Ты ласкалась, ты манила
И от мира уводила
В очарованную даль.
Ты бывало мне внимала,
За мечтой моей бежала,
Как послушное дитя;
То, свободна и ревнива,
Своенравна и ленива,
С нею спорила шутя.
Важное признание! Когда-то, за полтора столетия до того, законодатель классицизма, "французских рифмачей суровый судия" Никола Буало в стихотворном трактате "Поэтическое искусство" (1674) со всей непререкаемостью объявлял, что в стихах имеет первенствующее значение только разум, только мысль. Что же до рифмы, то она, конечно, украшает стихотворение, но пусть не вздумает задирать голову,- самостоятельного значения она не имеет и никогда иметь не станет; она служанка смысла, разума, и Должна только повиноваться:
Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,
Но рифма не должна со смыслом жить в разладе;
Меж ними ссоры нет и не идет борьба:
Он - властелин ее, она - его раба.
Коль вы научитесь искать ее упорно,
На голос разума она придет покорно,
Охотно подчинясь привычному ярму,
Неся богатство в дар владыке своему.
Но чуть ей волю дать - восстанет против долга,
И разуму ловить ее придется долго.
Так пусть же будет смысл всего дороже вам,
Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам!
(Перевод Эльги Линецкой)
Современники Буало приняли его слова как незыблемую истину. Весь XVIII век им подчинялся. Позднее поэты взбунтовались, но об этом - ниже. Пока же позволим себе небольшое
Отступление о рифме вздорной и праздной
О том, как в русской поэзии трудна рифма естественная, подчиненная мысли, говорил друг Пушкина Петр Вяземский в своем послании "К В.А.Жуковскому" (1819),- он молил старшего поэта помочь ему:
Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет.
Не ты за ней бежишь, она тебе вослед;
Угрюмый наш язык как рифмами ни беден,
Но прихотям твоим упор его не вреден.
Не спотыкаешься ты на конце стиха,
И рифмою свой стих венчаешь без греха.
О чем ни говоришь, она с тобой в союзе
И верный завсегда попутчик смелой музе.
Хуже всего то, что рифма тянет стих и мысль в свою сторону; гонясь за рифмой, автор начинает говорить совсем не то, что собирался сказать:
Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,
Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу,
И рифму залучить к перу на острие.
Ум говорит одно, а вздорщица свое.
Стихотворец уже не может хвалить и хулить по своей воле; он подчиняется вздорным законам звучания. Хочет воздать почесть Державину, которым восхищен, а приходится восхвалять Хераскова, скучного поэта,- и только потому, что его имя рифмует со словом "ласков":
Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков,
Державин рвется в стих, а втащится Херасков.
Вяземскому это свойство рифмы внушало отчаяние. Ведь для него рифма сама по себе не существовала,- значение она имела только служебное, украшающее. С сочувствием приводил Вяземский в своем дневнике (еще в 1813 году) слова французского писателя XVIII века Трюбле, заметившего не без остроумия:
"Рифма относится к разуму, как нуль - к другим цифрам: он
увеличивает их значение, сам же никакого не имеет. Надо, чтобы
рифме предшествовал разум, как нулю предшествуют цифры.
Встречаются такие стихотворения, которые от начала до конца лишь
вереница нулей...".*
______________