«Так что же мне делать в этой ситуации?»
«Если дело так пойдет, мне тоже захочется заболеть. Я уж тоже тогда подойду к своему концу — и, похоже, буду этому даже рад».
Такая мысль время от времени приходила ему в голову. Но он пытался как-то справиться с ней.
У него возникло обыкновение — по ночам, когда жена будила его, чтобы он растирал ей сильно болевший живот, он тихонько шептал:
— Копись, копись печаль, копись, копись печаль…
Однажды, бормоча эти слова, он вдруг представил, как по зеленому сукну просторного бильярдного стола в неопределенном направлении катится шар…
«Да ведь это мой шар, это я сам, только кто же это, в каком бреду послал этот шар так нелепо?»
— Да три же сильнее, что ты так вяло водишь? Раньше ты не так делал, раньше ты больше старался… А мне же больно, так больно! — воскликнула она.
— Так ведь и я устал. Уж и я на пределе. Так что давай просто рядышком полежим, поваляться в постели — плохо ли?
Тут она вдруг притихла, а потом тихонько и жалобно, словно сверчок заскрипел из-под пола, прошептала:
— Я все от тебя чего-то требую и требую. А мне теперь уж все равно умирать. С меня довольно. Ты пойди поспи. Я потерплю.
При этих словах, несмотря на все его отупение, слезы навернулись ему на глаза, и он принялся непрерывно растирать ей живот.
Под зимним ветром с моря трава во дворе совсем увяла. Стеклянная дверь все время издавала легкое дребезжание, как оконце конного экипажа. Он давно уже забыл о близости моря, раскинувшегося перед его домом.
Как-то он отправился к врачу за лекарством для жены.
— Знаете, я давно хотел вам сказать… — начал врач. — Дело в том, что вашей жене уже ничто не поможет…
— О…
Он отчетливо почувствовал, как кровь отхлынула от лица.
— Левого легкого уже нет, да и в правом процесс зашел далеко.
Он ехал вдоль морского берега в тряской коляске и чувствовал себя не человеком, а тяжелым багажом. Гладкое, лишенное цвета море безжизненно простиралось перед ним, словно полог, скрывающий смерть. Он подумал, что теперь ему совершенно не хочется видеть жену. Ведь если бы он с этого момента больше не встречался с ней, то смог бы всегда думать о ней как о живой…
Вернувшись домой, он сразу ушел в свою комнату. Там он стал размышлять, как бы устроить так, чтобы больше не видеть лица жены. Потом вышел во двор и лег на траву. Все тело было налито тяжелой усталостью. Из глаз безудержно хлынули слезы, и он, крепко зажав зубами травинку, выдернул ее из земли.
— Смерть — что это такое?
«Просто человека нельзя будет больше увидеть», — думал он. Через некоторое время, собравшись с духом, он тихонько зашел в комнату, где лежала жена.
Она молча смотрела на него.
— Хочешь каких-нибудь цветов — теперешнего, зимнего, сезона?
— Ты плакал, — сказала жена.
— Нет.
— А я говорю — да.
— Да с чего же мне плакать?
— Да уж я поняла. Врач тебе что-то сказал.
Сделав этот вывод, жена уставилась в потолок, но, казалось, она не слишком расстроилась. Он сел на плетеный стул возле ее изголовья и стал внимательно смотреть на нее, словно пытался запомнить.
«Уже скоро. Дверь между ними захлопнется».
«Однако же они оба уже отдали друг другу все, что могли. Теперь уже ничего не осталось».
С того дня он стал механически выполнять все, что она говорила. Он считал это своим прощальным подарком ей.
Однажды, когда она особенно мучилась, она сказала ему:
— Знаешь, в следующий раз купи морфий.
— Что ты с ним будешь делать?
— Выпью. Если выпить морфия, то заснешь — и уже не проснешься.
— Умирать, что ли, собралась?
— Да. А я нисколько смерти не боюсь. Думаю, может, и лучше было бы умереть.
— Ишь ведь, какая ты заносчивая стала. Смотрите-ка, уж человеку и все равно, когда умирать.
— Только я чувствую себя виноватой перед тобой. Ты так много из-за меня страдал. Прости меня…
— Угу.
— Я очень хорошо тебя понимаю. Но, знаешь, когда я говорила тебе все эти несносные слова, это же не я — это болезнь говорила моими устами…
— Конечно, болезнь!
— У меня уж и завещание написано, и все. Но сейчас я тебе не покажу. Оно у меня под матрацем, возьмешь, когда я умру.
Он молчал. «Все это должно вызывать у меня чувство скорби. Но пока еще время скорбеть не пришло, я не хочу слышать об этом», — думалось ему.
Возле камешков, окаймляющих клумбу, под выпавшим инеем начинали гнить выкопанные луковицы далий. По его пустому кабинету привольно расхаживала приблудная кошка, невесть откуда взявшаяся, — замена черепахе. Жена почти постоянно находилась в полузабытьи и все время молчала.
Он же не сводил глаз с мыса, который сверкал вдали, прорезая поверхность моря и устремляясь к горизонту.
Сидя у изголовья жены, он время от времени, как она того хотела, читал ей Священное Писание: