Андресу Лапетеусу сообщили, что его вызывают в райком партии. Он только что вернулся из командировки, устал, был не в настроении. Поблагодарил передавшего вызов и попытался угадать, что от него опять хотят.
Зазвонил телефон.
Едва он переговорил с Метсакюла, как позвонили снова. На этот раз с объединенных лесопилен. Попросили ускорить утверждение нового главного инженера.
«Может, о политучебе или назначили в какую-нибудь проверочную бригаду?» Лапетеус снова подумал о том, что могло ожидать его в райкоме.
Тут же постучали. Вошла секретарша министра и подала какое-то заявление, на углу которого толстым красным карандашом было размашисто написано: «Тов. Лапетеус! Прошу проверить».
Он скользнул взглядом по заявлению и отложил его в сторону.
— Товарищ министр просил напомнить, чтобы вы зашли к нему вечером со сводным отчетом.
Сказав это, секретарша улыбнулась и ушла.
Лапетеус хотел спросить у своего заместителя, как дела со сводным отчетом, но телефон не ответил.
Он написал на одном из настольных блокнотов: «Сводный отчет» и набрал новый номер. На этот раз он связался с Управлением железной дороги и потребовал, чтобы в Туду направили больше вагонов.
Окончив телефонный разговор, превратившийся в яростный спор со взаимными обвинениями, Лапетеус почувствовал, что устал больше обычного. Он не спал толком четверо суток. Вирумааский уезд отставал по заготовкам, и он ездил туда, чтобы подтолкнуть дело. В разгар сезона Лапетеус приезжал из одной командировки и сразу же уезжал в другую. Ездил по леспромхозам и лесопунктам, проверял и налаживал, организовывал и воодушевлял, убеждал и, если нужно, ругал без стеснения, пользуясь и самыми крепкими выражениями.
Он мог бы выполнять свои обязанности и со значительно меньшей тратой энергии. Его предшественник большую часть времени сидел в министерстве и тоже справлялся. Но Лапетеус предпочитал бывать на лесосеках и на магистралях, куда свозили лес. Поэтому он тонул в работе, особенно зимой, в нервные дни кампании лесозаготовок. Составление отчетов и сбор информации, что его предшественник считал самым важным, он возложил на своего заместителя, а сам спешил туда, где задерживалась рубка и вывозка леса.
Все удивлялись, что, так много работая и разъезжая, Андрес Лапетеус находил еще силы для учебы. Он не берег себя. В бытность свою командиром роты он первым поднимался утром и последним ложился вечером, используя ночные часы для подготовки к занятиям и изучению уставов. Так поступал он и теперь. Поздно вечером приходил домой и сразу же начинал копаться в конспектах. Конспекты и тетради можно было увидеть в его руках и в купе вагона и в кабине грузовой машины, в гостиничном номере и в бараке лесопункта. Он не тратил времени впустую. Пять-шесть часов сна ему хватало. Когда же в голове начинали вперемежку кружиться отчеты и сводки, формулы и теоремы, он отдыхал вечер-два, ходил в театр или довольно крепко выпивал с кем-нибудь из знакомых, обычно с Виктором Хаавиком. После такого «расслабления нервов» — термин Виктора Хаавика — он ворочал дальше в старом духе. Все курсовые работы, семинары и экзамены сдавал в предусмотренное время. Только в том случае, если какая-нибудь командировка задерживала его в Ки-линги-Нымме или в Сонда, он на неделю-другую договаривался об отсрочке.
— Вы железный человек, но — простите меня — сумасшедший, — шутя выговаривала ему Реэт Силларт, рослая молодая блондинка. — Учиться нужно, я не представляю себе современную жизнь без работы и учебы, но, — улыбалась она, — никому из нас не дано двух жизней.
Андрес Лапетеус понимал, что за улыбкой Реэт Силларт что-то скрывалось. Он ответил: общество, члены которого не хотят напрягать головы, захиреет. И добавил вычитанную мысль, что социализм не строят, лежа на печи. Только слово «печь» он заменил диваном.
Реэт Силларт снова улыбнулась.
