Иван всю неделю после этой беседы с волнением надеялся, что именно ему Бюро поручит эту важную связь... Он понял тот разговор с Баграмовым как намек на поручение ему этой задачи. И вдруг ему нанесли такой страшный удар...
Едва дождавшись утра, Иван поспешил увидаться с Баграмовым. Он удачно застал его одного в аптеке. Слова, которые Балашов подготовил для этого разговора, были резки и дерзки. Он так и хотел начать: «Какое право имело Бюро так распоряжаться судьбой человека, если даже не вызвало его для личной беседы?!»
Баграмов встретил его приветливым взглядом и крепким рукопожатием, и это искреннее приветствие и доверчивый взгляд погасили запальчивость Балашова. Вся подготовленная бессонной ночью дерзость пропала.
— Емельян Иваныч, — обратился он с какою-то даже робостью, — помните, вы говорили о связи... Я так этого ждал... Емельян Иваныч... — Голос Балашова сорвался от волнения, и он замялся, умолк.
— Ты пришел отказаться? Я так и думал, Иван,— перебил Баграмов. — Теперь тебе трудно остаться... Я и вчера сказал тебе, что Бюро не имеет права тебя удерживать... Ну что ж. Ни пера ни пуха, как говорится!
— Идите вы к черту! — искренне сорвалось у Ивана. — Если хотите знать, я пришел спросить, когда перебираться в форлагерь... — Балашов в смущении замолчал.
— Значит, прости, я не понял! — с чуть приметной печальной усмешкой ответил Баграмов. — Знаю, что трудно, знаю! — вдруг горячо сказал он. — И правильно, шли меня к черту, бранись, но дело есть дело... Да что же мы все в Бюро, камни, что ли! Мы понимаем, какой для тебя удар... А надо!
— Эх, Емельян Иваныч! — со вздохом, глухо сказал Балашов.
— Ничего не попишешь! — вздохнул и Баграмов, сжав его руку. — Изменится обстановка, — может быть, будет тебе и другая задача...
От Баграмова Балашов через все препятствия прорвался к «мушкетерам», в каменные бараки, чтобы сказать наотрез, что в эти дни много думал и свой лично побег считает менее нужным, чем работу здесь, в лагере...
— Это что же, твой дорогой Емельян Иваныч, что ли, «премудрость» такую тебе разъяснил? — насмешливо спросил Генька. — Мы с тобой, Ванька, солдаты, рядовые бойцы! Наше дело — в ряды, в окопы, на передний край, к пулемету. А эта премудрость для тех, кто... Ты помнишь, в Парке культуры сидел старик у весов, и было написано: «Весы для лиц, уважающих свое здоровье». Эта теорийка, Ванька, тоже для лиц, уважающих собственное здоровье. После пятидесяти лет, она, вероятно, кажется всем убедительной, а от тебя я не ждал...
— Мне никто ничего не подсказывал. Я сам сделал свои заключения, — угрюмо ответил Иван.
— Тем хуже, — вмешался Батыгин. — Значит, Иван, нам искать другого попутчика?
— Значит, другого.
— Трепач ты! — презрительно заключил Никита.
Балашов промолчал.
— Слушай, Иван, — вскинулся Генька, — не валяй дурака! Мне ведь все ясно. Давай по душам. Никто не смеет бойца удерживать от побега. И сам тут погибнешь без чести и пользы... А мы зовем тебя на бой, понимаешь — за родину!.. Мы же с тобой говорили, ты сам говорил: «Раз не пройдем — тогда во второй раз рванемся, не пройдем во второй — двинем в третий...»
— Все решено, ребята, — возразил Балашов. — Нелегко отказаться, а надо... Понятно?
— Не понятно, а черт с тобой! — заключил со злостью Батыгин.
— Я могу подсказать, кого третьим взять вместо меня, — предложил Балашов.
— Обойдемся и без подсказки! Ты за себя и то поручиться не можешь! — презрительно оборвал Батыгин...
