- Стой! Позволю прервать тебя. Люди, идеи не делают страну. Пусть хоть на Чукотском носе поселятся завтра художники, мыслители, поэты всех стран. Не будет Чукотский нос страной из-за того. Через пятьсот лет, может быть. Но то новый вопрос. Идеи. Идеи. Идеи не просят, чтоб им географические карты показывали. Люди, имеющие идею, да к чему им страна, родина, тем людям! Степа, как думаешь: для чего великое творится?
Боясь насмешки, молчал Степа. Молчала и Юлия. А Виктор тогда:
- Чтоб жить, чтоб жить нам можно было... Для того история. Для того история дела свои творит. Пусть поганые дела, пусть омерзительные, но в ней хочу жить, в истории стран. Там смерть не смерть. Там прадед правнуку руку подает. Там скамья резная, там своды. О, переплет кожаный вековой! А не букварь-однодневка.
Боясь чего-то, что знала она, Юлия сказала:
- Конечно, так. Все это так. Господа, пойдемте ужинать. Ну, по-здешнему обедать, что ли. Пора.
И шли. И ворчал Степа Герасимов. Не хотелось ему разлюблять Россию.
- Ну, а в Россию едем, что ли? Поедешь с нами?
- Поедем.
Это Степа сказал. И не знал, зачем сказал.
- Пошантажирую я там, а вы революцию сделаете.
Степа Герасимов молчал. Шли в кафе Бауэра. Успела сказать Степе Юлия:
- Уговорите. Пожалуйста, уговорите ехать.
Отвечал шепотно:
- Конечно. Как могу.
В ресторане Виктор пил. Говорил:
- Вы тело полюбите! Тело! Тело человечье! А потом душу. Что вам душа. Красоты не понимаете. Красоты!
Музыка мандолинистов, простая и стройная, помешала. Потом Юлия сказала:
- Поедем, Виктор, в Россию.
- Конечно, поедем.
И Степа сказал:
- Едешь что ли, Виктор? Тогда и я поеду.
Приехав в родной город, испугался. Страхом черным окутался весь.
- Успокойся. Успокойся... Виктор, что с тобой? Что с тобой, родной? Вот вчера веселый был. Ну, можно Степану Григорьевичу к тебе? Поговорите... Ну, я доктора позову.
Но на диване бился в бессловных рыданиях, подчас рукой отмахиваясь. Сжимая пальцы, с лицом бледным ходила Юлия по комнатке гостиничной, на дверь опасливо поглядывала.
Врача не впустил. Часы шли томительные. Выплакались слезы ужаса бурного. Затих. Подозвал. Подошла обрадованная.
- Подушку дай... И холодно.
Лежал, побледневший и похудевший. Тихий, как выздоравливающий, с улыбкой-гримасой на губах дергающихся. Руку Юлии в свою руку взял. И зашептал-застонал:
- Страшно мне... Страшно.
Уговаривала, ласкала. Умоляла сказать все, все, что мучит.
Шептал лишь, руки ее схватывая:
- Страшно... Страшно мне...
Догадывалась:
- Виктор, это город твой родной тебя напугал? Скажи. Воспоминания тяжелые? Да? Так бывает. Знаю. Скажи, тебе легче будет. Хочешь, уедем? Скажи. В Петербург тебя увезу.
- Не то. Страшно, страшно мне.
К вечеру будто успокоился.
- Почитай.
Читала «Метаморфозы» Овидия.
- Нет. Дальше. Не надо про Горгону.
А через полчаса:
- Один я хочу. Может быть, усну. К Степе пойди.
- Я лучше с тобой, Виктор.
- Нет, один я.
Нерешительно вышла. В соседней комнатке сидела, то к тишине чутко прислушивалась, то Степе голосом шепотным опасения свои повещала.
А Виктор в яму черную глядел очами, тайной страшной обожженными, опаленными холодным-холодным огнем пустоты. Страх дикий в мозгу гудел. Стены чужие, голые стены общего дома томили, насмехались. Людей живых хотелось видеть, слышать близко-близко. Но не звал людей. Губами дрожащими шептал лишь:
- Надя... А, Надя? Надя, зачем? За что, Надя?
И замолчал, дрожа под пледом теплым. И ждал в тишине.
- А! Молчишь? Ты молчишь? Да... Наказуешь...
Встал, крадучись, боясь шуметь. Будто здесь рядом враг спящий.
- ...Наказуешь... Наказуешь...