Все поднялись, где кто сидел, но еще продолжали держать себя «вольно». Иные курили.
— Вы, товарищ боец, где потеряли винтовку? — обратился к одному из них политрук.
— Как танк нас утюжил, товарищ политрук, то я затвор из нее потерял в окопе, — смущенно сказал красноармеец. — Край-то под гусеницей осыпался весь, и затвор уж я так и не нашел, а без затвора она к чему...
— Значит, под танком был? А где же тот танк? — спросил политрук.
— Кто его знает! Их много было... Дальше пошли...
— Ладно, иди к стороне. А ты, старик? Тоже под танком был? Где винтовка? — спросил политрук Логина.
Тот стоял, глядя на невысокого политрука со своего «гвардейского» роста.
— У меня, товарищ политрук, ее не было, — твердо, с достоинством сказал Логин.
Политрук вдруг заморгал в растерянности и удивлении.
— Виноват, товарищ генерал-майор! Я не узнал вас,— пробормотал он. — Значит, вы живы... Значит...
Политрук испуганно оглянулся по сторонам, вытянулся перед Логином что называется в струнку.
— Встать, смир-рно! — гаркнул он вдруг на весь овражек и, взявши под козырек, доложил: — Товарищ генерал, сборный пункт десятого заградительного отряда ведет формирование рот из подтягивающихся бойцов. Дежурный по сборному пункту политрук Ромашов.
Политруки и командиры, вытянувшись, любопытно разглядывали словно воскресшего из мертвых начоперода армии. Старший политрук подбежал к Логину и стал ему что-то докладывать, держа руку под козырек. Генерал отвечал односложно.
— Вольно! Садитесь, товарищи. Ожидать тут, на месте, — минуту спустя негромко приказал дежурный политрук вновь прибывшим.
Логин сбросил с плеч плащ-палатку, скинул куцую, смешную шинель и оказался в гимнастерке с генеральскими звездами. Он больше не горбился, а, прямой, высокий, пошел из овражка, окруженный командирами, на ходу задавая какие-то вопросы, выслушивая ответы.
— Вот так Ло-огин! — вполголоса задумчиво протянул Николай.
— Давай-ка, ребята, мотать отсюда! — шепнул Дмитрий и дернул Ивана за рукав.
Иван и сам был готов провалиться сквозь землю.
— Пошли! — поддержал Николай. — В другом овражке где-нигде сформируют... Ну его к бесу!
Они осторожно ретировались и неприметно, кустами, выбрались из овражка.
Должно быть, с той самой лесной дороги, от которой Иван с товарищами сошли на тропу, теперь навалилась автоколонна. Машины шли за машинами, загромождая шоссе, создавая сумятицу. Валом валили и массы пеших бойцов, хотя было еще светло и над дорогой могли появиться самолеты врага.
Иван с товарищами втроем брели вдоль обочины, вдоль нескончаемого обоза, шли километр, другой, третий...
Их никто не задерживал — не было больше ни заградительных отрядов, ни сборных пунктов. Толпы и вереницы пехоты рассеялись, свернув куда-то в кусты, в пролески. Обгоняя троих приятелей, в наступающих сумерках четко проходили роты бойцов с командирами, но не шли по шоссе, а тоже сворачивали куда-то на боковые дороги. Может быть, это двигалось пополнение на передовую, которая слышна была километрах в пяти-шести в обе стороны. На темнеющем небе уже появилось мерцание артиллерийского боя.
— Пожрать бы! — сказал Дмитрий.
— А вон бойцы там не с котелками ли, под деревцем? Давай подберемся! — предложил Николай.
В пятидесяти метрах от дороги кучка бойцов человек в десять управлялась с каким-то пахучим мясным варевом.
— Братцы, порции не найдется? — спросил Николай, ни к кому отдельно не обращаясь.
— А вон тебе порция — ящик целый! — кивнул боец. Под деревом оказался разбитый ящик с мясными консервами.
— Чей ящик? — громко спросил Иван.
— Ящик божий! Помолись да бери, коли жрать охота! — откликнулся один из бойцов. — Только смотри — костер заводить уже поздно. На огонек тебя трахнут патрульные ПВО.
Расковыряв по банке консервов, они присели под тем же деревом и закусили.
— Утро вечера мудренее, братцы! Где теперь, ночью, формирование сыщешь! Ужо поутру, — сказал Дмитрий. — Эка мы километров-то отломали!
Он отвалился на спину, обнял руками и ногами винтовку и сразу дал храпака.
— Здоров храпеть наш неженатый Митя! — завистливо заметил Николай. — Спали мало, шагали много. Покурим, что ли?
Иван молча подал ему табак. Они покурили, укрывшись под плащ-палаткой, чтобы не выдать огонь.
— Ну и Ло-огин! — удивленно выдохнул еще раз Николай Шорин. — Чур, я в середку! — зябко поежившись, по-мальчишески сказал он и придвинулся к Дмитрию.
Иван лег по другую сторону от Шорина. От земли сквозь брезент плащ-палатки и шинель холодило.
Глава десятая
Чалый только что доложил Балашову ход подготовки к ночной операции против парашютистов.
Балашов никогда не считал, что все на сто процентов можно предусмотреть в предстоящем бою. Но сейчас казалось, что сделано все возможное.
В штаб поступили доклады о подготовке стрелковых сил, артиллерии, о готовности к отвлекающим действиям со стороны ополченских частей — правых соседей дивизии Зубова. Были условлены сигналы для батареи «PC» и проверено действие ее радиосвязи с левофланговым КП дивизии Чебрецова.
Балашов не ждал, чтобы гитлеровцы сунулись в ночной бой по собственной инициативе. По сообщениям из дивизий активность противника к сумеркам начала угасать.
Все вышли из блиндажа, и Балашов остался один, чтобы час-другой отдохнуть до начала ночной операции.
Из бокового кармана кителя он вынул полученное сегодня письмо от Ксении Владимировны. Она успокоилась после первого волнения и теперь успокаивала его, рассказывая о полученном письме Зины, о своей повседневной жизни, высказывая надежду на то, что вскоре ей удастся приехать к нему. Она даже подсказывала, что для этого предпринять. Не скрывая тревоги, сообщала она о том, что Ваня не пишет.
В ее письме было столько дружелюбия, тепла, ласковой, нежной заботливости, что Балашов, перечитывая его вторично, задумался вдруг не о том, что он эти годы был оторван от армии, от ее подготовки к войне, а с простой человеческой болью и досадою на нелепость своей судьбы ощутил, что он потерял четыре года, которые могли бы стать для него годами радостной дружбы, любви, того, что люди зовут счастьем.
«И Ваня не оторвался бы от семьи, учился бы... Конечно, ему тяжело достались эти года. Хотя Ксения пишет, что Ваня, как и она сама и как Зина, ни на минуту не сомневался в отце...»
Балашов осторожно сложил письмо, убрал в конверт, но не спрятал его снова в карман, а прилег и закрыл глаза, от усталости даже не в силах думать о предстоящей боевой операции.