В тот же день «мушкетеры», после беседы с Муравьевым и Кумовым, получили именно то самое, заветное задание от Бюро и при помощи похоронной команды покинули лагерь. Генька — с утра, Батыгин — после обеда. Они выбрали для побега субботу, чтобы воскресенье, когда отсутствуют в лагере немцы, оставалось лишним днем, отделяющим их от начала поисков.
Иван знал о побеге. Он знал, что друзья залегли на кладбище до ночи, представил себе, как они лежат под лапами заранее намеченной низкокронной ели, прижавшись друг к другу с гулко бьющимися сердцами, ожидая минуты, когда настанет пора подниматься в поход...
Когда все уснули, Иван встал с койки и вышел из барака наружу, чтобы прислушаться к темной весенней ночи. Не было слышно ни выстрелов, ни лая сторожевых собак, ни свистков, ни криков. Звезды тесно гнездились по темному небу. «Теперь они уже вышли и пересекли полотно железной дороги», — думал Иван, мысленно следуя за «мушкетерами» по давно разработанному маршруту. У него защемило сердце, и слезы вдруг поползли по щекам, ветер высушивал их, но не мог освежить глаза, которые вновь наполнялись влагой.
Наутро Балашов, Славинский и Павлик вместе с Пименом Трудниковым перешли в форлагерь, где стояли шесть деревянных бараков, отделенные проволокой от регистратуры и бани и так же отгороженные от отделений хирургии и внутренних болезней.
В личные карточки Балашова во всех инстанциях уже внесли слово «фельдшер», так, будто оно было записано с момента прибытия в лагерь. Он стал называться старшим фельдшером карантинных бараков форлагеря. Смысл в этом был тот, что, числясь «комендантом», он оказался бы под властью старшего коменданта Шикова, а в качестве «старшего фельдшера», выполняя те же административные функции, он подчинялся только Леониду Андреевичу.
Митька Шиков не замедлил явиться в карантин-абтайлюнг, как он называл по-немецки вновь открытое карантинное отделение лазарета, с этого дня вторгшееся в форлагерь.
— Кто комендант карантин-абтайлюнга? — спросил Шиков.
— Я — старший фельдшер, — отозвался Балашов.
— Что старший фельдшер, что комендант — все одно!
Шиков всмотрелся в лицо Балашова и встрепенулся:
— Погоди-ка, ведь я тебя знаю — ты земляк Бронислава. Он помогал тебе за золотые часы, я помню.
— Часы он ко мне подослал кого-то украсть, и украли, — сказал Балашов.
— Слыхал, — продолжал Шиков, подмигнув с обычной хитрой усмешкой. — А еще ты рисовал портретики с немцев. Верно?
— Ну, это пока в лазарет не попал...
— Говорили — художник. Когда же ты фельдшером стал? — Шиков, довольный своей «проницательностью», расхохотался.
— Я всегда им был. В армии тоже был фельдшером, а портреты я с детства способен. Меня от портретов батька, бывало, ремнем отучал, когда я хотел на художника поучиться. Отец-то был сам деревенский фельдшер...
Удачная ложь убедила Шикова.
— Ну и дурак твой отец! Тебе бы еще поучиться. Ведь у тебя, я считаю, прямо талант!
— Многим нравится. Немцы платили, бывало, по целой буханке...
— У-у, немцы любят!.. Я на твоем месте жил бы — горя не знал! На кой тебе черт в фельдшера! Хочешь — переходи к нам в барак!
— Ну как же? Кем я там буду?
— В полицию, очень просто! Фельдфебелю нашему сделай портретик — и с милой душой зачислит. Он тебя еще в город потащит, к знакомым «фрау», с них портретики делать. Во будешь жить! — показал Шиков под самое горло.
— А ну их к чертям! — отозвался Балашов.
— Да я только так. Я их сам не люблю. Все равно все фашисты, — согласился Шиков. — Так ты вот чего, комендант имей в виду, что ты подчиняешься мне, — вдруг заключил он.
— Как же — тебе? Старшему врачу Соколову, а тут — Славинскому.
— Женьке? Который в лагерь ходил выкликать больных?! Старый дружок! Так ты думаешь, что ему подчиняешься? Как бы не так! Он всего по лечебной части.