Телефон госпиталя был упорно занят. Вероятно, звонили все, кто справлялся о близких перед тем, как самим идти на работу.
Стоять так у телефона и без конца крутить диск, слыша ответ лишь коротенькие гудочки, было невмоготу.
Чтобы заполнить время, оставшееся до назначенного часа разговора с врачом, она взяла керосиновый жбан и отправилась в нефтелавку. Тут была уже очередь — женщины, ребятишки, старик, отчаянно кашлявший и чадивший махоркой, невзирая на надпись: «Огнеопасно». Все поеживались от утреннего морозца.
Мальчишки со жбанами в руках развлекались, давя подошвами хрупкий ледок на подмерзших лужах.
В очереди говорили о том, что немцы стоят где-то возле Клина и где-то недалеко от Серпухова и надвигаются на Звенигород, говорили, что у кого-то в соседней квартире живет целая семья, убежавшая из Наро-Фоминска в тот момент, когда фашисты входили в город... Какая-то женщина просила ее пропустить без очереди, потому что она провожает на фронт сына, студента четвертого курса.
Когда Ксения возвращалась домой с керосином, «капитан Капитон» уже возвышался над подчиненными, и мальчишки, шедшие из нефтелавки с бидонами, так и застыли возле них на мостовой. Мужчины, одетые в штатское, строились по своим подразделениям, хотя над шеренгами еще вился вольный папиросный дымок, смешанный с паром дыхания...
И все-таки она оказалась перед зданием госпиталя слишком рано и, поглядывая на электрические часы на площади, нетерпеливо ходила взад и вперед мимо дневального, который стоял у ворот. Только тогда, когда, перейдя дорогу от трамвайной остановки, в эти ворота вошла еще одна женщина, Ксения Владимировна решилась и развернула перед дневальным свой пропуск...
В вестибюле оказалось их уже не одна и не две, а пять женщин — жен, матерей.
Врач вышел точно в назначенный час, обращался к ним как к давно знакомым, уже зная, о ком какая из женщин наводит справку.
Ксения Владимировна осталась последней. Она протянула свой пропуск, едва слышно назвала Балашова. «Продолжаем бороться за жизнь», — прозвучала в ушах у нее вчерашняя фраза.
— Мне докладывали, что вы вчера приезжали... Я был у него сегодня — изменений особых нет. Как пишут во фронтовых сводках, «борьба продолжается». И должен признать — борьба с переменным успехом. Могу разрешить вам дежурства около мужа. Он лежит в одиночной палате. Однако имейте в виду: сдержанность — первое условие, никаких проявлений сильного чувства, ни разговоров.
— Вы же сказали, что он без сознания, — возразила она.
— Видите, мы и сами становимся иногда чуточку суеверны и боимся признаться в удаче, что называется «как бы не сглазить»... — чуть усмехнулся врач. — Пульс, дыхание, кровяное давление — все значительно лучше. Состояние уже походит на сон. И когда он придет в себя...
— Доктор, — перебила она, — мы не видались четыре года. Наверное, надо, чтобы его сначала предупредили, что я приду.
— Если он сам вложил в медальон ваш адрес, значит, он хочет вас видеть, — успокаивая ее, возразил врач. — Мало ли что случается в семьях — размолвки, разлуки... А когда мы в бою и ждем смерти, мы о них забываем...
— Нет, доктор... это была разлука, которая от нас не зависела... Я уверена, что муж всегда хотел меня видеть, но... — она не договорила.
Врач пристально посмотрел на нее.
— Ну, что бы там ни было, вам это лучше знать,— согласился он.
Несмело и осторожно Ксения Владимировна входила в изолятор. Тишину нарушало только прерывистое дыхание Балашова. Он был неподвижен. Большая, забинтованная голова его лежала запрокинутой, без подушки, и лицо его под забинтованным лбом было безразличным. Исхудалое, обросшее бородой, оно давало лишь общее, грубое напоминание о живых, выразительных чертах Балашова. Если бы не знать, что это лежит именно он, Ксения Владимировна могла и не узнать его... А руки... Это были его широкие, добрые и крепкие руки с напряженными жилами.
В палату вошла сестра измерить температуру, сосчитать пульс и дыхание. Вошел врач. Они двигались совершенно беззвучно.
