Вечером в день аварии жена Лапетеуса Реэт пришла в сознание. Она сразу поняла, что находится в больнице. Долго лежала не шевелясь, устремив взгляд на светлую дверь в противоположной стене. Потом повернула голову и оглядела всю палату. Вошел дежурный врач, молодой, худощавый мужчина в очках. Он подходил медленно, с успокаивающей улыбкой на лице.
— Как вы себя чувствуете?
Реэт посмотрела на него, но не сказала ни слова.
Он взял руку больной, нащупал пульс. Выше нормального.
— Мой муж… приходил? — прошептала Реэт.
— Сейчас мы к вам никого не пускаем. Потерпите несколько дней.
Больные, лежавшие на соседних кроватях, прислушались.
— Пожалуйста, будьте добры, позвоните или прикажите позвонить моему мужу… директору Лапетеусу… что я чувствую себя хорошо… Я жена директора комбината «Народный продукт»… Сообщите, что со мной… все в порядке.
Реэт перевела дух и продолжала:
— Номер телефона…
Врач опять успокаивающе улыбнулся ей.
— Не утомляйтесь. Мы знаем номер вашего телефона. Все пройдет. Но вам придется примириться с тем, что ваше пребывание в больнице продлится недели две.
Он ощутил, что в нем просыпается симпатия к этой серьезно пострадавшей женщине. Реэт прошептала:
— Благодарю вас.
Врач, придвинув стул к постели, сел. Он догадывался, что у больной могут быть еще вопросы и на них нужно дать успокаивающие ответы. Сейчас ей ни в коем случае нельзя сообщать всю правду. Пусть она сперва несколько подправится и наберется сил, свыкнется с собственным положением, тогда можно будет шаг за шагом поговорить о ее муже и о том, что стало с ее спутником. С любовником, как говорила старшая сестра, которая всегда была прекрасно информирована. Но врач не хотел так думать.
— Завтра начнем вас детально исследовать, — сказал он. — Честно говоря, могло бы получиться и хуже.
— Что со мной? Я не могу пошевелиться.
Она вдруг разволновалась. Взгляд у нее стал испуганный и несчастный.
— Сильное сотрясение. После рентгенологических осмотров сможем сказать точнее. На голове и на руках небольшие ранения. Не волнуйтесь. Ничего особенно страшного или опасного мы не обнаружили.
К своему удовольствию, врач заметил, что больная несколько успокоилась.
Вдруг Реэт спросила:
— Доктор! Скажите, что… с товарищем Хаавиком? С корреспондентом, с которым я… вместе ехала?
— Его в нашу больницу не привозили.
Реэт закрыла глаза. Лицо у нее было очень бледное. Почти такое же, как повязка на голове.
— Быть может, хотите пить?
Движением головы Реэт дала понять, что не испытывает жажды. Врач поднялся, считая, что теперь может уйти. На самые трудные вопросы отвечено. Надо будет еще раз предупредить сестер, чтобы они усмирили свои языки. Преждевременная болтовня может вызвать осложнения. Заведующий отделением уже предупреждал их, но поди знай.
— Благодарю вас, — снова прошептала Реэт. — Скажите моему мужу, если он придет… или позвонит, что мне лучше… Пустите его ко мне, доктор. Не бойтесь за меня. Я должна увидеть его. Директор Лапетеус умный человек, у нас друг от друга нет никаких секретов. Мой муж и товарищ Хаавик… хорошие друзья. Вы разрешите прийти моему мужу, доктор, не правда ли?.. Ему уже сообщили?.. Его рабочий телефон…
— Не беспокойтесь. Все, что нужно, сделано.
— Он уже приходил?
В глазах врача Реэт прочла, что Андрес еще не приходил.
— Позвоните ему… Скажите, что я прошу… Что я…
Слезы потекли по ее лицу.
Врач растерялся.
— Не волнуйтесь, — произнес он, — вам это вредно. Все будет хорошо.
Подождав, пока пострадавшая успокоилась, врач ушел и прислал сестру. Но с сестрой Реэт говорить не стала. Попросила воды, напилась. Ей сделали укол, она перенесла его спокойно. Потом ее перевязали. После этого она лежала неподвижно, широко открыв глаза.
В палате было тихо. Остальные больные разговаривали вполголоса. Вскоре все уже привыкли к Реэт Лапетеус и к тому, что она порой плачет.
Майору Роогасу ответили из больницы, что гражданка Реэт Лапетеус пришла в сознание, но разговаривать с ней еще нельзя.
Теперь Роогас знал о несчастном случае немного больше. Знал, что Виктор Хаавик не обманул их. Он действительно был в Раквере и выехал оттуда часов в девять вечера. Вскрытие подтвердило, что он был трезв.
Сейчас Роогас лучше думал о погибшем однополчанине. И о жене Лапетеуса. Ведь совместная поездка Реэт Лапетеус и Хаавика могла быть точно такой же случайностью, как и столкновение машины Андреса с машиной Виктора.