— Я понимаю вас, — неожиданно серьезно сказала она. — Такие люди, как вы, способны сдвинуть горы. Не всем это под силу.
— Слишком много ворочаешь, капитан, — говорил Хаавик. — Сжигаешь себя. Обществу не нужны преждевременные развалины. Посылай на места своего зама.
И с учебой знай меру. Не так уж важно, получишь ты диплом на год позже или раньше. — Он не понимал, для чего старается Андрес.
Лапетеус ответил, что не хочет, чтобы его столкнули с мчащегося поезда в канаву.
Виктор Хаавик с восхищением смотрел на друга. Он всегда высоко ценил основательность и последовательность Лапетеуса. Но то, как теперь тот прямо-таки с упорством вола лез вперед, затмевало впечатление военных лет. Конечно, что касается опасения быть столкнутым, то это Хаавик понимал. Он и сам не хотел бы глядеть, раскрыв рот, вслед неудержимо спешащему времени, да еще находясь в каком-нибудь деревенском захолустье или крохотном городишке. Время действительно требовало бойкости и настороженности, сообразительности и гибкости. Но можно идти в ногу с жизнью и ценой меньшего напряжения. Об опасности перегореть он говорил Лапетеусу потому, что сам боялся этого. Он хотел и старался жить полной грудью, жить так, чтобы каждый день был полон новых, волнующих переживаний и впечатлений. А так горб ломать, как это делает Андрес, значит отупеть, износиться, преждевременно одряхлеть. Да, поведение Лапетеуса порой представлялось ему бездумной торопливостью.
Иногда Виктору Хаавику казалось, что Лапетеус топит себя в работе и учебе из-за Хельви. Хаавик не лез к нему в душу, чтобы выяснить, почему расстроились его отношения с Хельви. Всегда ведь и увлекаются и охлаждаются. Горят и остывают. Любят и пресыщаются. Знакомятся, живут и расходятся. Лучше перетерпеть кратковременное царапанье совести, чем до конца дней жить тупо, скучно. Но когда Андрес как-то снова отыскал его, чтобы отдохнуть вечерком от вечных хлопот, Хаавик куда-то позвонил, потом повел товарища военных лет в кафе, где познакомил его со своей знакомой по работе, молодой и очень веселой женщиной, а также с ее подругой такой же молодой и еще более веселой. Из кафе перешли в ресторан, оттуда домой к приятельнице знакомой Хаавика. Ее квартира в Кадриорге оказалась и просторной и уютной. Лапетеус танцевал и веселился. Но впоследствии, когда его партнерша снова напомнила о себе по телефону и пригласила в гости, он резко отказался. Это не осталось секретом для Хаавика, и убеждение, что Лапетеус не дает себе поблажки из-за Хельви, углубилось.
Сам Хаавик работал в редакции городской газеты. Его величайшее желание — поселиться в столице — исполнилось. Он охотно посещал родной Пайде, но остаться там насовсем — об этом больше не могло быть и речи. Отец Хаавика умер во время оккупации. Виктор узнал, что отца из-за него вызывали на допрос в полицию, держали в камере, но потом все же отпустили.
Хаавик выслушал мать, подумал и сказал:
— Отца убили фашисты.
— Нет, нет, Виктор. Он вернулся через два дня, и у него все было в порядке. Жаловался только, что страшно проголодался. Съел четыре тарелки молочного супа и несколько ломтей сепика[9]. В полиции им дали только жиденькую капустную похлебку и кусочек кислого хлеба. А это не для него. Он ведь кислого хлеба есть не мог, от кислого у него была изжога, сам знаешь. Трогать не трогали. Боялся он сильно, но вышел с целой шкурой.
— Если бы его не арестовывали, он жил бы и сейчас.
— У бедняжки опухоль была во весь живот.
— С опухолями иногда живут годы, — не уступал сын. — Запугивали и терзали — вот что подействовало на нервы отца. От нервов зависит все.
— Оно так, ему и верно угрожали. Обещали пулю в затылок, если правды не скажет.
— Вот видишь. Так я и знал. Жаль отца.
Мать хотела переписать дом на Виктора, такое по-желание высказывал и покойный отец, но Виктор отказался.
