Вечером в тот же день Даша перебралась со своим скромным скарбом ко мне на третий этаж.
Прошла еще неделя. Помню, что впервые я заметил это во вторник 16-го.
Я сидел в столовой за вечерней газетой, самовар давно остыл. Даша ушла спать. Прихлебывая чай, читая, я и не заметил, как пробило двенадцать…
И вдруг я услышал…
Нет, услышал — не то выражение, оно слишком односторонне и определенно. Вдруг я почувствовал неизъяснимое волнение. Зрение, слух, все чувства одинаково напряглись, встревоженные неизвестно чем. Казалось, получше вслушаться, всмотреться, и я увижу, услышу…
Но что?
Мертвая тишина стояла в квартире, и только стук часов вторил учащенным ударам моего сердца.
Усилием воли я прогнал свой беспричинный страх. «Нервы расшалились — лягу спать, и все пройдет». Так я и сделал. Ни в среду, ни в четверг ничего подобного не повторялось, и я совсем забыл о своем мимолетном и беспричинном страхе.
В пятницу я ездил в город по делам, весь день не был дома; обедал в ресторане и вернулся крайне усталый. Почти сейчас же я разделся и лег в постель. На ночь я всегда завожу часы, отчетливо помню, что стрелка показывала половину двенадцатого.
Я видел странные сны. Мне казалось, что я блуждаю по каким-то малознакомым улицам Петрограда. Ночь. Газовые фонари задуваются холодным ветром. Редкие прохожие мелькают, как тени ночных птиц. Я куда-то тороплюсь, но куда? Ах, все равно, только бы не опоздать!..
Что это плещет о камни? Это Нева! Я спускаюсь по гранитным ступеням и сажусь в лодку. Пена брызжет мне в лицо, волны плещут тяжело и глухо. Сейчас лодку зальет — ветер с моря, и Нева вздувается. Ах, все равно только — бы не опоздать.
И вдруг я стою у порога своего дома. Подымаюсь по лестнице, двери моей квартиры открыты настежь.
Я смотрю на часы, как мало времени осталось. Даша, где же Даша?..
И выходит Даша.
Она в белом платье и с длинной фатой. Я подхожу к ней и беру за руку. Тотчас же воздух наполняется тихой музыкой. «Скорей, скорей, — говорит мне Даша. — Моя мать должна благословить нас».
Мы проходим ряд ярко освещенных комнат и опускаемся на колени перед худой, высокой женщиной. Это мать Даши. Она улыбается нам ласково и грустно, подымает над нами образ… и вдруг вихрь врывается в окно, образ падает на пол, и я вижу, что мать Даши лежит откинувшись на диване, и на шее у нее страшная, черная, узкая рана…
Я проснулся. Какой отвратительный, кошмарный сон! Как хорошо, что он кончился, что я лежу спокойно в теплой постели, у себя дома, в квартире № 6…
№ 6… Я представил себе эту цифру так отчетливо и ясно, точно действительно видел ее перед собой. Это была большая шестерка светло-серого цвета. Я глядел на нее, и она стала двоиться, четвериться, я пробовал зажмуриться, но это не помогало. Пол, потолок и стулья были покрыты шестерками, ненавистным цифры носились в воздухе, описывали дуги, свивались и разливались точно ядовитая гадина. Они душили меня, лезли мне в глаза, в рот… Отбиваясь от них, я закричал…
Наконец-то, я проснулся на самом деле. Все кругом было тихо, тихо. Я зажег свечу, налил себе воды и выпил.
Часы слабо стучали.
Но что это?.. Сердце мое вдруг часто забилось, нервы напряглись, странное ощущение, уже испытанное мною два дня назад, вновь мною овладело. Но тогда я только вслушивался в мучительную тишину… Теперь я услышал.
Легкий шорох несся из-за стены, скрип половицы, шуршанье туфель, слабое покашливание. И вдруг странный холод распространился по комнате… Не смея крикнуть, двинуться, позвать на помощь, прижавшись к изголовью кровати, я видел, что по коридору медленно движется какой-то старик. В руке он держал слабо мерцавшую свечу, другой придерживал полу халата. На шее у него чернела та же узкая, страшная, запекшаяся рана. Он направился к кухне, вскоре я услышал отчаянный долгий крик, какая-то дверь тяжело хлопнула… Больше я ничего не помню.
Утром с меня сняли показания относительно Даши, исчезнувшей неизвестно куда. Городовой видел в ту ночь на набережной бегущую девушку, хотел ее задержать, но она вырвалась у него из рук. По описанным приметам и по обороненному ею платку, несомненно, это была Даша.
Я рассказал о страшных кошмарах этой ночи, меня выслушали, скептически улыбаясь, пожали плечами и ушли.