Роогас знал Реэт Лапетеус еще с тех пор, как работал в Вильяндиском леспромхозе и бывал по делам в министерстве. Тогда Реэт еще не носила фамилии Лапетеуса, ее называли товарищ Силларт. Реэт Силларт работала в отделе снабжения Министерства лесной промышленности. Это была очень молодая, самоуверенная и деловитая женщина. Поговаривали, что с ее помощью кое-какие дела можно наладить лучше, чем идя обычным путем. Роогасу пришло на память: в тот день, когда он приехал из Вильянди в Таллин и сообщил Андресу, что увольняется с работы, Реэт вышла из кабинета Лапетеуса. Тогда он не придал этому значения. По правде говоря, ему было не до чужих дел. Хватало своих забот. Думая об Андресе и его жене, Роогас вспомнил свою жену Велли. Он думал о ней как о бывшей хорошей знакомой. Думал с грустью, но все же как о человеке, ставшем далеким, с которым ничего больше не связывает.
В 1946 году он был еще не в себе. Кутил, кутил безудержно, порой ухаживал за первой попавшейся женщиной. Иногда за столом он действительно забывал Велли, веселился и острил, но обычно бывал мрачным, даже становился еще желчнее и портил настроение себе и товарищам. У него не было недостатка в знакомых женщинах, и, если какая-нибудь из них откровенно предлагала себя, он не отказывался. Дурман одной ночи не удовлетворял его. Он больше не влюблялся, ему опротивели нежности, оставлявшие душу равнодушной.
Будь тогда в частях напряженные учения, служебные обязанности, быть может, отвлекли бы его от навязчивых мыслей, превращавших в кошмар все его свободные часы. Но дивизия жила предстоящей демобилизацией и переформированием, и в оперативном отделе штаба вяло ковырялись в повседневных мелочах.
Во время боев в Курляндии воспоминания о Велли и впрямь отступили куда-то в закоулки сознания. Тяжелые бои, не дававшие штабу передышки ни днем ни ночью, требовали полного внимания. Лишь изредка, в особенно напряженные моменты, в его мыслях появлялась Велли. Но появлялась словно в тумане, эти картины не были так мучительно остры. Роогас уже считал, что все проходит. Даже удивлялся, что время так быстро рассеивает боль утраты, горевал об этом. Но стоило ему после окончания боев вернуться в Эстонию, как все началось снова.
В мае сорок пятого года он как ребенок радовался окончанию войны. Но потом не раз ловил себя на желании, что лучше бы война продолжалась. Он иронизировал над собой: «Хочешь найти утешение, подыхая где-нибудь в воронке от снаряда? Муж, приведенный в отчаяние неверной женой, бросается со связкой гранат под вражеский танк. Так, что ли?»
В голове у него бродили самые странные предположения и вопросы.
Быть может, он сам виноват в своем несчастье? Кто мешал ему в сорок первом году удрать из своей части в лес, дезертировать, остаться в Эстонии? Роогас знал офицеров, которые исчезли утром первого же дня войны. Их особенно-то и не разыскивали, во всяком случае не было слышно, чтобы кого-нибудь поймали. Майор Лаури Роогас сам испугался того, что оказался способен так рассуждать.
Никогда раньше подобные мысли не приходили ему в голову. Даже раненный в легкие, находясь в подвале окруженного немцами разрушенного дома, он думал только о том, как бы утолить жажду, и еще о том, что живым он не дастся врагу.
Но было бы неправильно утверждать, что в сложных поворотах истории он всегда ясно ощущал и знал свое место. Свои сомнения и колебания Лаури Роогас пережил раньше, в 1939 и 1940 годах. Внешне он спокойно сменил звездочки офицера буржуазных войск на командирские кубики Красной Армии. Он не вел оголтелых споров, как некоторые, и не рявкал яростно, сидя за столом, уставленным бутылками, как другие, но в душе его копошилось много искушающих вопросов. К началу войны на большинство из них он уже нашел ответы. Вместе с военной школой он эвакуировался в Тюмень, и, когда создали эстонские дивизии, он стал офицером оперативного отдела — сперва штаба полка, потом штаба дивизии.
Если он в чем-то и был виноват, то лишь в том, что не сумел предвидеть хода войны и убедить Велли эвакуироваться. К этому выводу он пришел сейчас. В сорок первом году у него не было времени для долгих рассуждений и взвешиваний. Приказ о погрузке пришел неожиданно. Они только договорились, что он осмотрится там, в сибирском городе, куда переводят школу, и если война затянется и он останется при школе, то подыщет квартиру и Велли приедет к нему. Кто мог тогда предположить, что Красная Армия отступит до Москвы и Ленинграда, а война продлится так долго и перевернет всю жизнь в Эстонии.
