вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не
хотел убить Грибоедова, но пуля попала в левую кисть руки.
Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и
навел пистолет на Якубовича. Он имел всё право подвинуться к
барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не
захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не
подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым
затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что
Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел
свою руку, однако крови не было.
Таким оказался этот необычный поединок, который для Якубовича был лишь исполнением данного им обещания. Но удивителен не столько поединок, сколько его последствия; дадим еще раз слово Муравьеву-Карскому:
Якубович теперь бывает вместе с Грибоедовым, и по обращению
их друг с другом никто бы не подумал, что они стрелялись. Я
думаю, еще никогда не было подобного поединка: совершенное
хладнокровие во всех четырех из нас, ни одного неприятного слова
между Якубовичем и Грибоедовым; напротив того, до самой той
минуты, как стали к барьеру, они разговаривали между собою, и
после того, как секунданты побежали за лекарем, Грибоедов лежал
на руках у Якубовича. В самое время поединка я страдал за
Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью; вид его был
мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего
выстрела ожидал верной смерти, сложа руки.
Высокий дух обоих противников в этом эпизоде выразился вполне. Про Якубовича пустили сплетню, будто, ранив Грибоедова в левую руку, он воскликнул: "По крайней мере играть перестанешь!" Греч записал эту сплетню в еще более неприязненной форме: "Якубович... имел зверство умышленно ранить его в правую руку, чтобы лишить Грибоедова удовольствия играть на фортепьяно". Сам Грибоедов никогда не обвинял своего противника в зверстве или в злобном двоедушии; он отдавал должное его пылкой отваге и благородству.
Однако Кюхельбекер, преданно любивший Грибоедова, полагал, что Якубович его оклеветал. В самом деле, о Грибоедове, может быть на основании обвинений Якубовича, ходили порочащие его слухи. Александр Бестужев потом вспоминал:
Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об
известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были
его противниками в черном виде... Уважая Грибоедова как автора, я
еще не уважал его как человека.
Так думали многие - по вине Якубовича. И все же:
...в своей пустыне
Над Якубовичем рыдаю ныне.
Я не любил его... Враждебный взор
Вчастую друг на друга мы бросали;
Но не умрет он средь Кавказских гор;
Там все утесы - дел его скрижали;
Им степь полна, им полон черный бор;
Черкесы и теперь не перестали
Средь родины заоблачной своей
Пугать Якубом плачущих детей.
О доблести Александра Якубовича на Кавказе слагались легенды. Служил он там долго, с 1818 по 1823 год, участвовал в военных действиях в Кабарде, Карачае, Адыгее, в покорении Казикумыхского ханства. Его "Отрывки о Кавказе" печатались в "Северной пчеле" - они произвели сильное впечатление на многих, и прежде всего на Пушкина, который тогда же, в том же ноябре, ровно за две недели до восстания спрашивал в письме Александра Бестужева: "Кстати, кто писал о горцах в Пчеле?- Вот поэзия! Не Якубович ли, герой моего воображения?.." И шутливо добавлял: "Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc.- в нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде - поэма моя была бы лучше". Речь идет о "Кавказском пленнике", которым Пушкин был недоволен: "Руслан молокосос, Пленник зелен и перед поэзией кавказской природы поэма моя - голиковская проза". Этой-то "голиковской", то есть деловито-исторической, прозе Пушкин противопоставлял иной Кавказ, подлинный, о котором только что прочитал в "Северной пчеле" походные записки. Сомневаясь, Пушкин все же угадал автора, подписавшегося буквами "А. Я.". Но без всяких сомнений он восклицал: "Вот поэзия!" Поэзия для Пушкина - это сжатость, совершеннейшая достоверность подробностей, точность описаний и характеристик, благородная возвышенность взгляда на мир. Романтизм для него - это необыкновенные нравы и обычаи горцев, невыдуманная грандиозность гор, ущелий и потоков.
Кюхельбекер эти заметки Якубовича помнил; его восхищало в них справедливо-уважительное отношение к жестоким и бесстрашным противникам. Якубович писал о них: "Самая природа своими красотами и ужасами возвышает дух сих горцев; внушает любовь к славе и презрение к жизни и порождает благороднейшие страсти, теперь омраченные невежеством магометанства и кровавыми обычаями". Или о племени абадзехов: "Абадзех свободен, не терпит другой власти, кроме обычаев и страстей; беден, но храбр. Нищета, оружие, любовь к буйной свободе и известности - вот наследие отца, к сыну переходящее, вот начало его независимости!" Уже в этом уважении к врагам поэзия. Она пронизывает и описания военных операций, сделанные пером стремительным, мужественным, твердым. В тумане передовая стража замечает искры - условный сигнал:
Караульные толкнули друг друга, шепотом из уст в уста
перешло: "Это хищники!" Защелкали курки у ружей; новая жизнь; все
превратилось в слух и зренье, и вот выстрел, другой, десятки с
обеих сторон; тут с криками скачут хищники к месту тревоги; новая
пальба; на постах маяки зажжены; как звезда за тонким облаком,
виднеется огонь сквозь густоту паров; грянула вестовая пушка; эхо
повторило весть гибели злодеям, и хищники, боясь быть
окруженными, с клятвами и угрозами, протяжно перекликаясь, скачут