— Вы с отцом дни и ночи ради этого дома горб гнули и сенты собирали, он твой — пусть твоим и остается. Я живу в Таллине, ты в Пайде, с какой стати будем мы переписывать дом на мое имя? Отец думал, что я вернусь в Пайде. Но меня не отпустили и не отпустят. Если бы отец сейчас слышал наш разговор, он сказал бы: мать, Виктор прав.
Правда, в мечтах Хаавик по-другому представлял себе работу в редакции. Переписывание заметок рабкоров, беготня по предприятиям и учреждениям, кропанье информашек — это все не то. Но лучше уж пол-яйца, чем пустая скорлупа. И он намеревался учиться, однако до сих пор дальше намерений не ушел. Но он внимательно читал центральные газеты и брошюры, принимал участие во всех собраниях и совещаниях, куда его приглашали или куда ему удавалось раздобыть билет, был всегда в курсе политических событий. Он быстро приобрел способность на лету улавливать существенное в текущей политике. И терпеливо ожидал своего часа. Времени, когда он будет писать передовицы и руководящие статьи.
Хаавик не погружался с головой ни в работу, ни в учебу. У тех, кто стараются так, как Лапетеус, должна быть для этого весомая причина. Конечно, человек может из кожи лезть для того, чтобы продвинуться, и Лапетеус тоже не прочь сделать карьеру, однако Хаавик верил, что знает своего друга, и поэтому не мог объяснить все только стремлением выдвинуться.
Бывали мгновения, когда Лапетеус действительно чувствовал, что ему нужна Хельви. Но он умел держать себя в руках. В тот раз, года два тому назад, он выполнил свое обещание и разыскал ее. Их встреча была мучительной для обоих. Лапетеус говорил обо всем, только не о том, о чем должен был говорить. Он понимал, что грустный взгляд Хельви видит его насквозь, и это лишало его смелости. Больше Андрес Лапетеус уже не навещал Хельви. Все равно все кончилось. Не так, как он желал и надеялся, а гораздо паршивее. Именно паршивее, сознался Лапетеус, но все же это кончилось. Они встречались случайно на партийных конференциях или активах, обменивались ничего не значащими фразами, и Лапетеус был благодарен, что Хельви не упрекала его ни словами, ни взглядами. Избежать вообще каких-либо встреч с нею было невозможно, хотя в первый год после разрыва их отношений он хотел этого. Потому-то его и устраивали частые командировки. Постепенно Лапетеус убедился, что Хельви не пытается связать его, не делает ему сцен.
Прошло немало времени, а он все еще чувствовал себя виноватым перед Хельви и боялся встреч. Но одновременно его по-прежнему тянуло к ней, и ему было приятно, когда она находилась поблизости. Порой мысли о Хельви заслоняли все остальное. В таких случаях безжалостный пресс работы и учебы действительно помогал. Лапетеус словно трезвел, и женитьба на Хельви снова казалась ему безрассудством, которого, к счастью, он до сих пор сумел избежать.
В пять часов снова пришла секретарша министра и сообщила, что «хозяин» ожидает его со сводным отчетом.
Андрес Лапетеус посмотрел на склонную к полноте стареющую женщину и спокойно сказал:
— Отчета нет. Я позвоню министру.
Секретарша почему-то поблагодарила его и ушла.
Лапетеус поговорил с министром, принял головомойку и в конце сказал:
— Ваши упреки обоснованны. До тех пор пока на нашем отделе лежит обязанность составлять и представлять сводный отчет, мы должны это делать. Я учту это. Но я считаю, что отчеты мало помогают улучшению положения.
Министр выслушал его и спросил:
— А вам известны слова Ленина, что…
— …социализм это учет, учет и еще раз учет, — перебил Лапетеус.
Какой-то момент телефон молчал.
— Не учет, учет и еще раз учет, а… И министр, приведя слова Ленина, добавил: — Если уж пользоваться классиками, то цитировать нужно точно. Сводный отчет завтра в девять ноль-ноль должен быть на моем столе.
Лапетеус в свою очередь пробрал своего заместителя и потребовал представить отчет сегодня же вечером. Пусть даже в полночь. Сказал, что сходит в райком. И чтобы никто из отдела не уходил до тех пор, пока нужный документ не будет составлен.
На улице таяло. Лапетеус был в сапогах с высокими голенищами — в командировки он всегда ездил в них, — и поэтому он не выбирал дороги. Снова ощутил усталость. Недовольно подумал, что в райкоме, так же как и везде, на активных людей, которые выполняют поручения, наваливают все больший груз, пассивных же оставляют в покое. Потом мысли перескочили на Юрвена. Наверное, и за этим вызовом стоит он. Похоже, что секретарь за что-то ценит его. Это особенно стало заметно после того, как Лапетеус выступил на последней конференции и критиковал центральные учреждения, в том числе и свое министерство, за бумажную волокиту. В своем заключительном слове Юрвен поддержал его выступление…
Лапетеус поскользнулся, чуть не упал. Проезжавшая мимо машина обрызгала ему галифе и полупальто.
То ли талая вода, заливавшая улицы, то ли что иное напомнило ему о сержанте Паювийдике. Под Лугой, во время такой же оттепели, тот выкопал посреди землянки своего взвода глубокую яму, куда стекла вода, и пол стал сухим. А другие взводы барахтались в липкой жиже. Надо бы и посередине улиц выкопать ямы. Все равно Паювийдик болтун…
Райком партии находился неподалеку.
Двенадцатую комнату, куда его вызывали, Лапетеус нашел на втором этаже, в конце кривого коридора. Он постучал, не ожидая приглашения открыл дверь и вошел.
В кабинете друг против друга стояли два стола. Один был свободен. За вторым сидела Хельви Каартна. Она смотрела своим серьезным взглядом прямо на Лапетеуса. Какое-то мгновение он не видел ничего, кроме ее глаз.
Лапетеус застыл на месте. В голове промелькнуло несколько мыслей одновременно. Почему Хельви здесь? Кто его вызвал? Хельви или кто-то другой, кого сейчас нет? Что она хочет от него?..
…Хельви Каартна работала инструктором отдела пропаганды всего третий месяц. После демобилизации она действительно пошла на фабрику. Правда, котонную машину ей не дали и теперь. В конце концов Хельви добилась бы своего, если бы ее не направили в партком фабрики. Она хотя и возражала, потому что партийная работа казалась ей чем-то особым и великим, но ее уговорили. Потом решили, что так как у Каартна есть опыт работы агитатором и пропагандистом, — последнее время она заведовала агитпунктом, — то, при поддержке товарищей, справится и с работой в отделе пропаганды. До сих пор Хельви еще не свыклась со своими новыми обязанностями. Она восторгалась более опытными инструкторами, чувствовавшими себя на любом предприятии, в любом учреждении как дома, говорившими с одинаковым знанием дела о любых проблемах. Ей было трудно выступать на собраниях в чужих организациях, и обычно она молчала, потому что ей всегда представлялось, что она недостаточно знает состояние дел на этом предприятии или в этой партийной организации. Самым трудным орешком для нее оказалось составление справок и проектов решений. Они получались короткими и какими-то необычными. В них не хватало, как сказал Мадис Юрвен, свойственных партийной работе обобщающих черт, специфического духа партийной работы…
…Хельви встала, шагнула навстречу Лапетеусу, протянула руку и сказала:
— Здравствуй.
Лапетеус почувствовал, как кровь прилила к голове. Ему было неловко за то, что он так смешался и так бестолково стоял у двери, не зная, что делать.
— Здравствуй.
Рука у Хельви была холодная. Она всегда жаловалась, что у нее мерзнут руки и ноги. Когда-то он согревал их. Все это припомнилось в какую-то долю секунды. Лапетеус ощутил желание взять руки Хельви и согреть их своим дыханием.
— Садись, — она указала на кресло в углу.
Лапетеус сел.
— На улице тепло. Я шел быстро. Все-таки приказ партии, — он попытался пошутить. Расстегнул куртку и не знал, как быть дальше.
— Извини, что я тебя побеспокоила и попросила прийти сюда. Но ни к кому больше я не смогла обратиться. Да и дело касается нашего общего знакомого и соратника — Роогаса. Ему нужна работа.
Услыхав фамилию Роогаса, Лапетеус насторожился.
— Роогас?
— Майор Роогас. Из штаба дивизии. Ты должен бы знать его. Вас еще ранило в один день. Ехали вместе…
Она заставила себя договорить:
— …в Таллин после демобилизации.
Андрес Лапетеус повторил фамилию Роогаса не потому, что позабыл ее. Нет, он ясно помнил все. И совместную поездку в Таллин, и слова Роогаса о войне, как о своем призвании, и о том, что он предложил свою квартиру… Тогда пришлось насмешливо ответить Роогасу, порекомендовав ему обратиться к товарищу Каартна. Помнил Лапетеус и другое. Однажды майор Роогас приходил к нему на наблюдательный пункт на полуострове Сырве и проклинал узкий перешеек, вынуждавший их ползти под огонь врага. В Курляндии они втроем — комбат, Роогас и он — попали под огонь немецких снайперов и вынуждены были полтора часа, пока не стемнело, пролежать в снежной слякоти. Помнил и то, что во время формирования дивизии Роогас, тогда капитан, инспектировал их батальон на тактических учениях. Как озаренные вспышкой молнии, возникали в памяти моменты, связанные с демобилизацией, еще точнее — с совместной поездкой в Таллин. Он вспомнил все это и тут же подумал: почему Хельви ищет работу для майора Роогаса.
— Помню, помню. У него нет никакой специальности, кроме военной.
— Я не понимаю, почему его демобилизовали: все говорили, что он хороший штабной офицер.
Сочувственное отношение Хельви к Роогасу вызвало у Лапетеуса досаду.
— Воспитанник буржуазной военной школы, — сухо сказал он.
— Он был вместе с тобой в развалинах. Вас на одних санях привезли в санбат.
Лапетеус подавил свою антипатию к Роогасу.
— Мне этого напоминать не надо, — торопливо сказал он. — Немного не хватило, и сцапали бы нас там фрицы.
— Дела сложились так, что Роогас сейчас без работы, — объяснила Хельви, — После демобилизации он по предложению Пыдруса пошел в школу преподавателем физкультуры. Вчера ушел с этого места. По-моему, совершенно беспричинно. Правда, товарищ Юрвен категорически требовал, чтобы Роогаса сняли с работы.
— Ты говоришь со мной по поручению Юрвена?
Она немного смешалась.
— Нет, — сказала Хельви, — Юрвен не знает Роогаса. Мы знаем.
Лапетеусу было известно, что Юрвен особое внимание уделяет чистоте анкеты. Но ведь майор Роогас служил в Советской Армии, это должно бы говорить само за себя.
— Почему Юрвен требовал увольнения Роогаса?
— Видимо, по недоразумению. Школа — одна из самых плохих в районе. Успеваемость низкая, поведение учеников и порядок в школе оставляют желать лучшего. Позавчера у нас на бюро слушали отчет директора этой школы о состоянии воспитательной работы. В ходе обсуждения товарищ Юрвен и потребовал освобождения от работы Роогаса. Юрвен нападал также на Пыдруса. За то, что он послал Роогаса на работу в школу и защищал его. Пыдрусу удалось добиться, что в решение не включили пункта об освобождении Роогаса. Но тот узнал от директора, что произошло на бюро, и сам подал заявление об уходе.
Лапетеус внимательно следил за Хельви.
— Почему ты хочешь, чтобы товарищ Юрвен нападал и на меня? — полушутливо-полусерьезно спросил он.
— Роогас честный человек. Он ни в чем не виноват, он работал там всего второй месяц.
— Анкету Роогаса ты читала?
— Мы же знаем его.
Хельви умела быть настойчивой, даже упрямой.
— Знакомство — это знакомство, служба — это служба.
— Ладно. Извини, что я тебя побеспокоила.
Хельви смотрела мимо Лапетеуса. Разум подсказывал ей, что Андреса звать не стоило.
— Не торопись. Пришли ко мне Роогаса. Надо ж ему где-то обосноваться. Нам нужны люди в Вильяндиском уезде. Организационная работа ему не чужда. Помню, что он был прямо-таки придирчиво требователен.
Теперь Хельви посмотрела на Андреса Лапетеуса так, как смотрела в то время, когда между ними все было ясно и чисто. Это продолжалось всего секунду, но ее было достаточно, чтобы у Лапетеуса вдруг отлегло на душе. Возвращаясь в министерство, он даже чувствовал себя менее усталым.
Когда за ним закрылась дверь, Хельви снова ощутила, что, позвав к себе Андреса, она поступила неправильно. Несмотря на то, что он согласился помочь Роогасу, несмотря на то, что все вроде окончилось хорошо.
Андрес, которого она увидела сегодня, был для нее новым. И Хельви спросила себя, знала ли она его вообще-то? Знала ли, когда влюбилась и была фактически женой Андреса, и наконец теперь, когда они разговаривали друг с другом как чужие? Не ошиблась ли она уже при их первой встрече? Тогда Хельви подумала, что он напуган ранением, а на самом деле у него оказался твердый характер. Позднее Андрес представлялся ей безгранично честным и искренним человеком, и так она считала до конца войны. Вернее, хотела так считать и теперь. После всего, что произошло между ними.
Хельви не была больше уверена в том, что Андрес вообще любил ее.
Когда-то любовь к Андресу захватила ее полностью, и она отдалась ему без каких-либо сомнений, без притворства, естественно и просто, как это может быть только при большом чувстве. Всем существом она понимала, что и Андрес любит ее. Это удваивало ее счастье. Ошибалась ли она? Сомнения охватили Хельви позднее, когда она заметила, что Андрес ведет себя с ней не так, как раньше.
Незадолго до войны Хельви исполнилось двадцать один год. Уже в начальной школе мальчишки с городской окраины говорили о ней: «Ничего девчонка». У нее были глубокие глаза, длинные ресницы, на удивление тонкая талия и стройные икры. В средней школе она целовалась за воротами с мальчишками, которые провожали ее с танцевальных вечеров. Свой первый серьезный роман она пережила как раз перед войной. В армии у нее появилось много поклонников. Война и отступление из Таллина вывели ее из равновесия, она искала опоры, защиты и понимания. Только после того, как двое сделали ее своей любовницей, Хельви отрезвела и спокойно отстраняла новых мужчин, пытавшихся сблизиться с ней. Пока не появился Андрес Лапетеус. Пока она не ощутила впервые в жизни настоящей любви.
— Я не верила, что есть такое, — не стыдясь, призналась она Андресу.
Но то, что Хельви сегодня открыла в Андресе, было чуждо ей. Если бы секретарь Мадис Юрвен, любивший у всех выспрашивать их мнение о других людях, пригласил к себе инструктора Каартна и попросил ее охарактеризовать Лапетеуса, Хельви не сумела бы сделать этого. Возможно, она сказала бы, что товарищ Лапетеус работник с большим чувством ответственности, что во время войны он сражался мужественно. Вот и все. Хельви не могла даже точно объяснить себе, что именно показалось ей сегодня таким чуждым у Андреса. Скорее, она ощущала это подсознательно, чем определяла рассудком. Не было прежнего Андреса, который когда-то говорил ей о всех своих заботах и сомнениях, ничего не утаивая, раскрывая перед ней свое внутреннее «я».
Обнаружив в Андресе эту новую сторону, Хельви и призналась себе, что она не знает его и, наверно; никогда не знала. И все же что-то в ней протестовало против этого. Это что-то спрашивало, не повредит ли себе Андрес, рекомендуя Роогаса на работу.
Возникло даже сомнение: правильно ли она вообще поступает? Вызвав Лапетеуса к себе, не злоупотребила ли авторитетом райкома? Но не могла же она сама пойти к нему. В конце концов, пытаясь поддержать Роогаса, она не поступает антипартийно. Роогас хороший, правильный человек. Если бы Юрвен сражался на фронте вместе с ним, он не требовал бы снятия его с работы. Офицеры из буржуазной армии, для которых советская власть была чужда, в сорок первом году сдались в плен немцам. А Роогас не предал и себя не берег, не дрожал за свою шкуру.
Вспомнила, что в штатском костюме майор Роогас выглядел каким-то ощипанным. Скромно сидел в приемной у стены, и она, пожалуй, не узнала бы его. Но Роогас сразу же заметил ее, встал, легко поклонился.
— Вы здесь? — удивилась Хельви.
— Директор попросил меня прийти с ним.
— Вы и гражданским человеком остались верны своему призванию, — пошутила Хельви.
— Так точно, — засмеялся Роогас.
В его голосе не слышалось горечи.
— Желаю успеха на новой работе. Не горюйте об армии. Все равно военная профессия рано или поздно вымрет.
— Спасибо. Я буду счастлив, если ваш прогноз подтвердится.
Лаури Роогас ожидал долго, но на бюро его не пригласили. Хельви извинилась перед ним и попросила не обижаться. Потом было неловко. Что подумает Роогас о ней и о всем райкоме, когда услышит, что произошло на заседании бюро!
— Я категорически против того, чтобы люди, подобные Роогасу, воспитывали подрастающее поколение.
Это заявление Мадиса Юрвена поразило Хельви. Она не могла понять, почему он так говорит.
Юрвен все время прерывал выступление Пыдруса, который характеризовал Лаури Роогаса, как раненного на войне офицера запаса, обладающего педагогическими способностями.
— Роогас — офицер буржуазной армии. Его жена в Швеции или в Канаде.
— Товарищ Роогас стал майором Красной Армии. Он сражался за советскую власть и живет в Эстонии.
Утверждения Пыдруса не поколебали Мадиса Юрвена.
— Советскую молодежь должны воспитывать чистые, без каких-либо пятен люди. Если вам угодно, то, хотя бы из профилактических соображений, мы должны закрыть двери учебных заведений перед роогасами, то есть перед людьми, пропитанными старой идеологией. Пусть работает в другом месте.
— Но разве можно ради профилактики не доверять честным людям?
Юрвен отрезал:
— Партия учит нас никогда не забывать о бдительности.
Благодаря настойчивости Пыдруса и тому, что он взял на себя всю ответственность, из проекта решения вычеркнули пункт, предусматривавший освобождение Роогаса от работы.
Заседание бюро пробудило в Хельви двойственные мысли. С одной стороны, она пыталась понять Юрвена, непрерывно призывавшего к бдительности, яростно критиковавшего тех, кто, по его мнению, отступал с принципиальных позиций. С другой стороны, все казалось ей непонятным. Лаури Роогас — человек прямой, он уже в сороковом году сделал свой выбор в пользу советской власти. Оттолкнуть его — значит принести только вред…
Приказ о демобилизации был для майора Роогаса совершеннейшей неожиданностью.
Он прочел свою фамилию среди фамилий других отчисленных в запас офицеров и почувствовал, что в голове у него вдруг стало пусто. Потом все вернулось на место, и последние несколько дней он жил странной двойной жизнью. Разговаривал, шутил, распил с друзьями бутылку вина — словно ничего не случилось. И в то же время его терзали вопросы, на которые он не мог ответить.
Если бы его демобилизовали в сорок шестом году, он понял бы это. Ликвидировали десятки дивизий, целые соединения. Советская армия, в дни войны гигантски разросшаяся, снова сжималась и меняла свою структуру соответственно условиям мирного времени. Естественно, что армия старалась сохранить в своих рядах самых лучших офицеров, и, обнаружь он тогда свою фамилию в приказе командующего Ленинградским фронтом, в этом не было бы ничего непонятного. Конечно, и в то время он не кричал бы «ура» от радости. Когда тебе тридцать два года и ты ничего, кроме военного дела, не изучал, то нелегко представить себя в какой-нибудь другой роли. И если ты полюбил армию и при этом чувствуешь, что твое единственное настоящее место в рядах Советской Армии, тогда еще хуже.
Оставшись верным своему характеру, майор Роогас не пошел ничего выяснять к начальнику штаба. Командование решило его демобилизовать, — значит, должны быть причины. «Тебя взвесили и нашли, что ты легок, сними спокойно погоны с плеч и иди куда-нибудь в ученики». Сказать так себе было просто, гораздо труднее оказалось примириться с происшедшим.
Роогас догадывался, что одной из причин его демобилизации, возможно решающей, была Велли. Но он не узнавал мотивов своего освобождения, и никто ни с того ни с сего не стал их ему объяснять. Предполагая, что за всем этим кроется побег жены за границу, он сообразил и то, что тот, кто включил его в список демобилизованных, не подтвердит этого.
«Но при чем тут Велли?» — рассуждал майор Роогас. Он уже вычеркнул ее из своей жизни. Велли избрала один путь, он — другой. Разве его не знают?! Или во время войны не было видно, какой он человек? «За что же мне два ордена на грудь повесили? Тогда был годен, теперь негож».
На этот раз майор Роогас быстрее справился с ударом. Вопросы, на которые он не нашел ответов, вскоре потеряли свою остроту и наконец исчезли куда-то.
К тому времени, когда Хельви Каартна увидела его в приемной райкома, он уже несколько вжился в свою новую работу. Тем, кто помнили его в мундире, в штатском он и впрямь казался каким-то неестественным. Выглядел более худощавым, даже тощим, был похож на скромного учителя или библиотекаря. Учителем он теперь и был.
«Значит, так, — подумал Роогас, услыхав, как относится к нему секретарь партийного комитета Юрвен. — Тебя снова взвесили и снова нашли, что ты легок. Что ты теперь станешь делать?»
Не будь Роогас таким гордым, он мог бы остаться в школе. Это ему и посоветовал директор. Ведь на бюро не приняли решения. К тому же его поддерживает заведующий отделом народного образования. Не первый случай, когда о человеке, которого не знают, думают всякую ерунду.
— Поработайте спокойно год-другой, — говорил директор Роогасу. — В райкоме увидят, что вы за человек, и все будет в порядке. И товарищ Юрвен начнет ценить вас.
— Нет, — ответил Роогас. — Я не могу работать, если хоть один человек не доверяет мне.
Про себя директор проклинал Юрвена, но убедить Роогаса он не сумел. И Пыдрусу, советовавшему не делать необдуманных шагов, Роогас не дал уговорить себя.
— Благодарю вас, — сказал он ему. — Возможно, я действительно делаю глупость, но иначе я не могу.
Он был очень удивлен, когда вечером следующего дня его разыскала Каартна.
— У вас замечательная квартира, — сказала она и прикусила губу. Ей не следовало бы так говорить.
Роогас вспомнил, что когда-то хотел отдать эту квартиру Хельви и Лапетеусу. Но он промолчал, опасаясь причинить боль неожиданной гостье.
— Снимайте пальто и садитесь, — сказал он, улыбаясь, — Рад вас видеть, хотя, честно говоря, ваш визит для меня неожиданность. Приятная неожиданность, — быстро добавил он.
Роогас помог Хельви снять пальто и усадил ее в мягкое кресло с гнутыми подлокотниками.
— Мне неловко, что я преждевременно пожелала вам успеха, — без какого-либо вступления начала она. — Почему вы не послушались совета товарища Пыдруса и директора?
Роогас замкнулся.
— Не будем больше говорить об этом.
Она мягко засмеялась и сказала:
— Не становитесь большим упрямым ребенком.
Роогас попытался сменить тему разговора.
— Можно предложить вам кофе? Я как раз кипятил для себя…
Они выпили кофе.
— Я встретила товарища Лапетеуса. Он работает сейчас в Министерстве лесной промышленности. Им крайне нужны люди. Говорила ему о вас. Он будет рад, если вы примете его предложение.
Роогас слушал Хельви со смешанным чувством. Ему не было неприятно, что она упорно говорит об одном и том же. Присутствие Хельви как бы согревало его. Разве ее отношения с Лапетеусом не прервались? И такая мысль промелькнула у него в голове. И еще: он действительно ведет себя, как надувшийся мальчишка…
Сепик — сорт хлеба.