Врач, выходя, поманил за собою Ксению Владимировну.
— Вы на работе? — спросил он ее в коридоре.
— Замещаю директора школы. В школе учебных занятий в данное время нет, но...
— Я понимаю. Если вы нам хотите помочь, то для нас важнее всего ночные дежурства. В последние дни мы эвакуировали почти всех транспортабельных. Откомандировано много из персонала в качестве сопровождающих. Госпиталь ощущает недостаток в ночных нянях... Если вы будете приезжать на ночные дежурства...
— Конечно, конечно! — торопливо согласилась она.— А как вы его находите? Вы сейчас его слушали? — жадно спросила она, не в силах сдержать слезы в голосе.
— Вы поймите, я очень хотел бы, но вместе с тем все еще очень страшусь внушить вам надежду...
...Она возвратилась к постели мужа уже поздно вечером. Та же ненарушимая тишина, бледная лампочка. Неподвижное крупное тело и напряженное дыхание Балашова.
Ксения Владимировна положила кончики пальцев ему на пульс — он бился ровно, хотя очень слабо. И она считала его, считала, считала... Держа его руку, она на какие-то мгновения после этих бессонных суток впала в дремоту. Перед глазами всплыло курносое лицо маленького восьмиклассника, который кричал ей: «Пакет, пакет!» Потом раздались сигналы воздушной тревоги, мелькнула школьная «нянечка»...
В первый момент Ксения Владимировна не могла понять: во сне или наяву тревога? Каждый раз по такому сигналу она торопилась в школу. И теперь первым движением еемысли была та же школа. Но, тут же очнувшись, она вскочила и заметалась. Что делать? Как же теперь быть? Что же делать с Петром?
В сигнал тревоги уже ворвался нарастающий с приближением грохот зениток, то ли примерещились, то ли в самом деле откуда-то издали донеслись обычные в такой обстановке звонки пожарных машин. За дверью палаты слышалось беспокойное движение.
Ксения Владимировна осторожно приотворила дверь в коридор. Санитары несли одни за другими носилки, двигали койки на роликах в лифт, вели раненых под руки.
Знакомый врач стоял, наблюдая всю эту невольно замедленную поспешность спуска раненых в бомбоубежище. А удары зениток все множились, нарастали, и вот содрогнулась земля, задрожали стекла... Что это было — разрывы авиабомб или залп зенитной батареи?..
Ксения Владимировна подбежала к врачу, в растерянности и испуге судорожно схватила его за руку.
— Очнулся? — оживленно спросил врач, памятуя ее предупреждение.
— Нет. Не очнулся, но надо же ведь спасать его, надо в укрытие, в бомбоубежище! — забормотала она.
— Не волнуйтесь, отправим. Сейчас санитары поднимутся...
— Ну как же так, как же?! Ведь слышите, слышите, что там! — твердила она.
— А вы не привыкли еще? Вы спуститесь по лестнице,— сказал врач.
Она посмотрела удивленным, непонимающим взглядом.
— Я?! — спросила она. — Я говорю о муже! Ведь он же без памяти.
Она быстро вошла в палату и сама покатила кровать Балашова к дверям, не ожидая, пока придут санитары. Он застонал. Она испугалась этого стона и замерла, испугалась, что он очнется во время тревоги, бомбежки.
Но тут раздался отбой...
...И все-таки он очнулся при ней, в эту же ночь, при этом очнулся тогда, когда она снова держала свою ладонь на его руке. Он молча смотрел, может быть, с минуту, опять сомкнул веки и снова смотрел, пока все осмыслил, и тихо сказал:
— Аксюта...
— Молчи, ты молчи, ты молчи, ты молчи! — забормотала она в испуге от неожиданности. — Тебе нельзя ничего говорить, ты молчи... Я сейчас позову к тебе доктора...
Она вдруг ослабла и лишь беспомощно улыбалась сквозь слезы, не в силах в ту же минуту встать.
— Аксюта, — еще раз шепнул Балашов почти одними губами, почти без звука, не поднимая ресниц.
Она пришла в ужас: вдруг вот так наступает конец... Молча вскочила и кинулась из палаты бегом к сестре.
Когда врач и сестра вошли в палату, Ксения Владимировна уже с чайной ложечки поила Балашова.