чем кому бы то ни было из вас.
Дело в том, что организаторша всего этого (помните даму в белом платье?) — бывшая бонна моих племянников. Я ее знаю лет семь, это очень милая и умная девушка, искренне преданная русским. По-моему, нехорошо, господа, отвечать недоверием на такой отличный и сердечный прием.
— Э, корнет, — отвечал, затягиваясь сигарой, красивый, но старообразный несколько штаб-ротмистр.
Вы очень еще молоды, слишком верите людям. Я очень буду рад, если ваша уверенность подтвердится, но остерегаться следует — и даже очень.
— Неужели Александр Михайлович, т. е. Матвеевич, простите, — говорила, только чуть-чуть с акцентом, бонна, подносившая цветы. — Неужели наша дружелюбная встреча, симпатии к русским, наше с вами давнее знакомство, на месте, недостаточно, чтобы повлиять на непреклонность г-на ротмистра? Вы подумайте, какое подавляющее впечатление на наших крестьян произведет этот отказ. Мы внушаем им, что русские — наши лучшие друзья, а вы запрещаете устроить ярмарку в день св. Минны, ежегодно открываемую здесь, — это обычай, существующий вот уже второе столетие — и крестьяне будут очень недовольны…
— Фрейлейн Ирма, но я же здесь ни при чем… — отвечал корнет. — Командир…
— Я знаю, — перебила его немка. — Но я прошу вас, будьте хорошим, добрым, милым — пойдите попробуйте еще раз уговорить ротмистра. Мы все будем вам так благодарны — и притом, все это для вашей же, русских, пользы делается …
— Хорошо, фрейлейн, я поговорю с Андреем Николаевичем еще раз.
Ротмистр Дедов, для разрешения смущающих его вопросов, любил прибегать к посредству «народного представительства», как он сам выражался. То есть попросту собирал всех офицеров, и спорные вопросы решались сообща.
Собственно, офицеры и сам ротмистр не имели ничего против — пусть себе, в самом деле, открывают ярмарку. Разрешение это могло повлиять на население только в благоприятном смысле и никак иначе. Только ротмистр Погорелов упорно настаивал, чтобы не разрешать — и на вопросы — почему же? — неизменно отвечал:
Немцы народ хитрый. Неспроста они это затеяли.
Отряд стоял в городе уже четыре дня, и отношение всего населения к русским было таким предупредительным и дружелюбным, что самые подозрительные (кроме, впрочем, штаб-ротмистра) уверились в неподдельности немецких чувств.
— Ну, Иринг, — сказал однажды, подымаясь после отличного обеда, командир, — скажите этой фрейлейн, что я разрешаю устроить ярмарку. Право, здешние немцы — милые люди — зачем их обижать!..
На большой площади спешно строились навесы, скамейки и балаганы. Фрейлейн Ирма сообщила офицерам, что для них будут устроены особые ложи — для наблюдения празднества. «Вы увидите, как будет приветствовать вас наш добрый народ. Это наши дипломаты выдумали войну, а наш народ помнит завет Бисмарка и любит русских».
Тонкие облака быстро скользили по светло-серому небу, но казалось, что они стоят на месте, а бледная, кривая луна — стремительно летит, разрезая самую их гущу. Город спал, только по шоссе беспрерывно ползли черные, укутанные брезентами подводы. Это везли товары на ярмарку.
Штаб-ротмистр Погорелов тихо пробирался по неосвещенным улицам. Вот и площадь. Человек десять рабочих разгружали подводы. Они переговаривались между собой тихо, вполголоса, но все же холодный весенний ветер доносил до офицера обрывки их фраз. И, хотя он, не то чтобы отлично знал немецкий язык
слова, долетавшие до его слуха, заставили Погорелова насторожиться. Подводы подъезжали одна за другой, их разгружали, подъезжали новые, а штаб-ротмистр все стоял в каком-то оцепенении, жадно прислушиваясь к разговору рабочих. Наконец, словно опомнившись, он повернулся и, крадучись, пошел обратно.
Разбуженные солдаты спешно проверяли ружья. Офицеры негромко отдавали приказания; небо заметно побелело и прояснилось, когда на площади прогремел залп, затем второй. Наши солдаты вязали захваченных врасплох немцев — и обезоруживали их. Улицы вдруг наполнялись жителями, неизвестно почему вооруженных с головы до ног. Увидев, что не русские, а немцы попали впросак, разбегались по домам, другие бросали оружие и подымали руки в знак того, что сдаются. В ярмарочных балаганах, под прикрытием разного хлама — оказались пулеметы, ручные бомбы, ружья… Цель устроителей ярмарки была теперь ясна.
— Ну, что же, расстреляйте меня, повесьте, истерически кричала фрейлейн Ирма, растрепанная, одетая кое-как — очень мало напоминавшая чинную и прилизанную фрейлейн, встречавшую с цветами наши войска. — Повесьте, режьте, варвары, ненавижу вас!..
— Пытать мы вас, к сожалению, не станем, хотя и следовало бы, — отвечал ротмистр, — но связать — свяжем, потому что от такой дамы — всего можно ожидать. В плену у вас, сударыня, будет достаточно времени для размышлений о нашем варварстве и о вашем тевтонском благородстве. Уведите пока ее, — распорядился ротмистр.