Голова у меня тупо болела, я сам не знал, что думать о всем происшедшем, когда мне доложили о приходе управляющего домом. Это был почтенный старик с тихим голосом, с мягкими движениями и грустным взглядом. Он извинился передо мной за беспокойство и, помолчав немного, словно собираясь с мыслями, начал:
— Я очень перед вами виноват, сударь, что послушался нашего домовладельца и не предупредил вас о нехорошей славе нанятой вами квартиры. После случая, происшедшего в ней, о котором я вам расскажу, уже семь лет, как в ней никто не жил, т. е. пробовали жить, но выходило так беспокойно, что все жильцы вскоре съезжали. Тогда ее обратили в домовую контору. Но теперь, сами знаете, квартир мало, платят за них хорошо. Вот наш хозяин и решил сдать № 6. Просил я его не брать греха на душу, не слушает. Оно, говорит, если и было, так за шесть лет выветрилось. А тут подвернулся ваш приятель; меблировали ее кое-как, да и по рукам. Только, как я предсказывал, нехорошо и вышло.
А случай здесь вот какой произошел.
Лет пятнадцать тому назад снял шестой номер приезжий из Сибири старик Глухарев. Это был высокий коренастый старик с острым взглядом и тяжелой поступью. Поселился он с маленькой внучкой, жил бедно и скупо, перебиваясь с хлеба на воду, однако говорили, что он — бывший золотопромышленник, богач, вряд ли не миллионер.
Однажды зимой, в январе будит меня утром прислуга.
— Барин, — говорит, — вас полиция требует.
«Что за шут, — думаю, — какое ко мне у полиции дело?» Хотя и не помнил за собою ничего, однако струхнул порядком. Выхожу с виду спокойно, про себя акафист своему мученику читаю. Вижу, дом оцеплен подходит ко мне пристав.
— У вас проживает омский мещанин Глухарев?
— У нас, — говорю, — десять лет уже проживает.
— Ведите нас к нему.
И что же бы вы думали?! Оказывается, пришли старика арестовывать. Как-то там открылось, что он в Сибири целую семью вырезал, только одну младшую девочку пощадил, и внучка его не родная ему совсем, а тех родителей дочка.
Ну, звонили, стучали, никто не открывает. Высадили дверь. Думали, он спит, Глухарев сидит в кресле напротив входа, смеется, «добро пожаловать, говорит, дорогие гости». Полицейские было к нему, а он только рукой повел: «не смей», мол, да так повелительно, что те и остановились. А он прямо на меня уставился да как закричит:
— Ты, доносчик, знай, что даром тебе это не пройдет. Думаешь, навел холопов и силен? Короток, любезный, у тебя ум, не выселишь меня, покуда сам в гроб не ляжешь!.. Проклято это место, проклято, проклято трижды.
И так он это страшно выкликнул, что до сих пор холодно становится, как вспомнишь.
— А потом что было?
Пристав первый опомнился.
— Делай, ребята, обыск, что слушать старого попугая.
Солдаты затопали, стали выворачивать комоды… А старик все кричит, ругается и вдруг перестал выкликать, захрипел, заклокотал как-то. Бросились мы к нему, а у него в руках бритва, горло перерезано, и халат бухарский зеленый весь залит кровью.
Поверите ли, неделю целую после того не спал.
Что ж еще, — Глухарева похоронили, имущество его в казну пошло. Дашу-сиротку я у себя оставил. Когда подросла, стала при доме служить.
И странно, знаете, после смерти старика (ведь все у девочки на глазах произошло) словно у нее память отнялась. О прошлой своей жизни помнила самые пустяки, о деде (какой, впрочем, он был ей дед) никогда и не вспоминала. И так, думаю, что Бог ей милость свою послал, отнявши память.
Да, не надо было ей поступать к вам в услужение. Старый безбожник, видно, ей и явился ночью.
Несколько дней спустя, уже перебравшись на новую, приисканную мне стариком управляющим квартиру, я прочел, что в вытащенной из Невы утопленнице опознана Даша.
О, среда! О, пятый час дня! О полукруглый будуар Софочки Павловой! О жеманный разговор хозяйки, цейлонский чай, в тонкой руке дымящаяся папироска, левкои!.. Внизу на звонок старый лакей в серой куртке спешит распахнуть затянутую желтым шелком дверь со стеклами. На секунду мелькает морозная набережная, Нева, Петропавловский шпиль. И румяный завсегдатай сред, барон Шиллинг, сбросив доху, прижимает перед круглым зеркалом ладонь к косому пробору. Белая лестница устлана малиновой дорожкой. В большом окне крошечный садик разбит на английский лад. Барон быстро вбегает по лестнице, ловко вбрасывает в глаз стекляшку, полы его жакета раздуваются, на пороге он делает точно пируэт и небрежно входит в будуар. Он знает, что его ждут и Софочка, и толстая дама направо от окна, и худощавая дама от него налево, и лицеист с усикам, и лицеист, держащийся в стороне от всех, и поэт Миланов в зеленом галстуке с челюстью дегенерата. Какая же среда без барона!
И барон целует руку хозяйки, не глядя на нее, не глядя, кланяется остальным и берет налитую ему чашку…