Работы было невпроворот. В своем апостольнике, обрамлявшем ее оживленное, всегда румяное крупное лицо с черными глазами, в старой, обветшалой рясе ходила она в опийные притоны и марсельские портовые кабаки, сидела за столиками с пропойцами и блудницами - и возвращала их к жизни. Скольких она спасла!
В 1938 году она впервые посетила клинику для душевнобольных - там содержалось более пятидесяти русских; мать Мария повидала каждого из них, вызволила четверых - они оказались вполне нормальными, только не умели объясняться с французскими врачами. В последующий год она осмотрела еще восемнадцать клиник и, освидетельствовав двести русских пациентов, признала здоровыми около двадцати. Потом она занялась туберкулезными больными - их было много среди безработных русских; мать Мария, из-под земли достав немалые средства, создала туберкулезный санаторий в Нуази-ле-Гран (в этом доме, который позднее стал домом престарелых, в 1962 году, достигнув почти ста лет, умерла Софья Борисовна Пиленко, пережившая свою дочь на семнадцать лет).
6
"По ночам над картой России
Мы держали пера острие
И чертили кружки и кривые
С верой, гордостью за нее."
Георгий Раевский,
"Парнас", 1943
Когда в мае 1940 года гитлеровские войска ворвались в Париж, друзья не раз предлагали матери Марии уехать,- она решительно отвергала такие советы.
Из дневника К.В.Мочульского:
21 мая 1940. Мать Мария говорит: "Если немцы возьмут Париж,
я останусь со своими старухами. Куда мне их девать? А потом буду
пробираться на восток пешком, с эшелонами, куда-нибудь. Уверяю
вас, что мне более лестно погибнуть в России, чем умереть с
голоду в Париже. Я люблю Россию. Патриотизм - глупое слово. Вот
Илюша [Илья Фундаминский, позднее погиб в Освенциме] настаивает,
чтобы я уехала из Парижа. А зачем я уеду? Что мне здесь угрожает?
Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный
лагерь. Так ведь и в лагере люди живут".
Мечтала она вернуться в Россию, а год спустя, узнав, что немецкие войска вторглись в Советский Союз, сказала Мочульскому:
- Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории... России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!..
Острее, чем когда-либо, она чувствовала себя русской. Больше и лучше, чем когда-либо, она писала - по ночам, в каморке под лестницей, смертельно усталая, писала поэму "Духов день", где дантовыми терцинами повествовала о своем сокровенном:
И я вместила много; трижды - мать
Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала,
А хоронить детей - как умирать.
Копала землю и стихи писала.
С моим народом вместе шла на бунт,
В восстании всеобщем восставала.
В моей душе неукротимый гунн
Не знал ни заповеди, ни запрета,
И дни мои,- коней степных табун,
Невзнузданных, носились.
К краю света На Запад солнца привели меня,
И было имя мне Елизавета.
Данте в терцинах своего "Ада" был беспощаден к злодеям, предателям, братоубийцам. В терцинах "Духова дня", созданных на шесть столетий позже, такая же бешеная неукротимость.
А солнце быстро близится к закату.
Приотворилась преисподней дверь.
Иуда пересчитывает плату.
Дрожит рука, касаясь серебра,
К убитому склонился Каин брату,
Течет вода пронзенного ребра.
И говорят с привычкой вековою
Предатели о торжестве добра.
Подобен мир запекшемуся гною.
Как преисподним воздухом дышать,
Как к ядовитому привыкнуть зною!..
Дом на улице Лурмель принимал все больше обездоленных. Теперь сюда приходили ночевать евреи, которых оккупанты заставляли носить на груди желтую звезду,- они знали, что обречены на гибель; мать Мария скрывала их у себя, давала им поддельные справки о крещении, которые хоть чем-то могли помочь.
В стихах этой поры она писала: