Собрание, к которому были прикованы мысли Андреса Лапетеуса, развивалось так.
За столом президиума поднялся Мадис Юрвен и сказал:
— Товарищи! Участники нашего актива обратили внимание президиума на то, что один из сидящих в зале все время пишет.
Речь идет об очень хорошо известном всем нам Пыдрусе. Что он пишет? Президиум считает, что бдительность в отношении такого человека, как Пыдрус, обоснована. Есть предложение, чтобы он принес свой блокнот сюда, на стол президиума. Имеются другие взгляды?
— Правильно! — послышался из зала громкии, возбужденный голос.
Оскар Пыдрус сперва ничего не разобрал. Он услыхал свою фамилию, понял, что говорят о его блокноте и заметках, которые он там время от времени делал, но разум отказывался принять это. Что такое, взволнованно думал он, что это значит? Посмотрел на сцену, но ничего не увидел. Лица людей, сидевших в президиуме, закачались и слились в смутный ряд.
— Других мнений нет?
Пыдрус все еще не мог сообразить, что произошло. Почему требуют его блокнот? Растерянность продолжалась. Глаза и уши регистрировали происходившее вокруг, но мозг отказывался осмыслить сигналы.
— Пыдрус, принесите ваш блокнот.
Он ощутил, будто на его голову навалилось что-то большое и бесформенное. Откуда-то издалека доносились слова, которые приказывали ему куда-то отнести блокнот. Сознание по-прежнему отказывалось сработать. Все казалось ему ужасным недоразумением.
— Пыдрус, вы подчиняетесь мнению актива или нет?
Слова Мадиса Юрвена вывели его из растерянности, в которую он впал и в которой не воспринимал больше конкретных фактов. Еще не осознав, почему он должен отнести свой блокнот в президиум, он понял, что это от него требуют. Поднялся и стал пробираться к проходу. Промежутки между рядами кресел были узкие, и он все время ощущал прикосновение чужих колен. «Кресла поставлены слишком близко», — подумал Пыдрус, словно расстояние между рядами было для него самой важной проблемой. «Извините», — пробормотал он, наступив на ногу незнакомому пожилому мужчине, сидевшему на крайнем стуле. «Пожалуйста, пожалуйста», — буркнули в ответ.
В проходе стало просторнее. Но и здесь из-за дополнительных стульев было теснее обычного. И тут наткнулся на кого-то.
Оскар Пыдрус сознавал, что его провожают взгляды всех сидящих в зале. С испугом почувствовал, что в глазах все опять расплывается. «Только бы не упасть», — подумал он. Заставил себя посмотреть на Юрвена, который стоя говорил что-то сидевшему рядом товарищу. Фигура Мадиса Юрвена, его узкие плечи, высокий лоб и тупой подбородок становились яснее, приобретали отчетливость. Юрвен повернул голову и уставился на него своим острым взглядом.
Пыдрус подошел к сцене. Можно было бы отсюда же, снизу, подать свои блокнот. Но что-то заставило его повернуть влево, где были ступеньки, ведшие на помост. Он поднялся по ним, подошел к длинному столу президиума и положил блокнот на зеленое сукно. Теперь, очутившись перед столом, Пыдрус никому из членов президиума не мог взглянуть в лицо. В том числе и Мадису Юрвену, первым протянувшему за его блокнотом руку с большими толстыми пальцами. Все существо Оскара Пыдруса охватило чувство тяжелого оскорбления.
Потом он вернулся в зал, в предпоследний ряд, где сидел до этого. Опять споткнулся о чьи-то ноги, пробормотал «извините» и услыхал в ответ «пожалуйста, пожалуйста».
Кому-то дали слово. Пыдрус не смог сконцентрироваться и следить за выступавшим. Левая рука механически сунулась в карман пиджака, и лишь тогда, когда пальцы не обнаружили там знакомой книжечки, Пыдрус понял, что он сделал. Уши воспринимали слова, доносившиеся с трибуны, а в голове вертелись другие мысли и думы. И вдруг ему стало безразлично, о чем говорят и что говорят о нем. Страшнее ударить его уже никто не сможет.
Пыдрус видел, как его блокнот в президиуме переходил из рук в руки. В горле встал комок.
Он не думал о содержании записной книжки. О том, было ли там что-нибудь такое, что можно использовать против него, или нет. Его выбил из равновесия сам факт беспричинного унижения.
Оскар Пыдрус пришел на собрание с твердой уверенностью, что и его деятельность будет подвергнута критике. Но он не боялся критики. Конечно, когда его критиковали, он не сиял от радости. Пыдрус считал, что люди, которые на каждом собрании просили: «Товарищи, давайте критикуйте нас, стегайте похлестче», — это люди неискренние или просто хитрецы, которые заранее хотят смягчить воздействие возможного удара. На замечания в свой адрес Пыдрус не скрежетал зубами и на следующий день не спешил в приемные руководящих товарищей спасать свою репутацию. Он ясно видел не достатки своей работы. Текучка частенько захлестывала ею, и он терял перспективу. Только потом понимал, что многое можно было сделать лучше. Но такого нападения, как сегодня, он не ожидал.
У Оскара Пыдруса была привычка на собраниях записывать мысли, которые казались ему существенными. Так делал он и на этот раз. Обычно под наиболее интересными высказываниями он проводил жирную черту, а рядом с явными глупостями ставил толстые вопросительные знаки. Если совещание проходило вяло, малоинтересно, он набрасывал на страницах блокнота запутанные многоугольники и различные орнаменты, карикатуры и головы диких зверей. Но сегодня некогда было рисовать: его привлекла мысль, которая показалась ему существеннее других. И одно слово повторялось им в различных вариантах: кадры директоров. Проверить социальный состав. Или: политическая сознательность учителей. В скобках: честность, притворство, пережитки…
Из-за этих записей у него душа не болела. Угнетало другое. Почему с ним так поступили? Что он сделал, что к нему относятся, как… Он не отважился рассуждать дальше.
Объявили перерыв.
Оскар Пыдрус пошел в вестибюль, который во время конференций и совещаний использовался как комната для курения. Достал из кармана пачку сигарет, закурил.
Люди сновали взад-вперед, с ним здоровались, и он здоровался. Подумал, что все так же, как обычно.
По лестнице спускался Андрес Лапетеус. Пыдрус сразу же заметил его. Широкие, угловатые плечи Лапетеуса было трудно не узнать. Лапетеус явно кого-то разыскивал, он оглядывался вокруг, заглянул в мужскую комнату. Выйдя оттуда, поговорил с редактором газеты.
Подошел к Пыдрусу, спросил:
— Моего хозяина не видал?
— Нет. Да я его толком и не знаю.
— Требовал данные для своего выступления а те перь куда-то исчез. ’
— Посмотри в комнате президиума.
— Как я раньше не догадался! Спасибо. Который час?
— Половина девятого.
— Половина девятого, — повторил Андрес Лапетеус и поспешил вверх по лестнице.
Лапетеус оставил после себя какое-то неопределенное впечатление. Но Пыдрус не стал размышлять над поведением друга. По правде говоря, он сразу же забыл о нем, как только последний отошел от него. Снова остался один.
Он стоял и курил. Мимо проходили люди. Пыдрус замечал любопытствующие взгляды. Рядом с ним оживленно беседовала группа из четырех-пяти человек. То один, то другой украдкой посматривал на него.
Нет, все было не так, как обычно. Острее, чем в зале, он ощутил, что стал объектом внимания. Понял и то, что глядел на угловатые плечи Андреса Лапетеуса так, как, наверное, тонущий смотрел бы на соломинку. Подсознательно ожидал, что Лапетеус задержится с ним и скажет несколько дружеских слов. Но Лапетеус разыскивал своего хозяина.
И все же Оскар Пыдрус не остался в одиночестве до конца перерыва. Словно ничего не случилось, к нему подошла Хельви Каартна и попросила огня. Он тоже достал новую сигарету. Оттого, что Каартна пришла и закурила с ним, у Пыдруса немного отлегло на сердце.
Хельви, казалось, излучала нечто такое, что поддерживало его и успокаивало. В ее присутствии он всегда хорошо чувствовал себя. Сейчас он особенно ясно осознал это.
— Я ничего не понимаю, — сказала Хельви.
— И я тоже, — признался Пыдрус. — Нет, о многом я догадываюсь. Остроту классовой борьбы мы действительно недооцениваем. И что об этом говорят откровенно, с пблной прямотой, это хорошо. Но почему…
Пыдрус не нашел подходящих слов. Вернее, он не смог говорить о себе.
— Мне стыдно за то, что сделали с вами. Речь идет не о том, что в президиум потребовали именно вашу записную книжку. Если бы потребовали чью-нибудь другую, я все равно хотела бы от стыда провалиться сквозь землю. Мы не смеем так относиться друг к другу. Ведь мы члены одной партии, товарищи, делаем общую работу. Мы должны друг друга поддерживать, а не бить по лицу.
Хельви Каартна была взволнована и, говоря, разволновалась еще сильнее.
— Сила партии не в том, что все друг друга только похваливают да поглаживают, — тихонько сказал Пыдрус.
Хельви посмотрела ему прямо в глаза.
— Я ничего не понимаю. И вас тоже. Как будто вдруг все сошли с ума. Только и слышишь — распни его, распни его! Как вы можете так говорить! С вами обращаются как… с врагом, а вы одобряете.
При слове «враг» выражение лица Пыдруса изменилось. Хельви заметила это, и ее голос потеплел.
— Простите. Я не хотела… Никто так не думает о вас.
Пыдрус попытался улыбнуться.
— Вещи нужно называть их правильными именами.
Пыдрус не сказал, что полчаса назад он чувствовал то же самое. Только не посмел додумать до конца.
Звонок известил о конце перерыва.
Они вместе вошли в зал и прошли каждый на свое место.
Председательствовал опять Мадис Юрвен. Он оперся обеими руками о стол и подождал, пока в зале утихнет.
— Прежде чем продолжить выступления, президиум предлагает решить вопрос о пребывании здесь Оскара Пыдруса. Во время перерыва многие товарищи высказывали мнение, что Пыдрусу не место на нашем активе. Президиум разделяет эту точку зрения.
Кто-то начал аплодировать.
Юрвен поднял свою большую руку, прося тишины, и продолжал:
— Других мнений нет? Нет. Ставлю предложение президиума на голосование. Кто за то, чтобы лишить Оскара Пыдруса права находиться на активе? Благодарю. Кто против? Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Разрешите мне дальше не считать, так как за предложение президиума абсолютное большинство. Никто не возражает? Не возражает. Воздержавшихся нет? Нет. Итак, предложение президиума одобрено подавляющим большинством, почти единодушно. Пыдрус, — у меня язык не поворачивается назвать его товарищем — прошу покинуть зал!
На этот раз Оскар Пыдрус не потерял самообладания. Хотя ему было неимоверно тяжело видеть, как рядом с ним и впереди поднялся лес рук, требовавших его ухода. Но видел он все это четко. У него даже хватило сил смотреть на Юрвена. Не споткнувшись ни о чьи ноги, Пыдрус дошел до конца ряда. В зале было так тихо, что он слышал собственные шаги. В горле снова появился ком. Теперь возле сцены Пыдрус повернул направо. Тускло поблескивала высокая двухстворчатая дверь. Мелькнула мысль, что он мог бы удалиться и через задний выход. Тут же почувствовал, что это было бы неправильно.
Возле двери стояло несколько опоздавших, которые еще не успели пройти на свое место. Ему открыли дверь.
В коридоре он сразу как-то обмяк…
Андрес Лапетеус пребывал в неопределенном состоянии. Со смешанным чувством следил он за тем, что произошло с Оскаром Пыдрусом. И ему казалось недоразумением, что записную книжку Пыдруса потребовали в президиум. Ведь на собраниях все делают пометки. Он и сам исписал сегодня несколько страниц. Коммунист не только вправе, он обязан брать на заметку суть выступлений. Чтобы намотать на ус все толковое и хорошее.
Конечно, Пыдрусу сегодня досталось крепко. Похоже, что в школах дела действительно не в порядке. И если в том, что говорили, хотя бы четверть правда, то Пыдрус, понятно, ошибается. Но тому, что он сознательно покровительствует враждебным элементам и недооценивает в учебной работе значение положений классиков марксизма-ленинизма, даже отрицает их, этому Лапетеус поверить не мог. Он же знает Пыдруса вдоль и поперек.
Когда Оскар Пыдрус, судорожно стиснув в руке блокнот с коричневой обложкой, приближался к сцене, Лапетеусу почему-то припомнилось, как они, попав в окружение, обсуждали, что предпринять. Он считал правильным ночью отступить, но Пыдрус был против. И мнение его, как комиссара, взяло верх. Тогда при споре лицо Пыдруса было такое же бледное, как сейчас.
Припомнилось Андресу Лапетеусу и другое. Вопрос Мадиса Юрвена:
— Почему не расстреляли родителей Пыдруса?
Это было год тому назад. Вопрос Юрвена показался Лапетеусу очень странным. Он даже испугался. Как вообще можно так спрашивать!
— И моих родителей не убили, — ответил Лапетеус.
На это Юрвен засмеялся и сказал, что отношение фашистов к родителям его и Пыдруса — разные вещи. Он был одним из тысяч мобилизованных. Из Эстонии ушел беспартийным. Не известный общественности, так сказать, рядовой активист. С Оскаром Пыдрусом дело обстояло иначе. Его знали. Член партии. В сороковом году находился на высоких постах в Народной самообороне, в милиции и в других местах. У таких деятелей родных преследовали, обычно казнили. А отец и мать Пыдруса спокойно жили себе в своей усадьбе. У них сделали обыск, вот и все. И брата не тронули.
Лапетеус, как бы защищая Пыдруса, сказал, что оккупанты (тут Юрвен уточнил: оккупанты и их подручные) не смогли всех арестовать и убить. Нужно радоваться, что часть осталась в живых. На это Мадис Юрвен заметил: мол, его слова не надо понимать так, будто он желает смерти родным Пыдруса или кого-то другого. Нет конечно. Но при оценке людей нельзя пропускать ни одного, даже самого крохотного фактора, Тем более что бдительность — неотъемлемое качество каждого настоящего большевика.
Лапетеус не стал поправлять и не возразил, что у родителей Пыдруса не было усадьбы, ведь пять бобыльских гектаров, половина из которых к тому же заболочена, усадьбой не назовешь. Не сказал он и того, что мать Пыдруса умерла во время войны.
Все это теперь всплыло в памяти Лапетеуса. Его взгляд задержался на Мадисе Юрвене, который стоя ожидал, когда Пыдрус отдаст свой блокнот. Как всегда, Лапетеусу бросилось в глаза противоречие между ястребиными глазами и детским подбородком Юрвена, и он подумал, что распространенное мнение, будто выдающийся вперед квадратный подбородок — главный признак силы воли, не всегда правильно. Мадис Юрвен казался ему человеком, который с настойчивой последовательностью прорубается в одном направлении. Сталкиваться с людьми типа Юрвена — хорошего мало.
Андрес Лапетеус пришел на собрание, скрывая свое волнение. В ходе совещания оно не угасло, а возросло. Правда, их министерство били не так уж сильно, но, независимо от этого, он не мог успокоиться. Ведь если кадры, за деятельность которых он отвечал, начнут анализировать так же, как это сделали с учителями Пыдруса, то откроется не очень-то радостная картина. Нет, завтра же снова придется просмотреть личные дела своих людей. Вспомнил о Роогасе. Работал он безупречно, однажды ему даже объявили благодарность в приказе министерства, но не является ли Роогас человеком, который непригоден для руководящей работы? Нет, упрекать его за Роогаса никто не имеет права, за майора Роогаса он может отвечать. Но что, если сейчас встанет Юрвен и скажет: смотрите, мол, там, в девятом ряду, сидит Лапетеус, пристроивший на ответственный пост гражданина с очень подозрительным прошлым…
Направляя Роогаса в Вильянди, Андрес Лапетеус ощущал некоторое превосходство над человеком, с которым они в свое время чуть не рассорились. Хотя никто из них не говорил о том инциденте ни слова, у Лапетеуса осталось впечатление, что Роогас не забыл и понимает, как великодушно ведет себя сейчас он, Лапетеус.