Службу в армии майор Роогас считал своим призванием. Говоря так, он не преувеличивал, хотя в последнем классе средней школы он не думал, что станет офицером. Так же как большинство выпускников гимназий, его послали на курсы аспирантов. Других после отбытия срока воинской повинности демобилизовали в звании липников[8], а ему предложили остаться в армии. Если бы перед Лаури Роогасом открылись какие-нибудь другие перспективы, он едва ли принял бы это предложение. Но хороших перспектив не было. Место практиканта в какой-нибудь конторе или должность кондуктора не привлекали его (бывших аспирантов иногда принимали работать на железную дорогу). Если уж носить форму, то военную. У него был хороший слух и приятный, мягкий баритон, но для карьеры певца его музыкальные способности были все же недостаточны. Профессия военного начала ему нравиться, не то в сороковом году он ушел бы в отставку. Потом он благодарил бога, что не сделал необдуманного шага.
Да, в конце войны и еще много лет спустя майор Роогас тяжело переживал из-за того, что Велли не дождалась его. Роогас знал, что значит потерять человека, которого глубоко любишь. И поэтому он думал, что физические страдания, которые сейчас переносит Андрес Лапетеус, не больше тех, которые ему еще предстоят. Если только не устранятся подозрения, что Реэт обманула его…
Жизнь в теле Андреса Лапетеуса поддерживали переливаниями крови, уколами, кислородом.
На четвертый день он открыл глаза, но не понял, где находятся и что происходит вокруг него. На вопросы врачей он отвечал бессвязно или вообще не реагировал.
На шестой день он вдруг ясно спросил:
— Когда меня выпишут?
Санитарка, убиравшая палату, успокоила:
— Сперва поправьтесь, уйти успеете.
Лапетеус был весь в бинтах. На лице виднелись только глаза и рот. Странно блестевшие глаза, казалось, находились в глубоких колодцах.
— Мне нужно уйти. — Голос Лапетеуса звучал бессильно, тускло.
— Вы у нас всего несколько дней. Если уже сейчас на выписку рветесь, что же вы будете делать через месяц. Здоровье возвращается не так быстро, как нам хотелось бы.
Он следил за санитаркой.
— Кости целы?
— Спросите у докторов, они вернее скажут. Не беспокойтесь, здесь склеивают кости и сращивают мускулы. Главное — будьте терпеливы и не нервничайте излишне. Принести вам что-нибудь? Быть может, соку?
— Калекой, значит, не останусь?
— Такие мысли выбросьте из головы, — санитарка ободряюще улыбнулась. — Все хотят страшно быстро на ноги встать. Дайте срок. Сегодня у вас руки свинцовые, ноги не держат, а через месяц сила вернется. Сможете гири поднимать — руки разминать.
— Литр или два крови — это пустяки.
— Если крови не хватит, подкачают. У нас всякие чудеса делают. А теперь лежите спокойненько. Разговор утомляет. Сок здесь, видите? Клюквенный. Пейте!
Она приложила стакан к губам Лапетеуса; тот отпил, глубоко перевел дух и произнес:
— Снег тоже утоляет жажду. Безвкусный… но…
— Отдохните, отдохните. Успеете наговориться. Я положу звонок поближе к руке. Если что понадобится — нажмите на кнопку.
Глаза Лапетеуса лихорадочно поблескивали:
— Нас было двадцать два, к утру следующего дня осталось пять. Тогда вот и я, сами видите… И Роогас… Я должен…
Он устал и не договорил. Собрал силы и с трудом закончил:
— Там Паювийдик и Хаавик… И Пыдрус.
Санитарка в коридоре рассказывала сестре:
— Опять бредит. Сперва толково говорил, спросил, что с ним. Целы ли кости и не останется ли калекой. Потом опять стал заговариваться. Я ему морсу дала.
На десятый день Лапетеус ясно понял, что произошло. Позвал врача и попросил никого к нему не пускать. Кроме работников милиции и должностных лиц с комбината или из совнархоза. О своем здоровье он не задал ни одного вопроса.
Лежал почти неподвижно и ни с кем не разговаривал. Если у него спрашивали что-нибудь в связи с лечебными процедурами, он отвечал одним-двумя словами. В другое время он на вопросы не реагировал. Лежавший на соседней кровати больной, у которого была ампутирована нога, вскоре оставил его в покое.
— Сводит счеты сам с собой, — заметила санитарка старшей сестре.
— Директорская гордость из него выпирает, — высказала свое мнение старшая сестра. — Этот журналист или корреспондент, который за его женой ухаживал, был его друг. Жена сама говорит.
Доля правды в словах санитарки имелась: многое из того, что Андрес Лапетеус забыл, снова ожило в его воображении. Воспоминания зачастую были так живы, что ему казалось, будто все это происходит сейчас. Порой, когда не снижавшаяся температура поднималась особенно высоко, сегодняшнее выключалось из сознания, и он словно жил только вчерашним…
Липник — младшее офицерское звание в армии буржуазной Эстонии.