Большой театр выглядел нелепо в своем невеселом маскарадном костюме, скрывшем стройность колонн и благородство пропорций. Вокруг были тоже полосатые маскированные дома.
Патруль остановил Бурнина еще раз у «Метрополя», потом — у Ильинских ворот, где выстроилось несколько чуть урчащих легковых авто, отъезжающих и подъезжающих с тихим поквакиванием сигналов.
— Цека! — с уважением произнес Бурнин, представив себе разом бесконечно огромный комплекс образов, связанных с этим понятием. Он подумал также о том, что тут среди прочих бумаг лежит дело и об его зарытом под Дорогобужем партийном билете...
По Садовой шла мотопехота. Молодые, крепкие парни с автоматами ехали на грузовиках мимо Курского вокзала куда-то в сторону Таганки. Может быть, на Тулу или Калугу. Бурнин постоял, ожидая, пока проходила колонна.
...Вагон был уже набит до отказа и едва освещен синими лампочками, которые придавали мертвенный цвет лицам, но за войну все привыкли к этому свету.
Исподволь, в порядке мелких дружелюбных услуг, как предложение папиросы или огня, просьбы о штопоре, ножичке или о кружке, завязался в купе разговор, в течение первого часа пути определилось, что трое из восьми спутников Бурнина следуют по одному с ним назначению.
Татьяна Ильинична отдала Бурнину карточку Кати. При свете одной вагонной лампочки Анатолий снова и снова вглядывался в ее лицо.
На какой-то станции, ночью, он вышел вздохнуть свежим воздухом. Красноармейцы грузились во встречный длинный состав. Вся платформа была заполнена ими, молодыми, свежими, сильными.
«Неисчерпаема наша сила, — подумал Бурнин. — Вот бойцы едут на фронт, а вот я и другие боевые командиры направляемся на учебу...»
Еще в темноте звуки Красной площади заставили очнуться всех, кто дремал и спал. По радио передавалась вечерняя фронтовая сводка:
«...освобожден город Вязьма...»
Там наступают другие, думал Бурнин, наступают, берут города и села, и в помощь наступающей армии бьются в тылу у фашистов партизаны. А он должен ехать в обратную сторону. И только когда другие освободят те места, он получит отпуск для розысков своего партбилета, зарытого возле Дорогобужа. А когда он найдет партийный билет, то двух-трех часов ему хватит, чтобы на попутных добраться до колодца, где Катя напоила его своей «наговорной» водой. А как он хотел бы сейчас, больше всего на свете хотел бы быть в наступлении там, дальше, за Вязьмой, где Катя воюет...
Когда диктор по радио назвал Вязьму, грудь Анатолия сжалась страхом за Катину участь: ведь при активности Красной Армии особенно оживает деятельность партизан, и во много раз более свирепыми становятся фашистские каратели...
Светало. Проводник снял с окон шторки затемнения. Синяя лампа под потолком вагона погасла, и мутное утро стало сочиться снаружи. Бурнин подошел к окну. Все спутники его радостно говорили об освобождении Вязьмы, высказывали предположения о том, что в летние месяцы наступление будет развиваться еще быстрее, и предсказывали, каждый по-своему, на каких рубежах фашисты станут особенно сопротивляться.
Вагонное окно было все обметано елками, звездами и цветами морозного инея, но местами в них оставались просветы. Поезд остановился на каком-то разъезде для пропуска встречного, и почти в ту же минуту по соседней линии стремительно промчалась на запад длинная вереница товарных платформ с хоботастыми танками. Видно, Красная Армия где-то уже готовилась к новому наступлению.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Емельян Иваныч, Лешка Гестап! — взволнованно сообщил Балашов, войдя в аптеку с пустыми склянками из-под лекарств.
— К нам? — удивился Баграмов, убирая на всякий случай исписанную страничку.
Юрка тоже бросился к шкафчику, где хранилась какая-то нелегальщина.
— Нет, к Кострикину, в полицейский барак, — сказал Балашов.
— Так чего же ты панику порешь? Событие тоже! Пришел полицай к полицаю. Нормально! — иронически и спокойно ответил аптекарь. — Они же начальство. Им надо дружить!
Лешка Гестап целый месяц болел и не появлялся в каменных бараках. Зондерфюрер весь этот месяц ходил по баракам один, сам разносил по секциям «Клич», ко всем придирался, кричал, за беспорядок в бараке сажал людей в карцер.
