— Безобразие! — кричал он. — С кровавым поносом не могут дойти до уборной! Заразу тут разведете... Сейчас же залить дезинфекцией кровь!..
Какая собака могла после этого найти труп и открыть убийцу!
— Дурак-то Безногий! — подсмеивались фельдшера.— Выручил сам из беды. Ну и нашел помощничка зондерфюрер!
Или с этими «освободителями», да и мало ли с кем еще и в каких случаях ухитрялся Лешка помочь пленным, но действовал будто с завязанными глазами. Нужно было собачье чутье, чтобы понять, как и о чем следует вовремя предупредить!
Как часто эта добровольная ноша кажется ему слишком тяжелой! Однако «взялся за гуж»... С кем жить, тем и слыть!
Лешка опасливо выглянул через оконце. На магистрали не было никого под знойным июльским солнцем. В тени у жилых бараков виднелись ленивые кучки людей, усевшихся прямо на землю или на подстеленные шинели.
Лешка поднялся с места, смел со стола крошки, бросил в пепельницу, ополоснул водой водочные стаканы, убрал их в шкафчик. Достал с оконного косяка припрятанный свой тайный ключ и отпер ящик стола, где хранились бумаги Мартенса. То и дело посматривая в окно, он торопливо рылся в бумагах.
Вот оно!.. Нет, Мартенс не обманул. Это была не ловушка, заявление Коржикова лежало среди бумаг.
— Сволочь ты, сволочь... шкура, сволочь... — твердил Лешка, читая.
Прежде всего — на место бумаги... Но как же теперь? И кому сообщить, кому сообщить?! Последний, кто еще как-то верил Любавину и уговаривал его не марать себя, бросить абвер, был Володька Клыков, санитар операционный. И даже ему нельзя было сказать ничего прямо... Ведь мало ли что... Володька из дружеских чувств вдруг захочет его оправдать перед всеми другими, расскажет, что узнал от него, и все дело изгадит!
Лешка запер свою канцелярию и зашагал по лагерю.
Проходя мимо женских бараков, обнесенных особой однорядной проволочной оградой, он размахнулся и тяжело хватил кулаком по столбу. Проволочные ржавые шипы глубоко вонзились в ребро ладони. Из рваных ран закапала черная кровь. Лешка словно бы в удивлении смотрел на покрытую кровью руку.
— Вот тебе на! — сказал он.
— Володька! — минуту спустя окликнул он Клыкова под окошком санитарского барака.
— Ты что? — отозвался Клыков, которому не хотелось отрываться от «Трех мушкетеров».
— Иди-ка сюда, — позвал Лешка. Клыков досадливо выглянул из окна. Левая рука Лешки была залита кровью.
— Что такое?!
— Да в... вот, смотри! Рассадил о проволоку... случайно... Можешь перевязать?
Клыков уже вышел.
— Как же черт тебя угораздил? — спросил он.
— Вороне бог послал стаканчик шнапсу! — отшутился Любавин.
— Значит, с пьяных глаз врезался?! Ну, тогда поделом! — неодобрительно сказал Клыков, уже отпирая помещение перевязочной. — Эх, Лешка!
Клыков сокрушенно вздохнул.
Не вздыхай, кума, что пуста сума,
Все равно в суме не принесть ума! —
лихо пропел Безногий, поеживаясь от йода, вылитого на рану.
Лешка с Клыковым год назад были друзьями. Еще в сорок первом они на одной койке, под одним одеялом, в промерзшем бараке болели тифом, из одного котелка ели, делились куском хлеба. Теперь они разошлись. Лешке был Клыков еще дороже и ближе за то, что он все больше чуждался его, не хотел от него воспользоваться ни куском мяса, ни черпаком баланды. Клыков же с каждым днем безнадежнее смотрел на бывшего друга.
— Кабы ума тебе не хватало, Лешка, так я бы и не вздыхал: ну, дурак и дурак, что с дурака возьмешь! — возразил Володя, накладывая повязку. — Другого в тебе нехватка — совести, а ума-то вдоволь!
— Совести, да?! Совести?! — с ярой запальчивостью вскинулся Лешка. — А что я делаю?! Побарачные списки пишу для немцев? Списки? Да?! Подумаешь, грех какой «перед богом и государем»! Я на людей не капаю! Совести нет у тех, кто в немецкий лазарет на осмотр просится, чтобы на фронт с оружием двинуть, кто на врачей пишет доносы, что его тут здорового в туберкулез вгоняют! Вот у этих Коржиковых, и я скажу, совести нет!.. Я ко власовцам удавлюсь — не пойду, оружия против русских людей не возьму, партизанских детишек вешать не стану! И на Хмару с Луцкисом я доносить не буду...
— Заявление подали на врачей?! — переспросил Клыков.
Лешка вдруг «спохватился», изобразил испуг и смятение, как бы трезвея.
— Ладно, Володька, забудь... Брось, забудь, говорю! Так я, спьяну, — забормотал Лешка.
— Постой, — охладился Клыков. — Погоди, давай руку-то добинтую, чего ты вырвал конец бинта?
— Володька, ты слушай, забудь! — протянув ему руку, молил Любавин. — Если слух пойдет раньше времени, знаешь, мне будет что? Два столба с перекладиной... Ты смотри, Володька! Ты сам раздразнил меня, понимаешь? Володька!..
Клыков молча скрепил бинт булавкой.
— Володька, слышишь? — умоляюще повторил Любавин.
— Ну, слышу — и все! Все понял. Молчу. Чего еще надо? Иди! На перевязку — во вторник! — сердито сказал Клыков.
Через несколько минут Клыков вызвал Варакина из барака и, прогуливаясь, рассказал ему о разговоре с Лешкой.
— А не ловушка ли тут какая? — высказался Варакин.
— Я и сам задумался, — сказал Клыков. — Да ведь что ему? Меня проверять? Он и так меня знает!
— А может, ему приказали врачей проверить? — заподозрил Варакин.
— Тогда ни к чему бы ему болтать, Михаил Степаныч! — сказал Володя. — Да нет, просто он сгоряча проболтался и сам не рад. Испугался и чуть не плачет: не говори никому, мол, мне виселица за это...
Варакин задумался.
— Н-да! История!.. Прежде всего надо, конечно, об этом знать Бороде, — сказал он. — Ведь сегодня уж в ТБЦ не попасть!..
И Варакин поспешил сообщить о заявлении «освободителей» Кумову.
Важность сообщения требовала немедленного вмешательства, но проникнуть сейчас из хирургии в ТБЦ было немыслимо. В воскресный вечер могли пройти туда только Митька Шиков да Лешка Любавин. Не их же было просить!.. Особые опасения вызвали названные Любавиным имена Хмары и Луцкиса. Это были особые «туберкулезники»...