В перерыве Андрес Лапетеус переходил от одной группы беседующих к другой, нигде не включаясь в разговор. В вестибюле он заметил одиноко стоящего Пыдруса и в этот момент вспомнил о данных, которых ожидал министр. Наверху в коридоре он встретил Хельви, слегка кивнул ей и поспешил дальше. Министра он не нашел. То, что произошло после перерыва, еще сильнее подействовало на него.
Когда Юрвен попросил проголосовать за то, чтобы лишить Пыдруса права присутствовать на активе, Лапетеус не знал, что ему делать. Оскар Пыдрус — коммунист старше его, фронтовой товарищ, честный человек. Вокруг поднялись руки. Лапетеус не заметил ни одного, кто, подобно ему, держал бы их на коленях. Казалось, что голосование продолжалось очень долго. И Мадис Юрвен, как нарочно, не спешил дать знак опустить руки.
Благодарю. Кто против?
И вновь Лапетеус не шевельнулся. В первом ряду поднялась чья-то рука, затем одновременно еще несколько. Одна из них принадлежала женщине, она притягивала взгляд Лапетеуса. Это была рука Хельви Каартна. До локтя голая и необыкновенно белая.
Не поднял руки Лапетеус и тогда, когда попросили проголосовать воздержавшихся.
Он сказал себе, что до тех пор, пока у него нет полной ясности в отношении Пыдруса, он не имеет права поступать иначе. Перед глазами он все еще видел поднятую руку Хельви, и это действовало на него словно упрек…
Вдруг он вспомнил, что Оскар Пыдрус был одним из тех, кто рекомендовал его в партию. Нет, вспомнил он об этом не сейчас. Это мелькнуло в сознании еще в то время, когда Юрвен заговорил о блокноте Пыдруса, но тогда Лапетеус подавил эту мысль. Как бы защищаясь от всего, что царапало душу. Так он привык вести себя.
— Я увидел их сразу, когда они вошли. Меня они не заметили. Им было не до встречных.
Виктор Хаавик ожидал, что скажет Лапетеус. Но тот молча раскуривал новую папиросу.
— Некрасиво, конечно, сплетничать за спиной, — продолжал Хаавик, — но ведь я говорю не базарным торговкам, а тебе. Ты, надеюсь, не пойдешь оповещать об этом весь мир. Хельви и Пыдрус сели рядом со мной, за перегородку. Я слышал все, о чем они говорили. Неловко получилось, но не мог же я заткнуть себе уши. А им, кажется, было абсолютно безразлично, слышат их или нет.
Андрес Лапетеус хотел сказать, что его не интересует, что делали или о чем говорили Хельви и Пыдрус. И вообще ему претило поведение Виктора Хаавика. Но все же он не остановил своего друга.
— Честно говоря, под конец их беседа меня заинтересовала. Должен признаться, что до этого разговора, невольным слушателем которого я стал, такие понятия, как «классово чуждые элементы и их покровители», были для меня абстрактными терминами. Теперь я кое-что соображаю. Сперва подумал, что два фронтовых товарища случайно встретились на улице и пришли поболтать за чашкой горячего кофе. Потом я уже так не думал. Встреча Пыдруса и Хельви была не случайной.
Зачем Виктор так говорит? Лапетеус поглядывал на друга и недоумевал. Тот вошел в азарт. Его молодое, мягкое и овальное лицо раскраснелось больше обычного. Он все время смотрел Лапетеусу в глаза, и тот почему-то чувствовал себя скованно.
Виктор Хаавик не совсем точно передал то, какие мысли вызвало у него появление в кафе Хельви и Пыдруса. Прежде всего он был удивлен. При виде Хельви Каартна Хаавик всегда испытывал скрытое волнение и одновременно ревность к тому, кто ее сопровождал. Хельви была не единственной женщиной, которая вызывала у него такие чувства. Она была одной из тех, с кем Хаавик с удовольствием переспал бы, и в свое время он страшно завидовал Лапетеусу. Теперь Хельви не действовала на него так сильно, но все же волновала. «Ишь ты, кобель», — с удивлением уставился он на Пыдруса. Приготовился поздороваться и был разочарован, что его не заметили.
— Они яростно критиковали товарища Юрвен.
Были недовольны всем. И недавним активом, и заседаниями бюро, всей политикой партии. Подбадривали и подзадоривали друг друга. Мне было все труднее их слушать. Я никогда не поверил бы, что Пыдрус может так противопоставить себя партии. Ты не узнал бы Хельви. Говорю тебе: радуйся, что ты на ней не женился.
Наконец Лапетеус произнес:
— У Пыдруса сейчас тяжелые дни.
— По-моему, товарищ Юрвен прав: Пыдрус один из тех, кого называют «нетвердым товарищем». Не хочу сказать больше. Он влияет и на Каартна. Жаль Хельви. Она была славная девушка. Видимо, Пыдрус у нее сейчас вместо тебя.
Последняя циничная фраза Хаавика вызвала раздражение Лапетеуса.
— При мне… о Хельви так не говори, — с упреком буркнул он. И подумал, что следовало сказать резче.
— Извини, Андрес. Ты всегда был джентльменом. Не стану больше говорить о них. Извини, старик, если я тебя задел. Но их поведение вывело меня из себя. До чего мы докатимся, если позволим классовому врагу поднять голову?! Я беспартийный, но теперь я вступлю в партию. Ты дашь мне рекомендацию? Я поэтому тебя и разыскал.
— Дам, конечно.
— Спасибо. Я не сомневался, что ты не откажешь. Вместе воевали. Помнишь, как мы защищали развалины дома? Я еще Красную Звезду получил. Да тебе напоминать не надо. Мы же все время тесно связаны. До сих пор я не чувствовал себя созревшим для вступления в партию. Теперь я не могу иначе. Мое место, место фронтовика и сына жертвы фашизма, не в рядах зрителей. Да я никогда и не был посторонним зрителем. В первый советский год я участвовал в строительстве новой жизни от всей души. Не люблю хвалиться, но в Средней Эстонии меня знали больше, чем председателя исполкома. Если бы я не считал коммунизм будущим общества, разве пошел бы я добровольцем на фронт?! Тебе нет смысла обо всем этом говорить, ты знаешь меня так же хорошо, как знаю себя я сам.
Андрес Лапетеус не прислушивался к словам Хаавика. Он думал о поднятой руке Хельви. Хельви крайне прямолинейна. Она способна идти напролом. И если бы Хельви на собрании сидела рядом с ним, если бы между ними ничего не произошло, тогда и он полез бы на рожон. И голосовал бы за Пыдруса. И, быть может, они пошли бы в кафе втроем. Нет, Виктор знает, что говорит: женитьба на Хельви оказалась бы ошибкой.
— Тебя я знаю и понимаю твой гнев против классовых врагов, — торопливо сказал он. — Я не отношу к ним Пыдруса и Хельви, особенно ее. Она замечательная девушка. А Пыдрус пусть обвиняет не других, а себя. На собрании он сам признался, что был слеп и не заметил, как классово чуждые элементы захватили в школах ключевые позиции. И что он не учел факта обострения классовой борьбы на теперешнем этапе нашей жизни. Юрвен прав, утверждая, что главная ошибка деятелей вроде Пыдруса в том, что они отдалились от народа, что они в своей работе не опираются на указания Сталина. Даже недооценивают их.
Неожиданная разговорчивость Лапетеуса показалась Хаавику немного странной. Он решил, что причина — его рассказ и что Лапетеус до сих пор неравнодушен к Хельви.
Разговор Хельви и Пыдруса, подслушанный Хаавиком, проходил так.
Пыдрус: — Порой я чувствую себя мальчишкои, у которого на губах молоко не обсохло и который ничего не умеет. Хотелось бы сделать все хорошо, но… Что мы закажем?
Хельви: — Я только выпью кофе.
Пыдрус: — Кофе здесь плохой. Поедим.
Хельви: — Я не понимаю Юрвена.
Пыдрус: — Пожалуй, возьму омлет. Советую и вам.
Вы похудели.
Хельви: — Только кофе. И пирожное, если я выгляжу такой уж тощей.
Пыдрус: — По-моему, цели у Юрвена самые хорошие. Выпьем что-нибудь? Быть может, вина?
Хельви: — Нет, а то я сегодня способна напиться допьяна. Но если вам охота, то закажите.
Пыдрус: — Триста граммов. Это не много. Напиться не поможет. Я не люблю плаксивых людей, а вино делает людей жалостливыми.
Хельви: — На фабрике было лучше. Мне нравится физическая работа. Такая работа, результаты которой можно видеть и рукой пощупать.
Пыдрус: — Значит, договорились: один омлет, два пирожных — потому что вы такая худенькая, — одного не хватит; два кофе и триста граммов вина. Если вы не хотите, я выпью один.
Хельви: — Я все же не понимаю Юрвена. Вижусь с ним почти ежедневно, но сущности его не уловила. Закажите и мне омлет. При условии, что вы съедите одно пирожное.
Помолчали.
Пыдрус: — Я вам благодарен.
Хельви: — Я уйду, если вы будете так продолжать.
Пыдрус: — Извините, вы правы.
Снова тишина.
Пыдрус: — Знаете, что меня больше всего заставляет задуматься? У меня появились новые друзья. Люди, которые раньше на меня зубы точили, теперь выражают свое сочувствие. Неужели они действительно считают меня своим единомышленником? Это было бы ужасно.
Хельви: — Они не считают вас своим единомышленником. Они только надеются, что из вас может выйти их единомышленник.
Пыдрус: — И это ужасно.
Хельви: — Будет ужасно, если вы не обманете их надежд.
Пыдрус: — Нет, я все же дал им основание своей деятельностью. Я подходил к людям как к отдельным личностям и не принимал их как выразителей классовых интересов. Слепой попадет в болото.
Хельви: — Я не сомневаюсь, что вы найдете дорогу, которая выводит с болота.
Пыдрус: — Иногда вы очень жестоки. Я надеялся вы скажете, что я и не падал в болото.
Хельви: — Я рада, что вы не утратили чувства юмора,
Пыдрус: — Мне хорошо с вами.
Хельви: — Вы не первый говорите мне это.
Пыдрус: — Извините.
Тишина.
Пыдрус: — А омлет хорош.
Хельви: — Вам остается еще поговорить о погоде.
Пыдрус: — Критику принимаю. И правда, глупо с моей стороны говорить сейчас об омлете.
Хельви: — Знаете, что я сейчас подумала? Что после того, что произошло, вы никому больше не доверяете. Даже самому себе. Вы подавлены, оскорблены, вы растерянны, а прикидываетесь каким-то… снобом.
Пыдрус: — Возможно, что вы правы. Но сноба я не разыгрываю. И веры не потерял. Я доверяю партийным товарищам. Мадис Юрвен еще не партия.
Хельви: — Вы должны все преодолеть.
Пыдрус: — Если быть откровенным, то я действительно растерян. Понимаю, что я не смог сделать того, что нужно было сделать. Я страдал политической куриной слепотой и не видел людей насквозь. Но… почему меня выгнали, как прокаженного?
Хельви: — Этого многие не понимают. И те, кто проголосовали за предложение Юрвена.
Пыдрус: — Я считал, что нет ничего хуже войны.
Хельви: — И нет.
Пыдрус: — Когда тебя считают предателем, это еще хуже.
Хельви: — Никто не считает вас предателем. Даже Юрвен.
Пыдрус: — Хорошо, что вы пошли со мной.
Хельви: — Это неважно, что я пошла. Когда нам тяжело, всегда приходит кто-то из товарищей.
Пыдрус: — Жаль, что первые годы практики построения социализма я сдал на «неудовлетворительно».
Чертовски жаль.
Хельви: — Я не люблю людей, которые говорят о социализме так, как будто они построили уже несколько коммунистических обществ.
Пыдрус: — Теперь вы позволите поговорить о еде и о погоде?
Хельви: — Налейте мне вина.
Пыдрус: — Закажем еще по омлету?
Хельви: — Нет, больше мы ничего не закажем. Говорите, о чем хотите. Я разрешаю вам все…