— Совсем измучился без своего любимца, бедняга! — посмеивались над ним. Однако боялись его и даже считали, что лучше при Лешке, который больше кричит, стараясь себя представить начальством, но не сажает хоть в карцер...
С другой стороны, считали, что немца легче во всех делах обвести вокруг пальца, Лешкин глаз зорче.
И вот он явился. Никто не помнил, чтобы когда-нибудь раньше Лешка Безногий бывал в полицейском бараке у Бронислава. Видимо, он считал, что там все надежно. Его приход в полицейское помещение к новой «полиции» показался всем особенно подозрительным и опасным.
— Неужели пронюхал?! — шептались врачи, фельдшера, санитары, которые видели, как Безногий прокостылял в «полицейскую» секцию.
Зондерфюрер Краузе разговаривал с «полицейскими» на построении, проверял их посты, но сам не ходил в их секцию дальше порога, издали убеждаясь, что там чистота и порядок. А Лешка тотчас, как поправился после болезни, прежде всего пошел прямо к «полиции».
— Здорово, братцы! — с порога воскликнул Лешка.— Здоров, комендант! — громко обратился он к Кострикину.
— Здоров! — неприветливо отозвался Кострикин, составлявший как раз расписание «полицейских» нарядов на кухню, куда ходили все в очередь — подкормиться.
— Чисто живете, елки зеленые! Сразу видать, медицина!— иронически «подпустил» Лешка, хитрым и проницательным взглядом скользнув по бараку.
— Нас ведь в полицию из санитаров перевели. Мы к чистоте привычны, — холодновато сказал Кострикин.
— А ты, я гляжу, санинструктором был, должно быть, на флоте! Ну как, собачьи зубы из ж... повыдергал все? Подлечился? — насмешливо, но дружелюбно спросил Лешка Кострикина, намекая на его неудачную попытку побега.
— Ничего, подлечился, спасибо, — настороженно и сдержанно ответил тог.
— Хоть бы чаем, что ль, угостил! Ведь я к тебе в гости! — навязчиво усмехнулся Лешка. — Что же ты так тут, вместе со всеми, и живешь?! — бесцеремонно усевшись на койку Кострикина, с удивлением спросил он. — Плащ-палатку, что ли, повесил бы — отгородить местечко! Начальник тоже! — Лешка презрительно цыкнул слюной сквозь зубы.
— А что у меня за секреты? — возразил Кострикин с некоторым оттенком вызова и протеста. — От кого мне хорониться за плащ-палатку?
— Не бреши, не бреши! У начальства всегда есть секреты. Уж ты не прикидывайся овечкой! Какой комендант не шакалит! — подмигнул Гестап с лукавой усмешкой.
— Покупаешь?! — спросил Кострикин, зная, что так уж велось в этом племени, что «шакал» прижимал другого «шакала», если чувствовал себя более сильным, и старался урвать с него взятку.
— Дешево для меня! Что мне тебя покупать! — презрительно отозвался Лешка. — Меня Митька Шиков и тот уважает!.. А ты, я смотрю, в рай собрался вместе со всей полицией каменных. У других полицейских по стенкам картиночки — загляденье! А у вас тут будто как монастырь!
— Клопы развелись под этими голыми бабами. Мы после старой полиции их варили-варили, и карбидом жгли, и кислотой...
— А ты карту фронта приткнул! Ее клопы, что ли, боятся?! — насмешливо сказал Лешка.
— Учишь?! — вызывающе спросил Кострикин, раздраженный пронырливой наблюдательностью гестаповского прихвостня.
Он хотел сдержаться, но все в нем кипело против назойливого соглядатая.
— Наплевать мне тебя учить! — запальчиво возразил тот. — А «чистая душа» как где увидит карту, так того на заметку берет, как жука на булавку! Ты лучше нос не дери, а за добрый совет вели своему пацану притащить мне с кухни чайку да картишки бы подал — сшибемся покуда в «очко»!
— Какому пацану? — не понял Иван Андреевич.
— Ну, как его звать-то... черт его знает... Петька? Васька?.. Денщику твоему, кто там чистит тебе сапоги, — сказал Лешка, как будто он знал в лицо этого «пацана».
— Мне?! Сапоги?! — возмутился Кострикин. — Я и до плена сам себе чистил!