Он разыскал на земле кричавшего. Это был лейтенант из батальона охраны с простреленной грудью. Раненный вчера по пути, он не сдал никому оружия. При нем был автомат, были диски.
— Доктор? — узнал он Варакина. — Бери! Бей их, доктор! Бей... А я уж теперь... не могу... Бери! Вот тут, в головах, посмотри...
— Рана сильно болит? — спросил Михаил. — Бинт поправить?
— Сердце болит за наших, вот что, доктор, болит! За родину сердце... За Сталина сердце болит... Каково-то ему сейчас!.. А всему-то народу сейчас каково! — прохрипел раненый.
Варакин взял диски. Снова отполз к обрывистому краю лощины. Брезжил рассвет. В сыроватой мгле уже обозначились ориентирами темные пятна широких стволов, а искры трассирующих пуль светились, не меркли. Теперь Михаил уже накопил «боевой опыт». Он следил, выжидая, откуда вылетит трасса, и направлял отрывистый, краткий ответ в эту точку. Он почти не слыхал нарастания гула орудий, криков и взрывов ручных гранат, которые принимал за разрывы мин.
Смятенный крик: «Танки! Танки! Давай белый флаг! Белый флаг!» — заставил Михаила очнуться.
Он оглянулся. Рассвет побелел. В прогал меж двух санитарных фургонов Варакин увидел широкую морду танка, который лез из леса, подминая молоденькие стволы березняка и поливая дорогу в упор пулеметным огнем.
Стоны, крики раздавались вокруг по дороге. Раненые вскакивали возле машин и падали, скошенные огнем.
— Сдаемся! Вир зинд алле фервунден!1 — кричал кто-то...
На штыке винтовки поднялся белый врачебный халат.
Танковый пулемет замолчал.
Варакин с обочины приспустился за край крутого откоса, в кусты, и сквозь можжевельник смотрел, что творится. Мстительная ненависть душила его. Он видел, как постепенно открылся танковый люк, как высунулась гнусная и довольная арийская рожа. Из-за танка шли теперь на дорогу фашистские автоматчики с оружием на изготовку и не стреляли...
«Подпустить их да бросить гранату», — подумал он. Но тотчас представил себе, как в ответ на этот бросок фашистские танки ринутся месить остатки обоза, навалятся гусеницами на раненых, на сестер, на врачей...
Сжимая свой автомат и ощупав в карманах гранаты, Михаил соскользнул в заросли елочек, покрывавшие крутой склон оврага.
Пригибая голову, он почувствовал боль в шее справа и сзади, чуть ниже затылка. Ощупал рукой. Рука оказалась в крови.
«Кажется, ранило. Непонятно, когда это вышло!» — подумал Варакин.
Справа и слева впереди него по крутому откосу овражка карабкались, переговариваясь, два немецких солдата.
— Das ist das Ende2, — услышал Варакин фразу, сказанную одним.
— Finita la comedia!3 — напыщенно, по-актерски, отозвался второй.
— Was hast du gesagt?
— Parlare italiano4, — важно ответил тот...
— A-a, «finita»! — засмеялся второй и вдруг запел:
Ninita, cara Ninita,
Nostra amore
Е finita!5
Оба солдата расхохотались, выбираясь на гребень овражка.
— Hande hoch!6 — закричал в ту же минуту, должно быть, кто-то из них уже наверху.
— Hande hoch! — откликнулось дальше вправо и влево по дороге.
----------------------------------------------------------------------------------------
1 Мы все раненые!
2 Вот и конец.
3 Кончена комедия! (итал.).
4 — Что ты сказал? (нем.). — Говорю по-итальянски (итал.).
5 А-а, «финита»!.. Нинита, дорогая Нинита, наша любовь окончена!
6 Руки вверх!
«В этих солдат я стрелял. Неужели ни одного из них не задели мои пули?» — думал Варакин.
Он лежал неподвижно, слушая шум и крики с дороги. Выстрелов вблизи больше не было. Он лежал под густыми елочками лицом вниз, ничего не видя. Там, наверху, все глохли и глохли голоса. Только где-то вдали бушевала гроза артиллерийского боя. Вдруг рядом послышался тихий шорох. Михаил поднял голову. Из-под елки почти рядом с ним неуклюже выбралась какая-то птица, вспорхнула и, низко стелясь над еловым молодняком, молча слетела на дно лощины.
Варакин крадучись начал спускаться за нею. Он полз осторожно и оказался скоро в такой густой заросли, что уже в пяти шагах не мог ничего разглядеть. Толстые стволы елок обступили его. Где-то в одном месте ветви росли несколько выше от оснований стволов, и можно было уже сидеть без риска, что кто-то увидит со стороны. Под этим колючим шатром Варакин сел, вытащил из сумки индивидуальный пакет и, как сумел, наложил повязку себе на рану. Что там творится с шеей, было трудно понять...
Он прислушивался. Здесь, в тишине елей, были едва слышны сверху какие-то команды. А где-то в двух-трех километрах шла ружейная и пулеметная перестрелка.
Но спереди по оврагу доносились частые глухие удары артиллерии — оживленные звуки большого, серьезного боя.
«Там, видно, наши дерутся, — подумал Михаил. — Значит, все-таки прорвались! А наш санобоз отстал. Эх, окаянная топь, погубила!»
Куда же теперь?
Он еще осторожнее начал спускаться. Чтобы не отсвечивать белизною бинта, он натянул на голову капюшон плащ-палатки. Через каждые два-три метра он замирал, минут по пятнадцать прислушиваясь и выжидая. И вот он услышал тихое, постоянное, как течение времени, журчание родника. И именно в этот момент ощутил, как пересох его рот... Михаил подобрался к воде и напился. Настал уже день.
Подняв от воды голову, он увидал за кустом убитого немца. Тот лежал, ткнувшись носом в траву. Первым движением Михаила было желание подползти. «Может быть, ранен?» Но тут же сообразил, что этот фашистский солдат стрелял в санобоз. «А может быть, это я его из своего автомата!» — подумалось Варакину, и в нем снова встала мстительная солдатская злость...
Молчаливая птица опять взлетела и понеслась вдоль оврага. Пригибаясь в кустах, Михаил пошел вслед за ней, в ту сторону, откуда слышались звуки артиллерийского боя.
Только бы не нарваться на немцев!