Рылеев одерживал верх, но суждения такого рода вызывали в нем бурю может быть, негодования, может быть, сомнений. Незадолго до этих споров его посетил молодой поэт Хомяков, отправлявшийся в Испанию, и со страстной убежденностью твердил, что испанская революция есть преступление перед народом, что вооруженное меньшинство не имеет права внешнею силой изменять государственное устройство. Рылеев пылко опровергал гостя, потом внезапно, несмотря на ненастную осеннюю ночь, убежал из своей квартиры без шапки. Он был раздосадован, возмущен, но и смущен. Споря с Оболенским, он уже никуда без шапки не убегал, но Оболенский оставался при своих колебаниях.
Оболенский был солдат. Сомнения он обсуждал с другом или, редко, с друзьями; когда же до дела дошло, он спрятал их за пазуху и о них забыл. Перед четырнадцатым декабря Оболенский оказался военным руководителем всей операции. Накануне он был на совещании у Рылеева и потом с подлинным мужеством рассказал о нем на допросе 14 марта:
"Рылеев и Пущин надели шинели, чтобы ехать, я сам уже
прощался с ними, как Рылеев при самом расставании нашем подошел к
Каховскому и, обняв его, сказал:
- Любезный друг, ты сир на сей земле, ты должен собой
пожертвовать для Общества - убей завтра императора.
После сего обняли Каховского Бестужев, Пущин и я. На сие
Каховский спросил нас, каким образом сие сделать ему. Тогда я
подал мысль надеть ему лейб-гренадерский мундир и во дворце сие
исполнить..."
Еще два месяца спустя, 9 мая, Оболенский получил от Следственной комиссии вопрос:
"При вас ли Якубович предлагал, что надобно разбить кабаки,
позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-нибудь
церкви хоругви и идти ко дворцу?
Объясните, кто первый восстал против сего предложения и кто
настоял о отвержении оного?"
И отвечал с благородным бесстрашием:
"Якубович при мне действительно предлагал разбить солдатам
один кабак по крайней мере для возбуждения рвения солдат. Его
красноречие и, особенно, мнение основывалось на опыте о солдате
нашем, что ему нужны сильные средства для возбуждения к действию,
увлекли меня и еще других к согласию на его предложение или,
лучше сказать, к одобрению его мысли. Но Рылеев первый восстал
против сей мысли, говоря, что мы подвизаемся к поступку великому,
не должны употреблять низкие средства, и решительно отверг
предложение Якубовича; к нему вскоре присоединился я, Бестужев,
Арбузов и прочие, и таким образом не имело сие предложение
никакого действия. Что же касается до грабежа и выноса хоругвей
из церкви, я предложения сего от него не слыхал".
На площади Оболенский не предавался ни сомнениям, ни колебаниям. Он был организующим центром восставших. Увидев, что граф Милорадович подъехал к солдатам и ведет с ними разговор, пытаясь убедить их сложить оружие, Оболенский подошел к нему и сказал:
- Ваше сиятельство, извольте отъехать и оставить в покое солдат, которые делают свою обязанность.
Когда же Милорадович дважды не повиновался, Оболенский, взяв у солдата ружье, размахнулся и нанес графу штыком глубокую рану.
На площади должен был начальствовать Трубецкой, который, однако, не явился. И тогда обязанности диктатора взял на себя князь Оболенский. Он действовал со всей решительностью и твердостью, но уже было поздно - через час артиллерийская картечь обратила мятежников в бегство.
Он совершил там, на площади, еще один поступок. Месяца за два до восстания Оболенский принял в Общество своего товарища, тоже, как и он, адъютанта, который жил в Коломне в одном доме с Оболенским,- Якова Ростовцева, двадцатидвухлетнего энтузиаста и поэта; накануне событий Ростовцев проник к Николаю и предостерег его. Согласно официальной легенде, он никого не назвал. Николай будто бы сказал ему:
- Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь называть их, думая, что это противно твоему благородству,- не называй.
Ростовцев 14 декабря оказался на площади - правда, со сторонниками Николая. Судьба столкнула его с Оболенским, который наградил прежнего приятеля пощечиной.
Вот кому Рылеев послал 21 января поздравление в стихах.
3
"Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!"
Александр Пушкин,
"Андрей Шенье", 1825
Прошло почти полгода. В конце июня Оболенский, уже измученный долгим одиночеством, допросами, мраком, заметил в глубине своей камеры, в самом дальнем углу, два кленовых листа - их незаметно принес и там положил в стороне Никита Нефедьев. Оболенский стал всматриваться в каждый из них - в темноте каземата трудно было разглядеть наколотые на листах буквы. Наконец он прочитал:
Мне тошно здесь, как на чужбине,
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст крыле мне голубине,